Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Ассамблея была в самом разгаре. Шуршали шелка, звенели шпоры, воздух был насыщен ароматами духов и пудры. Вдовствующая императрица Мария Федоровна восседала на невысоком возвышении, окруженная свитой. Заметив меня, она едва заметно кивнула камергеру. Музыка стихла. Зал мгновенно замолчал, сотни глаз обратились ко мне.

Сердце ухнуло. Опираясь на трость, я медленно пошел вперед. В руке я сжимал шкатулку с маской. Каждый шаг по натертому до зеркального блеска паркету отдавался эхом. Толстой остался у колонн, предоставляя мне самому пройти этот путь.

Подойдя к возвышению, я низко поклонился.

– Ваше Императорское Величество.

– Рады видеть вас в добром здравии, мастер, – голос ее был по-матерински теплым, правда в глазах плясали лукавые искорки. – Весь Петербург только и говорит, что о ваших приключениях. Надеюсь, они не помешали вам исполнить свое обещание?

– Никак нет, Ваше Величество.

Я протянул ларец из черного дерева. Камергер принял его и передал Императрице. С царственным, неторопливым жестом она откинула крышку. По залу пронесся отчетливый вздох восхищения. Даже на расстоянии, в полумраке, маска выглядела живой: хищная, покрытая переливающейся жемчужной шкурой, она казалась диким зверем, притаившимся на черном бархате.

Мария Федоровна взяла ее в руки. На ее лице отобразился неподдельный восторг, который и отличал ее от всех остальных. Она провела пальцем по жемчужной поверхности, коснулась острых клыков.

– Позвольте, Ваше Величество, – набравшись смелости, произнес я. – У этого зверя есть секрет.

– Покажите же, мастер, не томите! – воскликнула она с нетерпением.

Я поднялся на ступеньку и осторожно надел маску на Императрицу. Жемчужная шкура идеально легла на ее тонкие черты, скрыв сеточку морщин и усталость, оставив властный изгиб губ и аристократический подбородок. Она перестала быть пожилой женщиной – она стала символом, ожившей легендой.

– А теперь, Ваше Величество, коснитесь его лба… вот здесь, меж черных жемчужин. Чуть сильнее.

Она послушно подняла руку. Тихий щелчок. Черное облачко шелка, освобожденное пружиной, плавно опустилось вниз, скрыв нижнюю половину ее лица. Зал ахнул. Теперь на троне сидела не Императрица, а таинственная незнакомка из восточной сказки. Но главный удар был еще впереди.

– И взгляните на свет, Ваше Величество.

Она повернула голову к огромным канделябрам. В тот же миг глаза зверя вспыхнули. Александриты, казавшиеся простыми темными камнями, поймали свет сотен свечей и загорелись глубоким кроваво-красным огнем. Эффект был чудовищным. Красный свет изнутри подсветил ее кожу, заставил тени на скулах стать глубже. Взгляд из-под маски стал тяжелым, пронзительным, нечеловеческим. На троне сидела сама Власть – древняя, таинственная, опасная.

Я видел ошеломленные лица вельмож, выроненный одной из фрейлин веер, видел, как старый генерал непроизвольно перекрестился. Даже Толстой, стоявший у колонны, подался вперед, и на его лице впервые за весь день промелькнуло изумление.

Мария Федоровна была в абсолютном восторге. Она видела реакцию придворных, видела свое отражение в зеркалах, что стояли чуть поодаль. Она улыбалась так искренне, непозволительно искренне для императрицы.

Сняв маску, она повернулась ко мне, и ее лицо сияло, как у ребенка, получившего самую желанную игрушку.

– Мастер, – ее голос дрожал от волнения, – вы превзошли все мои ожидания. Я не знаю, как благодарить вас.

Я поклонился.

Она на мгновение задумалась, затем ее лицо озарила решительная улыбка. Она встала.

– Господа! – ее негромкий, но властный голос зазвенел в тишине. – Мастерство господина Григория слишком велико, чтобы мы докучали ему лишь в дни официальных приемов. Отныне, мастер, – она обратилась прямо ко мне, – двери моих дворцов, будь то Гатчина, Павловск или даже Зимний, для вас открыты в любое время. Ежели у вас будет ко мне дело или нужда, вам достаточно лишь назвать свое имя у входа.

По залу пронесся шум, похожий на морской прибой. Лица придворных вытянулись. Право входа ко двору без приглашения, без доклада, в любое время – неслыханная привилегия, которой обладали лишь члены императорской фамилии да несколько особо доверенных лиц. Это был не просто щит. Это был статус, ставивший меня выше большинства этих напыщенных вельмож. Взгляд Императрицы на мгновение скользнул по залу и остановился на фигуре Сперанского в тени. Тот едва заметно склонил голову.

Оглушенный этим триумфом, я пытался осознать какой мощный щит получил. Щит, пробить который не осмелится никто в этой Империи.

Я еще стоял в полушоковом состоянии, когда из тени у колонны отделилась фигура. Молодой человек с бесцветным лицом и такими же глазами, один из секретарей Сперанского, склонился и тихо произнес:

– Его превосходительство государственный секретарь просит вас уделить ему несколько минут.

Просьбой это назвать было трудно. Поклонившись Императрице, которая с детским восторгом крутила в руках маску, я последовал за секретарем. Он провел меня из зала в тишину бокового кабинета. За массивным письменным столом сидел Сперанский. Он не встал, просто указал на кресло напротив.

Его лицо было бесстрастным, похожим на маску. Молча наблюдая, как я сажусь, как устраиваю рядом с собой трость, он дал мне время прийти в себя после головокружительного взлета.

– Вы сегодня одержали блестящую победу, мастер. Государыня в восторге. Вы получили все, чего хотели. Почти все.

Он сделал паузу.

– Вы ведь недовольны моим решением касательно графа Толстого? – это был не вопрос, а констатация факта. – Вы сочли это наказанием. Ошибаетесь. Это было назначение. И для вас тоже.

Я не проронил и слова. Сейчас, в полумраке кабинета, передо мной был не чиновник, а игрок, объясняющий профану логику своего гениального хода.

– Граф Толстой, мастер, – это чистая, необузданная сила. Стихия. Вы берете дикий, необработанный камень, полный внутренних трещин и пороков, и превращаете его в шедевр, заставляя сиять его лучшие грани. Граф Толстой – такой же необработанный алмаз. Дикий, полный пороков, зато невероятно твердый. Я даю его вам, мастер. Ограните его. Найдите правильные углы, уберите лишнее, заставьте его служить свету, а не тьме. Я видел, как вы работаете с камнем. Теперь покажите, как вы работаете с людьми.

От его слов по спине пробежал холодок. Эта проницательность пугала. Он видел во мне не ювелира, а манипулятора? Инженера человеческих душ? Метафора была слишком глубокой для простого комплимента. Неужели он догадался и увидел за маской семнадцатилетнего самородка циничный разум старика Звягинцева?

– Я дал вам в руки оружие, – продолжал он, не замечая моего смятения. – У вас есть рычаги: его непомерная честь, его фанатичная верность Государю и, что самое главное, его… скука. Этот человек умирает без дела, без опасности. Дайте ему настоящего врага, и он станет вашим самым верным псом. – Забавно, Воронцов примерно то же и сказал про Толстого. – Оставите без дела – он загрызет вас от безделья. Приручите его.

Затем Сперанский перешел к главному. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на темный, заснеженный парк.

– Россия сильна, мастер. Сильна духом своих солдат, блеском своих штыков. Тем не менее в наш век побеждает и сила, и ум. Технология. Скоро Государю предстоит встреча с императором Наполеоном в Эрфурте. Мы должны явить Европе мощь нашей армии и мощь нашего разума. Мы должны удивить их, заставить считаться с нами.

Он обернулся. Его голос стал ниже, а пальцы сжались на подоконнике.

– Ваша машина, мастер. Она – символ того, что Россия вступает в новую эру технологий и порядка. Поэтому я и прошу вас поторопиться. Она нужна нам, нужна России. И она нужна вам, как ваша единственная настоящая защита.

Так вот оно что. Моя машина – фигура в большой европейской игре. Неужели настолько все плохо с фальшифками?

Сперанский дал понять, что аудиенция окончена. Я поклонился и вышел. Щит Императрицы, оружие в лице Толстого, шахматная партия Сперанского… Мысли метались в голове. Прежний мир моей ювелирной мастерской рассыпался в прах. Я оказался на огромной, залитой светом сцене, где каждый мой шаг отныне будет рассматриваться под лупой.

У выхода меня с каменным лицом ждал мой новый «пес». Толстой. Мы вышли из дворца и направились к карете. Я уже заносил ногу на ступеньку, когда из дворцовых дверей выбежал тот самый молодой секретарь.

– Мастер, постойте! – выдохнул он.

Толстой мгновенно сделал шаг вперед, его тело перекрыло дорогу, а рука легла на эфес. Он смотрел на секретаря не предвещающим ничего хорошего взглядом.

– В чем дело? – бросил он.

– Его превосходительство просил передать, – пролепетал молодой человек, явно испугавшись. Он протянул изящную визитную карточку из плотного картона.

Я обошел Толстого и взял ее. На ней было выгравировано: «Шарль-Луи де Флао, адъютант герцога де Коленкура».

– Государственный секретарь велел доложить, – секретарь понизил голос до шепота, не сводя испуганных глаз с Толстого, – что французский посол, герцог де Коленкур, проявляет к вашим работам живейший интерес. Будьте крайне осторожны. Это его личный адъютант. Он настоятельно просил о встрече.

С этими словами он поклонился и, пятясь, растворился в вечерней мгле. Я остался стоять с этой карточкой в руке, под пристальным, тяжелым взглядом графа.

Французский посол? Сперанский опять хитрит? Почему он не сказал про него в кабинете? Такие люди ничего не забывают.

Глава 16

Я поднял глаза на Толстого. Лицо графа, стоявшего у открытой дверцы кареты, было абсолютно непроницаемо. Он все видел, все слышал, был свидетелем.

Эх, Сперанский, ну и игрок! Это послание предназначалось не столько мне, сколько моему новому «стражу». Вместо прямого приказа следить за французами Сперанский подбросил ему наживку. Дал своему «волку» след, разжег охотничий инстинкт, чтобы Толстой сам, по собственной инициативе, вцепился в посольство Коленкура. Гениально. И дьявольски коварно. Сперанский запрягал нас в одну упряжку, даже не спрашивая согласия.

Я сел в карету. Граф занял свое место напротив, и дверца захлопнулась, отрезая нас от внешнего мира. Кучер тронул лошадей, и экипаж, качнувшись, покатил по темным аллеям гатчинского парка. Обратно мы ехали в том же молчании, однако враждебный ледок в нем сменился напряженной задумчивостью. Глядя на проплывающие за окном тени деревьев, граф о чем-то размышлял. Я-то знал о чем. В его голове уже билась новая дичь – более интересная, чем охрана какого-то мастерового.

Следующий день я посвятил грубому, земному делу. На выкупленном соседнем участке поместья, где начиналась активная фаза строительства, кипела жизнь. Потные, босые мужики по колено в грязи таскали плетеные корзины с землей. Надсадно кричал «прораб» или как он в этом времени называется. Воздух пропитался запахами сырой глины. Где-то визжала пила, и этот звук смешивался с монотонной песней землекопов. Стоя посреди этого хаоса и опираясь на трость, я ощущал себя демиургом, творящим новый мир.

Проект был прост и функционален. Официально – «каменные кладовые» и глубокие «погреба» для хранения припасов и особо ценных материалов. Неофициально – мой личный каземат. Я проектировал его, опираясь на общие принципы из будущего, но дьявол, как всегда, крылся в деталях. Да, в строительстве я понимаю не больше, чем свинья в апельсинах. Все эти расчеты арок, прочность балок… Приходилось доверять подрядчику, старообрядцу с окладистой бородой, который строил надежно, хотя и без изысков. Вот если бы надо было новый ювелирный магазин открыть – тут я бы размахнулся.

В разгар дня, когда я, перекрикивая шум, объяснял подрядчику, как правильно устроить вентиляционные отдушины в подземном хранилище – уж это я помнил, за спиной раздался знакомый, ленивый голос:

– Недурно. Прямо казематы Петропавловской крепости в миниатюре.

Я обернулся. Толстой. Без мундира, в простом сюртуке и высоких сапогах, он стоял, заложив руки за спину, и с легкой усмешкой оглядывал стройку.

– Решили обзавестись собственным схроном, мастер? – продолжал он, обходя вырытый котлован. – Похвально. Вот только стены у вашего схрона – решето.

– Стены в три кирпича, граф. Выдержат попадание из единорога, – отрезал я, раздраженный его тоном.

– Единорога, может, и выдержат, – он остановился и ткнул пальцем в сторону глухой стены, выходившей в узкий, заросший бурьяном переулок. – А вот десяток молодцов с лестницами – едва ли. Я сегодня обошел вашу стройку по кругу. У вас тут проходной двор.

Мое самолюбие, уязвленное его тоном, взбунтовалось.

– Я поставлю по периметру ограду, граф. Высокую, с коваными пиками. И два караульных будут обходить ее денно и нощно.

– Ограду? – рассмеялся он. – Прекрасная мишень для стрелка с крыши вон того сарая. И отличное прикрытие для тех, кто подползет к вашей стене ночью. Вот здесь, под самой стеной, темень – хоть глаз выколи. Любой тать приставит лестницу, и ваши караульные его заметят, только когда он им на голову спрыгнет. Это у вас не крепость получится, мастер, а красивая, уютная мышеловка.

Он смотрел на поместье, которое было впритык к этому участку. Здание как бы охватывало этот клочок земли.

Его слова сочились презрением – высокомерием боевого офицера, объясняющего штатскому сопляку азбуку войны. И это бесило. Я ведь понимал, что не дока в этих вещах, но думал, что моя «насмотренность» будущего поможет. Граф с той же кривой усмешкой разглядывал меня. А потом просто сказал:

– Пойдемте. Я вам кое-что покажу.

Он повел меня за собой, за пределы стройки – в грязный, заваленный мусором переулок.

Я следовал за ним, с трудом переставляя ноги по вязкой, чавкающей под сапогами грязи. Переулок вонял гниющими отбросами и мочой. Солнце сюда почти не заглядывало, и от влажных кирпичных стен тянуло холодком. Граф, однако, шел уверенно, не обращая внимания на грязь – его начищенные ботфорты безжалостно топили в жиже обрывки каких-то вещей и прошлогоднюю листву. Он остановился как раз напротив глухой стены моего будущего хранилища.

– Вот, мастер, извольте любоваться, – он обвел рукой убогое пространство. – Идеальное место.

Слева – полуразвалившийся сарай с просевшей крышей, справа – глухая, испещренная зелеными потеками плесени стена соседнего доходного дома. Прямо перед нами – моя будущая стена, гладкая и ровная, без единого окна.

– Что вы хотите этим сказать, граф?

– А то, – он чеканил слова, как для неразумного дитяти, – что вы создали для своих врагов идеальные условия. Ночью здесь темень кромешная. Ваши караульные будут ходить по ту сторону, по освещенному двору. А здесь, в этой тени, может схорониться целый полк. Они подставят лестницу, – он ткнул пальцем вверх, – и через минуту будут на вашей крыше. А с крыши до окон второго этажа – рукой подать. Особенно вон до того, углового. Там ваш будущий кабинет?

Он был прав. Да что б его, он был прав. Я умудрился проглядеть тактическую ошибку, очевидную любому, – создал идеальную «мертвую зону», слепое пятно, прямо под стенами собственной цитадели. Самолюбие взвыло. Признать промах перед этим напыщенным аристократом было не самым приятным занятием.

– Я… я прикажу поставить здесь фонари, – пробормотал я, сам не веря в это. – Два, три фонаря. Будет светло, как днем.

Он посмотрел на меня с явной насмешкой.

– И сколько проживут ваши фонари? Десять секунд? Пока первый же камень, брошенный из-за угла, не разобьет в них стекло? Мастер, вы мыслите как лавочник, а не как комендант крепости. Свет должен быть там, где его нельзя достать.

Он перешел дорогу и прикоснулся к моей стене. Я поплелся следом. Граф провел рукой в перчатке по свежей кирпичной кладке, пачкая ее в растворе.

– Вам не закладывать нужно окна, а наоборот, прорубать. Вот здесь, – он ткнул пальцем в стену на уровне человеческого роста, – и вот здесь. Две узкие бойницы, как в крепостной стене. Не для стрельбы, упаси Боже. Для света.

Я смотрел на него, не понимая.

– Какой свет может быть из бойницы в глухом, темном переулке?

– Внутренний, – бросил он. – Внутри, за стеной, в коридоре вашего подземелья, вы поставите два мощных фонаря. Их свет будет бить сквозь эти бойницы узкими лучами и прорезать темноту переулка до самой стены напротив. Любой, кто попытается пересечь этот луч, станет виден вашему караульному на крыше, как муха на белой скатерти.

Я слушал и его слова вызывали во мне бурю: жгучий стыд схлестнулся с неохотным восхищением. А ведь его решение было безупречным. Он мыслил жизнями, видел поле боя. И тут же, отталкиваясь от его идеи, мой мозг подбросил доработку. Фонарь… А если поставить за пламенем вогнутое полированное зеркало? Рефлектор! Тогда луч будет не просто светить, а бить узко, далеко, как из прожектора.

– А ограду вашу, – продолжал он, входя в раж, – нужно ставить не вплотную к дому, а по внешней границе переулка. И не глухую, а решетчатую, чтобы ваши часовые видели все, что происходит на подступах. А на пики можно и колокольчики повесить да такие, чтобы от ветра не звонили. Древний верный способ.

Он замолчал, вытирая перчатку платком. Ни злорадства, ни самолюбования – он просто решал военную задачу, в которой был профессионалом, а я, со всеми своими познаниями, оказался дилетантом.

– Это… любопытная мысль, граф, – произнес я, задумчиво. – Весьма любопытная. Я обдумаю ее. Спасибо.

Он коротко кивнул, будто я сообщил ему, что на улице идет дождь.

Обратно на стройку мы шли молча, но сама тишина между нами изменилась. Исчезли враждебность и напряжение, однако и дружелюбием здесь не пахло. Это было молчание двух профессионалов, только что оценивших силу друг друга. Граф понял, что я способен признавать ошибки, пусть и скрипя зубами. Я же разглядел в нем умного, опытного и эффективного офицера. Человека, который в своей области был гением – точно так же, как и я в своей – как бы нескромно это ни звучало.

Когда мы вышли из переулка на залитую солнцем строительную площадку, он остановился.

– И еще одно, мастер, – в его голосе впервые не было насмешки. – Никогда не стройте прямых и длинных коридоров в своих подземельях. Делайте повороты через каждые десять саженей. На случай, если враг все же прорвется внутрь. Чтобы картечью всю оборону одним выстрелом не снесли.

С этими словами он развернулся и, не оглядываясь, пошел к воротам, откуда лучше всего был обзор на то, что происходит на участке.

На следующее утро во дворе меня уже поджидал граф Толстой, и был он не один. Рядом с ним, как скала, возвышался исполин – двухметровый бугай с лицом, начисто лишенным всякого выражения. В простой русской рубахе, со скрещенными на могучей груди ручищами, похожими на две кувалды, он выглядел несокрушимым – эдакий русский Халк на минималках.

– Мастер, знакомьтесь, – лениво произнес Толстой, кивнув на своего спутника. – Иван. Отныне он – моя тень и ваши глаза, когда меня нет рядом. Говорит мало, но видит все. Исполняет любой мой приказ беспрекословно. Привыкайте.

Ваня чуть склонил голову. В его бесцветных глазах я не увидел ничего: ни мысли, ни эмоции. Пустота. Живой механизм, личное оружие графа.

Позже в тот же день заглянул Беверлей. Мой спаситель и первый «ученик» теперь приходил не столько как лекарь, сколько как коллега. Сегодня, отложив свой журнал с отчетами об экспериментах, он с беспокойством посмотрел на меня.

– Григорий, я вижу, как вы работаете. Вижу, чего вам стоит каждое движение. Эта дрожь… она ведь не проходит.

– Не проходит, – признал я.

– Я тут размышлял. Пилюлями делу не поможешь. Но что, если подойти с другой стороны? Усилить приток крови, заставить мышцы «вспомнить» правильное движение. Методичное растирание, одним словом.

Идея была здравой. Лечебный массаж – это дело нужное, не повредит, наверное. Вот только кому доверить свои руки? Шарлатану-костоправу? Исключено.

Элен. Только ей я мог доверять.

Вечером я был уже у нее. Моя новая тень, Иван, проводил меня до самых дверей ее покоев и остался стоять в коридоре. И на том спасибо, не зашел со мной, хотя и заглянул внутрь.

Когда я изложил свою просьбу, Элен с изумлением отставила чашку с чаем.

– Растирание? Григорий, я хозяйка салона, а не банщица, – в ее голосе прозвучало легкое удивление.

– Мне не нужна банщица, – ответил я, фыркая. – Мне нужны твои руки. Ты единственная, кто поймет, что нужно делать. Я научу тебя.

Наш первый сеанс проходил в ее личных покоях. Лежа на низкой, жесткой кушетке, обнаженный по пояс, я пытался на языке костоправов и знахарок объяснить ей основы того, что в моем мире было целой наукой. Говорил о «жизненной силе», которую нужно гнать по «жилам», хотя сам думал о кровотоке и иннервации.

– Вот здесь, – я взял ее руку и положил на свое плечо, – проходит главная «жила», что ведет к пальцам. Она зажата, будто в тисках. Представь, что ты работаешь с тем, что под ней. Нужно найти эту зажатую «жилу» и заставить ее снова жить. Мягко, настойчиво.

Поначалу ее пальцы были неуверенными, почти робкими – она привыкла повелевать, а не служить. Однако училась она на лету. Ее ум, натренированный анализировать людей, так же быстро научился «читать» мое тело. Через полчаса руки Элен уже работали уверенно, сильно, причиняя ту самую правильную, целительную боль. Закрыв глаза, я отдался ее власти.

Эти сеансы быстро превратились в нашу тайную церемонию. Пока руки Элен разминали мои забитые мышцы, а за дверью застывал молчаливый Ваня, мы, понизив голос до шепота, вели беседы.

– Твой триумф в Гатчине наделал много шума, – шептала она, ее дыхание касалось моей кожи. – Тебя боятся. И ненавидят еще больше. Ростопчин затаился, однако в его доме собираются все недовольные. Говорят о «безродных выскочках», которые отравили двор. Твое имя там звучит чаще всего.

Это было ожидаемо, однако меня занимало иное.

– Элен, что ты знаешь о французском после, герцоге де Коленкуре?

Она замерла.

– Арман де Коленкур? О, это серьезный игрок. Умный, обаятельный, опасный. Личный друг Бонапарта. Государь с ним весьма любезен, хотя за спиной никто ему не доверяет. Говорят, его главная задача здесь – сбор сведений. Шпионаж, если называть вещи своими именами. А что?

– Мне передали его визитку. Вернее, его адъютанта, некоего де Флао. Настоятельно просили о встрече.

Ее пальцы с силой сжали мое плечо.

– Шарль де Флао? – она удивилась и озабоченно нахмурилась. – О, с этим будь осторожен вдвойне. В свете он известен как повеса, но это маска. Под ней – расчетливый ум и, поговаривают, никаких моральных принципов. Он – глаза и уши Коленкура. Если они проявили к тебе интерес, значит, что-то тут затевается. Они и не почешутся просто так. Будь осторожнее.

Я слушал ее, и карта минного поля, по которому мне предстояло идти, становилась все яснее. Пока ее руки возвращали жизнь моим нервам, ее слова вооружали мой разум. Странный союз: гений-попаданец и опальная аристократка.

Через несколько дней в мою лавку нагрянула целая делегация. Возглавлял ее чопорный старшина Ремесленной Управы Краузе, за спиной которого маячили еще двое старейшин с постными, недовольными лицами. Мое внезапное возвышение, очевидно, не давало им покоя.

– Мастер Григорий, – проскрипел Краузе, едва заметно склоняя голову. – Мы прибыли с нижайшей просьбой. Наша… работа… подходит к концу. Мы были бы весьма признательны, если бы вы оказали нам честь и взглянули посмотреть на прототип. Дабы, так сказать, высказать ваше ценное мнение.

Говорил он медленно, подбирая слова, и от каждого из них веяло унизительной необходимостью. Сперанский поставил их в безвыходное положение: явить ему копию моей «Пирамиды» они были обязаны, а без меня не могли даже понять, как она устроена. Я согласно махнул головой.

В старой и дребезжащей карете Управы, тащившейся по Невскому, было тесно. Я сидел напротив Краузе, но все пространство занимал граф Толстой, устроившийся рядом со мной. Он настоял на том, чтобы ехать, и теперь с откровенной скукой разглядывал прохожих, одним своим присутствием превращая деловой визит в конвоирование.

Ерзая и кашляя, Краузе то и дело бросал косые, опасливые взгляды на графа. Старый интриган явно не решался начать серьезный разговор при столь опасном свидетеле, но наконец отважился.

– Мастер, – начал он, понизив голос почти до шепота, – я… мы… не получили ответа на наше предложение. Касательно… некоторых перестановок в Управе. Мы все еще ждем вашего решения.

Нужно было расставить все точки над «и». Показать ему пропасть между нами, чтобы он понял: я играю в другой лиге. Пытаться командовать мной – все равно что пытаться командовать погодой.

– Господин старшина, – я сам покосился на Толстого, так заразительно это делал немец, – вы, верно, слышали, что намедни я имел честь представить Государыне Вдовствующей императрице небольшую работу?

Краузе недовольно поджал губы и коротко кивнул. Слухи о моем триумфе уже облетели весь Петербург.

– Скажите, – продолжал я тем же ровным тоном, – часто ли мастерам Управы доводится получать заказы от самой Государыни? А право входа во дворец без доклада – это обычная практика для нашего сословия?

Краузе занервничал, принявшись теребить кисти на бархатной обивке сиденья. Толстой что-то промычал невразумительное, правда не показав и виду.

– Н-нет… не припомню… – пробормотал он.

– Вот и я не припомню. А теперь объясните мне, господин старшина, какой резон мастеру с такими привилегиями становиться частью иерархии, где он будет подчиняться тем, кто и мечтать о подобном не может? Зачем горе становиться подножием холма?

Он побагровел. Старый цеховой волк почуял угрозу своему авторитету, своей власти.

– Так вы что же… в старшины метите⁈ – вырвалось у него. – Сами хотите Управой править?

Тут я не выдержал и искренне, от души рассмеялся. Мысль о том, чтобы я, Анатолий Звягинцев, тратил свое время на их пыльные уставы, интриги и разборки, была до того нелепа, что смех вырвался сам собой. Толстой с любопытством посмотрел на меня.

– Упаси Боже, господин Краузе, – отсмеявшись, сказал я. – Меня, при всем уважении, ваша Управа интересует не больше прошлогоднего снега. Я предлагаю партнерство.

Он уставился на меня, не понимая.

– Условия просты, – объяснил я, загибая пальцы. – Вы не лезете в мои дела, не ставите мне палки в колеса, не пытаетесь меня экзаменовать или как-то еще пытаться лезть в мою жизнь. И главное, – я посмотрел ему прямо в глаза, – ни один член Управы, ни словом, ни намеком, не смеет более ставить под сомнение мое мастерство или порочить мое имя. Один косой взгляд, либо слух, пущенный из-за угла, – и наш договор превращается в ничто. Моя репутация – мой главный капитал, и я не позволю его обесценивать.

Я поднял палец.

– Я, в свою очередь, не лезу в ваши дела. Мы существуем в параллельных мирах, которые, однако, могут пересекаться – с выгодой для обеих сторон. Уверен, в скором времени ко мне хлынет поток заказов, и все я не выполню. Самые дорогие и сложные оставлю себе, само собой, а те, что попроще, но все же прибыльные, за разумную плату стану передавать вашим мастерам. И наоборот. Если к вам придет заказ, требующий уникальной технологии, которой владею только я, вы направите его ко мне. Никакой иерархии. Равноправный союз двух гильдий – старой и новой.

Краузе молчал. Его ум, привыкший к категориям «начальник-подчиненный», с трудом воспринимал эту модель. Однако он был не дурак и прекрасно понимал, что многие теперь захотят заказать что-то «у того самого Саламандры». Не имея возможности выполнить эти заказы, лучше получить с них хоть какую-то долю. Он видел выгоду и спасение – этот договор позволял ему сохранить лицо и власть внутри Управы, объяснив все «выгодным союзом».

– Я… я должен обсудить это с мастерами, – нехотя проговорил он.

– Обсуждайте, – я пожал плечами. – Мое предложение в силе. Какое-то время.

Карета остановилась. Мы прибыли.

Пустой зал заседаний Управы. На центральном столе, где еще недавно решалась моя судьба, под полотняным покрывалом что-то стояло. С торжественным, но каким-то похоронным видом Краузе снял покрывало.

Передо мной стояло… нечто. Технически все было исполнено грамотно. Золото отполировано до блеска. Пайка аккуратна, хотя и заметна глазу опытного мастера. Гравировка, имитирующая мою, нанесена уверенной рукой. Работа хороших, добротных ремесленников. Вот только мертвая. Лишенная души, изящества и, главное, «магии».

Я подошел ближе. Механизм. Нажав на вершину, я услышал скрежет, будто кто-то провернул в замке ржавый ключ. Одна из граней, дернувшись, с трудом откинулась в сторону. Две другие остались чуть ли не заклиненными, но с небольшой задержкой они все же раскрылись. Они скопировали слова, не поняв смысла предложения. Бездушно. Пусто. Повторили внешний вид, не постигнув механической сути. Так как это прототип, особых украшательств и фигур не было. Они наверняка столкнулись с проблемой механической части и решили получить от меня подсказку именно в этом направлении.

Я недовольно смотрел на изделие. И не мог понять что же делать с «этим».

Глава 17

Я взирал на это убожество. Мое детище – механизм – превратился в неуклюжего, скрипящего суставами инвалида. Они не уловили главного. Не почувствовали душу механизма, его внутреннюю гармонию, где каждая деталь – продолжение другой. Просто слепо скопировали внешнюю форму, как дикарь, нарисовавший на песке самолет в надежде, что тот полетит.

Рядом, почти не дыша, застыл Краузе. На его лице плескалась отчаянная надежда. Он ждал моего вердикта, как приговора, – видимо думал, что я буду издеваться, упиваться их ошибками, требовать публичных извинений, денег, власти. И я мог бы. Судя по Краузе, аттестация от Сперанского их действительно может «сломать».

Однако, глядя на их жалкую поделку, во мне проснулся старый, циничный Звягинцев. Унижать их? Бесполезная трата сил. Месть – эффектное, но пустое блюдо. По крайней мере в этой ситуации. Совсем другое дело – превратить их поражение в свой ресурс. Вот это уже было бы выгодно. Сейчас они в моей полной власти, мягкие, как теплый воск, и лепить из этого материала я буду то, что нужно мне.

– Это никуда не годится, – произнес я. Голос прозвучал без злорадства, как у лекаря, констатирующего печальный диагноз.

Краузе сжался.

– Мы… мы понимаем, – пролепетал он. – Механизм… он оказался сложнее, чем мы предполагали. Мы были бы признательны за… совет.

– Совет здесь не поможет, господин старшина. Это не чинить надобно, а делать заново. С полным пониманием процесса.

Отойдя от стола, я опустился в кресло и указал ему на стул напротив.

– Я не буду вам помогать, – сказал я, глядя на него. Он побледнел. – Я сделаю больше. Я начерчу вам подробную схему всего механизма. Дам исчерпывающее руководство, по которому любой толковый часовщик, не говоря уже о ювелире, сможет собрать работающее изделие.