Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Рядом Воронцов едва заметно напрягся: плечи подались вперед, рука легла на эфес шпаги. Не глядя на приближающихся, он уставился на темную воду. Хрупкий покой набережной рассыпался в прах. В один миг мой товарищ исчез, уступив место офицеру, чей отдых бесцеремонно прервали. И это ему категорически не нравилось.

Задавая тон всему балагану, в центре компании шагал высокий черноволосый гвардеец с лихо закрученными усами и дерзкой усмешкой на смуглом, обветренном лице. Его горящие, будто цыганские глаза смотрели на мир с ленивым, испытующим вызовом. Мундир был расстегнут на груди вопреки всякому уставу, открывая тончайшую батистовую рубашку. Он был красив той красотой, что сводит с ума женщин. Таких я видел и в своей прошлой жизни. Альфа-самцы, живущие на грани, для которых чужие чувства и чужая боль – специя к пресному блюду жизни.

– Граф Федор Толстой, – тихо, почти не шевеля губами, произнес Воронцов. – Бретер, картежник, дуэлянт. Заноза для всего начальства. Прибыл в столицу в свите князя Долгорукого, который сейчас у Государя.

Последняя фраза Воронцова все объяснила. Свита одного из ближайших друзей Императора. За спиной этого человека стояла защита, позволявшая ему творить что заблагорассудится. Теперь все сходилось. Перед нами стояла сама власть – дикая, необузданная, уверенная в своей полной безнаказанности. Сила, которая могла нанять убийц, а потом списать все на несчастный случай на охоте.

Они и не думали нас обходить. Шли напролом, на таран. Мы с Воронцовым стояли у самого парапета, так что отступать было некуда – позади ледяная, черная вода. Компания остановилась в двух шагах. Воздух мгновенно наполнился запахом дорогого вина, табака и животной энергии.

Толстой окинул Воронцова долгим, наглым взглядом с ног до головы, в котором сквозило неприкрытое презрение боевого офицера к «штатскому», к «полицейской ищейке», к тому, кто добывает победы не саблей на поле боя, а пером в тиши кабинетов.

– Ба, какие люди! – пророкотал он, и его бархатный голос сочился издевкой. – Капитан Воронцов, собственной персоной! Неужто и вы решили подышать свежим воздухом? Или все шпионите по набережным, ищете крамолу в шепоте ветра?

Его приятели, трое таких же разряженных гвардейцев, громко, угодливо загоготали, предвкушая хорошее представление.

– А может, – продолжал Толстой понижая голос до шепота, – вы подслушиваете, о чем чайки над Невой кричат? Говорят, они разносят самые опасные слухи. Не упустить бы! А то вдруг смуту затевают, пернатые.

Оскорбление. Пьяный треп? Нет, это продуманный, точный удар по самому больному – по чести офицера, вынужденного заниматься «грязной» работой.

Шея Воронцова окаменела, однако лицо осталось непроницаемой маской. Он не повысил голос; напротив, его слова прозвучали тише, и это заставило умолкнуть даже самых горластых.

– Граф, вы, кажется, выпили лишнего и забываетесь, – произнес он, отчеканивая каждое слово. – Дайте дорогу.

Эта отповедь, пренебрежение в каждом слоге подействовали на Толстого явно не так, как рассчитывал Алексей. Толстой явно привык, что его боятся, что перед ним лебезят или отвечают яростью на ярость. А здесь – непробиваемая стена вежливого презрения. Кровь опалила его щеки, игривая усмешка стекла с лица, уступив место злобной гримасе.

Подойдя ближе, вторгаясь в личное пространство Воронцова, он сузил глаза. Теперь их разделяло не больше фута, и воздух между ними будто искрил от агрессии.

– Я забываюсь? – прошипел он, в его голосе зазмеился яд. – Нет, капитан. Это вы забыли, что такое офицерская честь. Или променяли ее на сомнительное удовольствие копаться в чужом грязном белье?

Точка невозврата была пройдена. Даже пьяные дружки Толстого притихли, почуяв запах настоящей крови. Я, человек из будущего, где за слова максимум подают в суд, столкнулся с тем, что на моих глазах решается вопрос жизни и смерти.

Мой мозг лихорадочно заработал в поисках выхода, но его не было. Отказаться – значило покрыть себя вечным позором. Как дворянин и офицер, Воронцов был в ловушке.

Он не отступил ни на дюйм. Его взгляд был прикован к горящим яростью глазам Толстого.

– Завтра утром мой секундант нанесет вам визит, граф, – произнес он все тем же спокойным тоном. – Надеюсь, к тому времени вы протрезвеете.

Вызов был принят. Без пафоса, без лишних слов. Как принимают неизбежное. Дуэль. Слово из книг вдруг обрело плоть, запах пороха и вкус крови.

Казалось, инцидент исчерпан. Однако Толстой не собирался останавливаться. Получив сатисфакцию, он жаждал унизить. Растоптать.

Медленно, с демонстративным презрением, он перевел свой взгляд на меня. Его глаза ощупали мою одежду, осунувшееся после болезни лицо и, наконец, пригвоздили к месту трость в моей руке. Та самая трость с саламандрой, символ верности моих мастеров.

– Надеюсь, капитан, – он растянул слова, упиваясь каждым звуком, – в секунданты вы возьмете спутника? Этого… протеже.

Он выплюнул это слово, как оскорбление, вложив в него презрение аристократа к безродному выскочке. Его друзья снова загоготали, но на этот раз в их смехе прозвучало что-то нервное. Даже для них это было уже слишком.

– Право слово, – продолжал Толстой, не сводя с меня ядовитого взгляда, – я буду стрелять не целясь. Мне всегда было жаль калек… и их друзей.

Глава 11

Не дожидаясь продолжения речи Толстого, Воронцов стальной хваткой вцепился в мой локоть и, круто развернувшись, поволок за собой. В спину раздался пьяный, торжествующий хохот – звук чужой победы. Мы неслись прочь от набережной, и лишь стук моей трости о гранит да яростный, размеренный шаг капитана аккомпанировали этому отступлению.

В первом же переулке я не выдержал. Вырвал руку, преграждая ему путь.

– Почему мы ушли? – голос сорвался. – Так нельзя! Это же прямая угроза! Нужно позвать городового, подать жалобу коменданту! Арестовать его, в конце концов! Он же пьяный провокатор!

Воронцов остановился. В тусклом свете, падавшем из окна какой-то каморки, его лицо резко выделялось в сумерках. Он посмотрел на меня с горькой усталостью.

– Арестовать? – он криво усмехнулся. – Кого? Графа Толстого, любимца князя Долгорукого? На каком основании? Что он сказал пару дерзких слов в пьяном виде? Григорий, очнись. Это тебе не мастерская, где все подчиняется законам ремесла. Здесь действуют другие законы.

Я смотрел на него, и привычный мне мир логики давал трещину. Кажется я немного забыл где нахожусь.

– Но это же вызов на дуэль! Покушение на убийство, облеченное в ритуал! – вяло ответил я, понимая, что аргументы слабые.

– Дуэль, – продолжил он, видя мое смятение и растолковывая, как неразумному ребенку, – это суд чести. И первый пункт этого суда гласит: участники и их свидетели, секунданты, должны быть равны. Быть дворянами.

Он сделал паузу.

– Ты, Григорий, при всем моем к тебе уважении, – мещанин. Ты не имеешь права быть моим секундантом. И Толстой это прекрасно знает.

Смысл происходящего доходил до меня медленно, со скрипом. Глядя на каменное лицо Воронцова, мой разум – разум человека из двадцать первого века – отчаянно цеплялся за логику, пытаясь отыскать ее в этом диком спектакле.

– Но… это же абсурд, – шепотом вырвалось у меня. – Он оскорбил вас. Прилюдно. При чем здесь я и мое… происхождение?

Воронцов горько усмехнулся.

– При том, Григорий, что ты – оружие, которым он ударил. Самое удобное.

В голосе капитана прорезалась сталь.

– Он использовал тебя. Публично ткнул меня носом в то, что я, капитан гвардии, дворянин, якшаюсь с «чернью». Что в моем окружении не нашлось сейчас ни одного равного, ни одного благородного, и я вынужден опираться на плечо простолюдина. В нашем свете это удар по репутации.

От его слов стало неловко. Происходящее напоминало столкновение с неизвестным физическим законом, который отменял все, что ты знал до этого.

– Но позвольте… – я уцепился за последнюю соломинку. – Этот статус… дворянство… оно ведь не для всех по рождению дается? Должен же быть путь. Процедура. Алгоритм, в конце концов!

Ох, кажется, нужно вспоминать, что я попаданец и надо держать язык за зубами. Последние стрессовые события выбили из колеи. Соберись, Толя!

С удивлением взглянув на меня, Воронцов оперся плечом о холодную кирпичную стену. В его глазах промелькнуло что-то похожее на уважение к моему упрямому подходу к жизни.

– Алгоритм… – он задумчиво повторил мое странное слово. – Что ж, если тебе так угодно, алгоритм есть. Их даже два. Для таких, как ты. Путь первый – служба. Табель о рангах. Будешь служить государству верой и правдой. Кланяться кому надо, подписывать нужные бумаги, не задавать лишних вопросов. И если дослужишься до нижнего чина – получишь личное дворянство. Не потомственное, заметь. Твои дети снова будут никем. Для тебя, как для ремесленника, этот путь закрыт.

Он говорил об этом так, будто описывал геологическую формацию – нечто вечное, незыблемое и абсолютно ему не подвластное.

– Путь второй, – он поднял палец, – быстрый и почти невозможный. Милость монарха. Особая заслуга перед Отечеством, замеченная на самом верху. У нас любят героев. И тогда, возможно, тебя наградят орденом. Скажем, Святой Анны. И вот с ним ты получишь потомственное дворянство. Станешь ровней им всем. Хотя это, друг мой, – дело случая. Можно построить сотню лучших в мире насосов, и этого никто не заметит. А можно удачно подставить плечо, когда Государь будет сходить с лошади, и получить все.

Он замолчал. Два пути. Бесконечная, унизительная лестница в душной канцелярии или слепая, капризная удача. Ни один из них не требовал ни таланта, ни ума, ни реальной пользы.

А ведь я раньше не задумывался об этом. Я говорил с дворянами на равных. И они наверняка видели это. Но заступничество вдовствующей императрицы и личное участие Государя в моей жизни – прощалось. Если я все правильно понял.

Мой изобретения, деньги, которые я заработаю, – все должно было стать моим щитом. Я воображал, что строю империю, а на деле возводил красивый, богато украшенный дом на песке, который любой пьяный аристократ мог снести одним пинком. Без статуса, без этого проклятого слова «дворянин», я был никем. Талантливой диковинкой, полезным инструментом, но не человеком, равным им. Моя жизнь и жизнь тех, кто был рядом, не стоили здесь и ломаного гроша.

Руки, создавшие «Пирамиду», оказались бессильны. Мой интеллект и знания – все это было бесполезно перед одним-единственным словом: «сословие».

Где-то глубоко внутри, там, где все еще жил старик Звягинцев, холодная искра перескочила на новый контакт. Приоритеты сместились. Гильоширная машина, оптический прицел, двигатель Кулибина – все это вдруг отошло на второй план. Настоящей целью, главной, первостепенной задачей, от которой теперь все зависело, стало дворянство. Любой ценой. Вгрызться в этот гранит, вскарабкаться по этой стене, купить, заслужить, вырвать зубами – но стать одним из них. Чтобы больше никогда, никогда в жизни ни один напыщенный ублюдок не смел смотреть на меня и моих друзей, как на грязь под ногами.

Эта мысль стала зарубкой. Я вдруг осознал всю зыбкость своего положения.

Мы дошли до «Саламандры». На пороге, когда Воронцов уже собирался уходить, я схватил его за рукав.

– Алексей Кириллович, стойте. Раз я не могу быть вашим секундантом, я стану вашим спасением. Или, по крайней мере, его возможностью.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Место. Время. Скажите мне.

Воронцов смотрел с изумлением, которое сменилось кривой усмешкой. Понял.

– Черная речка, – бросил он. – Утром. Как секунданты договорятся – сразу. Нет смысла тянуть.

– Я пришлю лекаря, – твердо сказал я.

– Что ж, – он пожал плечами. – Предусмотрительно. Хотя надеюсь, его услуги не понадобятся. Толстой, говорят, стреляет отменно. Даже с похмелья. Были прецеденты.

С этими словами он повернулся и растворился в ночной мгле.

Я вошел в дом, пролетев мимо Варвары, стоявшей у двери.

– Прошка!

Мальчишка мгновенно подлетел, испуганно глядя на меня. Бросившись к столу, я схватил перо и на первом попавшемся листе нацарапал несколько строк для Беверлея: адрес, время и краткое «дело жизни и смерти».

– Найдешь доктора, хоть из-под земли достанешь, – я сунул записку вместе с ассигнациями ему в руку. – Скажешь, дело особой важности. Понял? Беги!

Прошка, видя мое искаженное лицо, кивнул и пулей вылетел за дверь. Лишь тогда я обратил внимание на Варвару Павловну. Она стояла у стола с маской ледяного спокойствия на лице, однако мертвенно-бледные губы и пальцы, до хруста сжимавшие гусиное перо, говорили о другом.

– Вам нужно отдохнуть, Григорий Пантелеич, – тихо сказала она.

Я махнул головой и пошел к себе, наверх. В мастерской раздавался знакомый грохот – это Кулибин, отрешенный от мира, продолжал возиться со своим «огненным сердцем». Ему не было дела до этих дворянских игр. Счастливый человек.

Сон не шел. Запершись в своем кабинете я мог лишь ждать. Единственное, что было в моих силах, – отправить Прошку в ночь за лекарем, – уже было сделано. Крошечная, жалкая соломинка.

От стены к стене, как зверь в клетке, я мерил шагами комнату. Мерный стук моей трости о дубовые половицы отдавался в тишине, словно маятник часов, отсчитывающих последние часы жизни Воронцова. С каждым шагом в голове билась одна и та же мысль: «Из-за меня. Все из-за меня». Притащив в этот мир свои знания, я, как пламя свечи, привлек ночных хищников. А под удар попал тот, кто встал рядом.

Так не пойдет. Хватит ходить кругами. Я ювелир. Я нахожу в темноте луч света, как бы пафосно это не звучало.

Бросившись к верстаку, я смахнул эскизы какой-то безделушки. Чистый лист бумаги. Авторучка кулибинская. Мозг заработал с лихорадочной скоростью. Отменить дуэль невозможно. Но можно ли изменить ее исход? Защитить Воронцова?

На бумагу легли первые, резкие штрихи. Я проектировал. Отточенная годами мысль искала решение: если нельзя уклониться от пули, нужно ее остановить. Щит – позапрошлый век. Но что, если защита будет скрыта под одеждой? Рука летала по бумаге, рождая концепцию, безумную для этого века: бронежилет. Внешний слой – тонкие, перекрывающиеся пластины из закаленной стали, расположенные под углом, как черепица, чтобы пуля не пробивала, а рикошетила. Толщина – не больше миллиметра, чтобы не стеснять движений.

Под ними – второй рубеж обороны, амортизатор для гашения энергии удара. Войлок? Слишком громоздко. Конский волос, плотно спрессованный и простеганный с несколькими слоями шелка. Да! Шелк, прочный и упругий, распределит энергию по всей поверхности. Тут же набросал систему креплений на тонких кожаных ремнях.

Закончив эскиз, я откинулся на спинку стула. Вот оно. Решение. Простое, логичное, гениальное. Я спасу его. Сделаю эту штуку за ночь, отдам ему утром…

И тут же эта уверенность разбилась о реальность. Воронцов. Капитан, дворянин до мозга костей. Выйти на дуэль в «поддоспешнике»? Тайно, под мундиром? Подобный поступок стал бы бесчестием. Он скорее отказался бы от выова, чем пошел бы на такое. Трусость. Подлость. Обман, который, вскройся он, покрыл бы его имя несмываемым позором. Он бы никогда на это не пошел. Никогда.

С яростью скомкав лист, я понял, что мои знания из будущего – бесполезны перед лицом одного-единственного понятия, которое нельзя ни измерить, ни рассчитать. Честь.

Но сама идея не умерла. Разгладив измятый лист, я на полях, другим, более спокойным почерком, сделал пометку: «Защита для кирасир? Для генералов в бою?» – и отложил его в дальний ящик, в папку с будущими военными проектами. Может, когда-нибудь это спасет чью-то жизнь. Но не завтра.

Мозг продолжал лихорадочный поиск. Нельзя защитить цель – можно ли нейтрализовать угрозу? В голове родилась другая идея. Еще более дикая. Еще более «потусторонняя» для этого мира.

Снова сев за стол, я принялся рисовать линзы – свою главную, самую страшную тайну. Оптический прицел.

Картина сложилась в голове до мельчайших деталей. Рассвет. Черная речка. Двое у барьера. А где-то там, на крыше заброшенного сарая или в густых ветвях старой сосны, сидит мой стрелок. Идеальный стрелок. Ефимыч? Нет, слишком стар. Лука, бывший егерь с глазом-алмазом. Он смотрит в окуляр, видя лишь перекрестье, наведенное на кисть правой руки Толстого.

Команда. Толстой вскидывает пистолет. И в ту самую долю секунды до того, как он нажмет на спуск, – негромкий щелчок штуцера. Пуля, выпущенная с двухсот саженей, бьет точно в цель. В руку. Пистолет с грохотом падает на землю. Толстой ревет от боли и ярости. Дуэль окончена. Воронцов жив. Честь соблюдена, ведь ранение на дуэли есть ранение на дуэли. И никто никогда не узнает, откуда прилетела эта шальная пуля.

План. Идеальный. Хирургически точный. И абсолютно подлый.

Все тот же обман, та же трусость, только вывернутая наизнанку. И есть еще куча иных технологических проблем от «прицела» до самого оружия. Я снова пытался взломать их систему своими правилами и снова бился о стену. О проклятую, иррациональную честь, которую нельзя обойти или обмануть.

Ответа не было. Беспросветный тупик. Мои разум, все мое превосходство – все оказалось бессильно. Я мог только ждать.

Я не спал. Просто лежал, глядя в темный потолок и слушая, как просыпается город. Далекий скрип полозьев, первый крик разносчика, удар колокола на церковной башне – обычные звуки сегодня звучали как обратный отсчет. Рассвет. Черная речка.

Я заставил себя встать и спуститься вниз, в торговый зал, где уже пахло свежим кофе. Нужно было делать вид, что все в порядке.

Дом, казалось, затаил дыхание: бледная Варвара Павловна с механической точностью разливала чай; пришедшие на работу мастера переговаривались вполголоса; Илья избегал встречаться со мной взглядом. Даже Кулибин, выйдя из своего флигеля, не стал ворчать, а бросил на меня хмурый, тяжелый взгляд и снова скрылся в своей берлоге. Видимо уже все знали о дуэли Воронцова. Мы все ждали.

Заставив себя сесть за верстак, я взял в руки какой-то необработанный камень. Холодный, мертвый камень. Я вертел его, пытаясь разглядеть внутреннюю игру, найти душу, но видел лишь мутный кусок минерала. Взяв ручку, чтобы сделать набросок, я вывел кривую, безжизненную линию. Пустота. Мое искусство, мастерство казалось сегодня бессмысленной возней на фоне той простой вещи, что происходила на окраине города.

Этот Толстой… Зачем? Пьяная бравада? Или нечто большее? Он ведь бросился на Воронцова. Значит, били по человеку Сперанского. Это уже политика. А я просто под руку попался.

Дверной колокольчик звякнул. Вошла мадам Лавуазье – элегантная, спокойная, в строгом дорожном платье. С собой она принесла какую-то иную, деловую реальность, в которой не было места дуэлям.

– Мэтр, – она подошла, держа в руках небольшой эскиз. – Княгиня Долгорукая желает заказать диадему к летним балам. Она просила передать вам свои соображения…

Из мастерской снова вышел Кулибин. Увидев француженку, он неловко снял свою промасленную шапку и, смутившись, как школяр, поклонился.

– Доброго утречка, сударыня, – пробасил он.

– И вам, мэтр Кулибин, – ответила она с теплой улыбкой. – Надеюсь, ваши механические чудеса сегодня не слишком пошумят? Я как раз перечитывала ваши записки о «самобеглой коляске». Поразительно!

– Да так… баловство все это, – пробормотал старик, но глаза его вспыхнули.

Они заговорили о шестернях, пружинах и силе пара. Он, забыв о ворчливости, сбивчиво и азартно объяснял ей какую-то свою идею. Она слушала, задавая умные вопросы. Два гения-одиночки, нашедшие друг друга в своей вселенной, где правили законы физики, а не дикие кодексы чести. Глядя на них, я поймал себя на мысли, что из них может получится неплохая пара.

Колокольчик звякнул снова. В салон, шурша шелками и наполняя воздух приторным ароматом духов, вплыла графиня Волынская – капризная, взбалмошная особа, способная вымотать душу из-за неверного оттенка эмали.

– Мастер! – пропела она, направляясь прямо ко мне. – Я всю ночь не спала! Застежка на моей броши… она недостаточно изящна!

Ее размалеванное лицо, пустые кукольные глаза… В каком это смысле «недостаточно изящна»? Спустя месяц? Я уже открыл рот для ответа, но рядом беззвучно возникла мадам Лавуазье.

– Графиня, простите, что вмешиваюсь, – ее голос был вежлив, но в нем звенела сталь. – Позвольте, я взгляну. – Она взяла у графини брошь. – Ах, да. Классическая английская булавка. Надежно, однако грубовато. Мэтр Григорий как раз разработал новый тип пружинного замка. Хотя боюсь, сегодня он не сможет вам помочь.

Она многозначительно посмотрела на меня.

– У мэтра сегодня вид человека, чьи мысли заняты более высокими материями, нежели блеск бриллиантов. Позвольте мне зарисовать вашу идею…

Уведя графиню к дальнему столу, она начала увлекательную лекцию о металлах и пружинах, полностью завладев ее вниманием.

Я остался один посреди зала. Высокие материи… Ирония была убийственной. Все мои мысли были о свинцовом шарике калибром в полдюйма, который, возможно, прямо сейчас пробивает грудь моего единственного друга. Друга? Да, наверное, это единственный человек в этом мире, кого я могу так назвать.

Осталось только ждать.

Часы на стене били: девять, десять, одиннадцать. Стук моей трости отдавался в тишине, как стук сердца обреченного.

Половина двенадцатого. Время превратилось в вязкую патоку, каждая минута, наполненная ватной тишиной, растягивалась в вечность. Неизвестность сводила с ума – это бесило. Я не выдержал. Вскочив, я начал мерить шагами зал, от двери к лестнице и обратно.

Работа встала. Мастера сидели делая вид, что точат инструменты, но их взгляды то и дело срывались на дверь; Степа, занеся молот над наковальней, так и застывал, прислушиваясь к улице; Варвара Павловна под надуманными предлогами выходила из конторки, бросая на меня тревожные взгляды. Даже грохот в мастерской Кулибина стих. Он стоял в дверях своего флигеля, скрестив на груди могучие руки, и наблюдал за моими метаниями. Вся моя «Саламандра» замерла.

Я пытался анализировать, просчитывать варианты. Секунданты встретились на рассвете. Час-два на сборы. Сейчас полдень. Все уже кончилось. Если бы Воронцов был убит, весть о смерти капитана уже разнеслась бы по городу. Значит, жив? Ранен? Но насколько тяжело? Почему так долго нет вестей? Беверлей должен был быть там и, случись что, прислал бы гонца. Прошка должен был следить за ходом поединка издалека.

Мысли метались в голове, как стая обезумевших птиц. Я снова и снова прокручивал вчерашнюю сцену на набережной: глаза Толстого, его усмешку. Он бретер, убийца. У Воронцова не было шансов.

Напольные часы в углу, старый английский механизм, хрипло кашлянули, готовясь бить полдень. Я замер посреди зала. Все звуки стихли. В горле пересохло.

Первый удар – медный – прокатился под высокими сводами.

И вместо второго – оглушительный грохот: тяжелая входная дверь «Саламандры» распахнулась настежь, ударившись о стену.

В прямоугольнике серого, унылого света появилась фигура Прошки.

На нем не было лица. Бледный, перемазанный грязью, со свежей царапиной через всю щеку – где только умудрился. Расстегнутый тулупчик, сбившаяся набок шапка, растрепанные волосы. Он стоял, широко расставив ноги, и тяжело хватал ртом воздух, грудь вздымалась так, будто он бежал без остановки от самой Черной речки.

Зал окаменел. А я просто стоял, вцепившись в трость, и видел только его глаза – широко раскрытые, полные ужаса или какого-то, непонятного мне потрясения.

Глава 12

Май 1808 г.

Прошка силился что-то сказать, но из его горла вырывался тихий, сдавленный хрип. Я не дышал. Весь мой мир сейчас висел на единственном слове, застрявшем в глотке у мальчишки.

Наконец, его прорвало.

– Барин! Григорий Пантелеич! – затараторил он, сбиваясь и проглатывая слова. – Там… на речке… туман, холодрыга страшная… Они встали… черные такие… а доктор… он меня за карету, велел не дышать… А я подглядывал!

Его сбивчивый рассказ рисовал картину, увиденную глазами испуганного ребенка. Туманная дымка над Черной речкой. Две неподвижные фигуры у барьера, застывшие, как оловянные солдатики.

– А потом как бабахнет! – Прошка вздрогнул, словно выстрел громыхнул прямо здесь, в мастерской. – Громко так! Все в дыму… А когда развеялось – наш-то, капитан… качнулся. И сгузнулся… ой… упал на снег… На рубахе увидал красное пятно…

За моей спиной раздался сдавленный вздох – это Варвара Павловна прижала ладонь ко рту. Из тени выступил Кулибин.

– А доктор-то… он как выскочит! Подбежал, рубаху на нем как рванет! А там… – Прошка зажмурился, будто не в силах вынести воспоминание. – Кровищи… Я думал, все… Он его резать начал, барин! Ножом! А потом хинструментами своими… достал оттуда блестящий кусочек свинца… Ужас!

Плечо. Свезло. Могли и в сердце засадить, и тогда прощай, мой единственный союзник. Пуля застряла неглубоко, раз Беверлей ее так быстро извлек. Кость, скорее всего, цела. Главное, что Беверлей был рядом. Значит, шанс есть.

– Сердце екнуло: помрет, – шмыгнул носом Прошка. – А доктор его перевязал, а потом… потом такое началось!

Мальчишка подался вперед, его глаза снова расширились от пережитого изумления.

– Капитан наш сел! Прямо на снегу! И встал! Встал, барин! Оперся на другого господина и кричит так громко: «Господин граф еще здесь? Я готов сделать свой выстрел!»

По мастерской пронесся общий вздох облегчения. Степан размашисто перекрестился.

– А того графа-то и след простыл! – с восторгом закончил Прошка.

Волна облегчения едва не сбила с ног, на мгновение мир качнулся и потемнел. Пронесло.

Мои люди, обсуждая новости, без лишних слов разошлись по местам. Илья и Степан, не сговариваясь, вернулись к верстакам. Кулибин, крякнув что-то себе под нос, развернулся и ушел в свою каморку. Механизм мастерской снова пришел в движение.

Из-за широкой юбки Варвары Павловны выглянула маленькая Катенька. Испуг и любопытство в ее глазах были направлена на Прошку, на его растрепанный вид и свежую царапину на щеке. Поймав ее взгляд, мальчишка мгновенно преобразился. Ужас в его глазах сменился отчаянным бахвальством.

– А я там был! – громко заявил он, тыча себя в грудь. – Нисколечко не испугался! Как бабахнуло – я даже не моргнул! А кровищи-то было – во! По колено!

Катенька слушала, раскрыв рот, готовая поверить в любую небылицу. Глядя на этого маленького врунишку, я подумал, что, возможно, это и есть лучший способ справиться с пережитым кошмаром. Переплавить его в героическую сказку.

Мой взгляд переместился на Варвару Павловну. Она все еще стояла у стены с молочно белым лицом, однако на щеках уже проступал легкий румянец. Подойдя к ней, я тихо произнес:

– Варвара Павловна, Алексей Кириллович ранен. Ему сейчас, как никогда, нужен… дружеский уход. Не сочтете ли за труд навестить его? Передайте от меня наилучшие пожелания.

Она перевела взгляд на меня. Девушка поднимая глаза, с тихим достоинством произнесла:

– Я все исполню, Григорий Пантелеич.

И быстро скрылась в своей конторке, чтобы собраться.

Повернувшись к Прошке, я положил ему руку на плечо.

– Молодец. Настоящий гонец. А теперь марш на кухню. Скажешь повару, что я велел дать тебе столько пирожных, сколько влезет. Заслужил.

Глаза мальчишки засияли незамутненным счастьем. Скосив глаза на Катю, он опрометью бросился исполнять приказ. Варварина дочь хвостиком поплелась за ним.

Наконец, я остался один. В косых лучах предвечернего солнца плясала в воздухе золотистая пыль. Все живы. Этот простой факт медленно оседал в сознании, гася остатки адреналинового пожара. Медленно, опираясь на трость сильнее обычного, я дошел до своего кабинета. Только теперь, когда напряжение отпустило стальную хватку, тело напомнило об усталости. Свалившись в кресло и откинувшись на высокую спинку, я закрыл глаза. Впервые за эти безумные сутки грудь наполнил глубокий, полноценный вдох.

Откинувшись на спинку кресла, я просто слушал обволакивающую меня тишину. Впервые можно было позволить себе эту непозволительную роскошь – не думать. Тело гудело от вязкой усталости, зато на душе было поразительно легко. Пронесло. Воронцов жив. Все прочее – детали, технические задачи, имеющие решение. Я прикрыл веки, готовый провалиться в короткую, спасительную дрему, как вдруг дверь моего кабинета отворилась без стука, выдернув меня из этого пограничного состояния.

На пороге стоял Кулибин. Вместо привычного мастера в саже и прожженном фартуке, передо мной предстал опрятный, «чисто вымытый» старик. Его седая борода, всегда торчащая во все стороны, была аккуратно расчесана, а сам он был облачен в потертый, добротный парадный сюртук, очевидно, извлекаемый из недр сундука лишь по самым веским поводам. В одной руке он сжимал свой картуз, в другой держал пузатый штоф с прозрачной, как слеза, жидкостью.

Не говоря ни слова, он вошел. Медленными, почти ритуальными движениями подошел к моему столу, поставил штоф, отыскал два чистых стакана, которые Варвара Павловна держала для посетителей, и до половины наполнил их. Он не смотрел на меня; его взгляд был прикован к собственным рукам, к тому, как жидкость ровно ложится в граненое стекло. В этом сосредоточенном молчании было больше смысла, чем в его обычном ворчании. Один стакан он подвинул ко мне.

– За живых, – коротко, басом, произнес он.

Я взял стакан. Жидкость опалила горло, по телу мгновенно разлилось обжигающее тепло. Мы выпили. Я ждал вопросов, нравоучений – чего угодно. Однако он, осушив свой стакан, встал и отошел к окну и уставился на двор.

– Дурость все это, – неожиданно произнес он, не оборачиваясь. – Дворянские забавы. Красивые игрушки, – он кивнул в сторону, где у нас планировался зал для оружия, – чтобы дырки друг в друге делать. Бестолковые.

Я смотрел на его ссутулившуюся спину. Кажется, сегодняшние события всколыхнули в нем что-то глубокое, старое.

– У меня один… тоже горячий был, – говорил он своему отражению в стекле. – Сын, Мишка. Руки – чистое золото, любой механизм с полувзгляда понимал. Почище меня будет, я чаял. Так вот, сцепился он как-то с купчиком одним по глупости. Слово за слово… за саблю схватился. Еле оттащил. Привел домой и выпорол, как сидорову козу, чтоб неделю сидеть не мог.

Он замолчал, поскреб ногтем стекло.

– Он тогда на меня волком смотрел. Обиделся. А я ему сказал: голова твоя дурная рукам покоя не дает. А руки-то у тебя одни. Ими дело делать надобно, а не кровь пускать. Ими кормить семью, строить, а не калечить да помирать из-за спеси.

Кулибин обернулся. Его выцветшие глаза смотрели на меня с какой-то тяжелой, отеческой серьезностью.

– Руки у тебя, парень, тоже золотые. Голова светлая. А лезешь в их игры. Не твое это дело. Негоже мастеру в барские дрязги соваться. Наше дело – вот, – он мозолистым пальцем постучал по своему лбу, а потом по ладоням. – Голова да руки. Остальное – пыль.