Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Элен внимательно смотрела на чертеж. Я видел, как в на ее лице рождается понимание. Она увидела симбиоз идеальной точности и грубой силы.

– Эта связка привела старика в неописуемый восторг, – закончил я. – Он теперь одержим идеей создания первого в мире «самозаводящегося» станка. Носится со своим прототипом двигателя, как с писаной торбой, экспериментирует со спиртовыми смесями, пытается добиться ровного горения, доводит до ума зажигание… Фактически, он превратил заказ Императора в свою личную лабораторию. И я ему не мешаю. Пусть творит.

Я откинулся на подушки, опустошенный рассказом, но в то же время полный странного удовлетворения. Мой ход сработал. Я удержал Кулибина, дал ему задачу, достойную его гения. И наш странный союз, рожденный из недоверия, уже приносил плоды.

Разговор о механизмах и интригах иссяк. Мы замолчали.

Элен снова легла рядом. Ее палец вернулся к моим шрамам, но теперь скользил по ним иначе: словно вчитывался в них, как слепой в рельефный шрифт, пытаясь понять рассказанную ими историю. Огонь в камине угасал; угли, подернутые серым пеплом, отбрасывали на стены и потолок багровые, дрожащие блики.

– Я так боялась тебя потерять, – прошептала она в тишину, ее голос стал нежным. – Ты первый… кто не пытался меня купить или использовать. Ты просто… увидел.

Я молчал – слова были лишними. Ее плечи напряглись, по телу прошла тонкая, почти незаметная дрожь. В этот миг исчезла хозяйка теневой империи и светская львица, осталась напуганная, уязвимая женщина. Хрупкий, опасный момент, похожий на первый весенний лед. Одно неверное слово – и все треснет, а она снова замкнется в своей ледяной броне. Но мне захотелось рискнуть. Наши с ней отношения, как назревший бутон, требовали нового толчка в развитии.

– Элен, – позвал я так тихо, что едва сам себя услышал. – Я ничего о тебе не знаю. Расскажи мне. Кто ты?

Она вся подобралась, мышцы на спине окаменели. Секунду, другую она молчала, и я уже успел пожалеть о своем вопросе. Но потом из ее груди вырвался медленный выдох, и она заговорила. Ровно, почти безэмоционально, глядя в темнеющий потолок, будто читала чужую, давно выученную наизусть историю, которая уже не причиняла боли.

– Я – ошибка, – сказала она, – одного из самых могущественных людей екатерининской эпохи. Его незаконнорожденная дочь. Он никогда не признавал меня официально, хотя держал при себе, в загородном имении. Я была его тайной гордостью и его самой красивой игрушкой.

Пока она рассказывала о детстве в золотой клетке, о блестящем домашнем образовании, которому позавидовал бы иной гвардейский офицер, во мне поднималась горькая волна узнавания. Ее учили языкам, истории, фехтованию и политике. Готовили не к балам, а к власти. Она росла, слушая в полуоткрытую дверь кабинета, как ее отец с друзьями вершат судьбы Империи. Я тоже был чужаком в этом мире, тоже вынужден был учить его правила, чтобы выжить.

– Когда мне исполнилось восемнадцать, отец решил, что игрушка созрела и ее можно выгодно продать, – в ее голосе не была сухая констатация. – Он нашел мне партию. Молодой князь из другой, не менее влиятельной семьи. Их союз должен был создать несокрушимую силу при дворе. А я – стать цементом, скрепляющим эту стену. Морганатический брак, – она усмехнулась.

– Ты отказалась?

– Пыталась, – выдохнула она. – Умоляла, кричала, угрожала. Ультиматум отца был прост: либо брак, легализация статуса и место в свете, либо меня, лишенную всего, выбрасывают на улицу, как безродную девку. Я подчинилась.

Она замолчала. В камине с треском упал последний уголек.

– У моего жениха… были глаза цвета выцветшего льда, в которых никогда ничего не отражалось. Вся его страсть уходила на две вещи: на карты и на жестокость. Он был коллекционером. В его кабинете, на бархатных панелях, висело холодное оружие. Турецкие ятаганы, персидские кинжалы, итальянские стилеты… Он обожал рассказывать гостям, как каждым из них когда-то проливали кровь.

Ее голос сделался еще тише, почти неразличимым.

– В нашу первую брачную ночь он был пьян. И зол. Моя холодность его взбесила. Он хотел меня сломать, унизить, взять силой. Притащил из кабинета один из своих стилетов, чтобы напугать. Чтобы я поняла, кто хозяин…

Я напрягся. Садист с явно выраженным «чсв»?

– Что было дальше, я помню урывками. Помню боль от удара и свой собственный крик. Я защищалась. Мы боролись. В какой-то момент стилет оказался у меня в руке. Я ударила, просто чтобы он отстал. Рана на плече была неглубокой, но вид собственной крови опьянил его еще больше. Он взревел и бросился на меня, пытаясь задушить. Его пальцы сжимались на моем горле, воздух кончался… в глазах темнело. И тогда…

Она сделала паузу, и ее рука на моей груди сжалась в кулак.

– Тогда страх ушел. Я поняла: он не остановится. Никогда. Он будет делать это снова и снова. И внутри проснулось что-то другое. Холодное любопытство. Смогу ли? Хватит ли сил? Я перестала отбиваться. Я ждала. И когда он, решив, что я сломлена, на миг ослабил хватку, чтобы посмеяться… я ударила снова. На этот раз – со всей силы. В грудь.

В тишине комнаты ее слова рисовали картину пережитого ею ужаса. Передо мной была исповедь. Память услужливо подсунула картину: моя мастерская, нож убийцы, застрявший в доске, поиск уязвимой точки, сухой хруст ломающейся кости. Я ведь тоже не защищался, а калечил. Сознательно. И в ее действиях я узнавал себя.

– Он захрипел и… осел. Стилет остался в нем. А я… я стояла и смотрела, как из него уходит жизнь. Не было ни ужаса, ни раскаяния. Только… облегчение. И страшный, ледяной холод.

Она перевела дыхание.

– Я отправила к отцу посыльного. Отец приехал через час. Застал меня в той же комнате, стоящей над телом, в окровавленной ночной сорочке. Он посмотрел на меня, потом на труп. Я увидела как он боится. Его напугал не сам поступок, а то, как я его совершила. Без слез, без истерики. Он посмотрел на меня так, будто породил монстра.

Передо мной вставала картина, написанная темными, кровавыми красками. Убийство в целях самообороны, выглядевшее как хладнокровная, жестокая расправа.

– Он замял дело. Все его влияние, все деньги пошли на то, чтобы купить молчание слуг, лекарей, полиции. Официальная версия – апоплексический удар. Но для света я стала «черной вдовой». Проклятой. Отец больше не видел во мне ни актива, ни дочери. Я стала угрозой. Обузой. Он дал мне огромные деньги и приказал исчезнуть. С одним условием: я никогда не буду претендовать на его имя и никогда не расскажу правду.

Ее рассказ оборвался. В комнате было так тихо. Она не была ни невинной жертвой, ни хладнокровной убийцей – она была и тем, и другим. Сложный, израненный, опасный сплав, закаленный в огне боли и унижения.

Свой салон она создала как единственную возможность выжить и обрести власть в мире, который ее отверг.

Ее рассказ оборвался, но слова, казалось, продолжали висеть в воздухе, смешиваясь с тенями от догоревшего камина. Я молчал, раскладывая ее исповедь на составляющие. Холодная светская львица, всесильная хозяйка теневой империи – все эти маски осыпались. Осталась женщина, которая однажды ночью в шелках новобрачной шагнула в ад и вышла оттуда другим существом. Закаленной. Опасной. И бесконечно одинокой.

Она не смотрела на меня. Ее взгляд был устремлен в потолок, а все тело напряглось в ожидании. Кажется, она ждала, что я отшатнусь, что в моих глазах промелькнет тот самый страх, который она видела в глазах своего отца. Она искала подтверждения тому, что она – монстр.

– Ты… не боишься меня? – прошептала Элен.

Глава 6

После ночи откровений осталось странное послевкусие – близость и опустошение. Мы лежали молча. В сером свете, пробивающемся сквозь тяжелые портьеры, виднелся ее затылок да темная волна волос на белоснежной подушке. Она не спала. Я тоже. Оба размышляли об одном и том же: рядом теперь не просто союзница, а хищница моего уровня, мыслящая теми же категориями. Нас связывало партнерство двух выживших – вещь более прочная, чем любая романтическая чепуха.

Ее вопрос меня рассмешил. Ей эта реакция понравилась.

А с рассветом тишину разорвала суетливая возня за дверью, прерываемая сбивчивым, испуганным шепотом. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась встревоженная физиономия Лизаветы, горничной Элен.

– Сударыня… простите великодушно… Там… из города прибыли. Из Управы Ремесленной. Вашего гостя требуют.

Элен села в постели, и сонную, уязвимую женщину вмиг сменила ледяная, собранная хозяйка дома.

– Что значит «требуют»? – в ее голосе зазвенела сталь.

– Говорят, «почтительнейше просят», – залепетала девушка. – К экстренному заседанию. Господин старшина Краузе самолично прибыли… и еще двое… ждут внизу.

Стоило мне сесть, как ноющая боль в груди тотчас напомнила о себе. Ремесленная Управа. Старшина Краузе. «Почтительнейше просят». Чего им надо? Дюваль? Легенда о моем «сумасшествии» не сработала, как я рассчитывал. Француз не купился на дешевый спектакль и нанес ответный удар.

– Скажи, что мастер Григорий нездоров и не может принять их, – отрезала Элен. – Пусть изложат свое дело на бумаге.

– Нет, – остановил я ее. – Я пойду.

Она резко повернулась ко мне, ее глаза метали молнии.

– Ты с ума сошел? Ты едва ходишь! Это ловушка, Григорий, ты не понимаешь? Сошлись на нездоровье, мы выиграем время. Воронцов что-нибудь придумает…

– Не придумает, – я покачал головой, пытаясь встать с кровати. Ноги подкосились, и пришлось опереться о резное изголовье.

– Если я спрячусь за болезнь, – я посмотрел на Элен, – то проиграю. Признаю себя и самозванцем. Что может быть нужно Ремесленной управе? Только что-то связанное с моим ювелирным домом. Или с правом вести свою деятельность. А право мне даровал Государь. Значит, я должен идти. Не могу же я за спиной императора прятаться? Ты итак меня приютила, обогрела, – я хмыкнул, заставляя ее чуть покраснеть.

Вся картина разворачивалась передо мной довольно ясно. Даровав мне патент, Государь проявил свою монаршую волю, однако он не собирался становиться моим вечным заступником в цеховой дрязге. Такое вмешательство выставило бы его самодуром и дало козыри врагам, которые только и ждут повода закричать о «фаворитизме» и «попрании законов». Александр даровал мне дворянство в мире ремесленников, но отстоять этот титул я должен сам.

И Цех… Ход Дюваля был гениален. Он не пошел против воли Императора. Он наверняка захочет отобрать мое право на ведение деятельности. Но как?

А ведь на фоне слухов о моем безумии, призыв в «цех» выглядел благородной заботой о репутации петербургских мастеров. Они не бунтуют против царя, а лишь пытаются «исправить ошибку», совершенную по недосмотру.

Но дело было не только в этом. Внутри все кипело. Старик Звягинцев, шестидесятипятилетний мастер, чье имя в том, другом мире, было синонимом качества, пришел в ярость. Поставить под сомнение мое мастерство? Мои руки? Оскорбление. Личное. Навалилась чудовищная усталость. Только-только выкарабкался, а они снова… Не дадут даже вздохнуть. Ну что ж. Поиграем.

– Помоги мне одеться, – попросил я.

Одевание превратилось в пытку, каждое движение требовало неимоверных усилий. Я выбрал самый строгий темный сюртук – никаких щегольских изысков. Элен пришлось помочь мне с шейным платком: пальцы еще не слушались, и проклятый шелк никак не ложился в правильную складку. Ее руки были холодны, она молчала, понимая, что отговорить меня не удастся. Это молчание было полным гнева – на них, затеявших эту травлю, и на меня, идущего в их ловушку. Но я не мог не идти. Я не собираюсь прятаться за юбкой Элен, либо за тенью императора.

Я взял свою новую трость с холодным нефритовым набалдашником. Тяжелое черное дерево служило опорой – теперь это была жизненная необходимость.

– Не спорь с ними, – тихо сказала она, когда я был готов. – Слушай. Они пришли не для того, чтобы услышать тебя, а для того, чтобы осудить. Ищи их слабое место.

Я кивнул.

Внизу, в холле, меня уже ждала депутация. Старшина Цеха, немец Краузе, – высокий, сухой, похожий на старую цаплю, с лицом, на котором застыло выражение кислого педантизма. Он искренне верил в вековые устои, и я для него был живым воплощением хаоса. Двое других не уступали ему в спеси, глядя на меня с плохо скрываемым презрением.

– Мастер Григорий, – проскрипел Краузе, едва заметно склоняя голову. – Наслышаны о вашем недуге. Надеюсь, ваше здоровье позволит вам предстать перед честным собранием?

Первая шпилька. Я оперся на трость чуть сильнее, чем требовалось.

– Для защиты своей чести, господин старшина, я всегда найду силы.

Мне подали строгий деловой экипаж без гербов. Спускаясь по ступеням с помощью лакея, я заметил у кареты двух неприметных мужчин в серых сюртуках. Волки в овечьей шкуре. Мои «секунданты». Государевы люди? Наверняка, люди Воронцова.

– Они будут ждать снаружи, – сказала Элен, провожая меня взглядом. – На всякий случай.

Я забрался в темное, пахнущее кожей нутро. Дверца захлопнулась, отрезая меня от света и тепла. Экипаж тронулся, унося меня в логово врага, где единственным моим оружием оставались разум и упрямство старого мастера, который не умел проигрывать.

Зал заседаний Ремесленной Управы был наполнен застарелым табачным дымом. Мрачное, обшитое темным дубом помещение напоминало зал суда инквизиции. Сквозь высокие пыльные окна едва пробивался солнечный свет, и в этом полумраке лица старейшин за длинным столом казались высеченными из дерева. Со стен с укоризной взирали потемневшие от времени основатели Цеха в строгих напудренных париках, которые уже давно вышли из моды.

«Живые ископаемые», – мелькнула злая мысль. Хранители традиций, замшелых, как камень в старом колодце. И в их тихую заводь бросили меня.

Меня усадили на отдельный стул в центре зала, точно подсудимого. Напротив, во главе стола, восседал старшина Краузе. Рядом с ним, в позе прокурора, стоял Дюваль с самодовольной улыбкой на холеных губах. Он явно наслаждался моментом.

Заседание началось. Дюваль говорил долго, витиевато, умасливая речь французскими словечками.

Как я и предполагал, на меня подали жалобу. Кляузу. Жалоба Дюваля превратилась в мастерски срежиссированный спектакль.

Он начал с похвалы, расписав мой «несомненный природный дар». Упомянул печать для Государя, назвав ее «истинным проблеском гения». Старейшины неодобрительно закряхтели, но Дюваль поднял руку, призывая к тишине.

– Однако, господа, – его голос стал скорбным, – одного проблеска мало, чтобы осветить весь путь. За гением должно следовать искусство. За дарованием – труд и подтверждение мастерства. Которого мы, к глубокому нашему сожалению, не наблюдаем.

Сделав паузу, чтобы яд впитался, он подал знак. Помощник вынес на бархатной подушке два предмета. Слева лежала изящная брошь в стиле ампир, его собственная работа – гирлянда из крошечных бриллиантовых роз, безупречная, холодная и абсолютно безжизненная. Справа – один из моих браслетов в «скифском стиле», «Змеиное Кольцо», с его грубой фактурой и огромным, мутным хризопразом.

– Вот, господа, – Дюваль указал на свою брошь. – Вот искусство! Гармония, чистота линий, просвещение! Работа, достойная украсить двор первой столицы мира, Парижа!

Старейшины одобрительно загудели. Я еле удержался, чтобы не выругаться. Первая столица? И «наши» еще поддакиают франку.

– А вот… – его палец с преувеличенным омерзением коснулся моего браслета. – Безусловно, в этой… вещи… есть своя первобытная прелесть. Возможно, она нашла бы своего ценителя на ярмарке в Бухаре или среди степных князьков. Но мы говорим о вкусе просвещенной столицы Европы! Скажите мне, господа, мы Европа или мы Тартария?

Удар пришелся в самое больное место русского дворянства и мещанства – их рабское преклонение перед всем французским. Мой стиль, попытка найти русскую идентичность в искусстве, была представлена как варварство, шаг назад, в азиатскую тьму.

Я попытался возразить, заметить, что красота бывает разной, что сила – тоже эстетика.

– Мэтр Дюваль, странно слышать о Тартарии от человека, чьи предки еще недавно считали мытье признаком дурного тона…

– Позволим, непременно позволим вам высказаться, – тут же прервал меня Дюваль с улыбкой, не давая закончить. – Но сперва мы хотели бы услышать еще одно мнение.

Он нанес третий, самый подлый удар.

– Попрошу войти свидетеля!

Дверь скрипнула, и в зал, ссутулившись и не поднимая глаз, вошел молодой парень. Федька. Один из моих подмастерьев, вернее подмастерьев Ильи, которого я сам отобрал за усидчивость. Он пропал недавно, сказав, что захворала матушка в деревне. Шокировало даже не само предательство, а его предсказуемость, его банальность. Дюваль его переманил. Я вспомнил, как хвалил этого парня… Глупо. Наивно.

– Расскажи почтенному собранию, юноша, – ласково проворковал Дюваль, – чему же учит вас ваш хваленый мастер? Каким секретам ремесла?

Запинаясь и путаясь в словах, Федька начал свой выученный урок. Мастер Григорий, по его словам, почти не показывает, как работать руками. Заставляет «марать бумагу», рисовать какие-то «цифири». Учит «странным вещам»: смотреть на камни через «колдовские стеклышки», отчего буквы двоятся, и смешивать металлы по «аптекарским рецептам», взвешивая на весах, хотя их отцы и деды всегда делали это «по наитию».

Последствия были катастрофичны. Мои главные заслуги – научный подход и системное обучение – в устах этого испуганного мальчишки прозвучали как профанация и отказ от вековых традиций. Я учил их думать; Дюваль же представил все так, будто я разучиваю их работать. В какой-то момент Федька поднял на меня испуганные глаза, и мне стало его просто жаль. Он сам не понимал, что говорит.

Старейшины слушали, на их лицах отражался праведный гнев. Они видели во мне еретика, разрушающего их мир, их веру.

– Благодарю, юноша, можешь идти, – отпустил Дюваль предателя и повернулся ко мне с выражением скорби на лице. – Вы слышали, господа. Веками секреты мастерства передавались из рук в руки. Мэтр Григорий же потчует своих учеников сомнительными фокусами и алхимией. Это подрыв самых основ нашего ремесла!

Зал зашумел. Каждое мое слово тонуло в неодобрительном ропоте. Мои аргументы о том, что наука помогает искусству, доказывали мою профанскую сущность. Дюваль полностью контролировал ситуацию: он был на своей территории, окруженный своей стаей.

Откашлявшись, старшина Краузе вынес вердикт. Он говорил медленно, с тяжелым немецким акцентом.

– Управа, выслушав доводы, находит обеспокоенность мэтра Дюваля и прочих почтенных мастеров обоснованной. Хотя мы и не можем отменить указ Его Императорского Величества, мы, как блюстители чести и чистоты нашего ремесла, обязаны удостовериться, что звание мастера присвоено достойному. Посему, Управа постановляет: действие патента мастера Григория Пантелеивича приостановить до прохождения им квалификационного экзамена, согласно уставу нашего Цеха.

Юридически все было безупречно. Они не пошли против воли Императора, просто «проверяли» ее исполнителя.

Ловушка захлопнулась.

За окном скрипнули полозья проезжающих саней, где-то в углу один из старейшин шумно высморкался в клетчатый платок. Приговор вынесли. Теперь оставалось лишь объявить условия казни. Опираясь на трость, я чувствовал, как под строгим сюртуком противно взмокла рубашка.

Дюваль наслаждался своей ролью. С театральной медлительностью он подошел к резному шкафу, извлек оттуда плоскую шкатулку, обитую потертым темно-зеленым бархатом, и водрузил ее на стол прямо передо мной.

– Итак, условия нашего… дружеского состязания, – он обвел зал торжествующим взглядом. – Дабы ни у кого не возникло сомнений в беспристрастности, Управа выбрала для работы материал исключительного качества.

Он откинул крышку. На выцветшем шелке, в глубоком гнезде, лежал камень. Сардоникс. Идеальный. Размером с крупное перепелиное яйцо. Один взгляд на него – и ювелир во мне на мгновение заставил забыть обо всем. Три идеально ровных, параллельных слоя: верхний – молочно-белый, чистый, как первый снег; под ним – теплый, медово-оранжевый; и в самом низу – густой, почти черный, кофейно-коричневый.

Я на автомате начал прикидывать варианты. Гладкий, «цивилизованный» камень… но эти слои! На них можно сыграть. Белый – снег на вершине кургана. Оранжевый – отблеск костра в ночи. Черный – тьма степи. Вырезать морду волка. Или грифона, терзающего змею. Да, грифон – идеальное решение. Крылья на белом слое, мощное тело – на оранжевом, а из темной глубины сверкают глаза, инкрустированные крошечными рубинами… Я уже видел эту вещь, ощущая ее дикую, первобытную энергию.

– Камень, достойный руки великого мастера, – произнес Дюваль. Его голос вырвал меня из размышлений. – Надеюсь, наш молодой коллега оценит выбор. Что до темы, – продолжал он, упиваясь своей властью, – то, дабы наш молодой коллега мог проявить все свое знание классических образцов и доказать, что он достоин стоять в одном ряду с великими мастерами Европы, Цех предлагает ему тему, воспетую самим Рафаэлем и Рубенсом. «Суд Париса».

Удар. Под дых. Мои планы, грифоны и волки разлетелись в пыль. «Суд Париса». Приторная, выхолощенная, академическая чушь. Три голые бабы, пастух-идиот и яблоко. Он заставлял меня, создателя «скифского стиля», вышивать гладью на батистовом платочке. Меня загоняли на его поле, в мир жеманных богинь и слащавых пастушков.

По залу пронесся одобрительный гул. Я окинул взглядом собравшихся. В дальнем углу, у двери, стоял Илья. Моего ученика, очевидно, послала Варвара Павловна с подачи Элен. Он, как никто другой, понимал, на какую каторгу меня обрекают: видел сложность камня, слышал тему. Когда один из наблюдателей грубо оттеснил его плечом, Илья даже не пошевелился, его полный ненависти взгляд был прикован к Дювалю. Рядом с ним, с бесстрастным лицом, скрипел пером в конторской книге поверенный Элен, методично записывая каждое слово. Не знаю, на кой-тут этот поверенный. Может, чтобы потом донести до Воронцова все подробности?

– Срок – две недели, – объявил Дюваль.

Я не выдержал.

– Две недели на такую работу? – голос прозвучал хрипло, однако его услышали все. – Господа, это издевательство. Даже здоровый мастер не управится в такой срок.

– Вы отказываетесь? – тут же вцепился в мои слова Дюваль.

– Я констатирую факт, – спокойно ответил я. – Впрочем, раз уж Цех так высоко оценивает возможности своих мастеров, я не смею спорить.

Мой дерзкий выпад достиг цели: несколько старейшин недовольно заерзали на стульях. Дюваль на мгновение помрачнел, однако тут же взял себя в руки.

– Прекрасно! – воскликнул он. – Значит, две недели. Работа будет вестись в отдельной мастерской при Управе, под неусыпным надзором двух почтенных наблюдателей. Дабы, – он сделал паузу и посмотрел мне прямо в глаза, – ни у кого не возникло и тени сомнения, что сей шедевр будет создан рукой самого мастера, а не его способных учеников.

Полная изоляция. Психологическое давление. И постоянный контроль.

Черт с вами. Я сделаю это. Создам создам шедевр, который войдет в учебники. Шедевр, который заставит их подавиться собственной желчью.

Заметив, как изменилось мое лицо, как в глазах вспыхнул опасный огонь, Дюваль нанес последний, сокрушительный удар. Ему нужно было мое унижение. Здесь и сейчас.

С ядовитой, сочувственной усмешкой он сказал:

– Что же вы медлите, мэтр? Или вы уже сейчас готовы признать свое поражение? Быть может, вы желаете опробовать инструмент, дабы убедиться, что камень не слишком тверд для ваших… нежных рук?

Он взял со стола, где были разложены инструменты для экзамена, новый, идеально заточенный штихель – тонкий стальной резец с деревянной рукояткой, похожей на гриб. И протянул его мне.

Медленно, стараясь придать движению уверенности, я протянул руку. Взял штихель. Гладкое, отполированное тысячами прикосновений дерево рукоятки легло в ладонь. Привычно. Родно. Мастер во мне мгновенно оценил инструмент: сталь хорошая, заточка идеальная, под острым углом. Для верхнего, белого слоя сардоникса подойдет идеально, хотя для вязкого нижнего… Я уже начал выстраивать технологический процесс, когда попытался сжать пальцы в ту стальную, несгибаемую хватку, которой славился старик Звягинцев.

И пальцы не послушались.

Все началось с легкого, почти неощутимого зуда, пробежавшего по нервам от плеча до самых кончиков пальцев. Мышцы отказались замереть, зафиксироваться. А потом я увидел мелкую, предательскую, омерзительную дрожь на кончике идеально заточенного стального лезвия. Это была не та грубая тряска, что заметил бы всякий, а едва уловимая вибрация, знакомая каждому хирургу или ювелиру. Та самая вибрация, что на сардониксе даст «бороду» из микросколов. Та, что превратит шедевр в поделку дилетанта.

Пытаясь унять ее, я сжал пальцы сильнее, напряг предплечье. От этого дрожь, подчиняясь какому-то дьявольскому закону, лишь усилилась. Холодный пот выступил на лбу. Я был пойман. Голый, безоружный, выставленный на всеобщее обозрение.

Подняв глаза, я встретился взглядом с Дювалем.

На его лице был триумф. Он знал о последствиях моего ранения, о поврежденных нервах, о потерянной моторике. Откуда? Слуги в доме Элен? Подкупленный лекарь? Кто-то видел мои чертежи? Неважно. Важно, что весь этот фарс с «защитой чести Цеха» был спектаклем, построенным на одном-единственном, точном знании: мои руки меня больше не слушаются.

Дюваль сократил дистанцию. Он видел дрожь – я был уверен, никто другой ее не заметил. Но ему этого было мало. Он хотел, чтобы ее увидели все.

– Что с вами, мэтр? – его голос сочился фальшивым сочувствием. – Вы так бледны. Уж не волнуетесь ли? Рука-то у вас холодная, как лед.

Своей холеной, унизанной перстнями рукой он, будто по-дружески, накрыл мою кисть, сжимающую штихель. Жест – верх лицемерия, демонстрация «заботы». Его пальцы намеренно, с легким нажимом, легли мне на запястье, на пульс. Он будто диагностировал. И конечно, он почувствовал эту мелкую, частую дрожь, неровный бой загнанного в угол сердца.

Держа мою руку на виду у всей комиссии, и глядя мне в глаза, он произнес финальную фразу. Громко, отчетливо, чтобы слышал каждый в этом зале.

– Не переживайте. Такое… от волнения бывает. Или от немощи.

Глава 7

Дюваль наконец отнял свою холеную руку, хотя липкое ее прикосновение, казалось, все еще оставалось на моем запястье. Дрожь в пальцах, выставленная на всеобщее обозрение, стала лишь сильнее. Я сжал штихель с такой силой, что побелели костяшки, но это не помогало. Тело предало меня.

По залу пронесся шум. Тихий, вкрадчивый шепот. За длинным столом старейшины переглядывались: одни – с откровенным злорадством, другие – с неловким сочувствием. Пряча глаза, старшина Краузе покашливал в кулак. Даже равнодушный чиновник от Управы, откровенно скучавший, подался вперед, с любопытством разглядывая меня, как диковинного зверя в клетке. Один, в центре этого круга, я был гладиатором, выпущенным на арену без меча.

Унижение достигло своего пика. Дюваль, видя мою подавленность, решил сыграть роль великодушного победителя и воздел руки, призывая к тишине.

– Господа, господа, прошу тишины! – его голос сочился елеем. – Я вижу, мэтр Григорий и впрямь нездоров. Его немощь очевидна. Возможно, мы были слишком строги, требуя от больного человека подтверждения его мастерства в столь долгий срок. Я предлагаю проявить милосердие.

Сделав театральную паузу, он обвел зал взглядом великодушного монарха.

– Предлагаю сократить срок экзамена. Скажем… до трех дней.

Вот же… Вот как его назвать без обсценной лексики?

Три дня. Это превращало состязание в самую изощренную пытку. Две недели оставляли призрачный, микроскопический шанс на восстановление руки, тогда как три дня гарантировали стопроцентный провал. Однако ловушка оказалась еще хитрее, и я мгновенно просчитал следующий ход. Три дня – идеальные условия для обвинения в мошенничестве.

– Надеюсь, – добавил он с ядовитой усмешкой, подтверждая мои худшие опасения, – столь короткий срок не подтолкнет мэтра к искушению прибегнуть к помощи его столь талантливых подмастерьев? Мы, разумеется, выставим самых надежных и зорких наблюдателей, которые будут находиться при нем неотлучно.

Зал одобрительно загудел. Какой благородный, какой справедливый мэтр Дюваль! И о чести Цеха печется, и о здоровье больного коллеги. Мерзавец.

Передо мной стоял выбор: признать поражение сейчас, сославшись на немощь, и навсегда остаться в глазах этого мира самозванцем, или согласиться на самоубийственные условия. Отчаяние затопило легкие. На мгновение захотелось все бросить, развернуться и уйти. Но торжествующее лицо Дюваля… Этого зрелища хватило, чтобы отчаяние сменилось злой яростью. Нет. Такого удовольствия я ему не доставлю. Никогда не сдавайся на условиях врага.

Медленно выпрямившись, опираясь на трость, я заговорил. Дрожь в руке не прошла, зато в голосе ее не будет.

– Я принимаю ваши условия.

По залу пронесся удивленный вздох. Дюваль на мгновение застыл с открытым ртом, явно не ожидая такого развития событий. Он ждал споров, торговли, мольбы.

– Три дня, – отчетливо произнес я. – Но и у меня есть условия.

Краузе нахмурился.

– Вы не в том положении, чтобы ставить условия, молодой человек!

– Я в том положении, чтобы защищать свое право на честный экзамен, господин старшина, – парировал я. – Да и сроки, вы обозначили малые. Уж с этим-то вы согласны? – стрик поджал губи и промолчал. – Первое: камень я забираю с собой и работать я буду в своей мастерской, на своем верстаке.

– Исключено! – тут же вскинулся Дюваль. – Это против правил!

– Это необходимо, – мой голос стал жестче. – Моя рука, как вы имели возможность убедиться, не в лучшем состоянии. Она привыкла к моим собственным, подогнанным под нее инструментам. К моему штихелю-«игле» для проработки лиц, к моей «лопаточке» для драпировок. Ведь вы же добиваетесь честного состязания? Или ваша цель – именно травля больного человека? За три-то дня! Чего вы испугались?

Аргумент был железным. Отказать мне – значило открыто признать, что их цель не проверка, а травля. Старейшины заколебались.

– Ваши наблюдатели, – продолжил я, не давая им опомниться, – могут жить у меня эти три дня. Я предоставлю им кров, стол и все удобства. Они смогут находиться в мастерской неотлучно, хоть днем, хоть ночью. Их глаза будут лучшей гарантией моей честности.

Глядя на Дюваля, я видел, что он замечает, как инициатива перехватывается. Я выиграл несколько драгоценных часов и перенес поле боя на свою территорию. Мозг уже лихорадочно вел расчеты.

Три дня. Семьдесят два часа. Минус сон… остается пятьдесят. Камень – сардоникс, твердость шесть-семь по Моосу. Режется медленно. Значит, нужна алмазная крошка для черновой обдирки. Нужны новые резцы… И нужно что-то делать с рукой.