Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Он смотрел на меня, не веря своим ушам. То, что я предлагал, было чудо. Отдать им в руки секрет, мою тайну – у него не сходились логические цепчки.

– Но… зачем? – вырвалось у него. – Взамен чего?

– Взамен платы, господин старшина. Я ремесленник, и мой труд должен быть оплачен.

Он с облегчением выдохнул. Деньги. Как все просто и понятно. Уже готов был торговаться, обсуждать суммы.

– Мы готовы… Управа изыщет средства…

– Мне не нужны ваши деньги, – перебил я его. – Ассигнации сегодня есть, а завтра – нет. – Ага, тем более что половина из них, сомнительного достоинства, французского производства. – Я хочу получить плату тем, что не горит и не тонет. Камнями.

Он сузил глаза.

– Управа, – продолжал я, – веками накапливала свои запасы. В ваших хранилищах лежат уникальные уральские самоцветы, сибирские камни, запасы алмазного сырья. Рассчитаетесь со мной натурой. Я пришлю список того, что мне нужно. Мои люди приедут и заберут. Это будет цена за спасение вашей репутации. И, – я подался вперед, – залогом нашего будущего партнерства. Деньги – бумага, господа. Камень – вечность. К тому же, мне нужны материалы для работы.

Краузе, ошеломленный таким прагматизмом, молчал. Старый лис мгновенно просчитал все выгоды. Денежный расчет оставил бы след в бухгалтерских книгах, вызвал бы вопросы, тогда как расчет натурой можно списать, скрыть, провести как внутреннее перемещение. Сделка была и выгодной, и безопасной.

– Мы… согласны, – произнес он наконец.

– Вот и славно.

Я взял чистый лист бумаги, достал из внутреннего кармана фрака свою авторучку, подарок Кулибина. Привыкшие к ритуалу с чернильницами и гусиными перьями, старейшины удивленно переглянулись. Подобное было только у вдовствующей императрицы. И у меня, эдакого Майкла Джексона. Я мысленно сдержал смешок ассоциациям в своем воображении.

На глазах у потрясенных стариков началось форменное представление. Моя рука летала над листом. На бумаге рождался сложный узел, заставляющий одну грань ждать другую, чтобы они раскрылись одновременно, как лепестки цветка. Я выводил хитроумное сочленение, похожее на сустав крыла бабочки, объясняя на полях: «…именно этот изгиб позволяет грани не только откидываться, но и поворачиваться вокруг своей оси». Вместо «пружинный толкатель» я рисовал крошечную пружинку с подписью: «…действует, как палец, мягко подталкивая рычаг в нужный момент, без стука и скрежета».

Краузе завороженно смотрел на мою руку, авторучку, которая писала без остановки, оставляя ровную, непрерывную линию.

– Что это, мастер? – не выдержал он, ткнув пальцем в сторону ручки.

– Так, безделушка, – небрежно бросил я, не отрываясь от работы. – Подарок.

Они смотрели на меня, как на фокусника. Меньше чем за час, без единой запинки, я воссоздал сложнейший механизм. Я делился знаниями, вернее, утверждал свое превосходство.

Закончив, я поставил последнюю точку и протянул листы Краузе.

– Ваше спасение, господин старшина.

Он с благоговением принял чертежи. Во взгляде, которым он одарил сначала меня, а потом бумаги, было глубокое, неподдельное уважение к силе, которую он не мог ни понять, ни измерить.

– Благодарю вас, мастер, – сказал он тихо и крепко пожал мне руку. Впервые – как равному.

– Список камней я пришлю завтра, – бросил я, направляясь к выходу. – Мои люди заедут через несколько дней.

На обратном пути в карете царила странная тишина. Толстой сидел идеально прямо. С его лица исчезла привычная ленивая скука и высокомерие. Его пристальный и почти не мигающий взгляд, был устремлен на меня. В нем сквозило странное любопытство. От него не укрылось ничего: ни унизительная просьба старейшин, ни моя хитрость с камнями, ни демонстрация силы с чертежами. Было видно, как эта многоходовая игра, полная недосказанностей и скрытых смыслов, не укладывается в его картину мира.

Карету сильно тряхнуло на выбоине. Наконец Толстой не выдержал.

– Я не понимаю вас, мастер. – Голос прозвучал непривычно серьезно, без обычной издевки. Впервые за все время нашего знакомства он обратился ко мне не с насмешкой. – Эти люди… они пытались вас уничтожить. Растоптать. По законам чести, вы имели полное право насладиться их унижением. Могли бы растоптать их и никто бы слова не сказал. Вместо этого вы спасли их. Зачем?

Я встретился с ним взглядом. Судя по задумчивому взгляду, это не праздное любопытство. Этот «волк» пытался меня прочесть и понять мои мотивы, чтобы предсказать следующие шаги. Отвечать прямо – опасно. Молчать – тоже не выход. Я должен был дать ему ответ, который он поймет и примет.

– Скажите, граф, – я позволил себе чуть улыбнуться, – что лучше для Империи: один сильный гвардейский полк или два, пусть и враждующих, но сражающихся против общего врага?

Он нахмурился, обдумывая мою странную аналогию.

– У меня, – продолжал я, – и без того хватает недругов. От мелких завистников, шипящих за спиной, до тех, кто посылает по ночам убийц со стилетами. Ремесленная Управа – это сила. Сотни мастеров, тысячи рук. Я мог бы им «нагадить», но зачем? Зачем мне еще один враг, хотя и сломленный, однако ненавидящий меня? Я предпочел превратить их в… вынужденных союзников. Упаси Боже, мне не нужна их дружба. Мне нужен их нейтралитет и их ресурсы.

Толстой слушал, его взгляд стал еще более внимательным.

– Так ваша цель – власть? – спросил он. – Хотите подчинить себе все ремесло в столице? Стать этаким некоронованным королем ювелиров?

Эка он завернул. Интересно, кем он будет меня считать: мелким интриганом, рвущимся к деньгам, или кем-то большим.

Я устало и искренне усмехнулся.

– Власть над этой кучкой старых интриганов? Граф, это слишком мелко.

Я стал подбирать слова. Как объяснить этому человеку, для которого мир делится на черное и белое, на «честь» и «бесчестие», всю сложность моего замысла? Как облечь в слова тоску старика из будущего по утраченному величию?

– Я вам так скажу, граф, – нашел я слова. – Мне доводилось видеть многие работы парижских мастеров. Изящно. Тонко. Безупречно. И… скучно. Как застывшая вода в вазе. А потом смотришь на наши, русские камни. Уральские. Сибирские. В них дикость, огонь, неправильность. Жизнь. И видишь наших мастеров – того же Илью, Степана. В их руках вековая сила. Они чувствуют металл, как живую плоть. Но почему-то их учат копировать французские побрякушки. Заставляют дикого медведя танцевать менуэт. Это неправильно.

Я посмотрел в окно кареты, на проносящиеся улицы Петербурга.

– Моя цель, граф, проста. Чтобы мой ученик Илья, или его ученик, лет через двадцать приехал в Париж, и когда он покажет свою работу, какой-нибудь условный мэтр Картье не бросил снисходительно: «Недурно для русского варвара». А сказал бы, чертыхнувшись: «Как, вашу душу, вы это делаете?». Вот и все. А для этого мне нужны мастерские, которые будут работать.

Получилось немного пафосно. Зато искренне. Стариковская сентиментальность, не иначе.

Толстой долго молчал. Отвернувшись к окну, он смотрел на проплывающие мимо дома; в мутном стекле я видел его напряженное отражение: сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Когда он наконец повернулся, смотрел он уже иначе. Тепла в нем не прибавилось, зато исчезла брезгливость. Появилась задумчивость – так, наверное, смотрят на непонятную карту перед сражением.

Карета тряслась на ухабах, а в тесном, пахнущем кожей пространстве между нами рождалось нечто новое. До самого дома он не произнес больше ни слова.

Наступило лето. Петербург, стряхнув с себя серую зимнюю хмарь, оделся в зелень и серую дорожную пыль. С теплом в мою жизнь вошло нечто давно забытое – подобие порядка. Хаотичная борьба за выживание сменилась размеренной, продуктивной рутиной. Моя маленькая империя «Саламандра», наконец-то заработала так, как я ее и задумывал.

Как ни странно, партнерство с Ремесленной Управой сложилось. После триумфа в Гатчине поток клиентов превратился в настоящее наводнение, и я, как было обещано, направлял часть заказов «на сторону», окончательно цементируя наш деловой союз. Мое имя стало модой, что несказанно радовало.

Все мое время уходило на два главных проекта. Первым была стройка: стены нового крыла поднялись уже до второго этажа, а под землей своды будущих лабораторий внушали уверенность в несокрушимой мощи. Но главным оставалась машина. Часы напролет мы с Кулибиным склонялись над чертежами. Старик, одержимый своим «огненным сердцем», колдовал над прототипом двигателя, и я не мешал. Пока он творил свое чудо, мы с Ильей и Степаном собирали «мозг» – режущий блок и систему сменных дисков.

Однако жизнь состояла не только из работы. Дважды в неделю я отправлялся к Элен – официально на сеансы «растирания», «прописанные» Беверлеем, который заметил небольшой результат. На деле эти часы позволяли мне снять броню. Пока ее руки разминали забитые мышцы моей спины и плеч, возвращая жизнь рукам, мы шептались. Она рассказывала о слухах в свете, а я делился своими планами. И порой, когда сеанс заканчивался, я оставался у нее до рассвета, находя в ее объятиях покой и забвение.

А по воскресеньям я делал то, что поначалу вызывало у меня кривую усмешку, – ходил в церковь. В собор. Я, Анатолий Звягинцев, атеист и прагматик, стоял в толпе купчих и чиновников, вдыхая запах ладана и воска, смотрел на темные лики святых. Отчасти это была маскировка – мастер-чернокнижник, исправно посещающий службу, сбивал с толку. Отчасти я пытался понять этот мир. Но главное, в прохладном пространстве, под величественными сводами, мой вечно работающий мозг наконец-то затихал. Я находил здесь тишину. Магия, не иначе. Кто бы мог подумать, что попав в это век, я начну по другому относится к вере.

Жизнь кипела не только у меня. «Саламандра» превращалась в настоящий дом, полный своих маленьких историй. Мой верный оруженосец Прошка, безнадежно влюбился в Катеньку, дочь Варвары Павловны. Он таскал для нее самые сладкие яблоки, ловил бабочек и однажды даже подрался с сыном лавочника, посмевшим дернуть ее за косу.

Старый медведь Кулибин, кажется, нашел родственную душу в лице мадам Лавуазье. Часами по вечерам они просиживали над каким-нибудь чертежом, где она, с присущим ей изяществом, спорила с ним о рычагах и передаточных числах, а старик, забыв о ворчливости, с мальчишеским азартом доказывал свою правоту.

Даже холодный и отстраненный Воронцов вновь зачастил к нам на радость Варваре. Скоро придется открывать брачное агентство, судя по тому, что происходит в «Саламандре».

Однажды я набросал на листе новый проект: музыкальный автоматон для торгового зала. Целая сцена, а не шкатулка: медведь-кузнец бьет молотом по наковальне, и с каждым ударом из мехов вылетает россыпь музыкальных нот. Сложный, красивый, абсолютно бесполезный механизм. Искусство ради искусства. Хотелось показать его Кулибину, зажечь новой идеей, но, заглянув к нему в мастерскую и увидев, с каким священным безумием он возится с «огненным сердцем», стало ясно, что не время. Его сейчас и пушкой от машины не оттащишь.

В один из июньских дней я услышал стук копыт во дворе. Взглянув в окно, я увидел у крыльца гвардейца, всего в пыли; его взмыленная лошадь тяжело дышала. Сердце неприятно екнуло. Таких гонцов по пустякам не посылают.

Срочный вызов к Сперанскому.

Через час я уже был в Зимнем. В приемной было неуютно. Секретари метались по коридорам, звук их шагов был резким. Меня провели в кабинет без ожидания.

Сперанский стоял у огромной, во всю стену, карты Европы. Не оборачиваясь, он произнес:

– Мастер, у меня для вас работа. Государственной важности.

Он повернулся, и я увидел на его лице усталость, которую не мог скрыть даже безупречный самоконтроль.

– В сентябре, – продолжил он, – Государь Император должен отправится в Эрфурт. На встречу с Наполеоном. Там будет демонстрация союза двух величайших держав Европы. Весь мир будет смотреть на нас.

Подойдя к столу, он взял в руки какую-то бумагу.

– По традиции, монархи обменяются дарами. И дар нашего Государя должен быть… особенным.

Он сделал паузу.

– Мне нужна вещь, которая станет одновременно символом нашего дружеского расположения и знаком уважения к гению Бонапарта. Но вместе с тем – недвусмысленной демонстрацией нашего превосходства. Чтобы, взяв ее в руки, он понял, что Россия – это страна гениев.

Пока он говорил, во рту появился металлический привкус.

– Срок, – он посмотрел на бумагу, – до конца августа. Два месяца. Справитесь?

За все это время я не проронил ни слова. Я склонил голову.

Тут не было выбора на самом деле. Я вернулся в «Саламандру». Бремя этого заказа давило на плечи, мешало дышать. Угодить императрице – одно дело. Совсем другое – создать вещь, которую оценят два императора и которая войдет в историю. А она войдет, тут уже без вариантов. Запершись в своем кабинете, я смотрел, как идут дни, а лист бумаги передо мной оставался девственно чистым.

В голове – пустота. Я, человек, чей мозг был хранилищем технологий, вдруг оказался опустошен. Бессонные ночи сменялись тупыми, безрадостными днями. Глядя на великолепные заготовки из драгоценных камней, которые я разложил в надежде «озарения», я будто и сам превращался в камень.

Не зная, с кем посоветоваться, я пошел к Кулибину. Не раскрывая сути заказа, я задал абстрактный вопрос:

– Иван Петрович, как удивить человека, у которого есть все? Чем-то сложным, мудреным…

Кулибин, оторвавшись от механизмов, вытер руки промасленной тряпкой и долго смотрел на мои ввалившиеся глаза.

– Ты, парень, от ума своего маешься, – проворчал он, беззлобно. – Все хочешь хитрее всех быть. А ты попробуй проще. От души. Какая мысль тебя самого греет, ту и делай. Доброй вещи хитрость не нужна. Ей нужна ясная мысль, которой она служит. Вот и вся премудрость.

Простые слова старика сработали. Вернувшись в кабинет, я сбросил со стола обрывки сложных эскизов и взял чистый лист. Простота. Ясная мысль. И… неповторимость. Подарок должен был кричать о своем русском происхождении. За ночь, в лихорадочном озарении, родились три совершенно разные, но одинаково мощные концепции. Утром на моем столе лежали три эскиза.

Первый – «Сад Четырех Сезонов». Все просто, на первый взгляд. На бумаге, изображающей массивную плиту агата я набросал туманный пейзаж, разделенный на четыре сектора. В «Зиме» – тончайшие серебряные нити ручьев, покрытых «инеем» из остроугольного горного хрусталя. В «Весне» – нежные, подвижные бутоны из орлеца. «Лето» венчало яркое солнце из цитрина, а «Осень» – дерево с крошечными золотыми листочками. На обороте листа – паутинный чертеж сложнейшего механизма. Я уже видел насквозь, как биметаллическая пластина термометра от тепла заставит сиять «солнце», а конский волос гигрометра, сжимаясь от влаги, раскроет «бутоны». Однако рядом со схемой барометра-анероида, отвечавшего за падение осеннего листа, стоял жирный знак вопроса. Тончайшая мембрана, вакуум… Малейшая разгерметизация – и весь эффект насмарку. Суть была в том, что от температуры и давления по разному реагировали «времена года». Вроде просто внешне, но сложно по исполнению. Нужны были долгие эксперименты.

Второй эскиз, «Малахитовая Шкатулка», на бумаге выглядел обманчиво просто: безупречный параллелепипед с иллюзией монолита, достигнутой техникой русской мозаики с подгонкой в сотую долю миллиметра. Ни замков, ни петель. Весь секрет был в разрезе. По углам я нарисовал четыре крошечных механизма, похожих на арфы: камертон и подпружиненный рычажок. Акустический замок, срабатывающий от резонанса на ноту «ля» первой октавы. Изящное решение. Никаких капризных датчиков – чистая физика и абсолютная, недостижимая для европейцев точность работы с камнем. Но хватит ли этого, чтобы ошеломить? Не покажется ли это просто хитроумным фокусом?

Третьим шел самый дерзкий замысел – «Солнечные Часы Победителя». Основание из черного, как ночь, обсидиана венчал мощный золотой орел, раскинувший крылья. В его голове – крошечная алмазная линза, а циферблат усыпан двенадцатью бриллиантами. Самое интересное скрывалось под циферблатом: пластина с тончайшей гравировкой названий великих побед – «Аустерлиц», «Маренго», «Йена». Сфокусированный линзой солнечный луч должен был в определенный час подсвечивать одно из названий. Тонкая, лесть гению полководца. Впрочем, был и огромный риск. На полях эскиза я нарисовал перечеркнутое облако. Эффект полностью зависел от ясного неба. Да и от местоположения многое зависело. Представить, что в пасмурный день в Эрфурте подарок просто не сработает, было немыслимо. Позор государственного масштаба.

Передо мной лежали три эскиза. Три разных заявления. «Сад» воплощал философию, власть над природой, однако технологический риск был огромен. «Шкатулка» была чистой магией, властью над иллюзией, но, возможно, недостаточно масштабной. «Часы» же олицетворяли науку, власть над светом и гениальную лесть, поставленную на кон капризной удачи.

Каждый из них был вызовом, каждый – гимном русскому превосходству. Но какой выбрать?

Глава 18

Июнь 1808 года.

Замок Маррак, Байонна, Франция.

В замке Маррак тягучий, сладковатый запах сотен оплывших свечей смешивался с острой ноткой дорогого сургуча и пылью географических карт. Тишину кабинета, укутанного в тяжелые бархатные драпировки, не нарушал ни один звук извне; лишь призрачный намек на аромат цветущих в садах магнолий напоминал, что за этими стенами еще существует мир, не до конца покорившийся воле одного человека.

Одним росчерком пера даровав испанский трон брату Жозефу, Наполеон Бонапарт пребывал в превосходном расположении духа. Целое королевство, столетиями кичившееся своей независимостью, покорно легло к его ногам. Заложив руки за спину, невысокая фигура в знаменитом сером сюртуке мерила шагами кабинет, и ее тень скользила по пергаменту карт, пересекая Пиренеи. Он диктовал своему секретарю, барону Фену, письмо.

В напряженной тишине кабинета застыли его ближайшие соратники. У окна, демонстративно отвернувшись от стола, возвышался маршал Иоахим Мюрат. Его роскошный, шитый золотом мундир слепил глаза. Тихое, назойливое постукивание пальцев в белой перчатке по эфесу сабли выдавало кипевшую в нем ярость. Утопив в крови мадридское восстание, он ждал в награду корону, а получил лишь Неаполь.

Рядом со столом, сжимая в руках бумаги с донесениями, замер министр иностранных дел Жан-Батист де Шампаньи – осторожный, исполнительный дипломат, чье бледное лицо было непроницаемо, как маска. Напротив, над исполинской картой Пиренейского полуострова, склонился начальник штаба, маршал Луи-Александр Бертье. Гений штабной работы, он уже мысленно двигал корпуса, и с его губ срывался едва слышный шепот, перебирающий названия испанских городов.

– … и дабы утешить его в сей потере, мы даруем ему трон Неаполитанского королевства. Подпись. Отправляйте, – закончил Наполеон, жестом отпуская секретаря.

Оторвавшись от письма, Наполеон бросил взгляд на фигуру зятя. Подошел, почти неслышно ступая по толстому ковру, и опустил руку ему на плечо, обтянутое золотым шитьем.

– Иоахим, ты усмирил Мадрид блестяще. Жестко, быстро – именно так, как было нужно, – голос императора сделался мягким, обволакивающим. – Однако Испании сейчас требуется законодатель, а не солдат. Ей нужен Жозеф. Зато Неаполь… – в его глазах блеснула усмешка, – кишит карбонариями, а армия их – сброд. Идеальная работа для лучшего кавалериста Европы. Ты вычистишь это гнездо.

Мюрат промолчал, правда напряжение в его плечах немного спало. Император умел заворачивать приказ в такую искусную лесть, что ее хотелось принять как награду.

Улыбка исчезла с лица императора так же быстро, как и появилась. Резко повернувшись к Шампаньи, он вновь стал собранным.

– Теперь к главному. Что Вена?

Шампаньи с сухим шелестом достал бумагу. Лишенный всякой эмоции голос, озвучивал факты.

– Сир, донесения от посла Андреосси крайне тревожны. Австрия, пользуясь нашей занятостью в Испании, проводит скрытую мобилизацию. Под видом создания ландвера они призвали сто восемьдесят тысяч человек сверх штатной численности. Эрцгерцог Карл спешно формирует новые корпуса по нашему образцу. Венская «Österreichischer Beobachter» полна ядовитых статей и призывов к реваншу. А граф Стадион при дворе не устает убеждать всех, что момент для удара идеален.

Слушая, Наполеон нервно щурился. Он пересек комнату и остановился у другой карты, охватывающей всю Европу.

– Все те же ошибки, – произнес он тихо, обращаясь скорее к Бертье, чем к остальным. Его палец ткнул в точку на Дунае. – Они стянут армию сюда, к Регенсбургу, чтобы угрожать Даву. Я же обойду их с юга, через Ландсхут. Отрежу от Вены и сброшу в реку. Это будет второй Ульм.

Он говорил о грядущей войне так, словно она уже свершилась и победа лежала у него в кармане. Однако тонкая морщинка, пролегшая между бровей, выдавала раздражение.

– Война на два фронта… это катастрофа. Я не могу себе позволить такой риск. Мне необходим противовес, нужна Россия, чтобы парализовать волю Вены.

Взгляд его метнулся по лицам соратников.

– Мне нужен Царь. Немедленно. Пусть из Петербурга донесется его рык. Коленкур докладывал о подготовке к нашей встрече в Эрфурте? Какие последние известия?

При упоминании Эрфурта лицо Шампаньи, заметно разгладилось. Сменив тревожные военные сводки на более приятную тему, он развернул на столе свежую, хрустящую карту Тюрингии. То, что он принялся излагать, было продуманным до мелочей сценарием грандиозного спектакля.

– Сир, всё готово, – в голосе министра зазвучала уверенность хорошо сделанной работы. – Эрфурт превратится в сцену для демонстрации вашего могущества. Приглашения разосланы всем монархам Рейнского союза. Короли Баварии, Вюртемберга, Саксонии и Вестфалии подтвердили свое присутствие. Они встретят императора Александра бок о бок с вами. Они станут вашей свитой.

В глазах Наполеона мелькнул блеск. Заставить императора всероссийского явиться на встречу на французскую, по сути, территорию, в окружении покорных немецких вассалов – о, эта мысль доставляла ему истинное наслаждение. Сама диспозиция была болезненным уколом по самолюбию Романова.

– А для увеселения гостя, – продолжил Шампаньи, – господин де Талейран уже ангажировал «Комеди Франсэз». Великий Тальма лично привезет в Эрфурт свою лучшую труппу. В репертуаре великие трагедии: Корнель, Расин, Вольтер. Каждый вечер – урок высокого искусства.

– Превосходно! – Наполеон с силой потер ладони. Взяв со стола тяжелое бронзовое пресс-папье в виде имперского орла, он словно взвесил на руке всю свою власть. – Мы не просто покажем им спектакль, Шампаньи. Мы погрузим их в него. Каждый обед, охота, поклон немецкого короля – всё станет частью представления о том, кто здесь главный. Мы преподадим северным варварам, натянувшим парижские фраки, урок истинной цивилизации.

Его хорошее настроение, впрочем, было лишь прелюдией к делу. Вновь подойдя к карте Европы, он бросил через плечо:

– Однако спектакль – это декорации. Что с сутью? Александр всё так же дуется из-за проливов и Константинополя?

Лицо Шампаньи вновь обрело серьезное выражение.

– Сир, донесения Коленкура подтверждают: при петербургском дворе царит уныние. Император Александр глубоко разочарован. Война со Швецией вялая. Участие в континентальной блокаде наносит сокрушительный удар по русской экономике. Экспорт леса и пеньки почти прерван, крупнейшие аристократические фамилии несут колоссальные убытки. В свете зреет ропот. Положение самого Александра весьма непрочно.

– Непрочно… Прекрасно! – Губы Наполеона тронула усмешка. – Значит, он боится своих бояр. Он помнит и табакерку в виске отца, и офицерский шарф на его шее. Такой страх – лучший поводок.

Резко обернувшись к маршалам, он продолжил, чеканя слова:

– Значит, в Эрфурте мы не станем говорить о Турции. Пустая трата времени. Речь пойдет об Австрии. Господа, вот мой план. Мы подпишем с Александром секретную конвенцию. Я великодушно позволю ему забрать у шведов Финляндию – пусть тешит свое тщеславие, приращивая империю этой снежной пустыней. Взамен же он гарантирует мне полную военную поддержку, если Австрия посмеет напасть. Я надену на этого русского медведя красивый ошейник и заставлю его рычать на Вену по моей команде.

Бертье, изучавший карту, поднял голову.

– Сир, вы уверены, что русская армия на это способна? Чтобы стать хотя бы угрозой, им предстоит пройти сотни верст. У них нет ни фуража, ни точных карт. Это займет месяцы. Австрийский генштаб это понимает и не испугается бумажной угрозы.

– Мне не нужны их солдаты, Бертье! – отрезал Наполеон. Подойдя к маршалу, он ткнул пальцем в карту в районе Галиции. – Мне не нужно их прибытие в Вену. Мне нужно их выступление из Петербурга. Сам факт движения их армады на юг заставит австрийцев держать на границе два корпуса. Два корпуса, которых не окажется против меня под Регенсбургом!

Он отошел от стола.

– Русский солдат – глина особого рода, господа. Он не рассуждает, он верит. Слава и деньги ему чужды; ему достаточно приказа и святого образа на знамени. Эту слепую силу нельзя переиграть в маневре, она его не постигнет. Ее можно лишь направить. И сейчас я хочу, чтобы Александр направил ее на Вену. И он это сделает. Ради Финляндии и собственного спокойствия он сделает всё, что я прикажу.

Удовлетворение разлилось по его лицу. Все проблемы на востоке решались одним изящным ходом. Мыслями он уже был в Испании, среди выжженных солнцем долин и герильясов, когда Шампаньи, до этого момента тихо перебиравший депеши от Коленкура, нерешительно кашлянул.

– Сир, есть еще одна деталь. Она касается настроений при петербургском дворе, – в голосе министра звучала осторожность. – Возможно, сущий пустяк, однако весьма любопытный.

– Не томите, Шампаньи, – бросил Наполеон, чье терпение уже истощалось. Мысли о России начинали его утомлять.

– Коленкур упоминает, что при дворе многого ждут от подарка императора Александра. Похоже, у них объявился некий ювелир-самородок, которого Государь осыпал неслыханными милостями…

– Ювелир… – Наполеон поморщился, словно от зубной боли. – Шампаньи, не забивайте мне голову безделицами. Что они могут нам привезти? Очередную безвкусную громадину из малахита?

– Возможно, сир, – министр не отступал. – Однако Коленкур пишет, что этот мастер создал для Александра личную печать такой сложности, что ее почитают неподделываемой. И добавляет, – Шампаньи поднял глаза от бумаги, и голос его стал глуше, – что наш финансовый атташе, связывает появление этого мастера со странными трудностями, с которыми столкнулась наша операция «Ассигнация».

Фигура императора застыла. Улыбка самодовольства стекла с его лица. Его тайная армия печатных станков, подрывающая вражеские экономики изнутри. Это уже война иными средствами.

– Подробнее, Шампаньи, – голос его стал серьезным. – Какие именно трудности?

– Объем обращения наших «особых» ассигнаций в столице резко сократился, – зачитывал Шампаньи депешу. – Банки отказываются их принимать, ссылаясь на «новые инструкции». Русские что-то заподозрили. Они выстраивают защиту.

С щелчком он откинул крышку. На подкладке из темно-синего бархата покоился эталон. Его любимое дитя, тайное оружие – безупречная фальшивая русская ассигнация.

Он извлек ее с осторожностью, почти с нежностью, с какой создатель касается своего лучшего творения. Он провел подушечкой большого пальца по сложной вязи узоров, которую его мастера копировали месяцами. Пальцы, привыкшие к гладкой стали эфеса и жесткому пергаменту карт, ощущали знакомую фактуру бумаги, изготовленной в подвалах Венсенского замка. Он чувствовал легкую шероховатость типографской краски, точное тиснение двуглавого орла.

Все было совершенным. Неотличимым. Он помнил триумф, когда ему доложили, что даже казначеи русского Двора принимают эти ассигнации без малейших сомнений. Это была его личная, бескровная победа, укол, подрывающий мощь колосса изнутри. И теперь этот пустячный листок бумаги, это произведение его воли и гения, превратился в укор. В нем кто-то сумел найти изъян.

– Наши граверы – лучшие в мире, – произнес он тихо, но так, чтобы слышал каждый. – Бумага, знаки, состав краски – всё идентично. Они не могли найти изъян. Не технически. Значит… они ввели новый элемент защиты.

Его взгляд впился в Шампаньи.

– И вы полагаете, что это связано с каким-то ювелиром?

– Это лишь гипотеза Коленкура, сир, – осторожно произнес министр. – Но совпадение слишком уж бросается в глаза. Этот мастер, некто Саламандра, прославился именно созданием уникальной царской печати, которую…

– «Невозможно воспроизвести», – медленно, словно пробуя слова на вкус, повторил Наполеон. Он посмотрел на Бертье, который давно оторвался от карт и напряженно слушал. – Что скажешь, Бертье? Тебе ли не знать их.

– Русские упрямы и неповоротливы, сир, – отозвался начальник штаба. – Однако они не глупцы. Обнаружив уязвимость, они вцепятся в нее мертвой хваткой. И этот Сперанский… он не из тех, кто действует наобум. Это реформатор до мозга костей. Если он нашел гения, он выжмет из него всё во благо государства.

Тут в разговор вмешался Мюрат.

– Гений? В России? Сир, я видел их города. Грязь и тотальная безвкусица. Их дворцы – жалкие подражания нашим. Что они могут создать такого, чего бы мы не смогли повторить и улучшить?

– Они могут создать то, чего мы не ожидаем, Иоахим, – голос Наполеона стал резок. Разрозненные факты – тревожная депеша, слухи о ювелире, печать Царя – начали складываться в его сознании в пугающую картину. Он заходил по кабинету, словно зверь в клетке.

– С одной стороны – финансовая аномалия. – заговорил Шампаньи, – Наши деньги вдруг перестают работать. С другой – аномалия иная. Какой-то мастеровой, в обход всех табелей о рангах, становится личным протеже императорской фамилии. Его охраняет один из самых отпетых гвардейцев. Он якшается с их главным механиком… Это не просто нелогично, это противоестественно! За красивые безделушки так не возвышают. Даже в варварской России. Следовательно, его истинная ценность не в ювелирном искусстве.

Он осторожно посмотрел на Наполеона.

– Они могли разгадать? – выдохнул Бонапарт. – Они могли разгадать технологию? Этот «ювелир» – не ювелир. Ширма. Их секретное оружие! Сперанский – гений интриги. Он спрятал свой самый важный проект на самом видном месте – в ювелирной лавке!

Маршалы молчали, ошеломленные этой догадкой. Первым тишину нарушил Бертье.

– Сир, если ваша гипотеза верна, это всё меняет. Это значит, что они не только нашли способ защиты… – он осекся, и его мысль, кажется, подхватил Шампаньи.

– … но и сами получили технологию создания невоспроизводимых узоров, – слова застряли у министра в горле. Его лицо стало мертвенно-бледным. – Боже мой…