Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

И тут механизм дал сбой. Объясняя ей сложную схему перевода денег через несколько банковских контор для запутывания следов, я вдруг осекся. Из головы вылетело слово. Простое, базовое понятие из финансового лексикона XXI века. «Транзакция»? Нет. «Клиринг»? Еще хуже. Я замер, лихорадочно перебирая в уме варианты и натыкаясь лишь на пустоту. Моя «сожженная библиотека», память, снова отказала.

На лице Варвары Павловны отразилась тревога.

– Вам дурно? Позвать доктора?

– Нет-нет, – отмахнулся я, пытаясь скрыть растерянность за приступом слабости. – Просто… голова закружилась. Устал. Вы идите, Варвара Павловна. Вы все поняли правильно.

Она ушла, бросив на меня долгий, обеспокоенный взгляд. А я остался наедине с пугающим открытием: мой разум давал сбои. Я превратился в раненого зверя, не способного доверять собственным инстинктам.

Следом, как всегда без стука, вошел Воронцов. Опустившись в кресло, которое уже считал своим, он без предисловий начал рассказывать последние события.

– Двое людей Сытина сидят в кутузке на Гороховой. Остывают. Остальные притихли. Мои люди докладывают: в трактирах на Лиговке тишина и уныние. Ждут, когда хозяин даст новую команду.

– Этого мало, – ответил я, наблюдая, как он достает из кармана портсигар. – Они притихли, однако не исчезли. Их нужно отвлечь. Заставить поверить, что игра окончена.

Щелкнув крышкой, он, тем не менее, не взял сигару, а захлопнул ее и посмотрел на меня с любопытством.

– Есть идеи?

– Есть легенда, – подался я вперед, понизив голос. – Алексей Кириллович, мне нужна ваша помощь. Пусть ваши люди, те, что умеют чесать языком, «по секрету», за кружкой пива, шепнут в нужные уши историю о том, что мастер Григорий от полученных ран повредился в уме.

Воронцов удивленно вскинул бровь.

– Продолжай.

– Что я брежу какими-то «огненными машинами», способными двигаться без лошадей. Спустил все деньги, полученные от Государыни, на закупку никому не нужного хлама. Что старик Кулибин, видя мое безумие, плюнул и рвется в свой Нижний. И что я на грани разорения, а «Саламандру» скоро закроют за долги.

Я замолчал, давая ему оценить красоту замысла. Воронцов долго молчал, взвешивал все ходы.

– Ты хочешь притвориться сумасшедшим, – произнес он. – Чтобы они списали тебя со счетов. Чтобы поверили, что угроза самоустранилась.

– Именно. Пусть считают меня безобидным чудаком. Опасных конкурентов устраняют, а над юродивыми лишь посмеиваются. Сытый и довольный враг, Алексей Кириллович, теряет бдительность. Он становится ленив.

По его тонким губам скользнула усмешка.

– Хитро, – признал он. – Очень по-иезуитски. Мне нравится. Я подкину эту историю нужным людям. Через неделю весь Петербург будет судачить о твоем помешательстве. Главное, чтобы ты сам в это не поверил.

Он поднялся.

– Отдыхай, Григорий. Ты нужен нам в здравом уме. А крысами я займусь.

Воронцов ушел. Механизм был запущен. Теперь я – сумасшедший гений, пускающий на ветер состояние. Идеальное прикрытие. Я закрыл глаза. Впереди меня ждал долгий путь восстановления, и чтобы пройти его, мне предстояло стать призраком, забытым всеми. Только так можно было выжить и подготовить ответный удар.

Днем моя спальня-штаб превратилась в учебный класс, куда я вызвал моего камнереза Илью. Он почтительно поставил на столик у кровати ларец с необработанными уральскими самоцветами и остановился в ожидании. В его взгляде читались сочувствие к моему состоянию и готовность немедленно исполнить любой приказ. Он ждал чертежей, точных указаний – привычной работы для своих «золотых рук», – но сегодня его ждало иное.

– Здравствуй, Илья, – сказал я, указывая на стул. – Присаживайся. Поговорить надобно.

Он послушно сел, положив ладони на колени. На прикроватном столике, рядом с его ларцом, уже лежали мои «учебные пособия»: несколько камней из той же партии и два странных, мутновато-прозрачных кристалла, похожих на куски толстого льда, – исландский шпат, который я загодя велел раздобыть Варваре Павловне у торговцев «заморскими диковинками».

– Возьми вот этот, – указал я на самый крупный, самый невзрачный изумруд. Камень был мутным, испещренным внутренними трещинками, которые здесь называли «жарденом», садом. – Что будешь с ним делать?

Илья взял камень, поднес к свету, повертел, оценивая с привычной сосредоточенностью мастера.

– Так… распилю, Григорий Пантелеич, – уверенно ответил он. – Вот здесь, по самой большой трещине. Потеряем, конечно, в весе порядочно, зато из большего куска выйдет чистый камень, карата на три. Из меньшего же – пара мелких, на серьги.

Он излагал азбучную истину любого петербургского ювелира: уничтожить дефект, пожертвовав размером.

– Неправильно, – отрезал я.

Его лицо вытянулось от недоумения.

– Как же неправильно? Всегда так делали…

– «Всегда так делали», Илья, – еще не довод. Ты хочешь убить камень, тогда как я хочу, чтобы ты научился его слышать.

Я взял со столика авторучку и один из кристаллов исландского шпата.

– Смотри сюда.

Положив кристалл на тонкую, блестящую металлическую линию пера, я заставил Илью наклониться. Линия под кристаллом раздвоилась, превратившись в две параллельные черты.

– Чудно… – пробормотал он.

– Никакого чуда – лишь свойство камня. Он так устроен, что свет, проходя сквозь него, распадается на два луча. А теперь смотри дальше.

Я взял второй кристалл, положил его поверх первого и начал медленно вращать. Илья, затаив дыхание, следил за моими руками. Стоило осям кристаллов совпасть под нужным углом, как одно из изображений линии просто исчезло. Растворилось. Осталась только одна, четкая черта, словно второго луча никогда и не было.

– Видишь, Илья? – прошептал я. – Камень, он капризен. Пропускает свет только в одном направлении, словно стражник на мосту. У него есть невидимые «жилы», душа. Он живой. Твоя задача, как мастера, – следовать за этой душой, а не ломать ее.

Илья смотрел на кристаллы, потом на меня. У него рушилась привычная картина мира. Это походило на колдовской фокус, однако обмана не было.

– А теперь возьми изумруд, – скомандовал я. – И смотри на него через эти два кристалла. Медленно вращай верхний. И не просто смотри. Ищи. Ищи его сердце.

Дрожащими руками Илья взял изумруд. Зажав его между двумя кусками шпата, он поднес эту конструкцию к глазу и начал медленно поворачивать верхний кристалл. Его дыхание остановилось. Внутренние напряжения в изумруде, невидимые обычному глазу, под действием поляризованного света начинали «играть»: темные полосы то светлели, то снова темнели, трещинки вспыхивали и гасли. На его глазах камень жил своей тайной жизнью, показывая скрытую структуру.

– Светится… – выдохнул он. – Будто паутина внутри… то есть, то нету…

– Это его скелет, – объяснил я. – Его силовые линии. Если твой резец пойдет вдоль них – убьешь камень, он потеряет цвет, станет тусклым. Если же положишь грани поперек – заставишь его сиять так, как он никогда не сиял. Ты должен вскрыть его, как хирург вскрывает тело, зная, где проходят жилы.

Он смотрел на изумруд в своей руке уже как на живое существо, а не просто кусок минерала.

– А теперь смотри на эту трещинку, – я ткнул пальцем в самый крупный дефект. – Любой мастер скажет тебе избавиться от нее. А ты, Илья, сделай ее главной. Не пытайся скрыть ее, напротив – выведи на нее самую большую грань, площадку. Пусть она станет узором. Паутинкой, пойманной камнем миллионы лет назад. Ледяным пером, вмерзшим в зеленую толщу. Продавай не чистоту. Продавай историю.

Он молчал. Просто сидел, держа в одной руке изумруд, а в другой – два моих «магических кристалла», и тяжело дышал. Его мир, состоявший из простых и понятных правил – «чище, значит дороже», – только что поломался. Я дал ему эдакое тайное знание. И ответственность.

– Иди, – сказал я тихо. – Подумай. Не спеши. Принесешь мне эскиз огранки. Не один. Несколько. И объяснишь, почему ты выбрал именно этот.

Он поднялся, неуклюже поклонился и вышел из комнаты, сжимая в руке изумруд так, будто это было сердце живой птицы.

Дверь за ним закрылась, а я откинулся на подушки, выжатый до капли. Этот урок отнял у меня больше сил, чем целая ночь расчетов. В дверях кабинета вдруг возникла грузная фигура Кулибина. Очевидно, он направлялся ко мне с каким-то вопросом по гильоширной машине, но застал финал нашего разговора. Пусть он и не смыслил в ювелирном деле, зато уловил главное. Он видел горящие, ошалелые глаза Ильи. Слышал обрывки моих фраз про «душу камня» и «скелет». Он, всю жизнь бившийся в стену непонимания, увидел в «счетоводе» нечто – человека, зажигающего в простом мастере огонь познания.

Он хмыкнул, поскреб в затылке, посмотрел на меня с каким-то задумчивым любопытством.

– Опять голову морочишь, – проворчал он, правда беззлобно.

Развернувшись, он так и не задал своего вопроса и ушел к себе, оставив меня одного. Я улыбнулся. Кажется, мой главный урок сегодня услышал не только Илья.

На следующий день черед дошел до Степана. Мой лучший мастер по металлу, бородатый богатырь с руками кузнеца, вошел в комнату с видом победителя, неся на бархатной подушке, как святыню, несколько образцов нового сплава для «скифского стиля». Это было серебро с добавлением меди – его ответ на мои требования создать металл, который хорошо бы поддавался чернению и имел особую твердость. Идеально отлитые и отполированные, пластины отражали свет из окна матовым, чуть красноватым блеском. В его осанке сквозила гордость за проделанную работу, и оттого мне было почти жаль его разочаровывать.

– Хорошо, Степан. Очень чисто, – сказал я, беря одну из приятно тяжелых пластин. – А теперь принеси-ка мне маленький молоточек для чеканки. И шперак.

– Чего, простите, Григорий Пантелеич? – не понял он.

– Наковаленку ручную, – терпеливо пояснил я. – С острым рогом.

С недоумением посмотрев на меня, он все же принес маленькую, отполированную до блеска стальную наковальню весом не меньше пуда. Почти час он потратил на этой действо. С кряхтением слуги водрузили ее на массивный дубовый табурет у моего изголовья. Степан следил за этими приготовлениями с растущим беспокойством, не понимая, что я задумал.

Я взял серебряную пластину толщиной в два гривенника. Положив ее на острый, конусообразный рог шперака, я примерился, хотя руки все еще были слабы и предательски дрожали.

– Что вы удумали, барин? – с тревогой в голосе спросил Степан. – Не ровен час, по пальцам себе заедете!

– Смотри.

Собрав все силы, я нанес по центру пластины несколько коротких, отрывистых ударов легким молоточком – не со всей дури, а точечно, в одно место, где под металлом был твердый стальной рог. Раздался резкий треск, похожий на звук лопнувшей струны. Пластина переломилась надвое, оставив на роге шперака глубокую отметину.

Степан ахнул, не веря своим глазам.

– Хрупкое, – констатировал я, протягивая ему два жалких обломка. – Ты сделал не сплав, Степан, а стекло. Красивое, твердое, хрупкое. Мы не можем себе позволить, чтобы браслет за тысячу рублей лопался, если его хозяйка случайно ударится рукой о дверь кареты.

Он взял обломки. Его мозолистые пальцы, привыкшие повелевать металлом, дрожали. Не зря я целый час ждал наковальню. Лучше один раз показать, чем тысчу раз объяснять.

– Но… я добавил меди, как вы и велели, Григорий Пантелеич, – растерянно пробормотал он. – Чтобы тверже было.

– Ты перестарался. – Я вздохнул. – Смотри сюда.

Я потянулся к блюдю, где мне по совету Беверлея приготовили «еду» – варенные бобовые. Высыпав на поднос ровный слой гороха, я начал объяснение.

– Представь, что каждая горошина – это крошечная, невидимая глазу частичка чистого серебра. Видишь, как они лежат? Ровными рядами, плотно друг к другу. Если на них надавить, они легко сдвинутся, проскользнут, поэтому чистое серебро такое мягкое.

Я провел пальцем по гороху, и он легко разошелся, как вода. Степан смотрел, затаив дыхание.

– А теперь мы добавим меди. – Я взял с блюда горсть фасоли и бросил ее в горох, перемешав. – Фасолины крупнее, угловатые. Они вклинились между горошинами, сломали их ровные ряды, застряли. Теперь, чтобы сдвинуть горошины, нужно преодолеть эти препятствия. Сплав стал тверже.

Я снова провел пальцем, но на этот раз горох не поддался так легко, упираясь в фасолины. Степан понимающе хмыкнул.

– Но ты, – я посмотрел ему в глаза, – бросил слишком много «фасоли». Горошинам стало так тесно, что они вообще не могут двигаться. И когда я ударил по ним молотком, они не смогли сдвинуться и просто сломались. Нам нужна твердость, которая не исключает пластичности. Металл должен гнуться, а не ломаться. Нам нужно найти золотую середину.

Держа в руках обломок своего неудачного сплава, Степан смотрел на горох с фасолью. Я видел буквально как в его голове простая крестьянская метафора превращалась в понимание сложнейшего физического процесса.

– Так сколько же… фасоли… класть? – спросил он.

Я взял ручку и лист бумаги. Вот он, момент истины для моей «сожженной библиотеки». Я не мог просто «вспомнить» точную формулу стерлингового серебра – мне пришлось ее реконструировать.

– Так… – бормотал я, выводя цифры. – Чистое серебро – сто. Нам нужно добавить меди. Десять частей? Нет, будет слишком красным и, как мы видели, хрупким. Восемь? Возможно. Попробуем… семь с половиной. Да. На сто частей серебра – семь с половиной частей меди. Или, если точнее, девятьсот двадцать пять частей серебра на семьдесят пять частей меди. Должно сработать. Вот тебе точный рецепт, Степан. Не «на глазок», а по весу. Возьми аптекарские весы и взвешивай каждую крупицу.

Он смотрел на формулу, как на священное писание.

– Но это еще не все. – Я взял другой лист с наброском массивного браслета в «скифском стиле». – Ты хочешь отлить его цельным куском, так?

– А как же еще? – удивился он.

– Как архитектор, – ответил я. – Посмотри на свод в соборе. Он держит на себе тонны камня благодаря форме, а не толщине. Так и здесь. Нам не нужен тяжелый, неуклюжий брусок металла – нам нужна правильная архитектура.

Моя ручка заскользила по бумаге, рисуя браслет в разрезе.

– Мы сделаем его полым, как кость птицы, а внутри для прочности пустим поперечные переборки – ребра жесткости. Он станет втрое легче, однако, поверь мне, вдвое прочнее на излом. Перестань мыслить как литейщик, который просто льет металл в форму. Стань инженером, который строит из металла.

Степан смотрел то на обломок своего сплава, то на чертеж «браслета-собора». На его глазах рушился и строился заново его мир, прежде состоявший из горна, тигля и вековых дедовских секретов. Сжимая в руке листы с «рецептом» и чертежом, он уходил от меня с благоговейным трепетом – уходил творить, вооруженный новым знанием.

Кулибин, пришедший с кипой своих чертежей по гильоширной машине, застал наш разговор о «соборах в металле» и остановился в дверях, прислушиваясь.

Специально он что ли ждет моих мастеров под дверью?

Гений-механик, никогда не думавший о материале с точки зрения архитектуры, нахмурился, услышав, как я объясняю сложнейшие принципы сопротивления материалов на языке, понятном простому мастеру.

Когда Степан ушел, Кулибин подошел к столу и, не говоря ни слова, разложил свои чертежи станины для гильоширной машины. Затем взял уголек и, бормоча под нос: «А ведь и правда… ребро жесткости… ежели вот тут пустить…», – начал вносить правки в свой собственный, уже готовый проект.

Я улыбнулся. Началось то, на что я и надеялся: перекрестное опыление идей. Я сам того не ведая, подталкивал к открытиям других гениев. Моя маленькая спальня превращалась в центр интеллектуальной бури, которая скоро должна была вырваться за пределы этого дома.

Кулибин не задал ни одного вопроса, он хмыкнул, посмотрел на меня и ушел, пожелав мне здоровья.

Когда на город опустился вечер, укутав его в синий бархат сумерек, в огромном доме воцарилась тишина. В моей комнате-кабинете горела лишь одна свеча, ее неровный, живой свет выхватывал из полумрака стопки чертежей, блеск хирургических инструментов Беверлея на столике и сосредоточенное лицо Элен. Она помогала мне разбирать бумаги, раскладывая по аккуратным стопкам эскизы, технологические карты и расчеты. Ее ненавязчивое присутствие наполняло тишину заботой.

Я отложил ручку. Спина заныла от долгого сидения, руки гудели от усталости, но это была приятная, рабочая усталость. Впервые за эти дни я не чувствовал себя беспомощным. Я работал, управлял, учил.

– Ты раздаешь им все, – вдруг прозвучал в тишине необычно глубокий голос Элен. Она не отрывала взгляда от чертежа сложного пуансона. – Все свои секреты. Сплавы, огранку, инструменты… Ты не боишься?

В неверном свете свечи ее лицо казалось высеченным из слоновой кости.

– Чего бояться?

– Что они уйдут, – она подняла на меня взгляд. – Что, научившись всему, Илья или Степан просто откроют свои мастерские. Используют твои знания против тебя. Ты сам создаешь себе конкурентов, Григорий. Самых опасных, потому что они будут знать все, что знаешь ты.

Я откинулся на подушки. Вопрос был логичным, абсолютно правильным для этого мира, где каждый мастер хранил свои секреты за семью замками, передавая их лишь от отца к сыну. Однако я был из другой эпохи.

– Элен, я не могу сделать все сам, – говорил я слова, что давно зрели внутри и наконец обрели голос. – Мои руки одни, а идей в голове – на сотню жизней. Да и руки эти… – я посмотрел на свои все еще слабые ладони с предательской дрожью в пальцах, – не вечны. Если я умру завтра, все, что я знаю, умрет вместе со мной. Горстка красивых вещей со временем окажется в пыльных шкатулках. Я же хочу оставить после себя метод. Систему. Школу.

Наши глаза встретились.

– Пусть уходят. Пусть открывают свои мастерские, я буду только рад. Чем больше в России будет мастеров, которые думают, а не повторяют заученное, тем лучше. Я хочу, чтобы через сто лет имя «Саламандра» означало знак качества, стандарт, на который равняются.

Она молчала. В ее взгляде смешались восхищение и непонимание – реакция человека, привыкшего к миру, где каждый борется за себя, и вдруг столкнувшегося с совершенно иной философией.

Дверь моего кабинета тихо скрипнула. Мы оба обернулись. На пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоял Кулибин. Что-то он в последнее время зачастил.

Он был без своего рабочего фартука, в чистой рубахе, выглядел растерянным, почти виноватым. Очевидно, пришел поговорить, но, застав нас с Элен, смутился.

– Я… это… не вовремя, видать, – пробормотал он, собираясь уйти.

– Входите, Иван Петрович, не стесняйтесь, – пригласил я.

Кулибин хмыкнул, но вошел, неся в руках большой, свернутый в трубку лист. Он подошел к столу, развернул свой лист прямо поверх моих эскизов и ткнул в него мозолистым, въевшимся в сажу пальцем. Это был чертеж привода для гильоширной машины. Мой чертеж.

– Глядел я на твою мазню, – проворчал он, избегая смотреть мне в глаза. – Привод от гири – мысль верная, спору нет. Но вот механизм твой… – он поскреб в затылке. – Не то. Громоздко. Вспомнилось мне письмишко твое, то самое, про коляску самобеглую. Ты там про пружины писал, про фузею… Может, оттуда чего взять? А?

Я нахмурился. Он вспомнил про свою идею фикс. Он обдумывал то мое письмо. Искал связи. Видел конструкцию.

– Фузея тут не поможет, Иван Петрович, – мягко возразил я. – Она для пружины хороша, что слабеет, а гиря тянет ровно. Но мысль ваша верная. Нужно проще. Надежнее.

Он ждал. На его лице читалось любопытство – там плескался настоящий инженерный голод, который я должен был утолить. Это нужно было использовать, направить в рабочее русло.

– А что, если мы вообще откажемся от механики? От гири, от пружины… – я взял ручку и на чистом уголке его чертежа начал быстро набрасывать схему. – Что, если двигателем станет… огонь?

Кулибин нахмурился. Заинтригованная Элен удивленно уставилась на меня.

– В том письме, – продолжал я, и мой голос дрогнул от волнения, – я писал про горение. Про «огненное сердце». Представьте, Иван Петрович: цилиндр. В нем поршень. Мы впрыскиваем внутрь каплю винного спирта, он испаряется. Потом – искра. Взрыв. Крошечный, управляемый взрыв, который толкает поршень. Поршень крутит вал. И так – снова, и снова, и снова. Десятки, сотни раз в минуту.

Говоря это, я лихорадочно рылся в своей «сожженной библиотеке». Каталога не было, но я знал, что книга где-то здесь. Двигатель внутреннего сгорания. Принцип я помнил, но детали…

– Цилиндр, поршень… это все интересно, – пробасил Кулибин. Его глаза сузились. – А как спирт-то туда подавать? И как поджигать?

Правильные, точные, инженерные вопросы.

– Подавать… через клапан. Как в сердце, – я рисовал, и образы всплывали один за другим, цепляясь друг за друга. – Впускной клапан. Потом сжатие… Да, поршень должен сжать пары! От этого взрыв будет сильнее!

Вспомнил! Четырехтактный цикл. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск. Книга нашлась! Не вся, лишь первая глава, оглавление. Но этого было достаточно.

– Поджигать… искрой, – я пытался вспомнить устройство свечи зажигания. – Два металлических стержня, а между ними – разряд. Как молния в грозу.

– А отводить… через другой клапан! Выпускной! – подхватил Кулибин, его мозолистый палец уже сам чертил на бумаге рядом с моей рукой. – И оба клапана надобно на один вал посадить, с кулачками, чтобы открывались в свой черед! Точно! Как в музыкальной шкатулке!

Он уже не видел меня. Его взгляд был прикован к рождающейся на бумаге схеме, и на его лице было то самое выражение абсолютного, чистого счастья, какое бывает у творца в момент озарения.

Вот и замечательно. Сбылась мечта… Кулибина.

Глава 5

Два месяца. Долгие, сплетенные из боли, слабости и злого, упрямого желания выжить. За это время моя спальня-тюрьма постепенно преобразилась. Из нее выветрился запах лекарств, уступив место успокаивающему аромату сандала и воска от догорающих свечей. Опираясь на тяжелую трость, я мог сделать уже несколько шагов по комнате. Каждый такой шаг – маленькая победа, отвоеванная у собственного тела.

За окном выл последний злобный оскал уходящей зимы – яростная апрельская метель. Но здесь, в полумраке комнаты, царили тепло и покой. Утопая в горе подушек, я полулежал в постели, пока Элен, положив голову мне на плечо, лениво обводила пальцем контуры затянувшихся, но все еще багровых шрамов на моей груди. От ее невесомых прикосновений по коже бежали мурашки. Мы тихо переговаривались, будто заговорщики в своем штабе, делясь последними новостями.

– Твой план сработал, – прошептала она, ее дыхание коснулось моей шеи. – Даже слишком хорошо. Воронцов доволен. Весь Петербург теперь только и судачит о твоем помешательстве.

Я усмехнулся.

– И что же плетут в свете?

– О, самое разное, – в ее голосе зазвенели смешинки. – Княгиня Мещерская клялась вчера у Кочубеев, что видела, как ты пытался запустить в небо медного змея с привязанными к нему лягушками. А граф Завадовский божится, что ты скупил всю селитру в городе и собираешься выпарить воду из Фонтанки в поисках философского камня. Наш купец Сытин успокоился окончательно. Решил, что его враг сам себя извел, и взялся за свои темные делишки.

– Вот и славно, – я провел рукой по ее волосам, вдыхая их тонкий аромат. – Пусть считает меня безобидным сумасшедшим. Это на руку.

– Не все так считают, – она на мгновение посерьезнела. – Дюваль не поверил.

Я напрягся. Этот французский павлин оказался хитрее, чем можно было ожидать. Профессионал, чью интуицию нельзя сбрасывать со счетов.

– Он слишком хорошо знает мир камней и металла, – продолжала Элен. – Не верит, что гений, создавший печать для Государя, мог так внезапно тронуться умом. Он уверен, что это какая-то хитрая игра. И он начал действовать.

– Что, строчит кляузы в Управу?

– Хуже, – она подняла голову, и в ее глазах заплясали отблески каминного пламени. – Он пытается тебя превзойти. Мои люди доносят, что он ведет себя очень странно. Нанял двух лучших рисовальщиков из Академии художеств. Заказал через своих знакомцев в Париже и Женеве все доступные книги по механике и теории орнаментов. Он заперся в своей мастерской и готовит что-то. Какое-то собственное творение, которое, по его замыслу, должно затмить славу «Саламандры».

Вот как… Так это же хорошо. Лучше в профессиональном плане толкаться локтями, чем убийц нанимать. Такой ход был намного лучше. Француз решил победить моим же оружием. Что ж, это обещает быть интересным состязанием.

Элен, заметив мою задумчивость, мягко сменила тему.

– Твои птенцы, кстати, оперяются, – улыбнулась она. – Илья вчера заставил ахнуть саму графиню Орлову. Принес ей тот самый безнадежный, мутный турмалин, что ты ему дал. Так он его обработал так, что внутренние дефекты сложились в узор, похожий на морозные рисунки на стекле. Графиня теперь всем рассказывает, что у нее в перстне застыла душа русской зимы. А Степан… твой Степан напугал генерала Громова.

– Это еще каким образом?

– Сделал для него образец офицерской пряжки по твоему чертежу. Полой, с этими, как ты называешь, «ребрами жесткости». Громов, когда взял ее в руки, не поверил. Решил, что оловянная. А потом велел адъютанту рубить ее саблей – та оставила лишь царапину. Генерал теперь носится с этой пряжкой по Военной коллегии и требует вооружить ею всю армию. Говорит, покажет самому Аракчееву.

Я слушал ее и ощущал, как на душе теплеет. Система работала. Мои идеи обретали плоть в руках учеников. Империя строилась, даже пока ее условный император был прикован к постели.

– Ах да, – спохватилась Элен. – Тебе письмо. Из Гатчины.

Она потянулась к прикроватному столику и протянула мне плотный, запечатанный сургучом конверт с императорским гербом. Вскрыв его, я увидел несколько строк, выведенных аккуратным, бисерным почерком Вдовствующей императрицы. Она желала мне скорейшего выздоровления, сетовала на дерзость разбойников в столице и в конце, с явным лукавством, добавляла:

«Помните, однако, мастер, о Вашем обещании удивить меня маской. Надеюсь, Вы не сочтете сие досадное недомогание достаточным предлогом, чтобы уклониться от столь приятного долга. Жду Вас в Гатчине, как только лекари позволят».

Вместо хмыканья с моих губ сорвался тихий смешок. Даже в письме эта женщина умудрялась отдавать приказы с изяществом светской любезности.

– Кажется, с выздоровлением придется поторопиться, – сказал я, показывая письмо Элен. – Ее Величество не любит ждать.

– Ты и так торопишься, – проворчала она, снова устраиваясь у меня на плече. – Вон, уже по комнате гарцуешь.

– Не гарцую, а передвигаюсь, – поправил я ее, беря в руки трость, что стояла у изголовья.

В руке лежал дипломный проект моей школы. Тяжелое, почти черное эбеновое дерево венчал набалдашник – настоящее произведение искусства. Саламандра из цельного куска темно-зеленого нефрита, вырезанная Ильей с анатомической точностью, обвивала гладкий серебряный шар, испещренный тончайшим, паутинным узором. Этот узор Степан нанес вручную, используя принципы, подсмотренные на моих чертежах гильоширной машины. В этой вещице слились их благодарность и отчет о проделанной работе.

– Изящная работа, – сказала Элен, проводя пальцем по гладкой поверхности камня. – Они становятся настоящими мастерами.

– Ювелирами, – поправил я ее. – И это только начало.

Я положил трость рядом. Она стала символом того, что мои ювелирный дом уже способен создавать сложные, многосоставные вещи. И мыслить самостоятельно. Вот что было важнее любого оружия.

– А как там старый медведь? – спросила Элен, устраиваясь поудобнее. – Варвара Павловна жаловалась, что он заперся во флигеле и никого к себе не пускает. Опять что-то затеял?

Я усмехнулся: образ медведя, залегшего в берлогу, подходил Кулибину как нельзя лучше.

– Он не затеял. Он творит. И, боюсь, скоро сведет меня с ума своим гением.

Я рассказал ей, как пару недель назад он крыл на чем свет стоит мою «бумажную заумь», а потом… просто исчез. Заперся в своей вотчине, выставив за дверь даже верного Прошку, и велел лишь носить еду к порогу. Из-за двери доносились только грохот, скрежет и отборная ругань.

– Я уж было решил, что он от злости спалил мои бумаги в печке, – продолжал я. Вчера, когда я сидел в кресле у окна над новой схемой, дверь в спальню распахнулась. На пороге стоял Кулибин с безумным огнем в глазах. В руке он сжимал чертежи. Не говоря ни слова, он пересек комнату и бесцеремонно ткнул мозолистым пальцем в узел резца:

– Ты, счетовод, головой-то подумай! Твое огненное сердце, оно ведь как конь норовистый, живое! То рванет, то придержит. Дрожать будет, пыхтеть! А резец, что узор режет, – ему нужна не сила, ему нужен покой. Абсолютный. Чтобы шел плавно, как по маслу, без единой дрожи. Иначе вместо тонкой паутины выйдет пьяная каракуля. Твой движитель даст нам вибрацию, а вибрация – наш главный враг!

Я тогда застыл с открытым ртом. Он был прав. Увлеченный мощью ДВС, я едва не совершил фатальную ошибку, сосредоточившись на силе, когда следовало думать о стабильности.

– И он был прав, – выдохнул я, возвращаясь в тишину спальни. – Любой двигатель, даже самый совершенный, дает микротолчки. А для гильоша, где резец вырезает линии тоньше волоса, малейшее дрожание – смертный приговор для всей затеи.

Элен внимательно слушала, ее ум цепко выхватывал суть.

– Так значит, все пропало?

– Нет. Он принес решение. Гениальное в своей простоте, – я снова взял со столика переработанный Кулибиным чертеж. – Смотри. Вот здесь, под станком, он спроектировал глубокую шахту. В ней будет ходить тяжеленная, в несколько десятков пудов, чугунная гиря. Точно как в больших напольных часах. Она опускается под собственным весом, тянет цепь и приводит в движение весь механизм.

– Но в чем же здесь гениальность? – не поняла она.

– В том-то и дело! – Воодушевленно улыбнулся я. – Сила тяжести – самая постоянная и стабильная сила во вселенной. Она не дрожит, не чихает, не устает. Гиря опускается с абсолютно одинаковой скоростью, обеспечивая идеальную плавность хода резца. Это самый точный привод, какой только можно вообразить для такого станка. Кулибин интуитивно нашел решение, до которого я, со всеми моими знаниями, не додумался.

Я замолчал, давая ей осмыслить суть. Что мне нравилось в Элен, она почти всегда схватывала суть. Да, может не понимала нюансы, но улавливала квинтэссенцию идеи на интуитивном уровне.

– Но тогда… зачем нужен твой двигатель? – в ее голосе прозвучало явное разочарование.

– А вот здесь-то и кроется вся соль, – я хитро усмехнулся. – Гиря опустится, и что дальше? Снова звать дюжих мужиков крутить ворот? Долго и неэффективно. Кулибин нашел для нашего «огненного сердца» идеальную работу. Наш двигатель будет работать только на подъем гири, в то время как сам станок «отдыхает». Представь: запустил мотор, он за десять минут втянул чугунную болванку наверх и отключился. Полностью. После чего на целый час воцаряется тишина, и станок работает, подчиняясь лишь бесшумной, плавной силе тяжести. Никаких вибраций. Никаких рывков. Получается замкнутый цикл: гравитация обеспечивает идеальную точность, а наш маленький, шумный и несовершенный двигатель – делает эту точность бесконечной. Станок становится полностью автономным. Ему нужен лишь спирт в баке и один человек для надзора.