Текст книги "Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

И в этих простых, грубоватых словах гений-одиночка отступил на второй план. Из-за него проступила совсем иная фигура – глава огромного семейства, человек, знающий цену жизни, потому что сам дал ее десятерым детям. Его сегодняшняя тревога была беспокойством патриарха, увидевшего, как непутевый, но подающий надежды «наследник» едва не сунул голову в барскую петлю.

Он снова наполнил стаканы до половины.

– Прошка! – рявкнул он вдруг. – А ну, неси сюда закусить чего! Барин с гостем сидят, а на столе пусто!

Мальчишка пулей влетел в кабинет. Оценил проблему и исчез. Через минуту он вернулся с большим глиняным блюдом, прикрытым чистой льняной салфеткой.

– Варвара Павловна перед уходом велели передать, – пропищал он. – Сказали, знала, что пригодится.

Под салфеткой, в глиняных мисочках, обнаружилась простая, но такая правильная сейчас русская закуска: терпкая и сладкая моченая брусника; хрусткая квашеная капуста с рубиновыми искрами клюквы; скользкие, пахнущие лесом соленые грибы и тонко, почти прозрачно, нарезанное сало с алыми прожилками мяса. Мы выпили еще по одной, закусили. Атмосфера в кабинете стала домашней и доверительной. Разговор о мертвой материи – шестернях и рычагах – оказался самым живым и целительным.

Утро принесло с собой ясное намерение: сегодня я навещу Воронцова. Вернувшаяся поздно вечером Варвара Павловна уже доложила, что с капитаном все в порядке. Он, конечно, слаб, но пребывает в бодром расположении духа, шутит и жалуется на отвратительную стряпню своего денщика.

Я уже был в прихожей, натягивая сапоги и предвкушая, как вырвусь из стен этого дома на морозный воздух, когда Ефимыч доложил о посетителе.

– Старшина Краузе, Григорий Пантелеич. По делу, говорят, спешному и сугубо личному.

Черт бы их всех побрал. Визит к Воронцову откладывался.

– Проводить, – бросил я Ефимычу, раздраженно.

Через пять минут Краузе сидел в моем кресле. Причем сидел прямо, даже чопорно, однако эта прямизна была неестественной – будто поза солдата перед экзекуцией, а не гордого старшины Цеха. Он выглядел лет на десять старше, чем при нашей последней встрече. Его румяное и лоснящееся от самодовольства лицо, приобрело землистый оттенок, а под глазами залегли глубокие тени. В руках он держал какую-то папку с документами.

Пока я, не спеша, разливал по тонким фарфоровым чашкам дымящийся чай, он делал вид, что с интересом изучает корешки книг в шкафах. Но его взгляд снова и снова, будто примагниченный, срывался к огромной стеклянной стене моего кабинета.

С высоты второго этажа моя «Саламандра» разворачивалась перед ним как на ладони. Внизу, в залитом утренним солнцем торговом зале, мадам Лавуазье с царственным изяществом вела беседу с какой-то разодетой графиней, внимавшей ей с почти детским восторгом. А напротив, на втором этаже, в мастерской, Илья, склонившись над верстаком, показывал подмастерьям секреты полировки; могучий Степан, сняв рубаху, с ритмичным скрипом раскатывал на вальцах золотой лист, и его мускулы перекатывались под кожей. Все жило, двигалось, дышало – не магазин, а идеально отлаженный механизм. А Краузе, человек, всю жизнь посвятивший пыльным уставам и сонному порядку Цеха, взирал на этот мир с неприкрытой завистью. Он смотрел на то, чего у него никогда не было.

– Я прибыл к вам, мэтр Григорий, по поручению Управы, – начал он, когда я поставил перед ним чашку. Он говорил сухо и официально, словно зачитывал протокол. – Для согласования, так сказать, технических деталей. После… известных событий… возникла необходимость в уточнении некоторых процедур, касающихся подтверждения мастерства в нашем сословии.

Сев напротив, я сделал глоток чая. Процедуры? Попытка найти лазейку в уставе? Очередная кляуза? Я выжидал. Краузе долго размешивал ложкой чай. Он явно тянул время, не зная, как подступиться к главному.

– Господин государственный секретарь… – он поднял на меня глаза, – человек государственный. Он мыслит категориями пользы для Империи. И он, кажется, нашел в вашем… методе… в вашей работе… нечто, что счел достойным самого пристального внимания.

Он говорил загадками, ходил кругами. Каждое слово давалось ему с видимым трудом. Я не понимал к чему вообще весь этот бессвязный набор слов. Он пришел… с чем?

– В свете недавней… аттестации… – он с трудом выговорил это слово, – Управа посчитала необходимым… э-э… продемонстрировать, что и прочие мастера нашего сословия не стоят на месте. Что мы так же радеем о новинках и готовы служить на благо Отечества.

Я все еще не видел всей картины. Отчитаться передо мной о планах Управы? Бред. Мое молчание, кажется, подействовало.

– Ах, да. Вы же не знаете. Нам… было предписано, – он наконец перешел к сути, и голос его стал глуше, – пройти собственную аттестацию. Мне и мэтру Дювалю. Вдвоем. В течение месяца. – И тут, спохватившись, он добавил, будто это была незначительная деталь: – И да. Задание. Господин Сперанский изъявил желание… чтобы мы повторили вашу работу. «Пирамиду».

Чашка замерла на полпути ко рту. Повторить «Пирамиду»? Эти двое? Взгляд на перекошенное лицо Краузе – и встало на место. Картина прояснилась. Сперанский? Изощренное наказание. Эдакая публичная казнь, растянутая на месяц. Старый лис приполз ко мне за спасением, хотя остатки гордости не позволяли ему произнести это слово вслух.

– И это еще не все. – Краузе извлек из папки большой, туго сложенный лист. Развернув его на моем столе, он придавил углы чашками. Жалкая, беспомощная попытка скопировать мою работу по памяти: кривые линии, нелепые шестеренки, нарисованные наугад.

– Мы с мэтром Дювалем… попытались воссоздать механизм, – пробормотал он, избегая смотреть на чертеж. – Но без знания точных размеров, без понимания… Это все, что у нас есть.

Глядя на эту карикатуру, я едва сдерживал усмешку. Они даже не поняли, как она работает.

– Господин Сперанский также добавил, – Краузе с трудом сглотнул, – что принимать работу он будет только… с вашей консультации. С вашего одобрения.

Вот это поворот. Я – судья своих вчерашних палачей? Консультант их позорного провала? Сперанский отдал их мне на растерзание.

Молча отодвинув от себя жалкий эскиз, я произнес:

– Весьма… любопытно. Так чего же вы от меня хотите, господин старшина?

Мой прямой вопрос разрушил его хрупкую игру. Он вздрогнул. Его взгляд снова метнулся к стеклянной стене, за которой слаженно, без суеты, двигался живой организм моей мастерской.

– Я предлагаю, – наконец произнес он, не глядя на меня. – Место старшего мастера Ремесленной Управы. С правом голоса на всех собраниях. С властью, влиянием и почетом.

Вот оно что. Попытка купить меня. Статус и место в их иерархии в обмен на спасение его никчемной шкуры.

– Я не помощи прошу, – он наконец посмотрел на меня. – Я предлагаю сделку. Вы… даете нам… консультацию. Негласно. А я – обеспечиваю вам положение, которое вы заслуживаете. Положение, которое защитит вас от… дальнейших недоразумений.

Угроза? Серьезно? Я не ответил. Глядя на этого сломленного человека, я не чувствовал ни злорадства, ни жалости. Старший мастер Управы. Звучало заманчиво, как шаг по лестнице, ведущей к дворянству. Но какой ценой? Союз с теми, кто еще вчера пытался меня уничтожить?

– Мне нужно подумать, господин старшина, – произнес я, давая ему понять, что аудиенция окончена.

Краузе молча поднялся. Оставив на столе свой беспомощный эскиз, он поклонился и вышел.

Остаток дня прошел в размышлениях и анализе ошибок полученного чертежа. Мне не хотелось находится в иерархии их Управы. Если только выторговать себе особые условия, которые не давали никому власти надо мной. Предложение Краузе было с душком. Поэтому я так и не принял решение.

На следующий день я нацелился на то, что посещу наконец Алексея. Мысль о вчерашнем предложении Краузе я запер в самый дальний угол сознания. Ловушка, обмазанная медом. Старший мастер Управы… Звучит весомо, однако цена – союз с теми, кто еще вчера точил на меня нож.

Я уже стоял в прихожей, натягивая высокие сапоги. Варвара Павловна, видя мои сборы, сдержанно улыбнулась.

– Передавайте Алексею Кирилловичу поклон. И скажите, что бульон я ему сегодня пришлю сама. С перепелами.

Кивнув, я уже предвкушал, как вырвусь из этого дома, как весенний воздух остудит голову. Но едва моя рука коснулась тяжелой дубовой двери, как в холле, словно из-под земли, вырос Ефимыч с серьезным выражением лица.

– Григорий Пантелеич, к вам прибыли. Из дворца.

Сердце сделало неприятный кульбит.

– Посыльный, – коротко пояснил Ефимыч. – Государыни Вдовствующей императрицы. Ждет.

Вернувшись в зал, я остановился. Посреди моего мира из темного дерева и полированного камня стоял чужеродный элемент. Высокий гвардеец в дорожной шинели и высокой шапке с имперским орлом казался изваянием. От него веяло запахом дорогой кожи и неоспоримой властью. Не удостоив обстановку и взгляда, он смотрел на меня. В руках он держал один-единственный конверт, скрепленный огромной сургучной печатью.

Подойдя, я взял тяжелый, плотный пакет. Пальцы ощутили под бумагой твердость бумаги. Он, не говоря ни слова, чуть склонил голову. Сломав хрупкую печать, я извлек письмо. Это было приглашение, отпечатанное витиеватой, выгравированной золотом вязью.

«Вдовствующая государыня императрица Мария Фёдоровна будет рада видеть Мастера точной механики Григория Пантелеича на ближайшей ассамблее в Гатчинском дворце…».

Формальность. Вежливый приказ. Но под официальным текстом, в самом низу, виднелось несколько строк, выведенных торопливым, но властным женским почерком. Я узнал его.

«Надеюсь, Ваше творение для меня будет готово к этому дню, – каждое слово отдавалось в голове тихим щелчком. – Весь двор, право слово, сгорает от нетерпения узреть новое чудо. Не сочтите сие досадное недомогание достаточным предлогом, чтобы уклониться от столь приятного долга».

Медленно сложив письмо, я осознал всю глубину этого послания. Приказ, обернутый в шелк придворных любезностей. Королевский пинок. Она напоминала об обещании, давала понять: мое здоровье – мои проблемы, ее воля – закон. И она не терпит промедления. Либо я слишком близко к сердцу воспринимаю это приглашение. Дата ассамблеи – 21 мая 1808 года. До нее две недели.

Визит к Воронцову снова откладывался. Он, я был уверен, поймет. Солдат всегда поймет солдата. А вот Императрица… ждать и понимать не входило в перечень ее добродетелей.

Вернувшись в кабинет – свой островок порядка, – я подошел к потайной секции в стене. Вдали от чужих глаз, хранились самые опасные мои замыслы: чертежи гильоширной машины, первые наброски оптического прицела и толстая папка с единственной надписью – «Маска».

Я достал ее. Листы легли на верстак. Вот он. «Снежный Барс». Мой ответ Дювалю, мой манифест. Хищная, стилизованная морда зверя, предназначенная для ковки из черненого серебра. Глазницы, в которых должны были гореть два крупных уральских александрита, меняя цвет от кроваво-красного при свечах до холодно-зеленого при дневном свете. И механизм…

Мой взгляд остановился на отдельном листе, испещренном правками, сделанными грубой, уверенной рукой Кулибина. Его идея, гениальная в своей простоте: скрытый пружинный замок, который по нажатию на неприметную кнопку освобождает тончайшую шелковую вуаль, прикрывающую нижнюю половину лица. Фокус. Театр. Все то, что так обожают при дворе.

Глядя на эти чертежи, я ощутил, как во мне снова просыпается азарт творца. Эта маска – шанс доказать всем, и в первую очередь себе, что раны, интриги и угрозы лишь закалили сталь. Я по-прежнему способен создавать вещи, которые заставят этот мир затаить дыхание. Это было делом моей личной, ремесленной чести.

Я извлек драгоценные материалы. На широкой доске верстака, залитой ровным светом из окна, легли листы черненого серебра, бархатный мешочек с александритами и моток тончайшего китайского шелка для вуали. Все внешнее – интриги, угрозы, сделки – отступило, съежилось, потеряло всякое значение. После стольких потрясений возвращение к осмысленному труду ощущалось почти физическим удовольствием. Мысли, хаотично метавшиеся в голове, теперь выстраивались в четкие, ясные схемы. Отлежавшийся замысел, словно доброе вино, набрал глубину: вот здесь можно усложнить гравировку, придав меху иллюзию движения, а механизм вуали сделать еще более бесшумным. Пальцы, подрагивавшие от нервного истощения, теперь двигались с точностью, перебирая инструменты. Тремор не исчез совсем, но теперь он был лишь фоновым шумом, который я научился игнорировать. Впереди была самая интересная часть любого проекта – воплощение.

Глава 13

Запершись, я отгородился от всего мира. Шепотки посетителей, грохот экипажей на Невском, тревожные взгляды Варвары Павловны – всё это осталось за стенами. Работа над маской для Императрицы началась в самом пекле кузни – в огне. Простое серебро для такого дела не годилось: слишком мягкое, слишком «доброе» для того хищника, что уже скалил зубы в моей голове. Мне требовался металл с характером, способный впитать черноту и не раствориться в ней. Поэтому я переместился в кулибинскую вотчину, во двор. Благо его там не было, о чем-то судачил с мадам Лавуазье, спихнув на Степку какую-то работу.

Выгнав из кузни Степана, я встал у плавильни. В ревущем жаре горна, в тигле, плавился серебряный лом. Когда он растекся маленьким, дрожащим озерцом, началось мое колдовство. Щепотка меди – для твердости. Следом, на самом кончике ножа, порошок сурьмы: этот «дьявольский металл» алхимиков должен был придать будущему чернению особую, бархатистую глубину.

Вдыхая густой металлический дух, я стоял над адским варевом и следил за цветом пламени. Вот оно позеленело – медь начала растворяться. В расплав полетели несколько кусочков древесного угля; вспыхнув и зашипев, они выжгли из металла кислород, очистили его. Когда с поверхности сошел последний шлак, в тигле полыхнуло чистое, ослепительное зеркало. Готово.

Остывший в изложнице слиток тяжело и плотно лег в руку. Я перенес его на наковальню. Вот теперь и началась настоящая работа. Ковка.

Часы слились в один бесконечный ритм: удар, еще удар. Молот в руке наливался свинцом, и каждый час приходилось прерываться. Не оправившаяся от ранения рука начинала ныть; я садился на лавку, растирал забитые мышцы и только потом снова брался за дело. Кажется, я научился контролировать свое тело. Да и бережливее к нему надо относиться.

Здесь, под моими ударами, металл обретал очертания – уплотнялась сама его структура. Тяжелым молотом с круглым бойком я «вытягивал» серебро, создавая выпуклость лба, а затем, взяв инструмент полегче, с плоским бойком, «осаживал» металл, формируя впадины глазниц. Он тек под ударами, оживал.

На четвертый день, вымотанный и черный от копоти, я сидел у остывающего горна, тупо глядя на бесформенную болванку на наковальне. В кузню скользнула тень. Я поднял голову. Воронцов. Без мундира, в простом темном сюртуке, с правой рукой в аккуратной черной шелковой перевязи. Лицо осунулось, под глазами залегли тени, однако держался он прямо, с той несгибаемой военной выправкой, которую не могли скрыть ни ранение, ни штатская одежда.

– Тревожу, мастер? – спросил он, с любопытством разглядывая хаос из инструментов и заготовок.

В голове зашумело, пока я резко вскакивал. По телу разлилось почти болезненное облегчение. Живой. Пришел сам. Забыв разом про все – про субординацию, про разницу в сословиях, – я шагнул ему навстречу и, поддавшись дурацкому порыву, неуклюже обнял, хлопнув по здоровому левому плечу.

– Алексей Кириллович! Слава Богу! Какими судьбами?

Он тут же дернулся, с губ сорвался короткий, сдавленный стон боли. Лицо на мгновение исказилось.

– Ай!.. Тише, мастер, тише… Ты так и вторую руку мне сломаешь.

Я отшатнулся. Идиот.

– Прости… я… забылся, – пробормотал я. – Нужно было самому прийти. Виноват, не навестил…

– Пустяки, – он отмахнулся здоровой рукой, хмыкая. – Куда тебе ходить, самому трость впору. Да и не при смерти я, в конце концов. Беверлей твой, правда, ворчит, что я ему весь научный эксперимент испортил. Велел лежать пластом, а я, видите ли, по городу разгуливаю. Говорит, такой уникальный случай чистого заживления, а пациент норовит сбежать.

Он усмехнулся, и напряжение спало. Тут в дверях кузни появилась Варвара Павловна. Увидев Воронцова, она окаменела.

– Алексей Кириллович, – произнесла она тихо. – Вы уже на ногах. Неосмотрительно.

– Рад вас видеть в добром здравии, Варвара Павловна, – ответил он, склоняя голову. – Не мог не проведать друга.

– Раз уж вы здесь, – сделала она вид, что не заметила его теплого взгляда, – прошу в дом. Я велела накрыть к столу. Вам надобно подкрепиться.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и ушла. Нам оставалось лишь последовать за ней. В малой столовой, в стороне от шума мастерской, уже был накрыт стол: дымящийся куриный бульон, пирожки с мясом и большой кувшин ледяного кваса – просто и сытно. Варвара Павловна сама налила Воронцову бульон, поставила перед ним тарелку с пирожками, предусмотрительно нарезанными, и, поклонившись, удалилась. В каждом ее движении сквозила безмолвная забота.

– Я пришел поблагодарить, – сказал Воронцов, когда мы остались одни. – За лекаря. Если бы не он, боюсь, все могло бы закончиться печальнее.

– Пустяки, – пробормотал я. – Как все прошло?

– Тихо, – он пожал плечами, осторожно беря ложку левой рукой. – Город шумит слухами, будто Толстой струсил и сбежал с дуэли. Вздор, конечно. После того как я упал, а Беверлей подтвердил ранение, секунданты, как и положено, сочли честь удовлетворенной. А граф… – Воронцов криво усмехнулся. – Графу, говорят, с похмелья было так дурно, что он был только рад поскорее закончить это представление и отправиться домой, лечиться рассолом. Его секунданты сами его почти под руки уводили.

Он говорил об этом с легким презрением, и хотя формально точка в этой истории была поставлена, осадок никуда не делся. Враг не понес наказания. Он просто ушел, когда ему надоело играть, – ушел непобежденным, сохранив за собой право на следующую выходку. Я даже слегка восхитился – стрелять с бодуна и попасть. Мастер, не отнимешь, надо признать.

– Так что можешь быть спокоен, – закончил Воронцов, и его взгляд стал серьезнее. – Война окончена. По крайней мере, эта.

Я никакого спокойствия не испытывал. Нутро подсказывало, что это всего лишь перемирие.

Через час проводив Воронцова, я вернулся к работе. С грубой формой было покончено, теперь начиналось искусство. Я перенес маску в кабинет, закрепил ее на сургучной подушке и взял в руки штихели.

Темп замедлился. Каждый штрих требовал предельной концентрации. Вдох. Задержка. Выдох. И короткое, точное движение резца. Я вырезал детали: прорезал ноздри, придавая им хищный, трепещущий вид; углублял глазницы, создавая игру света и тени. И оскал. Над ним я бился два дня. Просто злой меня не устраивал. В нем должны были сойтись ярость, боль и дикая, первобытная свобода. Два клыка из-под верхних челюстей только добавляли шарма.

На столе лежали раскрытые анатомические атласы хищников, раздобытые мадам Лавуазье. Сверяясь с ними, я изучал строение черепа, крепление мышц. Моя лупа – мой третий глаз – открывала то, что было скрыто от прочих. Для тончайших линий шерсти у носа в ход шел «шпицштихель», для широких плоскостей на скулах – «флахштихель».

В итоге резьба была окончена. На верстаке передо мной лежала серебряная морда зверя. Но она была голой. Бездушной. Ей не хватало цвета, тени, шкуры. Настало время укрощать огонь и химию.

Чернение потребовало моего возвращения в кузню, куда я запретил входить всем без исключения – дело предстояло грязное и вонючее. Первым делом я взялся за состав, который здесь звали «серной печенью». В тяжелом чугунном тигле смешались поташ и сера; при нагревании они оплавились в темно-коричневую, дурно пахнущую массу. Вскоре всю кузню затянул едкий, удушливый запах тухлых яиц. Мокрая тряпица на лице почти не спасала – едкие пары разъедали слизистую, заставляя кашлять.

Аккуратно, на медном противне, я нагрел маску над углями, чувствуя лицом обжигающий жар. Малейший перегрев – и сплав «поведет». Затем, щипцами, которые едва слушались рук в толстых кожаных перчатках, опустил ее в горячий, шипящий раствор.

Реакция была мгновенной. На глазах серебро начало темнеть: покрылось радужной пленкой, сменившейся фиолетовым и синим, а после утонуло в глубокой, бархатистой черноте. Я держал его в растворе, отсчитывая секунды.

Щипцы дрожали от напряжения, когда я извлекал маску из вонючего варева. Погруженное в чан с холодной водой, раскаленное серебро взревело, окутавшись густым облаком пара. Когда пар рассеялся, передо мной предстал результат.

Идеально.

Чернота получилась глубокой, бархатистой, впитывающей свет, а не отражающей его. Объемная форма превратилась в бездонный силуэт. Это был сгусток ночи, ожидающий своих звезд.

Теперь – глаза. Я вернулся в свой кабинет. Работа с огнем и химией закончилась, начиналась работа с душой камня. На бархатной подушечке лежала пара крупных, идеально подобранных александритов. Их чуть шероховатая, округлая форма кабошонов была идеальна. Убивать эту дикую, первобытную силу симметричной огранкой я не собирался. Нужно было заставить камни заговорить. При дневном свете они были холодными, зелено-стальными, с едва заметным голубоватым отливом, как лед в речной промоине. Но стоило зажечь свечу, как в их глубине медленно, неохотно разгорался густой, винно-красный огонь.

Просто вставить их в глазницы было бы слишком примитивно. Я хотел, чтобы они горели, чтобы в полумраке бального зала светились собственным светом. Для этого за каждой глазницей я установил сложную внутреннюю конструкцию – крошечную, вогнутую полированную пластинку из «белого золота». Эта ловушка для света, этот рефлектор, должен был поймать каждый случайный луч от свечи, сфокусировать его и бросить обратно сквозь камень, заставляя его вспыхивать изнутри.

Однако оставалась еще одна важная задача: маска должна была не только впечатлять, но и позволять ее носительнице видеть. Я раздвинул глазницы чуть шире, чем требовала человеческая анатомия, сместив их к вискам для обзора. А затем взялся за «белки».

Мне нужно было молочное, глушеное стекло. Заказ у стекольщиков означал потерю драгоценного времени и, что хуже, раскрытие части замысла. Пришлось снова становиться алхимиком.

Обычный горн в кузне для такой тонкой работы не годился, давая слишком грязное пламя и неровный жар. Поэтому соседней комнате, в лаборатории пришлось использовать муфельную печь: глиняный короб внутри другого, с песком между стенками для равномерного распределения тепла. Топливом служил чистый винный спирт, подаваемый через систему медных трубок, которые остались еще с того времени как мы делали прототипы пожарного насоса. Нагнетая мехами воздух, я получил тонкое, ревущее, почти бесцветное пламя с температурой, достаточной для плавления стекла.

В крошечном огнеупорном тигле осколки хрусталя расплавились до вязкой, прозрачной массы, похожей на густой мед. Началось самое сложное. В расплав отправилась щепотка тончайшего порошка оксида олова – касситерита, который я несколько часов толк в ступке. Масса на глазах замутнела, превратившись в густую, молочно-белую. Главное было не передержать, иначе стекло стало бы хрупким. Вылив тягучую каплю на холодную ровную стальную пластину и накрыв ее другой, я получил тонкий, просвечивающий «блин» молочного стекла.

Остудив его, я приступил к вырезанию. Алмазной бормашиной, непрерывно подавая воду во избежание трещин от перегрева, я выточил четре тонкие пластинки в форме выгнутых полумесяцев – «белки» глаз. Края оплавил на горелке, сделав их гладкими, без единого острого уголка.

Юстировка съела не один час. Я установил «белки», затем александриты с их рефлекторами, закрепив все на крошечных штифтах. Теперь из глубоких, черных глазниц на меня смотрели два живых, горящих уголька. И сквозь белую пелену у переносицы можно было видеть мир. Зверь обрел зрение.

В разгар этой кропотливой работы в кабинет заглянул Прошка.

– Григорий Пантелеич, к вам посыльный. От старшины Краузе.

Я раздраженно отмахнулся.

– Скажи, что я занят.

Мальчишка, однако, не уходил.

– Он говорит, дело спешное. Ждет ответа.

Пришлось оторваться. Чопорный немец-посыльный передал мне запечатанный пакет. Внутри оказалась короткая записка. Краузе интересовался, принял ли я решение. Усмешка сама тронула губы. Старый лис нервничал.

– Передай господину старшине, – сказал я, не отрываясь от работы, – что я все еще в раздумьях. Дело государственной важности требует времени.

С уходом посыльного я выиграл еще немного времени.

Теперь начиналась самая кропотливая часть работы. Шерсть. Холодный, мертвый металл должен был обрести мех, стать теплым, живым. Из тайника на стол легли несколько холщовых мешочков, туго набитых речным жемчугом. «Жемчужный бой», «скатный жемчуг» – так его презрительно называли ювелиры. Мелкий, неправильной формы, тусклый. «Мусор». Я через Варвару скупил его за бесценок у архангельских и новгородских торговцев.

В памяти вспыхнула картина из «прошлой» жизни: Япония, выставка современного ювелирного искусства. И одно-единственное ожерелье, от которого я не мог оторвать глаз. Вместо идеальных морских жемчужин – сотни крошечных, уродливых «бива». Однако мастер-японец сложил их в такую переливающуюся, живую текстуру, что она казалась кожей дракона. Именно тогда я и усвоил, что не материал диктует красоту, а воля художника.

На черный бархат рассыпался жемчуг: черный, отливающий фиолетовым; белый, матовый, как старая слоновая кость; серый, с перламутровым блеском. В патрон бормашины встало тончайшее сверло. Я погрузился в работу.

Визг сверла стал музыкой следующих трех дней. Под его песню в поверхности маски расцветали сотни, тысячи микроскопических гнезд. Рука, державшая тяжелую бормашину, затекала, шея ныла от напряжения, но это была приятная, рабочая боль. Каждый удачно просверленный ряд отверстий, каждая ровная линия приносили глубокое, почти физическое удовольствие.

Затем настал черед самого жемчуга: под лупой, одна за другой, крошечные перлы отправлялись под сверло. Пинцет в пальцах порхал бабочкой. Не работа, а танец.

С подготовкой было покончено. В руках у меня оказалась катушка тончайшей проволоки. Началось «шитье». Замысел технологии был прост, исполнение – сложное. Проволока, продетая сквозь жемчужину, уходила в два соседних отверстия, и с обратной, внутренней стороны я туго скручивал ее концы, аккуратно расплющивая молоточком. Жемчужина за жемчужиной. Каждая садилась в свое гнездо намертво, становясь частью единого целого.

Это был многодневный, медитативный труд. Я рисовал жемчугом, создавая узор, имитирующий окрас снежного барса.

Вокруг горящих александритовых глаз легли кольца из чисто-белого, матового жемчуга, сделав взгляд зверя еще глубже. От них, по скулам, к уголкам оскаленной пасти потекли молочные реки.

Лоб и переносицу я покрыл узором из черных, отливающих фиолетовым и зеленым жемчужин. Они не лежали сплошным ковром – я выкладывал их в виде неправильных, рваных «пятен». И здесь, в промежутках между жемчужинами, проглядывала глубокая, бархатистая чернота самого серебра. Контраст матового, поглощающего свет металла и переливающегося жемчуга рождал невероятную глубину. Шерсть казалась настоящей, живой.

Матовая поверхность жемчуга на глазах давала маске фактуру, объем, жизнь. Она переставала быть металлической, становилась меховой. Я провел по ней кончиками пальцев. Гладкой поверхности не было: под кожей ощущалась прохладная, бугристая, живая плоть мифического зверя.

Шкура у маски была, а вот души – механической души – еще нет. Ей не хватало последнего: тайны, движения. Той искры, что превращает красивую вещь в легенду. Идеи Кулибина. Этот механизм станет моей молчаливой данью уважения старику, признанием его гения, мыслящего самой сутью движения.

Снова открылся потайной ящик – мое кладбище неудач. В бархатных гнездах лежали забракованные детали, в том числе и от перстня для Элен: крошечная шестеренка с одним сорванным зубцом, рычажок с неверным углом, ось с микроскопическим биением. Тогда – брак, сегодня – бесценный ресурс. Кажется, весь брак перстня в итоге послужил последующим проектам.

Вместо того чтобы создавать детали с нуля, я брал испорченную шестеренку и стачивал сломанный зубец, превращая колесо в кулачок-эксцентрик для толкания рычага. Рычажок с неверным углом подгонялся под новый паз. Это было как воскрешение того, что казалось мертвым.

Механизм предстояло спрятать в верхней части маски, под «лбом» барса. В толще серебра я вырезал небольшую полость, создал микроскопический корпус для его сердца и души.

Сердцем стала тугая, злая пружина из закаленной стальной проволоки. Будучи взведенной, она изо всех сил стремилась развернуться и вытолкнуть валик с тканью. Однако, предоставленная сама себе, она бы выстрелила вуалью, как из пращи. Грубо, некрасиво.

Нужна была душа – и ею стал демпфер, хитроумное устройство для усмирения ярости пружины. Принцип его работы прост, как ложка в горшке с холодным медом. Густое, вязкое часовое масло не давало крошечному поршню двигаться рывком, заставляя его идти плавно, медленно, с достоинством. Оно превращало грубый толчок пружины в элегантное, театральное движение. Механизм «во лбу», открывал «шторки» у верхней челюсти.

Оставался замок. Крошечный подпружиненный штифт, похожий на мышиный коготок, цеплялся за выемку на оси валика, удерживая всю систему во взводе. Задача кнопки, спрятанной на лбу барса, сводилась к одному: сдвинуть этот штифт на долю миллиметра, освобождая механизм. Просто и гениально.

Сама вуаль. Шелк – мечта. Тончайший, почти невесомый китайский шелк черного цвета, будто сотканный из одного мрака. Он был настолько плотным, что почти не пропускал свет, оставаясь полупрозрачным изнутри. Я свернул его в тугой, крошечный валик и закрепил на оси.

Сборка погрузила меня в мой микромир. Под слепящим светом линзы, с пинцетами из китового уса в руках, я собирал эту механическую головоломку. И тут вернулась дрожь.

Я снова дышал в такт сердцу. Каждый вдох гнал кровь к голове, и рука оживала своей мелкой, паскудной дрожью. Медленный выдох – и на мгновение, в мертвой точке перед следующим толчком, все замирало. В этот крошечный миг я успевал поднести деталь к месту, наживить ее. Но стоило сердцу толкнуться чуть раньше, чем я ожидал, как рука вздрагивала.

Крошечная шестеренка, зажатая в пинцете, соскользнула. Звук ее падения на половицы я не услышал. Замерев, я медленно, с застрявшими в горле проклятиями, сполз со стула. На четвереньках, со свечой в руке, я шарил по пыльным половицам, как нищий, ищущий оброненный грош. Нашлась она через полчаса, в углу, в паутине.