Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Умереть в 65 лет, будучи лучшим ювелиром-экспертом...

Очнуться в теле 17-летнего подмастерья?

Судьба любит злые шутки. Мой разум – это энциклопедия технологий XXI века, а руки помнят работу с микронами. Вокруг меня – мир примитивных инструментов и грубых методов. Для меня – море безграничных возможностей.

Но, оказывается, не все так просто...

Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 1

Сквозь тяжелые бархатные портьеры в комнату едва пробивался серый, неохотный рассвет. Фома Фомич Беверлей приоткрыл один глаз. В теплом воздухе пахло дорогим вином и духами рыжеволосой девицы, безмятежно спавшей рядом. Ее волосы, разметавшись по подушке, походили на россыпь червонного золота. Беверлей лениво улыбнулся: ночь после визита к старому, вечно брюзжащему графу Орлову-Денисову, страдавшему от очередной подагрической атаки, удалась на славу. Мадам Элен умела утешить своих друзей.

Он уже было собрался снова провалиться в дрему, но тишину разорвал настойчивый стук в дверь – совсем не деликатный и почтительный. Беверлей нахмурился.

– Да кого там нелегкая принесла в такую рань? – пробормотала девица, не открывая глаз.

Когда стук повторился с силой, от которой задрожала тяжелая дубовая дверь, Фома Фомич рывком сел в постели, отбрасывая шелковое одеяло. Паркет неприятно холодил ступни. Так стучат, когда горит или режут. Ленивая улыбка медленно сползла с его лица, и насмешливые глаза стали внимательными.

Накинув на плечи халат, он рывком распахнул дверь. На пороге, прижимая руки к груди, стояла молоденькая служанка Элен, Лизавета. Лицо ее стало белым как свежевыпавший снег, а в глазах застыл стеклянный блеск – такой он видел у солдат перед штыковой атакой.

– Фома Фомич, батюшка… – пролепетала она, задыхаясь. – Хозяйка просила найти лекаря, а вы… Там… там кровь…

Он не стал слушать дальше. Мысли заработали мгновенно: если Элен вызывает его, а не отправляет пострадавшего в госпиталь, значит, дело крайне деликатное. Дуэль из-за карточного долга? Ревнивый муж, заставший любовника врасплох? Политическая разборка? Неважно. Главное – требовалось мастерство и абсолютное молчание.

– Лизавета, слушай меня внимательно! – его голос стал успокаивающим, пока он быстро застегивал сюртук. – Куда идти?

Служанка, сбивчиво начала объяснять.

Он, узнав куда идти, отпустил ее предупредить хозяйку, что сейчас будет.

Она исчезла, ее шаги застучали по коридору. Беверлей на мгновение замер, он хмыкнул. Кому-то очень повезло, что он оказался в этом месте после посещения больного. Он схватил свою сумку с инструментами.

Танцовщица сидела в постели, испуганно глядя на него.

– Томас, что случилось?

– Ничего, дорогая, спи, – бросил он, не глядя. – Работа.

Выйдя в коридор, он направился по указанному Лизаветой маршруту. Навстречу ему, семеня летела сама хозяйка. Ее лицо исказилось гримасой ярости и страха. Шелковый халат распахнулся, обнажая плечо, волосы выбились из прически, но она ничего не замечала. Элен? Неужели это она?

– Томас! Слава Богу! Быстрее! Он умирает!

Она схватила его за руку, и ее холодные пальцы впились в его запястье. Ее била мелкая дрожь. Она вся была в крови и судя по всему не в своей.

Она потащила его за собой, в свои личные покои. У двери он на мгновение остановился. Из-за приоткрытой створки тянуло сладковатым запахом, который он, хирург, не спутает ни с чем.

Он сделал глубокий вдох и шагнул через порог. Прямо в эпицентр катастрофы.

Увиденное заставило профессиональное сердце Беверлея сжаться. Роскошная спальня Элен была разгромлена. На полу валялся опрокинутый столик, в луже воды блестели осколки разбитого графина. Тяжелый воздух был пропитан запахом крови. На огромной кровати, среди смятых, пропитанных алым шелковых простыней, лежал юноша. Его мертвенно-белое лицо почти сливалось с подушками, а вся левая сторона груди была скрыта под огромным, страшным багровым пятном, расползающимся по тонкой батистовой рубашке. Сама Элен подскочила к телу тщетно пыталась прижимать к его телу полотенца, словно силясь удержать ладонями воду в прорванной плотине. Видимо, она не в себе, что не похоже на нее.

– Прочь! – рыкнул Беверлей, и его голос заставил ее вздрогнуть и отстраниться.

Опустившись на колени, Беверлей забыл про кровь – он читал тело. Его тонкие, сильные пальцы превратились в точный диагностический инструмент. Два глубоких проникающих повреждения в левой части груди. Коснувшись шеи, он нащупал едва бьющийся, нитевидный пульс. Губы синюшные – нет воздуха. Приложив ухо к груди, он уловил справа слабое, хриплое дыхание. Слева – глухая, как в склепе, тишина. Его пальцы простучали по ребрам: справа – пустой звук, слева – глухой, как по бочке с водой. Кровь и воздух внутри. Легкое тонет, сердце зажато. Еще час, не больше.

– Ноги выше! Живо! – скомандовал он служанкам, застывшим в ужасе у двери. – Подложите под ноги подушки! Укройте его всем, что есть, он замерзает!

Он работал быстро, отдавая короткие, четкие приказы, однако внутри нарастало отчаяние.

– Лауданум! – бросил он Элен. – Десять капель в воде. Не больше. Хоть страдания облегчим.

Пока одна из служанок дрожащими руками отмеряла капли опиумной настойки, Беверлей расхаживал по комнате, как тигр в клетке, ожидая саквояж. Юноше осторожно влили в рот горькую жидкость. Он с трудом сглотнул. К счастью не поперхнулся. Беверлей наблюдал: тело его чуть расслабилось, судорожное напряжение в мышцах спало. Боль отступила, но вместо того, чтобы полностью провалиться в спасительное забытье, раненый затих, балансируя на тонкой грани между жизнью и смертью.

Беверлей схватил инструменты и уже готов был разложить на столике свои блестящие стальные инструменты, когда с кровати донесся едва слышный шепот.

– Доктор…

Он обернулся. Раненый открыл глаза. И Беверлей замер. В этих глазах не было ни боли, ни страха, ни опиумного тумана.

– Доктор… умоляю… – шептал юноша, каждое слово давалось с усилием. – Перед тем, как что-либо делать… вымойте руки. С щеткой… и мылом.

Что за чушь? Мальчишка бредит. Опиум смешался с болью, и вот результат – деревенское колдовство.

– И все инструменты… – продолжал раненый, задыхаясь. – Все… прокипятить. Четверть часа… в кипящей воде. Перевязки… тоже.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Для Беверлея услышанное было прямым оскорблением его знаний, диплома, самого искусства врачевания.

– Сударь, вы в горячке! – резко обрубил он. – Каждая секунда на счету! Я не стану тратить время на эти… фокусы! Я хирург, а не знахарь, и не потерплю подобных советов!

Он уже повернулся разложить инструменты, но наткнулся на взгляд Элен. В нем не было сомнения – она видела ту же ясность в глазах умирающего и сделала свой выбор.

– Доктор.

Ее голос прозвучал тихо, но в нем была сталь. Теперь он узнал ее. Мадам Элен взяла себя в руки.

– Вы слышали его. Вы сделаете в точности так, как он сказал.

Беверлей ошеломленно уставился на нее. Это уже выходило за рамки безумия. Это же настоящее унижение. Он, хирург, должен подчиняться бредовым указаниям мальчишки?

– Мадам, это убьет его! – взорвался он. – Пока мы будем кипятить железки, он истечет кровью! Не сумасбродство ли⁈

– Вы сделаете, как он сказал, – повторила она, ее тон не оставлял пространства для споров. – Иначе, клянусь, можете считать, что вашей практики в Петербурге больше не существует.

Угроза не оставляла ему выбора. Он был в ловушке. Он знал на что способен этот человек. В ярости и бессилии Беверлей развернулся к слугам, с ужасом наблюдавшим за этой сценой.

– Огонь! – рявкнул он. – Таз с водой на огонь! Щетку! Мыло! И несите туда мои инструменты! Будем колдовать! Раз уж нас просят!

Он подчинился, тихо проклиная этот сумасшедший дом, эту страну и этот день, с уверенностью, что его принуждают стать соучастником убийства.

Спальня превратилась в филиал преисподней. В камине ревел огонь, жадно облизывая медный таз, в котором, булькая, плясали его драгоценные инструменты. Бледные как призраки слуги носились с тазами и полотенцами, боясь попасться под его испепеляющий взгляд. Сама Элен, застыв у стены, превратилась в мраморную статую.

Сгорая от унижения, Беверлей совершал этот варварский ритуал. С яростью каторжника он драил руки, скребя жесткой щеткой до красноты, до боли, будто пытался содрать с себя само это постыдное подчинение. Его скальпели, зонды и иглы – его пальцы из лучшей стали – корчились в кипятке, и он почти физически ощущал, как они тупятся, теряют закалку, превращаясь в грубые железки мясника.

– Если хоть один из моих инструментов пойдет ржавчиной или потеряет остроту, мадам, – процедил он сквозь зубы, не глядя на Элен, – вы будете должны мне новый набор. Прямиком из Лондона.

– Вы получите три, доктор, – без тени эмоций ответила она. – Продолжайте.

Три набора… Беверлей мысленно присвистнул. Либо этот мальчишка – ее тайный любовник, либо он знает, где зарыты сокровища тамплиеров. И то и другое не сулило ничего хорошего.

Когда пытка закончилась и на чистом полотенце легли горячие, тусклые инструменты, он подошел к кровати. Сделал выдох. С ним сгорели гнев, раздражение, унижение, уступив место абсолютному спокойствию хирурга. Комната исчезла. Исчезли Элен, слуги, ревущий камин. Остались его руки, стальной блеск инструмента и тело на кровати, превратившееся из человека в сложную, испорченную машину, которую ему предстояло починить.

И тут с кровати снова донесся хриплый шепот:

– Водки. Чистой. И разведите кипяченой водой… Один к трем.

Беверлей был удивлен тому, что этот человек еще мог говорить. Он замер со скальпелем в руке и медленно повернул голову к Элен. В его взгляде застыл немой вопрос: «И это тоже⁈». Она лишь едва заметно кивнула.

– Еще один набор инструментов, доктор, – тихо добавила она.

К концу этого дня я смогу открыть собственную лавку хирургических инструментов, – мрачно подумал Беверлей, принимая из рук служанки чашку с разведенной водкой.

Протерев кожу, он выбрал точку – пятое межреберье. Короткое, выверенное движение. Лезвие легко рассекло кожу и мышцы. Отложив скальпель, он взял троакар и, приставив его острие к ране, налег всем весом. После неприятного хруста он надавил еще, и инструмент с глухим щелчком провалился внутрь.

Тут же раздался ни с чем не сравнимый звук: долгое, свистящее «пш-ш-ш-ш» – воздух под давлением вырывался из проколотого легкого. Юноша на кровати судорожно, с хрипом, втянул в себя воздух.

Беверлей извлек стилет, оставив в теле полую трубку, из которой хлынула темная, пенистая кровь. Он вставил в разрез заранее подготовленное полое гусиное перо, укрепленное тонкой проволокой, создав дренаж. Кровь и воздух теперь выходили наружу, не давя на сердце. Синюшность с губ пациента спадала на глазах.

Вот так. Это моя работа. Мой диагноз, мое решение. И никакое кипячение здесь ни при чем, – думал он.

Теперь раны. Он аккуратно ввел в одну из них тонкий серебряный зонд. Скользнув по каналу, зонд уперся во что-то твердое – ребро. Удача. Лезвие скользнуло по кости.

– Про… промойте… водой… с солью… – снова прошептал юноша.

Беверлей молча посмотрел на Элен.

– Пять наборов, доктор.

– С такими темпами я скоро смогу вооружить целый госпиталь, – пробурчал он, но приказ служанке отдал.

Промыв раны, он наложил повязки из горячих, еще влажных от пара бинтов – механически, с отстраненностью аптекаря. Главное он сделал – вытащил мальчишку с того света. Он, Томас Беверлей, а не какие-то суеверные ритуалы. Теперь оставалось ждать, не начнется ли горячка, уносившая больше жизней, чем самые страшные раны. Однако это уже была воля Божья, а не его.

Спальня Элен напоминала госпитальную палату. Слуги бесшумно убрали пропитанные алым простыни, и воздух, очищенный сквозняком из приоткрытого окна, терпко пах сивухой. На кровати слабо, но ровно дышал юноша. Рядом, на низеньком столике, стоял стеклянный сосуд, в который по трубке из гусиного пера медленно, капля за каплей, стекала темная жидкость из его груди.

Закончив перевязку, Беверлей методично раскладывал инструменты на чистом полотенце, протирая каждый скальпель и зонд ветошью, смоченной в водке. Руки двигались на автомате, пока мозг подводил итоги. Он был измотан, однако внутри разливалось холодное, чистое удовлетворение хирурга, вырвавшего пациента из объятий смерти.

Все это время он не мог понять одного – как этот юноша мог говорить. У Беверлея было такое ощущение будто глаза юноши – это глаза старика. Вот что бывает с теми, кто был на краю жизни и смерти – успокоил себя доктор

К нему подошла Элен. Она переоделась в простое темное платье; только тень под глазами да неестественная бледность выдавали пережитый ужас.

– Он будет жить? – ее голос был тихим, лишенным всякой властности.

Беверлей не спешил с ответом, тщательно укладывая троакар в его бархатное гнездо.

– Ему дьявольски повезло, мадам, – произнес он наконец, не оборачиваясь. – Злодей бил с силой, но, видимо, в спешке. Лезвие скользнуло по кости, прошло в каких-то долях дюйма от сердца. Чистейшая удача, какую я видел всего пару раз за всю свою практику на полях сражений.

Он повернулся к ней.

– Главной опасностью было не само повреждение, а его последствия. Мы с этим справились. Теперь, – он сделал паузу, – все зависит от его организма. Он молод, силен, природа на его стороне. Если в ближайшие три-четыре дня не начнется горячка, он выкарабкается. Даже если выкарабкается, есть множество иных проблем… С такими ранами…

Он намеренно умолчал о том, что по сути здесь произошло: лишь везение пациента, его собственное мастерство и воля Господа. Этого было достаточно.

– Благодарю вас, Томас, – тихо сказала Элен. – Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Она вышла, оставив его одного. Беверлей опустился в кресло у остывающего камина. Теперь, когда адреналин схлынул, навалилась чудовищная усталость. Закрыв глаза, он снова и снова проигрывал эту безумную сцену: его гнев, ее приказ, кипящая вода, тусклый блеск испорченных инструментов…

– Я сделал это, – прошептал он, – несмотря на весь этот балаган, я его спас.

Диагноз был точен, руки – тверды. Он провел сложнейшую процедуру в немыслимых условиях и победил. Однако победа не приносила радости.

Он снова вспомнил взгляд юноши. Никакого бреда. В этих глазах была воля. Его требования были четкой, последовательной инструкцией: мыть руки со щеткой, кипятить инструменты, кипятить перевязи, промывать раны соленой водой, разводить водку для обработки кожи…

Беверлей встал и подошел к кровати, вглядываясь в спящего юношу. Лицо его разгладилось, дыхание было ровным. Он, хирург, спас его от механического повреждения, выпустил скопившуюся жидкость, расправил легкое. Он сделал свою работу. Но теперь начиналась другая, невидимая война – война с горячкой, которую хирурги проигрывали в девяти случаях из десяти. Он видел это сотни раз: блестяще проведенная ампутация, удаленная опухоль – а через три дня пациент сгорал в бреду, и никто не мог понять, почему.

Я спас его от лезвия. Но что спасет его от моих собственных рук?

Сама эта мысль – кощунство, ересь, подрывающая все основы его науки, его веры. Он, врач, носитель исцеления, мог быть одновременно и носителем гибели? Нелепица. И все же… что, если в этом безумии крылась своя, чудовищная логика? Что, если кипячение, мыло, соль и спирт – не колдовство, а защита? Что, если он, Томас Беверлей, только что, сам того не ведая, провел самый важный эксперимент в своей жизни?

Он смотрел на спящего юношу. Этот мальчишка был загадкой. Живым, дышащим парадоксом, который мог либо подтвердить, либо опровергнуть все, во что он верил. Он обязательно должен потолковать с ним. Если тот выживет, конечно.

Доктор мотнул головой.

Этот юноша должен был выжить. Теперь Беверлей был связан с ним как хранитель тайны, свидетель чего-то, что не укладывалось в рамки его научного мировоззрения. Он будет наблюдать за ним. Очень пристально. Тайна, спрятанная за бредовыми требованиями, представляла большую ценность. Или нет.

В любом случае, Беверлей хотел бы пообщаться с этим юношей, если тот выживет.

Глава 2

Февраль 1808 года, Санкт-Петербург

Всплывал я медленно, неохотно, продираясь сквозь плотные, вязкие слои тьмы. Возвращение напоминало тяжелый, изматывающий подъем со дна холодного озера. Первым пришло даже не чувство – их полное отсутствие. Ни боли. Ни света за сомкнутыми веками. Тишина. Лежа без движения, я прислушивался – к себе.

Внутри черепа, там, где всегда кипела суетливая жизнь, воцарился абсолютный штиль. С того самого дня, как я очнулся в этом чужом теле, со мной всегда был он. Только сейчас, ввиду его отсутствия, я понял что он все же был. Постоянный, зудящий фон, непрерывный ментальный гул, который я научился фильтровать, игнорировать, хотя он никогда не замолкал полностью. Обрывки детских страхов. Внезапные, неуправляемые приливы гормональной ярости. Подростковая тоска, наваливающаяся без всякой причины. Весь этот хаос, буря в стакане воды, принадлежавшая семнадцатилетнему мальчишке по имени Григорий. Я сжился с этим, как жилец старого дома со скрипом рассохшихся половиц, – привыкаешь, перестаешь замечать, однако стоит дому замолчать в морозную ночь, и наступившая тишина режет уши.

Сейчас мой дом замолчал.

С усилием, которое потребовало, кажется, всей оставшейся в теле энергии, я разлепил веки. Высокий потолок с затейливой лепниной тонул в жемчужном полумраке спальни. Все на месте. А вот внутри образовалась вакуумная пустота. Никакого эха чужих эмоций. Никаких импульсов, которые приходилось давить. Никакого животного ужаса перед темнотой. Ничего.

Он исчез. Не умер – это я бы почувствовал. Он просто стерся. Испарился. Растворился без следа. Все то время, что я провел в этом теле, я не был один. Мы существовали в странном, уродливом симбиозе: 65-летний ученый, пытающийся управлять чужой оболочкой, и призрак мальчика, цепляющийся за остатки своего «я». Мы боролись, договаривались, я учился предсказывать его реакции, подавлять его инстинкты. Теперь же… я остался один. И я только сейчас понял, что был не один.

По телу прокатилась волна холода, не имевшая ничего общего с прохладой в комнате. Одиночество космонавта, у которого оборвался страховочный трос. Я – Анатолий Звягинцев. Призрак, окончательно запертый в чужом, израненном теле, без соседа, которого я не замечал и чье присутствие, как оказалось, было единственным доказательством того, что я не сошел с ума. Я остался единственным выжившим в этой катастрофе.

Пытаясь отогнать смятение в душе, я сделал то, что всегда спасало, – метнулся мыслью к работе. К привычному, спасительному миру формул и расчетов. Сплав. Тот, что для перстня. «Белое золото». Золото, палладий, немного серебра для пластичности… Пропорции. Мне нужны были точные пропорции, до сотой доли процента. Мысленно открыв нужный ящик в своей голове, я привычно «потянулся за файлом»…

И рука нащупала пустоту.

Нет, не совсем. Сознание выдавало какой-то мусор. Ошметки формул, разрозненные цифры, однако целостная картина рассыпалась в пыль, стоило лишь попытаться ее собрать. Я попробовал снова, с другой стороны. Технология пайки серебряным припоем. Температура плавления, состав флюса… Опять то же самое. Мутная каша. Общие принципы на месте, зато критически важные детали, те самые «ноу-хау» из моего мира, исчезли.

Память. Мой архив. Главное оружие и единственный ресурс в этом проклятом времени. И он – поврежден. Но почему? Тот удар, чудовищная травма, что стерла личность мальчика, рикошетом ударила и по мне. Организм, включив аварийный режим и бросив все ресурсы на регенерацию тканей, пожертвовал самым энергозатратным – тонкой структурой памяти. Это не полная амнезия, гораздо хуже. Словно в моей идеальной библиотеке случился пожар: большая часть книг уцелела, зато самые ценные фолианты сгорели дотла или превратились в груду обугленных, нечитаемых страниц. Я был раненым ветераном с контузией.

На фоне этого ужаса всплыли другие воспоминания. Ясные, отчетливые. Последние мгновения перед тем, как сознание погасло. Два глухих, почти безболезненных толчка под ребра. Не было боли – только холод, стремительно расползающийся изнутри. И хрип. Булькающий, влажный хрип на выдохе, который я, старый походник, облазивший в той жизни пол-Кавказа, ни с чем бы не спутал. Пробитое легкое. И привкус металла во рту. Кровь. Гемопневмоторакс. Диагноз, поставленный за долю секунды до отключки.

Я помнил, как, уже проваливаясь в темноту, цеплялся за последнюю нить воли. Помнил лицо хирурга, склонившееся надо мной. Лицо уверенного в себе мясника, готового лезть в меня грязными руками и не менее грязными инструментами. И помнил свой шепот, вырванный из последних остатков кислорода в работающем легком.

– Вымойте руки! С мылом! С щеткой!

Спасибо старому полковнику медслужбы, нашему инструктору по альпинизму, который на сборах вбивал нам в головы: «Орлы, в горах нет больниц. Есть только вы, спирт и кипяток. Все остальное – от лукавого». Эта простая, армейская мудрость сейчас спасла мне жизнь.

– Прокипятите инструменты! Четверть часа!

– Раны… промыть водой… с солью…

Кипяченая вода с солью. Не стерильный физраствор, конечно, зато лучше, чем вода из Невы. Хоть какая-то гиперосмотическая среда, неблагоприятная для заразы. Лучшее из того, что было доступно.

Я выжил благодаря силе молодого организма. И благодаря этим нескольким фразам, брошенным на пороге небытия. Я сам вытащил себя с того света, шантажируя, угрожая, умоляя этого самоуверенного лекаря сделать то, что противоречило всем его знаниям. Любой другой сценарий – и я бы уже несколько дней гнил в земле, умерев от банального сепсиса. Мне дьявольски повезло. Правда везение это заключалось лишь в том, что я успел отдать приказ перед тем, как отключиться.

Это осознание не принесло облегчения. Я выжил, оставшись один на один с миром, где от простой царапины умирали в агонии, а хирурги считали гной «добрым знаком». Моя уязвимость стала абсолютной. Тело – хрупкий сосуд, любая инфекция – смертный приговор. Полагаться на слепую удачу дальше было нельзя.

Когда в комнате послышались шаги, я уже был готов. Дверь тихо отворилась, и вошел доктор. Как я потом узнал – Беверлей. Уставший, но с выражением профессионального удовлетворения на лице. Он напоминал часовщика, который только что починил сложнейший механизм и пришел полюбоваться на его ровный ход. Увидев мои открытые глаза, он ободряюще улыбнулся.

– Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем? Господь был милостив, вы прошли через самое страшное. Пульс ровный, дыхание чистое. Теперь главное – покой и хорошее питание. Я велел принести вам куриного бульона с гренками и немного доброго красного вина для укрепления крови.

Слушая его, я смотрел в сторону. Хорошее питание. Вино. Этот человек, блестящий хирург своего времени, с самыми добрыми намерениями сейчас собирался меня убить. Любая твердая пища, любой глоток вина – прямой путь к внутреннему кровотечению, если лезвие задело пищевод. Память подкинула картинку из прошлого: геолог из нашей партии, сорвавшийся со скалы. Мы тащили его на себе три дня, только губы водой смачивали. Выжил. А другой, с похожей раной, упросивший дать ему кусок хлеба, сгорел от перитонита за сутки. Первое правило выживания.

– Доктор, – голос прозвучал явно без почтительности. – Отмените ваш приказ.

Беверлей, уже протягивавший мне чашку, остановился. Улыбка на его лице медленно сползла.

– Простите?

– Никакого бульона. Никаких гренок. И Боже упаси – вина, – я говорил медленно. – Ближайшие три дня – только вода. Холодная, кипяченая. Мелкими глотками. Или лед. Полный голод.

На его лице отразилось полное недоумение, сменившееся раздражением. Он, очевидно, решил, что я все еще брежу.

– Молодой человек, вы ослабли! Вам нужны силы! Голод вас добьет! – он попытался говорить со мной, как с неразумным ребенком.

– Доктор, – перебил я. – Лезвие прошло глубоко. Мы не знаем, задет ли желудок. Любая пища сейчас – это риск, на который я не пойду.

Я перестраховывался. Судя по ощущениям, внутренние органы были целы. Однако мне нужен был понятный аргумент. И он сработал. Беверлей нахмурился, задумчиво потер подбородок. Риск «воспаления брюшины» был одним из тех ужасов, которые даже хирурги этого века осознавали в полной мере.

Он нехотя поставил чашку на столик. Первая линия обороны выстроена. Теперь – главный фронт.

– Далее, – продолжил я, не давая ему опомниться. – Перевязки. Ежедневно. Перед каждой – все, что будет касаться моих ран, – бинты, ваши руки, – все должно быть обработано.

– Я всегда мою руки, сударь! – возмутился он.

– Недостаточно. Руки – с мылом и щеткой. Бинты – кипятить не менее четверти часа и использовать, пока горячие и влажные. Раны промывать только кипяченой водой с солью, после чего протирать разведенной водкой. Никаких мазей. Никаких припарок.

Он смотрел на меня как на сумасшедшего. Это была ересь. Ритуал дикаря, а не предписания ученой медицины.

– Абсурд! – выдохнул он. – Влажные повязки вызовут гниение! Все знают, что рана должна дышать, подсыхать! Образование доброго гноя – вот верный признак исцеления!

«Грязь – ваш главный враг. Огонь и кипяток – ваши лучшие друзья», – снова всплыл в памяти голос старого полковника. Он смеялся над «целебным» подорожником и заставлял нас держать раны чистыми.

– Мы не дадим ране «запереть» под собой дурные соки, доктор, – ответил я, используя понятную ему терминологию. – Пусть остается чистой.

В его глазах боролись профессиональное возмущение и тень сомнения, посеянная вчерашним «чудом». Он, спасший меня, теперь стоял перед выбором: либо настоять на своем и, возможно, потерять пациента, либо подчиниться этому безумию. Да и судя по всему были у него ко мне вопросы, но надо дождаться выздоровления.

– И последнее, – добил я его. – Хинная корка наготове. При малейших признаках лихорадки – давать с водой каждые четыре часа. Боль станет невыносимой – лауданум. Десять капель. Я должен оставаться в ясном сознании. И проветривайте комнату. Постоянно.

Я замолчал. Это был план лечения, эдакий протокол выживания из XXI века, зачитанный вслух в начале XIX.

Беверлей долго молчал, расхаживая по комнате. Он смотрел то на меня, то на свои руки, то на склянку с дренажом. Он был в тупике. С одной стороны – весь его опыт. С другой – пациент, который, вопреки всем законам, не проявлял ни малейших признаков «горячки». Он не мог этого объяснить. И это необъяснимое завораживало его и пугало.

– Хорошо, – произнес он наконец, в голосе прозвучала усталость человека, идущего на авантюру. – Будь по-вашему. Я буду следовать вашим инструкциям. Но я буду вести подробный журнал. И если я замечу малейшее ухудшение, – он в упор посмотрел на меня, – я немедленно прекращу этот эксперимент. Договорились?

– Договорились.

Так начались наши странные отношения. Каждое утро он приходил, и палата превращалась в лабораторию. Он стал «моим ассистентом». С бесстрастностью исследователя он измерял мой пульс, температуру, осматривал раны, скрупулезно записывая в свой толстый журнал все: цвет отделяемого, степень отека, мои ощущения. Он ворчал, когда ему приходилось снова кипятить бинты, но делал это с маниакальной точностью. Его профессиональное любопытство победило. Он не понимал, почему это работает, однако видел, что это работает. Раны оставались чистыми. Температура не поднималась. Я медленно шел на поправку, опровергая все учебники его времени. Он был свидетелем чуда и отчаянно пытался найти ему научное объяснение, не понимая, что наука, которую он ищет, рождается прямо здесь, из моих бредовых, на его взгляд, требований. Он был первым врачом новой эры, который еще не знал об этом.

Мой мир съежился до размеров этой комнаты. Дни слились в тягучую рутину, где время измерялось сменой повязок, глотками холодной воды и визитами Беверлея. Я был пленником собственного тела, прикованным к кровати всепоглощающей слабостью. Малейшее движение отзывалось ноющей болью в груди, заставляя задыхаться. Я жил вполсилы, вдыхая вполсилы.

И все это время она была рядом. Элен стала моей тюремщицей и последней линией обороны. Ночи напролет она дремала в моей постели. Просыпаясь от боли или жажды, я каждый раз видел ее силуэт в неверном свете догорающих углей.

Днем она превращалась в фельдмаршала моей маленькой войны за жизнь. Ее тихий голос обретал стальные нотки, когда она отдавала распоряжения. Она следила за кипячением бинтов, за приготовлением солевого раствора, за тем, чтобы в комнате всегда был свежий, морозный воздух. Любая попытка сердобольной служанки сунуть мне «для силов» ложку бульона пресекалась одним ее взглядом. В ее доме мой еретический медицинский протокол стал законом. Мы оба понимали: тот, кто нанес удар, может попытаться закончить начатое. Я слышал, как сменилась стража, как по ночам коридоры патрулируют новые люди с волчьими, немигающими взглядами. Элен не доверяла больше никому.

На третий день, когда я уже мог сидеть, опираясь на гору подушек, и слабость начала отступать, меня пришли навестить.

Первой вошла Варвара Павловна. Моя железная управительница слегка постарела. Под глазами залегли тени, в уголках губ застыла жесткая складка. Увидев меня – бледного, исхудавшего, но живого, – она на миг замерла, и ее строгое лицо дрогнуло. Опустившись на край кровати, она вдруг взяла мою руку в свои и крепко сжала. Ее ладони были холодными.

– Слава Богу… – выдохнула она. – Живой. Мы уж и не чаяли.

Следом за ней, переминаясь с ноги на ногу, в комнату вошел растерянный и подавленный Кулибин. Старый медведь, которого выгнали из его берлоги. Он не смотрел на меня. Его взгляд блуждал по убранству, по серебряным канделябрам. Он чувствовал себя здесь чужим.

– Дела в «Саламандре» идут своим чередом, – начала Варвара Павловна своим деловым тоном, быстро взяв себя в руки. – Заказы выполняются. Слухи по городу ходят самые нелепые. Говорят, вы с Иваном Петровичем разругались, и он уехал в свой Нижний, а вы… скрываетесь от кредиторов.

Она понимала, что мне сейчас нужны не причитания, а факты. Моя маленькая империя работала.

Кулибин все молчал, угрюмо разглядывая узоры на ковре.

– Иван Петрович, – позвал я. Мой голос был слаб, каждое слово отзывалось болью. – Подойдите.

Он нехотя подошел.

– Вы мне нужны, – сказал я. – Пока я тут отлеживаюсь, дело не должно стоять.

Превозмогая слабость, я начал объяснять. О тайнике в столе. О толстой папке с чертежами. О главном заказе императора.