Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Он снова посмотрел на «Улей».

– Идея поощрения лучших, дарования им особого статуса, витала в воздухе давно. Еще при покойной Государыне Екатерине. Однако всегда разбивалась об один вопрос: а кто судьи? Кто тот неоспоримый авторитет, который скажет: «Вот он, лучший»? Каждый вельможа тянул своего протеже, каждая гильдия – своих.

Его взгляд остановился на мне.

– А вы, мастер… сняли этот вопрос. Вы создали прецедент – неоспоримый эталон, на примере которого можно выстроить порядок. Государь давно этого желал, однако ему нужен был пример. Вы им и стали. Теперь мы используем ваш случай, чтобы «пробить» новый указ об учреждении особого звания – «Поставщик Двора Его Императорского Величества». Оно даст защиту, привилегии и полный иммунитет от власти гильдий.

На стол легли два документа, скрепленных тяжелыми сургучными печатями.

– Это, – он указал на бумаги, – знак особого расположения и, скажем так, аванс за ваши будущие заслуги.

Я взял первый. Банковский вексель на пятьдесят тысяч рублей.

Я немного опешил. Годовое жалование высших чиновников или военных могло составлять несколько тысяч рублей. Например, генерал или министр мог получать от 3000 до 5000 рублей в год. А 50 000 рублей – это примерно 10–15 лет их высочайшей зарплаты.

– Работайте, мастер, не думая о расходах, – сказал Сперанский. – Казна вам доверяет.

Второй документ давал мне право требовать первоочередного содействия от любых казенных заводов Империи.

Власть. Тут даже обсуждать нечего. Мне теперь море по колено.

– Закончите машину, мастер, – сказал он на прощание. – И вы будете первым в этом списке. Первым в новой истории русского ремесла.

Он ушел. Я не совсем понял, что имел ввиду перед уходом. И только чуть поразмыслив, до меня дошло, что он говорил про звание – «Поставщик Двора Его Императорского Величества».

Мне бы еще дворянство получить.

Когда Сперанский уехал, вопрос с подарком для Наполеона был закрыт. Теперь все силы и мысли, все ресурсы должны были быть брошены на главный проект – на машину.

Неделю спустя во двор «Саламандры» медленно, со скрипом и стоном, въехала огромная, запряженная шестеркой битюгов телега. Под грубой рогожей на ней покоилось нечто исполинское, прибывшее прямиком с демидовских заводов в Туле. Это было сердце моей машины. Ее скелет. Ее несокрушимая основа – массивная чугунная станина.

Я выбежал во двор вместе со всеми: Кулибин, Илья, Степан, подмастерья. Когда десяток дюжих мужиков, нанятых для разгрузки, стянули рогожу, под серым петербургским небом предстал настоящий монстр. Черная, маслянистая, станина казалась спящим доисторическим чудовищем. Глядя на это черное изваяние, медленно вползающее в свой дом, я ощутил, как по спине бегут мурашки. Оно было моим. Каждая линия и изгиб, каждое отверстие – все это родилось здесь, в моей голове, а теперь обрело вес, плоть и несокрушимую мощь.

Установка превратилась в целое представление. Под хриплые, надсадные крики десятника «Ра-а-азом! Еще-о-о ра-а-аз!» мужики, подкладывая под станину дубовые катки и натягивая скрипящие канаты через систему блоков, миллиметр за миллиметром втаскивали этого левиафана в новую, специально построенную для него мастерскую. Потные спины лоснились, жилы на шеях вздувались. Кулибин, забыв о своем статусе, сам полез под махину, чтобы проверить зазоры, и вылез оттуда весь в грязи, зато с довольным лицом.

– Добротно отлили, черти! – проворчал он, одобрительно похлопав чудовище по холодному боку. – Ровно. Без каверн. Теперь плясать будем от этой печки.

В разгар этой суеты ко мне подошел граф Толстой. Его, однако, занимала не установка, а строящийся по периметру двора изящный кованый забор.

– Мастер, подойдите, – позвал он.

Не говоря ни слова, он повел меня к забору.

– Красиво, – произнес он без тени иронии. – Ажурно. Словно кружево.

Затем он повернулся к одному из своих егерей, стоявших поодаль.

– Петр, а ну-ка.

Егерь, жилистый мужик с волчьим лицом, разбежался и одним махом запрыгнул на нижнюю перекладину, ухватился за пики и через мгновение уже стоял по ту сторону, во внутреннем дворе.

– И обратно, – скомандовал Толстой.

Егерь так же легко перемахнул назад. На все про все ушло не больше десяти секунд.

– Вот вам и вся защита, мастер, – в голосе Толстого звучала откровенная насмешка. – Представьте: ночь. Десяток таких Петров перемахивают через ваш «заборчик» и оказываются в вашем дворе. Все входы и выходы под их контролем, а вы с людьми заперты в доме, как мыши в мышеловке. Они могут поджечь флигель, могут взять штурмом главный вход. Вы сами дали им идеальный плацдарм для атаки. Ваш двор – ловушка для вас самого. А раз здесь будет и эта машина, то…

Я молчал. Неожиданно, но он прав.

– Что вы предлагаете? – спросил я наконец.

– Безопасность, а не красоту. – Никаких кружев. Периметр замкнет глухая каменная стена. Высотой в две сажени. С одними-единственными окованными железом воротами. Мы превратим ваш двор в неприступный внутренний бастион. В ловушку для тех, кто все же сунется внутрь.

Я посмотрел на него с легким недовольством. Еще немного, и моя «Саламандра» превратится в филиал Петропавловской крепости. Осталось только ров с водой выкопать и пушки на крышу поставить.

– Это не обсуждается, – добавил он, заметив выражение моего лица. – Я уже отдал распоряжение вашему подрядчику. Завтра же начнут закладывать фундамент.

Оставалось лишь тяжело вздохнуть. Спорить было бессмысленно. Его логика не оставляла лазеек: он мыслил категориями жизни и смерти, не размениваясь на удобства. Самое обидное то, что я с ним был согласен.

Строительство на моем загородном участке, купленном еще весной, шло полным ходом. Там, вдали от любопытных глаз, я возводил свое настоящее убежище, и тир был неотъемлемой частью этого проекта. Официально – для пристрелки охотничьих ружей. Неофициально – моя будущая лаборатория. Зная цену точному выстрелу, я, разумеется, запланировал его с самого начала. В потайном ящике кабинета уже лежали несколько образцов лучшего европейского нарезного оружия – австрийский штуцер, английское ружье Бейкера, – купленные через подставных лиц в ожидании моего главного военного проекта – оптического прицела.

Как-то раз, приехав проконтролировать работы, я граф Толстой всталл у почти достроенного стрельбища, с явным любопытством разглядывая высокий земляной вал и размеченные дистанции. Удалось даже сохранить несколько деревьев, которые скрывали от взгляда этот пятачок

– Игрушки, мастер? – хмыкнул он, когда я подошел. – Решили в солдатиков поиграть?

– Решил, что моим людям не помешает научиться отличать мушкет от пистолета, – ответил я как можно небрежнее.

Он прошелся вдоль стрелковой линии, оценивающе прищурился, глядя на мишени.

– Продумано. Вал под правильным углом. Дистанции размечены и для пистолета, и для штуцера. Вы мыслите правильно, мастер.

Я промолчал, озадаченный его похвалой.

– Только вот какой толк от хорошего тира, если стрелять в нем некому? – он обернулся, и в глазах его блеснул знакомый хищный огонек. – Завтра. В шесть утра. Будьте здесь. И не завтракайте.

О как! А почему бы и нет?

На следующее утро, на недостроенном тире, я стоял на стрельбище. Толстой уже приготовился. На простом деревянном столе, на бархатной подкладке, лежала пара великолепных дуэльных пистолетов.

– Ваши чертежи – это прекрасно, мастер, – начал он, беря в руки один из пистолетов. – Однако они не остановят пулю. В этом мире, где вы решили играть, ум нужно уметь защищать. А лучший довод в споре, который понимают все, – он протянул пистолет мне, – это кусок свинца.

Пистолет в руке оказался тяжелым. Толстой же проявил себя гениальным инструктором.

– Ваша первая ошибка, – произнес он, заметив, как предательски дрожит моя рука в попытке навести оружие на мишень. – Вы боретесь с ним. А должны стать одним целым.

Он поправил мою стойку, хватку и, наконец, дыхание. По горькой иронии, его метод оказался тем самым принципом, которым я сам пользовался при работе в последнее время.

– Глубокий вдох. Медленный выдох. И в тот миг, когда воздух вышел, а новый вдох еще не начался, – ваше сердце замирает. На долю секунды. Вот она. Ваша тишина. В этот миг вы не стреляете. Вы просто отпускаете пулю.

Я попробовал. Вдох. Выдох. Пауза. Выстрел оглушил. Пуля ушла далеко в сторону.

– Еще раз, – безэмоционально скомандовал он.

Мы провели в тире два часа. Пот заливал мне глаза, рука даже устала слегка, но постепенно оружие переставало быть чужим. К концу урока я впервые попал в самый центр мишени. Дырка в черном круге казалась мне пропуском в новый, доселе закрытый мир. Глядя на Толстого, я видел перед собой идеально отлаженную машину для убийства. И эта машина сейчас, сама того не ведая, давала мне ключи к созданию другой, еще более совершенной. Я знаю того, кто будет мне помогать с оптическим прицелом. Но будет ли? Или опять повторяется история как с Кулибиным? Нет, Толстой из другого теста сварен. Нужно подумать как его увлечь в эту идею.

Когда мы заканчивали, я, решив проверить одну догадку, взял с оружейной стойки купленный мною штуцер. Он был тяжелее пистолета, с длинным стволом. И как им прицеливаться?

– Дурная железка, – бросил Толстой, заметив мои манипуляции. – Австрийская работа. Замок ненадежный, осечку дает через раз. Для охоты на уток сойдет, для серьезного дела – нет.

Он был прав. Изучив механизм, я сам это прекрасно понимал. Его слова попали в точку, обнажив фундаментальный изъян моего плана. Можно создать идеальную оптику, позволяющую видеть цель за версту, вот только какой в ней толк, если в самый ответственный момент кремневый замок даст осечку? Если порох на полке отсыреет? И вообще, как глаза уберечь от всего этого? Про то, что снайпер будет обнаружен по характерному дыму – молчу. Что-то слишком много проблем, как мне кажется.

Прицел из будущего оказывался бессилен без надежного оружия из будущего. Я не мог просто прикрутить его к австрийскому штуцеру – нужно было менять все, начиная с самого принципа воспламенения. Нужен был капсюльный замок, а до его изобретения оставалось еще много лет.

Мысли о новом ружье пришлось отложить.

До 1812 года еще есть время. Надеюсь.

Сейчас же все внимание было приковано к машине – главному делу всей моей новой жизни. После установки массивной станины работа вошла в решающую фазу: мы собирали ее мозг, ее душу. «Программируемый» блок. Венцом всего моего замысла, тем самым шагом в будущее, который должен был сделать машину непобедимой.

Закончив работу, я собрал в мастерской свой «военный совет». Кулибин, на время оставив двигатель, стоял, скрестив руки на груди, с видом придирчивого мастера. Рядом – Илья и Степан, мои верные маршалы, чьими руками и воплощалось в металле то, что рождалось в моей голове.

Перед ними на верстаке, сияя свежей смазкой, лежал собранный узел, похожий на какой-то диковинный, сложный часовой механизм: несколько осей, система рычагов, бронзовых шестерен и сложная станина, на которой должен был крепиться резец.

– Господа, – гордо заявил я, чувствуя себя фокусником перед главным представлением, – мы собрали сердце нашей машины. Теперь я покажу вам, как оно бьется.

Со стола я взял деревянный ящик. Внутри, в аккуратных, обитых бархатом ячейках, лежали тонкие стальные диски, по краю каждого из которых шла сложная, выточенная с невероятной точностью волнистая линия.

– Вот это, – я поднял один из дисков, – наш алфавит. Каждая из этих «розеток» – одна «буква» будущего узора.

Установив на оси механизма три разных диска, я закрепил их, а на самый кончик резца приладил крошечный угольный грифель, подложив под него чистый лист бумаги.

– А вот так, – я медленно провернул приводное колесо, – мы составляем «слово».

Они подались вперед, как мальчишки, впервые увидевшие заморский автоматон. Три щупа-копира прижались к краям дисков. Стоило им начать вращаться, как щупы заскользили по их волнистой поверхности, и вся система рычагов ожила. Резец с грифелем пришел в движение, и на белой бумаге, прямо на их глазах, стала рождаться линия. Она изгибалась, закручивалась в спирали, ломалась под немыслимыми углами, сплетаясь в сложнейший, гипнотический узор, похожий одновременно на морозный рисунок на стекле и на арабскую вязь.

– Представьте себе трех танцоров, – объяснял я, продолжая медленно вращать колесо. – Каждый из них танцует свой, уникальный танец. А резец… резец – их партнер, который вынужден повторять движения всех троих одновременно. И его танец получается таким сложным, что повторить его, не зная партию каждого из трех танцоров, невозможно.

Степан, человек металла, качал головой, не веря своим глазам.

– Да с таким узором можно что угодно чеканить. Никто в жисть не подделает! – выдохнул он.

– А теперь – главный фокус.

Нескольких движений специальным ключом хватило, чтобы снять три диска и установить на их место три других, совершенно иных. Сдвинув лист бумаги, я снова провернул колесо. Грифель начал рисовать совершенно новый узор.

– А в этой коробке у меня сотня таких «букв», – я сделал паузу, чтобы они осознали что я сейчас сказал. – Комбинаций – тысячи. Миллионы. Мы можем хоть каждый день печатать ассигнации с новым, уникальным узором, и ни один фальшивомонетчик в мире за нами не угонится. Они потратят год, чтобы скопировать вчерашний узор, а у нас сегодня уже будет новый. Мы всегда будем на шаг впереди.

Кулибин вдруг весь просветлел. Морщины в уголках его глаз собрались в веселые лучики. Он подошел к механизму, сам провернул колесо и с восторгом ребенка наблюдал, как на бумаге рождается очередное кружево. Выпрямившись, он одарил меня широкой, счастливой улыбкой.

– Так это же… – он улыбнулся еще шире. – Шарманка! Музыкальная шкатулка! Только играет она узоры! Превращает движение в красоту! Да уж, счетовод, удивил! Ведь видал на чертежах это, а гляди-ка сколько красоты – вживую…

Восторг в глазах старого гения стал моим триумфом. Почти все готово.

Глава 21

К октябрю Петербург окончательно раскис, превратившись в мокрую серую губку. Низкое небо давило на голову, а с Невы тянуло сыростью, от которой ничего не спасало. Однако за новыми стенами нашего двора было жарко. На этот день Кулибин назначил премьеру. Сегодня он собирался вдохнуть жизнь в своего чугунного монстрика – «огненное сердце».

Во дворе собралась вся наша разношерстная «артель». Илья со Степаном, чумазые подмастерья, даже Варвара Павловна вышла на крыльцо, прижимая к себе закутанную в шаль Катеньку. Сам я переминался с ноги на ногу у эпицентра событий, ощущая себя лаборантом перед опасным экспериментом. Чуть поодаль, опираясь плечом о кирпичную кладку и скрестив руки на груди, застыл граф Толстой. В его позе сквозило брезгливое любопытство.

Посмотреть, впрочем, было на что.

Если бы эстетика могла убивать, творение Кулибина приговорило бы нас всех на месте. Чугунный Франкенштейн, угнездившийся посреди двора, напоминал ночной кошмар водопроводчика: массивный цилиндр, грубо отлитый картер и хаотичное переплетение медных трубок, опутывающих «сердце» подобно венозной сетке. Система охлаждения – примитивная бочка с водой – соединялась с рубашкой цилиндра шлангами, сшитыми из просмоленной парусины. Рядом, на отдельной станине, притаилось магнето с длинной рукоятью – единственная деталь, к которой, кажется, прикасался напильник. Изящества в этой груде металла было не больше, чем в кувалде, зато от каждого болта веяло надежностью, способной пережить и французское нашествие, и ядерную зиму.

– Так, а что его толкает-то, Пантелеич? – сиплым шепотом поинтересовался Степан, опасливо косясь на маховик размером с тележное колесо.

– Эх, Степа. Здесь работает ярость, – я повысил голос, стараясь перекрыть шум ветра. – Схема простая. Впрыскиваем внутрь этого чугунка каплю спирта. Она мгновенно становится туманом. Следом – искра. Бах! Малый взрыв швыряет поршень вниз. Маховик по инерции тащит его обратно. И снова: впрыск, искра, удар! Представь себе пушку, которая стреляет пять раз в секунду, только вместо ядер выдает чистую силу.

В глазах Степана читался суеверный ужас пополам с восторгом.

Кулибин тем временем кружил вокруг своего монстра, напоминая наседку, высидевшую драконье яйцо. Обычно его руки были твердыми как тиски, но сейчас пальцы предательски подрагивали, проверяя затяжку. Из медной лейки он плеснул в бачок мутную, резко пахнущую сивушными маслами жижу.

– Ну, Прошка, крути! – гаркнул он моему верному оруженосцу, уже занявшему позицию. – И не жалей сил, чертенок! Дай искру, чтоб чертям жарко стало!

Упершись ногами в землю, Прошка налег на рукоятку, раскручивая её с усердием перепуганного насмерть школьника. Дождавшись нужного момента, Иван Петрович, буркнув под нос молитву (или проклятие), рванул рычаг декомпрессора.

Двор огласил сухой, хлесткий выстрел, словно рядом пальнули из трехлинейки. Из недр чугунного монстра выплюнулся клубок жирного, черного дыма, после чего железо жалобно звякнуло и затихло. Подмастерья брызнули в стороны, как воробьи. На лице графа Толстого проступило выражение, с каким столичные денди обычно разглядывают раздавленную каретой крысу.

– Тьфу ты, пропасть! – Кулибин сплюнул на землю. – Перекормили! Богатая смесь, захлебнулся, ирод! Спирту много, воздуха – кот наплакал!

Он метнулся к карбюратору – своему личному шедевру инженерной мысли, собранному буквально на коленке. Эту деталь я подкинул ему-ка бы невзначай, чтобы не акцентировать внимание на ее незаменимости. Инструмент замелькал в его руках: поворот жиклера, изменение зазора на псевдосвече, продувка.

– А ну, давай по новой! Живее!

Прошка, вытирая пот со лба, снова вцепился в ручку. Кулибин, похожий на шамана перед идолом, снова лег грудью на рычаг.

Второй хлопок вышел тише и глуше. Двигатель чихнул раз, другой, содрогнулся всем своим многопудовым телом, словно пытаясь сбросить оцепенение, и продолжил работать.

Сначала он работал неровно, с металлическим лязгом. Земля под ногами мелко завибрировала.

Пых… тра-та-та… пых…

Этот рваный, первобытный ритм для моих ушей звучал лучше симфонии Бетховена. Это была музыка грядущего века, рождающаяся здесь посреди питерской слякоти.

С лицом, перемазанным сажей, но сияющим совершенно детским счастьем, Кулибин подскочил к трансмиссии и с нажимом перевел рычаг. Раздался скрежет, шестерни вошли в зацепление. Вращение от маховика передалось на ворот, натягивая тяжелую цепь до звона.

Огромная чугунная болванка – противовес весом в пятьдесят пудов, висевшая на направляющих вдоль стены, – дрогнула. И медленно, сперва рывками, потом все увереннее, поползла вверх, побеждая гравитацию.

Двор взорвался. Подмастерья орали, швыряя шапки в серое небо. Я подошел к Кулибину и сжал его замасленную пятерню. Старик не смотрел на меня, его взгляд был приклеен к ползущему вверх грузу, к вращающемуся маховику. В этот миг он был творцом. Тяжело представить что у него творилось на душе. У дедушки увлажнились глаза. Мне самому даже стало неловко. Когда исполняется твоя мечта, спустя десятилетия – это трудно передать словамию

Обернувшись, я нашел взглядом Толстого. Ухмылка исчезла с его лица. Граф подался вперед, хищно раздувая ноздри, его глаза сканировали работающий механизм. Он видел автономность. Компактная мощь, заменяющая десяток лошадей, не требующая сена, овса и конюхов. Только бочка спирта. Поставить эту штуку на лафет, на повозку, на речное судно…

Этот надменный аристократ только что понял, что кавалерия начинает уходить в прошлое. Презрение в его взгляде сменилось удивлением, граничащим с потрясением.

Я хмыкнул. А ведь перед ним рождалась сила, способная перекроить карты Европы похлеще любого Бонапарта.

Эйфория от первого удачного «пых-пах» выветрилась быстрее, чем запах сгоревшей сивухи. Сопряжение «сердца» с трансмиссией станка превратилось в настоящую окопную войну с металлом. Двигатель вел себя как капризная оперная дива перед премьерой: то чихал, сбивая ритм, то глох на ровном месте, требуя особого, почти интимного внимания. Мы с Иваном Петровичем сутками не вылезали из промасленных роб, напоминая двух чертей в преисподней. Задача стояла нетривиальная: нащупать стехиометрию топливной смеси и поймать идеальный угол опережения зажигания, чтобы эта груда чугуна наконец начала выдавать стабильный крутящий момент, а не истерики.

В один из таких дней, когда за окном висела привычная октябрьская хмарь, а я, ссутулившись над верстаком, пытался пересчитать передаточные числа редуктора, дверь в кабинет распахнулась. На пороге возник Прошка – взъерошенный, с глазами по пятаку.

– Григорий Пантелеич! – он едва переводил дух. – Там… француз! Важный, аж страшно! Мадам Лавуазье велели кликнуть вас немедля!

Я аккуратно отложил циркуль. Дюваль что ли?

– Выдохни, Прошка, – скомандовал я, поднимаясь и разминая затекшую спину. – Иди умойся, на тебе лица нет. И передай мадам, что я сейчас спущусь.

Смена декораций требовала подготовки. В темпе вальса я отмыл руки от графитовой пыли, сменил рабочий сюртук на парадный, привел в порядок манжеты и, подхватив трость, направился в торговый зал. Переход из логова механика в салон ювелира всегда напоминал мне переключение каналов.

У центральной витрины, лениво поигрывая лорнетом над диадемой в скифском зверином стиле, застыла фигура, которую я опознал позднее как Шарля де Флао. Он выглядел живой иллюстрацией к журналу мод, который еще даже не напечатали в Париже. Идеальный крой фрака, шейный платок белизны, недоступной петербургским прачкам, и аура хищника. Среди наших стен он смотрелся экзотическим павлином, решившим прогуляться по кузнице. От него даже сюда веяло духами и уверенностью, какая бывает лишь у людей, привыкших, что мир вращается исключительно вокруг их персоны.

Рядом, держа оборону с грацией светской львицы, стояла мадам Лавуазье. Внешне она щебетала что-то любезное, но я слишком хорошо знал язык ее тела: напряжение между лопаток, говорило красноречивее слов. Она чуяла, что здесь что-то не чисто.

– А, вот и сам маэстро! – Флао развернулся ко мне, сияя улыбкой на миллион франков. – Мэтр, я сражен! Нет, право слово! В Париже салоны обсуждают чудеса русского Саламандры, но реальность превосходит даже смелые фантазии. Эта мощь, эта дикая грация… Париж лежал бы у ваших ног!

Поток комплиментов лился патокой. Мне даже захотелось по-собачьи отряхнуться. Неискушенный слушатель растаял бы, но мой внутренний детектор лжи зашкаливал.

– Я прибыл к вам с поручением столь же деликатным, сколь и приятным, – перешел он к делу, едва иссяк фонтан лести. – Ее Величество императрица Жозефина, будучи тонкой ценительницей прекрасного и наслышанная о вашем таланте от герцога Коленкура, изъявила желание заказать у вас безделушку. Брошь, возможно, табакерку. Нечто изящное, исполненное в вашем уникальном, варварском стиле. Она дает вам свободу творчества. Удивите ее.

«Варварском». Слово было произнесено с интонацией, с какой колонизатор хвалит бусы туземца. Укол тонкой рапирой, почти незаметный. Он призван указать мое место на карте цивилизации.

Едва закончив фразу, он щелкнул пальцами. Сопровождающий за его плечом, вышел и опустил на прилавок пухлый кожаный мешочек. Судя по звону – золото.

– Это скромный аванс, – небрежно бросил де Флао, даже не глядя на деньги. – Что касается итоговой суммы – Ее Величество не ставит рамок. Равно как и в сроках. Главное – шедевр, достойный первой дамы Европы.

Я смотрел на кошель. Открытый чек. Отсутствие дедлайнов. Это был как абонемент. Легальный пропуск для господина адъютанта, позволяющий ему являться в мою мастерскую в любое время дня и ночи под благовидным предлогом «авторского надзора». Интересоваться. Щупать пульс. За его спиной маячила тень Коленкура, а где-то еще дальше – треуголка Корсиканца и предупреждающий прищур Сперанского.

Да уж, воображение разыгралось.

Стараясь не выдать волнения, я протянул руку и накрыл кошель ладонью.

– Высокое доверие, оказанное мне, требует соответствующего ответа, – произнес я, склонив голову ровно настолько, насколько требовал этикет. – Прошу передать мою глубочайшую признательность господину послу и, безумеется, Ее Величеству.

Никаких обещаний. Никакой конкретики.

– Как только муза посетит меня идеей, достойной столь высокой особы, я немедленно уведомлю посольство.

Флао, похоже, остался доволен. Наживка проглочена, крючок засел. Поцеловав кончики пальцев мадам Лавуазье и одарив меня на прощание еще одной лучезарной улыбкой, он откланялся. Дверь за ним закрылась, но в воздухе остался висеть шлейф парфюма.

Я взвесил кошель в руке. Тяжелый. Очень тяжелый аргумент. Передав золото Варваре Павловне, которая тут же, с деловитостью белки, утащила его в недра конторки, я выдохнул. Заказ принят. Формальности соблюдены. Однако в моем мысленном списке приоритетов «украшение для Жозефины» тут же отправилась в самый дальний ящик, в сектор «как-нибудь потом».

У меня были проблемы посерьезнее французов. Меня ждал двигатель, который все еще чихал.

Ноябрь в Петербурге ознаменовался ледяными дождями и первым, хрупким ледоставом, который загнал город в серую полудрему. А за стенами новой мастерской «Саламандры» напряжение достигло критической точки. Работа была окончена. Посреди помещения стояло огромное, сложное, прекрасное в своей инженерной наготе чудовище. Моя гильоширная машина.

Мы стояли вокруг нее полукругом, словно жрецы перед жертвоприношением. Никаких пафосных речей, никаких торжественных мин – момент был слишком серьезен для дешевой театральщины. Я чувствовал себя выжатым лимоном. Рядом хмурился Кулибин, проверяя взглядом каждый узел. Илья со Степаном, чьими руками этот чертежный фантом обрел плоть, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Чуть поодаль, сливаясь с тенью у стены, дежурил граф Толстой. Ему было велено наблюдать за финальной сборкой, и он, не понимая ни черта в механике, инстинктивно чувствовал: здесь и сейчас творится история. Две недели мы выжигали каленым железом «детские болезни» конструкции, и теперь все должно было работать как надо.

Никто не смел шелохнуться, все взгляды скрестились на мне.

Выдохнув, я кивнул механику:

– Иван Петрович, будите зверя. Поднимайте груз.

Кулибин подошел к агрегату. Короткая проверка кранов, поворот жиклера – движения отточены.

– Прохор, давай искру!

Мальчишка налег на рукоять магнето, а Кулибин рванул пусковой рычаг. Знакомый выстрел и «огненное сердце» отозвалось сытым рыком. Грохот заполнил мастерскую, но для нас это была песня. Механик нажал на рычаг и тяжелая чугунная гиря, гравитационный аккумулятор, со скрежетом поползла вверх. Через минуту она достигла верхней мертвой точки. Кулибин заглушил мотор.

Стало тихо. Слышно было, как гулко упала на пол случайная капля масла.

Подойдя к машине, я выдохнул.

Спокойно, Толя. Ты делал это сотни раз в прошлой жизни. Сделай и в этой.

Из ящика с оснасткой я извлек три стальных диска-копира – «мозги» нашей системы – и установил их в программный блок. Следом на рабочий стол легла идеально отполированная медная пластина, сияющая девственной чистотой. Последний штрих: проверка резца. Острейший осколок технического алмаза, намертво впаянный в стальную державку, хищно блеснул в свете ламп.

Готово.

Рука легла на пусковой рычаг. Ладонь была влажной.

– С Богом, – едва слышно выдохнул Кулибин.

Я нажал.

Щелкнул запорный механизм. Освобожденная многопудовая гиря, повинуясь гравитации, плавно потекла вниз, отдавая накопленную энергию системе. Станок ожил. Я заставил себя не смотреть на резец, сосредоточившись на звуке. В уши вливалась симфония точной механики: едва слышный шелест шестерен, мягкое дыхание рычагов, пение идеально пригнанного металла. Никакого скрежета, никакой вибрации. Партитуру этой мелодии я чертил ночами, вымеряя каждый такт до сотой доли миллиметра, и сейчас оркестр играл ее безупречно.

Неужели получилось?

Убедившись, что звук чист, я позволил себе взглянуть на стол.

То, что происходило там, напоминало магию высшего порядка. Алмазное жало коснулось меди и начало завораживающий танец. Это была река света, прорезающая тьму металла. Она дробилась на сотни ручейков, сплеталась в гипнотические водовороты, сходилась и расходилась, подчиняясь сложнейшей математической логике кулачкового механизма. Узор жил. Он пульсировал, создавая на плоской поверхности иллюзию невероятной, голографической глубины, словно там, в меди, открывался портал в другое измерение.

Минуты растянулись в вечность. Наконец механизм, исчерпав завод, с мягким клацаньем остановился.

Все было кончено. Мы продолжали смотреть, как загипнотизированные.

Сбросив наваждение, я подошел к станку и осторожно, двумя пальцами, снял пластину. В свете лампы, переливаясь всеми цветами спектра, горело чудо. Муаровый узор такой сложности, который не смог бы повторить ни один гравер в мире, даже потратив на это жизнь.

Я протянул пластину Кулибину. Старик принял ее дрожащими руками, поднес к самым очкам, щурясь.

– Ни единого срыва… – прошептал он. Его, инженера до мозга костей, восхищала абсолютная, нечеловеческая точность. – Ход чистый, как у морского хронометра. Пантелеич, это чудо какое-то, хотя и сам все собирал. Но все равно – чудо.

Пластина перекочевала к Степану. Тот грубовато провел по узору мозолистым большим пальцем.

– Алмаз не резал… он раздвигал, – хрипло констатировал он. – Края канавки не рваные, а зеркальные, будто оплавленные. Словно луч света прошел.

Илья не в силах вымолвить ни слова смотрел на пластину.

Они передавали пластину из рук в руки, боясь дышать на нее.

Мы сделали это, мы сделали невозможное.

Граф Толстой. Скрестив руки на груди, наблюдал за ликованием с непроницаемостью сфинкса. Чужеродный элемент. Лишняя деталь в идеально работающем механизме праздника.

Я направился к нему.

– Граф.

Толстой медленно, словно на шарнирах, повернул голову.

– Агрегат готов к эксплуатации. Доложите его превосходительству господину Сперанскому.

Ни слова в ответ. Просто едва уловимое движение головой – минимум движений, максимум пренебрежения. Развернувшись, он вышел. Его исчезновения никто, кроме меня, не заметил.

На следующий день, пока мы с Иваном Петровичем, склонившись над чертежами, разрабатывали логистику сборки и разборки, а также консервации агрегата, послышался цокот копыт. Ворота распахнулись, впуская гвардейца на взмыленном жеребце. Служивый сунул мне в руки пакет. Тяжелая сургучная печать Министерства финансов.

Сломав сургуч, я пробежал глазами по строкам, выведенным каллиграфическим почерком. Текст был сух.

«По высочайшему повелению Государя Императора, – гласил документ, – демонстрация гильоширной машины назначается на пятнадцатый день декабря сего года. Место проведения: Санкт-Петербургский Монетный двор. Присутствие: члены Комитета министров».