Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 15

На столе лежали безупречные чертежи – отточенная до последней формулы логика. На бумаге все сходилось: синтез, катализ, чистый продукт на выходе. Однако между этой изящной теорией и вонючей жижей в реторте пролегала пропасть. Пропасть длиною в неделю удушливого смрада и мелких неудач

Моя тайная лаборатория в подвале соляного склада и впрямь превратилась в филиал преисподней. В плотном, неподвижном воздухе смешались запахи тухлых яиц от сероводорода и приторной сладости гниющих яблок – побочные эфиры. Вместе с Анри Дюпре и пятеркой моих учеников мы напоминали одержимых алхимиков, вот только искали не золото, а квинтэссенцию омерзения. И раз за разом терпели поражение. Камнем преткновения стала не сама реакция, а ее чистота: вместо предсказуемого агента мы получали нестабильную, многокомпонентную бурду. Химический мусор. Для того, чтобы создать нужный «механизм» смешивания веществ, нужно было хорошенько поработать над этим. При этом я не так силен в химии, как оказалось, оттого было в разы сложнее.

– Это варварство! – Дюпре с яростью чиркнул по своему чертежу, ломая грифель. – Мы должны контролировать каждый этап, а не надеяться на чудо-порошок!

Снова его палец тыкал в набросок – сложную паутину из стеклянных трубок и перегонных кубов.

– Анри, – я надавил пальцами на веки, пытаясь вдавить обратно в череп тупую, пульсирующую боль. – Твой стеклянный собор мы будем строить месяц. Мне же нужно оружие, которое солдат сможет собрать в сарае из двух бочек и ведра с гвоздями. Нам нужен приемлемый результат. Простой катализатор.

Взяв колбу с мутной желтоватой жижей – итогом наших суточных трудов, – я поставил ее рядом с его изящным чертежом.

– Вот, Анри. Твой собор. А вот – реальность. Нам нужно молиться не в соборе, а в этом сарае.

Изо дня в день мы перебирали варианты, меняя температуру, давление, состав каталитической смеси. Работа в промасленных кожаных фартуках и масках, пропитанных уксусом, давно превратилась в пытку. Тошнотворный запах въелся в кожу и волосы, преследуя даже в короткие часы забытья.

На восьмой день мы пошли на отчаянный шаг: новый катализатор на основе оксида цинка и запредельное давление. Заняв посты – я у манометра, Дюпре у термометра, – мы наблюдали, как юный Степан медленно вращает вентиль парогенератора. Стрелка манометра неохотно ползла вверх. Я вскинул руку, готовый крикнуть «стоп!», но мой окрик утонул в сухом, коротком треске лопнувшего стекла.

По боку главной реторты, у медного фланца, побежала тонкая паутинка. Секундная, звенящая тишина – и из трещины с резким шипением вырвалась, ударив в стену, струя перегретого желтоватого пара.

– Назад! – заорал я, отталкивая застывшего Степана.

Вытяжка захлебнулась мгновенно. Склад-лабораторию заполнил едкий, удушливый туман, от которого свело горло. Сквозь кашель донесся сдавленный вскрик Дюпре, а следом – глухой стук. Не раздумывая, я нырнул в белое марево, на ощупь схватил француза за шиворот и поволок к спасительной полоске света у выхода. За нами, спотыкаясь и давясь кашлем, выбрались остальные.

Мы вывалились на морозный воздух, жадно глотая его. Все живы, хотя Степан сидел на снегу, качаясь из стороны в сторону и закрыв лицо руками.

– Не вижу… Ничего не вижу… – бормотал он сквозь рыдания. – Жжет…

Подскочив к нему, я отнял руки от лица. Глаза красные, воспаленные, залитые слезами. Струя пара ошпарила ему лицо – сильный химический ожог роговицы. Не смертельно, но на несколько дней парень точно ослеп.

– Промыть водой! Бегом! – скомандовал я, а сам обернулся к складу.

В луже какой-то дряни валялись осколки реторты. Отлично. Восемь дней работы, вагон потраченных реактивов, и единственный результат – почти ослепший парень и такая вонь, что из местной деревеньки скоро все коровы сбегут. Радовало, что это было не боевое вещество, а один из компонентов. Прогресс налицо.

Привычный азарт сменился отчаянием. Мы уперлись в стену. И тут, словно в насмешку, на дороге показался всадник.

Появился Ушаков. В мои руки легли два предмета: запечатанный пакет с вензелем Посольского приказа и тонкая кожаная папка.

– Петр Алексеич. Вам пакет. Перехвачен на дальнем кордоне, – ровным голосом доложил он.

На сургучной печати – ни единого изъяна.

– Восстановлена, – без тени смущения пояснил Ушаков. – Оригинал вскрывали над паром. Копия – в моем отчете, раздел «Внешние угрозы». Рекомендую сперва ознакомиться с первоисточником. Оцените тонкость работы моих людей.

С хрустом сломав печать, я развернул лист. Каллиграфический почерк Брюса сочился иронией: «Петр Алексеевич, доходят до меня слухи о странных запахах в ваших угодьях. Не травите ли вы часом крестьян в научных целях? Уж больно беспокоятся люди».

Бумага скомкалась в моем кулаке. Брюс показывал, что знает. Ушаков, перехватив и вскрыв послание, объявлял шах самому Брюсу. А я оказался между ними, на доске, внезапно ставшей полем их битвы.

– Еженедельный отчет, – Ушаков пододвинул папку.

Я открыл ее. Убористый, бисерный почерк, лишенный эмоций, превращал мой мир в набор системных рисков.

«„Н“ (Нартов А. К.), – гласил первый пункт. – Проявляет признаки „инженерной оппозиции“. Инициировал разработку альтернативного изделия (зажигательный снаряд), что отвлекает ресурсы и создает идеологический раскол в среде мастеров…»

От строк о Нартове онемели кончики пальцев.

«„О“ (Орлов В. П.), – шло дальше. – … допускал пренебрежительные комментарии о „не солдатских методах войны“. Цитата (присутствовал поручик Синицын): „Пакостить дымом – бабья работа, а не солдатская“. Создает риск падения боевого духа…»

Мои друзья теперь – объекты с порядковыми номерами. Папка захлопнулась.

– Ты превращаешь моих людей в поднадзорных! – собственный голос прозвучал сдавленно.

Ушаков чуть склонил голову, его взгляд оставался бесцветным.

– Я предпочитаю термин «люди повышенного риска». Дружба, Петр Алексеевич, – величина переменная. Безопасность – константа. Моя задача – оперировать константами. Я докладываю вам о трещинах в фундаменте. Что с ними делать – решать вам.

– Ступай, – прошептал я.

Он поклонился и уехал, оставив меня наедине с этой ядовитой папкой и вскрытым письмом Брюса. Первым порывом было швырнуть отчет в жаровню, сжечь, уничтожить свидетельство того, во что превращается мой мир. Я уже хотел действительно все это сжечь, но замер.

Он был прав. Тысячу раз прав. Его логика безупречна. Нартов своим перфекционизмом действительно мог сорвать сроки. Орлов действительно мог взбунтовать солдат перед решающей атакой. А Брюс уже вел свою игру – этого я очень хотел избежать, да не получается.

Я выдохнул. Скомканное письмо Брюса было тщательно разглажено. Отчет Ушакова, страница за страницей, лег в папку. Эмоции – непозволительная роскошь. Правила игры приняты. Безопасность вместо дружбы.

Меня посетила грустная мысль о том, что Ушаков, по сути, вынудил меня сделать выбор. Приняв его отчет, я подписался под слежкой за собственными друзьями. Стал соучастником.

Далеко за полночь я вернулся в кабинет в Игнатовском, вымотанный до предела. Голова трещала от едких паров, в душе царила опустошенность. Технологический тупик, холодная война с Брюсом, раскол с друзьями – все сплелось в один узел. В кабинете горел свет: за моим столом, над стопками счетов, склонилась Анна Морозова.

Не то, чтобы ей здесь не место, но поздновато уже. Обычно она не сидела в моем кабинете. Тем более так поздно.

– Плохой день? – спросила она, не поднимая головы.

– Не хуже прочих, – буркнул я, проваливаясь в кресло у камина.

Она захлопнула книгу и подошла к столику с бутылкой вина. Ее движения были плавными, правда в них угадывалась легкая, почти незаметная скованность человека на чужой территории. Наливая вино, она как бы случайно коснулась моего плеча. Мышцы спины невольно напряглись. От ее руки исходило тепло, а легкий запах ее духов ударил в голову, пробуждая совершенно неуместные мысли.

– Вы совсем себя не жалеете, Петр Алексеевич, – голос ее стал тише. – Так и сгореть недолго…

Большим глотком вина я попытался заглушить смятение. Мой организм, измученный стрессом и бессонницей бунтовал, требуя простого человеческого тепла, в то время как разум кричал об опасности и манипуляциях.

– Мои люди доносят, Яков Вилимович затеял проверку расходов Посольского приказа, – сказала она, возвращаясь к деловому тону, словно почувствовав мое настроение. – Говорят, кто-то пустил слух…

Она говорила о своей подковерной войне с Брюсом, об арестованных караванах и проверках, а я, глядя на огонь, почти не слушал. Мысли ходили по кругу, снова и снова упираясь в тупик с контейнером.

– … в итоге дороги снова открыты, – закончила она. – Мы их переиграли.

– Суета все это, – глухо отозвался я. – Пока мы делим пошлины, главный проект стоит. Мы уперлись в стену. Не можем создать надежный контейнер.

Взяв свой бокал, Анна поднесла его к свету.

– Мой отец учил меня: самый хитрый товар – тот, что ломается предсказуемо.

Эта фраза пробилась сквозь шум в голове, заставив прислушаться.

– Он привозил из Богемии стекло, – продолжила она, и ее ноготь легко стукнул по краю бокала. Чистый, звонкий звук. – Говорил: уронишь на ковер – уцелеет. А стукнешь ложечкой по ободку – разлетится на сотню осколков. Потому что мастер оставил в нем скрытый изъян, который в нужный момент становится силой.

Я не знаю, что именно имела ввиду Анна, уж слишком сложно для меня разбираться в метафорах красивых девушек, но я воспринял все буквально. Ломается предсказуемо. Скрытый изъян.

Слова стали вспышкой озарения. Скорее, упали как семя в уставший, но вспаханный мозг. Я отмахнулся, пробормотав, что мне не до торговых хитростей. Наш разговор долго не продлился. Анна, поняв, что я мыслями далеко, вскоре пожелала покойной ночи и ушла. А я остался один, глядя на огонь и машинально вертя в руках бокал.

Ломается предсказуемо. Фраза сверлила мозг. Я поднес бокал к свече. И вот он: крошечный, почти невидимый пузырек воздуха, застывший в толще стекла. Дефект. Концентратор напряжения. И тут же – рассказ Анны. Управляемое напряжение, прочная, монолитная ампула, которую нужно заставить разрушиться по заранее заданному сценарию.

– Надрезы… – прошептал я.

Первая мысль – нанести их снаружи. Нет, глупо. Ослабит конструкцию, будет видно. А если… изнутри? Нанести на внутреннюю поверхность сеть микроскопических, невидимых царапин. Создать линии будущего разлома. Ампула останется прочной при транспортировке. Но при резком инерционном ударе в момент выстрела внутреннее напряжение пойдет именно по этим линиям. Она распадется на калиброванную пыль.

Я вскочил, опрокинув бокал. Красное вино растеклось по полу, но я уже был у стола. Смахнув в сторону документы Анны, я схватил грифель. Хаос в голове сменился порядком: мысли, как по команде, выстраивались в четкую схему. Смесительная камера, расположение ампулы, вышибной заряд… Все встало на свои места.

Сколько прошло времени – не помню. Только когда последняя линия легла на чертеж, я откинулся на спинку кресла в полном, звенящем опустошении. Решение было. Правда тело, державшееся на чистом адреналине, наконец сдалось. Глаза слипались, и тяжелая дрема навалилась прямо за столом.

Меня вырвало из забытья ощущение чужого присутствия. Голова резко вскинулась. Надо мной, склонившись, стояла Анна – накрывала мои плечи плед. Наши лица оказались на расстоянии ладони. Ее дыхание на моей коже. В глазах простое женское любопытство, и, кажется, искреннее сочувствие. Повисла неловкая пауза. Ее тихий жест пробил броню, и в эту секунду я ощутил себя до смешного уязвимым. Она медленно отстранилась, поправила плед.

– Вам нужно отдыхать, Петр Алексеич, – тихо сказала она и, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты.

Я остался сидеть, укрытый пледом, вдыхая оставшийся в воздухе легкий запах ее духов. Решение для оружия было найдено. А вот последний рубеж обороны собственной души, кажется, только что пал.

Утро ворвалось в разум запахом пролитого вина. Идея отлилась в металлической четкости. Однако для ее воплощения требовался инструмент, создать который мог лишь один человек: Андрей Нартов. Тот, кто презирал саму суть моей затеи.

Нартов стоял в механическом цеху у нового токарного станка, с почти нежной точностью проверяя плавность хода суппорта. При моем появлении он не обернулся, но спина его напряглась. Стена отчуждения между нами стала почти осязаемой.

Я обошелся без предисловий, развернув на верстаке, поверх его собственных чертежей, свой ночной набросок – схему станка для нанесения внутренних надрезов.

Нартов долго молчал. Взгляд его скользил по линиям. Он видел сложнейшую механическую задачу.

– Изящно, – произнес он. – Превратить хрупкость в оружие. Весьма в вашем духе, Петр Алексеевич.

– Сделаешь? – спросил я в упор.

– Сделать можно все, – он пожал плечами. – Вопрос – зачем? Чтобы помочь вам создать вашу… потраву?

– Хватит играть в совесть, Андрей, – мой голос стал жестким. – У нас война. Мне нужен твой станок.

Он медленно повернулся.

– Я сделаю станок. Но я требую, чтобы на испытаниях моего зажигательного снаряда присутствовал тот же царевич Алексей. Пусть у него будет выбор.

Это был, а вызов. Он не сдался, продолжал свою «войну».

– Хорошо, – кивнул я. – Соревнование так соревнование.

– Станок будет готов через неделю.

Он отвернулся. Гений снова был моим. Друг – нет.

Вечером, когда усталость превратила кабинет в подобие склепа, собралась моя новая команда. Команда прагматиков. Мы сидели у камина. Дюпре, с бокалом вина в руке, выглядел как скучающий аристократ на казни. Ушаков был самой сутью контроля. А Анна Морозова, с деловой папкой на коленях, странно поглядывала на меня. Когда я, разложив на столе ночные чертежи, закончил излагать свой план – не только техническую часть, но и стратегию его применения, – тало тихо. Ни одного вопроса о морали, ни единого сомнения в допустимости. Только оценка эффективности.

Первым нарушил тишину Ушаков.

– Для полной и абсолютной секретности, – произнес он, не моргнув, словно зачитывал параграф устава, – группу мастеров, работающих над созданием станка, после завершения проекта следует перевести на дальний объект. Сроком на два года. Разумеется, для их же собственной безопасности.

Он сделал паузу. «Безопасность» в его устах означала изоляцию, тюрьму без решеток, где единственным стражником будет расстояние.

– Дорого и неэффективно, – немедленно вмешалась Анна, постукивая ногтем по кожаной папке. Ее взгляд был взглядом купца, оценивающего товар. – Перевозка, содержание… Проще и дешевле выдать им единовременную премию за молчание. Сумму, которая привяжет их страхом ее потерять. И приставить к каждому по соглядатаю из ваших людей, господин Ушаков. Наблюдаемый человек – управляемый актив.

Дюпре, наблюдавший с ленивым любопытством, тихо усмехнулся в свой бокал. Он сделал небольшой глоток.

– Мадам, господа, вы усложняете, – протянул он с легким французским акцентом. – Вы рассуждаете о цепях и клетках. Но есть решение элегантнее. Мертвецы – самые надежные хранители тайн.

В камине треснуло полено, выбросив сноп искр. Три варианта. Три ступени в ад: ссылка, подкуп, убийство. И все они обсуждались с таким видом, будто речь шла о выборе поставщика древесины. Кажется пора заканчивать с этим. Всему есть предел.

– Мы повременим с этим, – мой голос прозвучал отстраненно.

Проснувшись задолго до рассвета, я подошел к окну. Игнатовское, раскинувшееся внизу, жило своей собственной, лихорадочной жизнью в сотнях огней мастерских и казарм. Это был единый, дышащий механизм, созданный моей волей. Далекий, упрямый огонек в окне Нартова больше не вызывал укола совести или тоски по дружбе. Теперь это был лишь индикатор на приборной панели: «критически важный винтик работает». Яркие огни казармы, где солдаты спали перед утренним учением, – это не люди, а конечные потребители продукта, система доставки. Больше никакой рефлексии, никаких эмоций. Просто бесстрастная инженерная оценка. Одиночество перестало быть бременем и стало операционной необходимостью. Ценой эффективности.

Я смотрел на свое творение – сложный, безупречно работающий механизм из людей и машин, шестеренок и судеб – и видел, что сам стал его самой главной и самой изолированной деталью. Центральным процессором, который отдает команды, но не имеет права на сбой. Все инструменты для победы были в моих руках. Вот только платой за них стали те самые люди, ради которых все это и затевалось.

Глава 16

Игнатовское, ноябрь 1707 г.

Прижавшись лбом к ледяному стеклу высокого окна, я наблюдал за рождением нового дня над Игнатовским – до тошноты правильного. Уже не рассвет, а запуск механизма. Прежнее сумбурное пробуждение, с перекличкой старост, скрипом немазаных телег и руганью мужиков, умерло вместе с Любавой. Теперь Игнатовское заводилось, словно сложный, только что собранный хронометр. Щелчок, поворот ключа – и вот уже одна шестеренка цепляет другую, приводя в движение весь безотказный аппарат.

Мой отстраненный взгляд был прикован к главному контрольно-пропускному пункту. Система «Щит», выстроенная гением и паранойей Ушакова, работала с огромной точностью. Вместо людей – функции, исполняющие заранее прописанный алгоритм. Месяц назад на этом самом месте какой-нибудь мужик орал бы на свою лошадь, теперь же – тишина.

Вон на дальней дозорной вышке, торчащей над утренним туманом, блеснула медным боком труба рожка. Донесшийся до меня звук был кодированной последовательностью: два коротких, один протяжный. На языке устава это означало: «Объект опознан. Одиночный всадник. Движется с умеренной скоростью. Явной агрессии не проявляет». Донесение ушло по цепочке. Внизу все поняли.

Словно выросший из-под земли, начальник караула застыл у шлагбаума. Он даже не шелохнулся, когда всадник приблизился. Заведенный порядок требовал, чтобы гонец сам спешился в пятидесяти шагах, оставил лошадь и в одиночку подошел к едва заметной черте, посыпанной белым песком. Никаких переговоров, никаких «эй, кто такой?» до полного исполнения ритуала. Измученный дорогой всадник молча подчинился. И пока он шел, из-за бревенчатого укрытия левее ворот за ним неотрывно следил ствол фузеи – невидимый с дороги второй часовой держал его на мушке. Ни единого сбоя. Ни малейшего люфта.

Первичный контакт. К гонцу, без суеты, подошел третий караульный. Хлопок по плечам, по бокам, проверка пояса – поиск очевидного оружия. Всадник что-то сказал, и по его жесту – рука, прижатая к груди, тычок пальцем в сторону моей усадьбы – суть стала ясна: «Дело государевой важности. Лично к барону». Это слово-ключ запускало следующий этап. Дождавшись знака от своего подчиненного, начальник караула подошел к столбу и трижды дернул за веревку. Резкие удары медного колокола – системный вызов. Ставки выросли, теперь требовался офицер.

Не прошло и десяти минут, как из караульного помещения вышел дежурный офицер «Щита», и все пошло по-взрослому. Полный досмотр. Гонца заставили снять сапоги, офицер лично прощупал голенища. Вытряхнули седельные сумки, проверили подкладку седла, ища нож или пистолет, зашитое в коже письмо, склянку с ядом, любой намек на скрытую угрозу. Даже с такого расстояния в лице гонца я узнал бывалого преображенца из личной охраны Брюса, не раз привозившего мне пакеты. Однако сейчас его руки были пусты, и именно это, судя по всему, поставило систему в тупик. Он отказывался говорить судя по всему. Устный приказ? Сбой в программе. То, чего устав не предусматривал. Машина остановилась, ожидая того, кто примет решение за нее.

И явился Андрей Ушаков. В наспех накинутом мундире поверх ночной рубахи, сонный, но с ясным и трезвым взглядом. Его вызывали тогда, когда стандартные процедуры исчерпали себя. Он подошел к гонцу, задал несколько коротких, отрывистых вопросов. Ушаков не столько слушал ответы, сколько сверял их с чем-то, известным лишь ему – возможно, с приметами из своих тайных донесений. На мгновение он замер, обрабатывая информацию, и коротко кивнул начальнику караула.

Тяжелые створки ворот приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить одного пешего человека. Ни на дюйм больше. Сам, без конвоя, Ушаков провел гонца и они вместе направились через двор к моему дому.

Я отошел от окна с отстраненным удовлетворением инженера, наблюдающего за безупречной машиной. Эффективность, возведенная в абсолют ценой полного уничтожения доверия, инициативы и простой человеческой логики. Моя крепость стала безопасной.

И абсолютно необитаемой.

Ушаков вошел в кабинет без стука. За ним, переступив порог, замер гонец – преображенец, которого я видел уже не раз. Вид у него был такой, словно он проскакал без остановки от самого Петербурга: осунувшееся, покрытое седой щетиной лицо, ввалившиеся, воспаленные глаза. Всем своим существом он излучал усталость, не оставлявшую сил даже стоять прямо. Но главное бросалось в глаза своим отсутствием: привычного кожаного тубуса с сургучной печатью при нем не было.

– Устное послание от Якова Вилимовича, – доложил Ушаков, становясь у двери. Как тюремщик, отрезающий гонцу путь к отступлению.

– Говори, – кивнул я солдату.

Тот выпрямился, откашлялся и, уставившись в стену поверх моей головы, заговорил механическим, заученным голосом:

– Яков Вилимович приказал передать дословно. «Барон. Дела в столице требуют твоего немедленного присутствия. Царевич Алексей прибыл три дня назад, его донесения вызвали брожение. Государь далеко. Необходимо срочно собрать совет и выработать единую позицию. Жду тебя и всех нижеперечисленных в моем доме в Петербурге. Срочность – чрезвычайная».

Жадно глотнув воздуха, солдат сделал паузу и начал перечислять, загибая пальцы на руке в потрепанной перчатке:

– Барон Петр Смирнов. Баронесса Изабелла де ла Серда. Девица Анна Морозова. Инженер Андрей Нартов. Профессор Леонтий Магницкий. Полковник Василий Орлов. Капитан Петр Дубов. Глава службы безопасности Андрей Ушаков. Инженер Анри Дюп-ре.

Даже так? Каждый из названных – несущая опора всей моей конструкции. Брюс требовал доставить ему весь фундамент Игнатовского. Старая гвардия, новая команда, политические союзники… все. Приказ о капитуляции, не иначе. А последнее имя, которое гонец произнес по слогам, прозвучало фальшивой нотой в этом тревожном хоре. Дюпре? Зачем Брюсу понадобился пленный француз? Это выходило за всякие рамки логики.

– Что в столице? – спросил я, надеясь за механическим докладом уловить хоть какую-то живую деталь.

– Не могу знать, ваше сиятельство. – Гонец впервые посмотрел на меня. Посыльный, казалось, вот-вот упадет. – Город на ушах стоит. Слухи ходят один другого страшнее. Одни говорят, на царевича покушались, он ранен. Другие – будто он сам заговор против отца затеял, пока тот на войне. Третьи шепчут, что Меншиков гвардию поднимает, чтобы власть забрать – так он с Государем же. Яков Вилимович велел никого не слушать и мчать к вам без остановки. Сказал, только вы сможете помочь.

Отпустив солдата с приказом накормить его и дать отдохнуть, мы остались наедине. Тишина.

Ушаков ждал приказа, анализируя информацию.

Устный приказ. Уже одно это – событие из ряда вон. Брюс, параноик до мозга костей, доверявший бумаге с личной печатью, вдруг прибег к самому ненадежному способу связи. Это означало, что он боится перехвата. Боится, что любой письменный документ будет прочитан и использован против него. Второе – список. Брюс собирал весь мой силовой и интеллектуальный кулак в одном месте, полностью оголяя Игнатовское. Жест отчаяния? Приглашение в ловушку? Или третье. Демонстрация. Старый лис выставлял меня напоказ, как редкого зверя, показывая врагам мои клыки и когти.

А слухи… Классический прием: посеять панику, чтобы в мутной воде ловить свою рыбу. Кто-то очень умело раскачивал лодку в столице, создавая атмосферу хаоса, в которой любое резкое движение могло привести к взрыву.

– Андрей Иванович, – я поднял голову от карты. – Собирай всех по списку. Охрана – два десятка лучших бойцов Дубова. Выезжаем через час. Игнатовское оставляю на Федьку и Гришку. Инструкции им составишь сам.

Ушаков кивнул и вышел. Его невозмутимость успокаивала – пока он рядом, механизм будет работать.

Брюс затеял сложнейшую партию, в которой мне явно отводилась роль то ли главного козыря, то ли главной жертвы. А присутствие в списке Дюпре, чужака, по сути, и вовсе добавляло этой истории привкус чистого безумия.

Наш путь в Петербург обернулся молчаливым форсированным маршем. По узкой, разбитой осенними дождями лесной дороге мы неслись плотной группой – вся моя разношерстная команда. В воздухе искрило. Старая гвардия – Орлов, Дубов, Магницкий – держалась чуть поодаль от Ушакова и Дюпре, инстинктивно их чураясь. Изабелла и Анна ехали рядом, обмениваясь короткими, напряженными фразами, больше похожими на уколы. Я ехал в центре этой странной, расколотой вселенной, которую сам же и создал.

Где-то на полпути к столице случилось непредвиденное. Я услышал жуткий визг лошадей. Они падали, спотыкаясь будто на ровном месте, и лишь следом донесся сухой, рваный треск залпа. Из густых зарослей орешника по обе стороны дороги ударили разом, как по команде. Целились в лошадей. Несколько коней в голове колонны свалились как подкошенные, мгновенно создав живой, бьющийся в агонии завал и превратив весь отряд в легкую мишень.

Нартов, гениальный инженер, но никудышный наездник, вылетел из седла первым. Неуклюже покатившись по грязи, он ошеломленно замер на открытом пространстве, пока из лесной тени уже бесшумно бежали серые фигуры с примкнутыми штыками.

Подо мной захрапел и встал на дыбы конь. Удержался я на чистых инстинктах – спасибо недавней гонке с юга на север. Времени на раздумья не было. Развернув коня, я тут же прикрыл инженера широким конским крупом. Дерринджер в руке и выстрел – одна тень обмякла. В тот же миг грудь слева прошила тупая мощь, словно от удара кувалдой, и выбила воздух из легких. Скрытая под камзолом кираса выдержала, однако внутри что-то хрустнуло, отозвавшись острой болью.

Спасти Нартова получилось ценой своего ранения. Превозмогая тошнотворную вспышку боли, я протянул руку Нартову, все еще сидевшему на земле и не способному от ужаса пошевелиться.

– Жив, братец? – прохрипел я, сплевывая на землю вязкую слюну с привкусом крови.

– Да, спасибо… – выдохнул Андрей, с ужасом глядя на расплывающееся по моему камзолу темное пятно. В его взгляде был первобытный страх за человека, который только что заслонил его собой.

Второй залп свалил лошадь Анны. При падении ее нога запуталась в стременах, оставив девушку беспомощной рядом с бьющимся в агонии животным. Один из нападавших, видя легкую добычу, уже несся к ней, занося ружье для штыкового удара. Игнорируя огненный обруч в груди, я спрыгнул с коня. СМ-2 лег в руки как родной. Три быстрых, почти слитных выстрела – и враг упал, не добежав до нее пары шагов. На земле, рядом с бьющимся животным, осталась лежать Анна. Дорогое платье задралось, и на мгновение в грязи мелькнула белизна заграничного чулка – неуместная, уязвимая красота посреди бойни.

Не раздумывая, я подхватил ее на руки. Почти невесомая. Шатаясь, понес ее к спасительной опушке, где Орлов и Дубов, чьи кони тоже пали, уже организовали круговую оборону. Нартов плелся следом, пригибаясь под шум выстрелов.

Каждый шаг отдавался в сломанных ребрах невыносимой болью.

Бой оказался коротким. Нападавшие явно не ожидали такого отпора, да и СМ-2 – это вам не хухры-мухры. Ярость преображенцев Дубова и ураганный огонь, выкашивающий их ряды, сделали свое дело. Враг дрогнул и, оставив на дороге полтора десятка трупов, так же бесшумно, как и появился, утек обратно в зеленую чащу.

Осмотр убитых лишь сгустил туман. Не тати лесные. Добротные серые мундиры Преображенского полка без единого знака различия. Отличное, ухоженное оружие. Крепкие, хорошо выбритые лица профессиональных солдат. Но чей был приказ? Прислонившись спиной к дереву, я сполз на землю.

Кто-то пытался одним ударом обезглавить все мои проекты.

На залитой солнцем опушке, среди резких запахов пороха раздались стоны раненых. В этом хаосе рождалось нечто невероятное – то, чего не добьешься никакими приказами и уставами.

Прислонившись к шершавому стволу сосны, я пытался дышать – каждый вдох отзывался в груди тупой болью. Передо мной, на коленях в грязи, стоял Леонтий Филиппович Магницкий, мой молчаливый оппонент и судья в вопросах морали. Его пальцы на удивление твердо разрезали мой окровавленный камзол. Обнаружив глубокую вмятину на кирасе и убедившись, что пуля хотя и продырявила кирасу, застряла в ней, он облегченно выдохнул. Его руки принялись осторожно промывать рваную рану.

– Окаянный! – проворчал старик, дрожащим от волнения, голосом. – Создатель! Машины твои с тройным запасом прочности, а сам в самое пекло лезешь, будто у тебя девять жизней! Кто же думать за всех нас будет, если ты голову сложишь, дурья твоя башка⁈

Первы раз слышу от него такую ругань. Хотя, какая это ругань? Это была отчаянная, почти отцовская забота. Глядя на его сосредоточенное, нахмуренное лицо, и на то, как бережно он стягивает края раны, я с трудом сглотнул комок в горле. Впервые за долгие, недели что-то внутри, замерзшее и окаменевшее, начало оттаивать.

Рядом, под раскидистым дубом, Изабелла, забыв про аристократизм и нашу ссору, помогала Анне Морозовой. Та сидела, закусив губу, пока испанка умело накладывала тугую повязку на ее вывихнутую лодыжку. Привыкшая все контролировать Анна оказалась в унизительно беспомощном положении, и в ее взгляде читалась досада.

– Терпите, сударыня, – голос Изабеллы был деловым. – Мой отец говорил, что боль – сигнал тела. Главное – не позволять ей управлять разумом.

– Ваш отец – солдат. А я – купец, – буркнула Анна. – Мой разум сейчас подсчитывает убытки от сорванных поездок, на которые я не смогу попасть из-за этого.

Изабелла на мгновение подняла на нее глаза, и в ее взгляде мелькнула усмешка. Две соперницы стали просто женщинами, помогающими друг другу. Их тихий, деловой разговор был лишен всякого яда.

Неподалеку, на поваленном дереве, сидел тяжело раненный в руку Василий Орлов, серый от боли. А рядом с ним на коленях – Андрей Ушаков. Холодный, бездушный «механизм» методично и на удивление умело затягивал жгут из оторванного рукава рубахи, останавливая хлеставшую кровь.

– Гляди-ка, – прохрипел Орлов, криво усмехнувшись. – И у истуканов руки на месте.

– Меньше говорите, полковник, – безэмоционально ответил Ушаков, не поднимая головы. – Сбережете кровь.

Солдат и шпион, два антипода, которых разделяла пропасть, теперь были связаны одной задачей: выжить.