Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 23

Конец декабря 1707 года, Петербург.

Под полозьями карет трещал невский лед – злой звук, похожий на хруст костей. В канун Нового года мы созвали всю Европу на их же похороны, хотя они об этом еще не догадывались. Слетаясь на диковинный бал-маскарад, на причуду «русского колдуна», каждый из них на самом деле ступал в идеально выстроенный хрустальный гроб, в мавзолей для собственной спеси и самоуверенности.

Мое детище. Ледяной дворец. Снаружи, в лиловой предновогодней мгле, он и впрямь походил на чудо – нагромождение исполинских, в сажень толщиной, глыб, сложенных в подобие дворца с башнями и причудливыми арками. Однако стоило приблизиться, и сквозь мутную толщу льда проступал золотистый свет. Сотни замурованных в стены ламп превращали их в гнойники света, пульсирующие в такт пламени. Иллюзия тепла в царстве абсолютного холода.

Внутри острой болью прострелило ребра – эхо недавней засады. Здесь, в этом рукотворном айсберге, холод был иным: не кусал, а давил, пробираясь под сукно мундира, заставляя мышцы деревенеть. Похожие на медведей слуги в тулупах раскатывали по полу шкуры своих бурых собратьев, однако мертвую хватку льда ноги чувствовали даже сквозь мех. Вся обстановка – столы, кресла, диваны – тоже была вырезана из прозрачной ледяной плоти, и лишь наброшенные сверху собольи и песцовые меха создавали обманчивое ощущение уюта. Присядешь на такой трон – и через пять минут задница примерзнет к символу власти. Вся суть этого мира в одной детали.

– Изящно, Петр Алексеич, – голос Брюса за спиной прозвучал как скрип наждака по стеклу. – И безбожно дорого. Надеюсь, барыши от этой затеи окупят хотя бы свечи.

Закутанный в свой безупречный мундир, Яков Вилимович оглядывал зал с видом оценщика, прикидывающего стоимость похоронной процессии.

– Прибыль будет не в казне, Яков Вилимович, а в донесениях, что полетят завтра в Вену, Лондон и Париж, – я потер грудь, пытаясь унять ноющую боль. – Убытки же понесут те, кто поверит в эту сказку.

Он криво усмехнулся – ответ его, очевидно, устроил. Наши взгляды скрестились на главном украшении зала: четырех ледяных пушках, отлитых в формах с такой точностью, что на их «стволах» виднелись даже гербы. Из жерл уже сочился пряный пар – слуги готовились разливать гостям обжигающий сбитень. Идеальный символ нашей политики: ледяная пушка, стреляющая горячим медом. Пусть пьют. Пусть греются. И пусть ни на секунду не забывают, что ствол направлен на них.

– Гости съезжаются, – бросил он, взглянув на часы. – Пора надевать маски, барон. Спектакль начинается.

Они повалили, как стая ворон на падаль. Скрип дорогой кожи, шелест шелков, приглушенный гул голосов на всех языках Европы. Лица под напудренными париками – тонкий ледок над мутной водой, на котором застыли любопытство, брезгливость и плохо скрываемый страх. Входя в мой ледяной вертеп, они вглядывались в прозрачные изваяния греческих богинь, осторожно касались пальцами стен, словно боясь обжечься о холод. Каждый второй косился на потолок, видимо, ожидая, что вся эта махина свалится ему на голову.

Да и можно ли их винить? Это было не чудачество, а жест абсолютного, запредельного могущества. Пока в просвещенных Европах нас клеймили варварами, мы, «дикари», играючи в двухнедельный срок возводили на замерзшей реке эфемерный дворец, швыряя им в лицо свое презрение к деньгам, усилиям и самой материи. Пусть видят: мы строим вечность из того, что обречено на смерть через три месяца. Главное, чтобы в их головах засел нужный вопрос: если эти русские тратят столько сил на минутную прихоть, то что же они возводят там, в своих лесах, из камня и железа? Какую мощь копят, развлекаясь ледяными игрушками?

Из тени колонны глаза сканировали толпу, распределяя цели. Вот австрийский посланник, граф Вратислав, в маске напыщенного Павлина. Ему предстояло весь вечер не отходить от царевича Алексея и Изабеллы, слушая их сказочку про дырявый русский флот и бездарно потраченные миллионы. Пусть шлет в Вену донесение, что на море мы по-прежнему никто. А вот английский посол, лорд Уитворт, – самодовольный Лев в окружении своей свиты. Его ждал танец с Лисой – Анной Морозовой – и короткий разговор со мной. Разговор о цене фунта стерлингов и о том, как быстро эта цена может превратиться в ничто.

Каждый ход был просчитан, каждый «случайный» разговор и каждый бокал вина – часть большой игры. С первыми тактами музыки, смешавшейся с гулом голосов, начался и первый акт.

Мы с Брюсом и Ушаковым потратили огромное количество сил, чтобы свершить сегодняшний день.

Нацепив маску – простой лоскут черного бархата, домино без единого украшения, – я шагнул из полумрака в ревущий, искрящийся зал. Маска Никто. В этом кипящем котле тщеславия, где французский атташе щеголял в виде Юпитера, а какой-то голландский купец нарядился Нептуном с трезубцем из фольги, мой выбор был продуманным оскорблением. Я не играл в их игры – просто пришел забрать свой выигрыш.

Мои люди уже работали. У ледяной балюстрады, выходившей на черную пустоту Невы, стояли Алексей и Изабелла. Царевич, в маске Грифона с хищным золоченым клювом, держался со статью, которую не купишь ни за какие деньги, а рядом с ним, закутанная в перья мудрой Совы, замерла Изабелла. Их дичь, австрийский посланник граф Вратислав, уже попался: маска Павлина, с хвостом в добрый аршин, топорщилась за спиной, мешая развернуться.

Слов было не разобрать, но по тому, как играли желваки на лице Алексея, было ясно: он с юношеской горячностью что-то доказывает графу. Жалуется, не иначе. На меня, разумеется. На мои затеи, на кривые котлы, что лопаются на испытаниях, на миллионы ефимков, выброшенных на ветер. Вступив в разговор, Изабелла лишь скорбно поджала губы под маской. Вратислав слушал, чуть склонив свою павлинью голову, и я мог поклясться, что в его мозгу идут расчеты. Он получал то, что хотел, – весть о том, что морская мощь России лишь дутый пузырь. Отлично, мальчик.

Пора было заняться своей целью. Лорд Уитворт, английский посол, – Лев, окруженный стаей шакалов-атташе, – как раз заканчивал свой рассказ, заставляя фрейлин хихикать за веерами. Рядом выросла Анна Морозова в маске хитрой Лисицы с острыми прорезями для глаз.

– Наша очередь, Петр Алексеич, – прошептала она дрожащим от волнения голосом. – Лев заскучал. Пора показать ему, что в этом лесу водятся звери и позубастее.

Мы вышли в центр, как раз когда оркестр заиграл менуэт, и зал закружился в медленном, церемонном танце-поединке. Заметив нас, Уитворт с ленивой грацией передал свою даму какому-то клерку и вышел, преграждая путь.

– Барон! А я уж думал, вы решили весь вечер хорониться по углам, – его голос сочился самодовольством. – Хотя ваша маска вам к лицу. В Лондоне сказывают, будто в России объявился некий тайный советник, что вертит вашим Государем, как Петрушкой на ярмарке.

– В Лондоне много чего сказывают, лорд, – ответил я. – Особенно когда на бирже сумятица и цена фунта начинает плясать от каждого чиха из дикой Московии.

Он нахмурился – упоминание денег всегда отрезвляет этих торгашей в расшитых золотом камзолах.

– Ваши слухи о сибирском серебре, барон, чинят великую смуту в торговых делах, – процедил он, пока мы расходились в сложной фигуре. – Мой король обеспокоен столь… неучтивыми приемами.

Чуть наклонившись, я заговорил тихо, почти по-дружески:

– Лорд, слухи о сибирском серебре сильно приуменьшены. Ежели Государь наш соизволит выбросить на торг хотя бы десятую часть того, что в горах нашли, то за ваш хваленый фунт и медного гроша не дадут. И тогда вашему королю придется думать не о торговле, а о том, чем платить матросам на его кораблях.

Маска льва смотрела на меня пустыми прорезями, за ней сквозила растерянность. Он уже открыл рот, чтобы бросить что-то в ответ, когда в разговор, словно бабочка, впорхнула Анна.

– Ах, эти торговые дела, вечно с ними суета, – пропела она. – Вот и в Архангельске намедни конфуз приключился. Несколько ваших кораблей в порту задержали. Говорят, шведский порох в трюмах сыскали, под мешками с пенькой. Теперь вот бумаги ворошат, дознание ведут… Боюсь, до вешней воды ваши капитаны у нас загостят. Экая досада.

Второй удар, нанесенный с ангельской улыбкой. Я пугал его будущим разорением, она – била по настоящему, по кораблям, что уже стояли под арестом. За маской в его глазах полыхнула ярость. Лев попал в капкан. Он мог сколько угодно рычать о «неучтивости», но пока он рычал, его корабли покрывались инеем в северном порту, а над его драгоценным фунтом уже занесли русский серебряный топор.

Когда началась музыка, мы с Анной раскланялись и отошли, оставив его. Он больше не был львом – просто купцом, которому только что предъявили счет.

Танцуя с Анной, я увлек ее к ледяной колонне, мы взяли по бокалу вина.

– Два волка в овчарне, – тихо сказал я, глядя, как Уитворт, забыв о приличиях, что-то злобно шипит своему помощнику. – Переполох будет знатный.

– Суматоха – лучшее время для торга, Петр Алексеич, – ответила Анна с лисьей усмешкой. – Особенно когда ты сам ее и устроил.

Победа над англичанином не принесла куража. Слишком просто, слишком грубо, словно обыграл в карты пьяного купчишку. Разговор с Анной не клеился: она что-то говорила о ценах на пеньку, а я кивал, скользя отсутствующим взглядом по залу, где все шло по плану. Алексей с Изабеллой продолжали обхаживать австрийца; Орлов у бочки с вином выуживал из гвардейцев полковые сплетни; Ушаков тенью скользил вдоль стен. Эта безупречность бесила.

Взгляд зацепился за фигуру. На нем была маска Ворона – из черного, как сажа, бархата, с длинным, хищным клювом. Никакой мишуры. Что-то в его неподвижности, в том, как он держал бокал, не прикасаясь к нему губами, стало сигналом тревоги. Он, как и я, был здесь на работе.

Наши взгляды встретились. Едва заметно склонив голову, он медленно двинулся ко мне, лавируя в толпе с легкостью тени. Поравнявшись, он не остановился, а лишь бросил вполголоса на безупречном французском:

– Не желаете ли, барон, глотнуть свежего воздуха? Боюсь, от здешних духов у меня скоро треснет голова.

Не дожидаясь ответа, он проследовал к неприметной арке, за которой чернел вход в ледяной грот. Анна проводила его вопросительным взглядом.

– Иди, – сказал я ей. – Поговори с голландцами. Узнай, что у них.

Хмыкнув, она растворилась в толпе. А я, сделав глубокий вдох, направился вслед за Вороном в ледяной сумрак.

Грот оказался тесной норой с грубыми стенами, в которых тускло мерцали пузырьки воздуха. Мой собеседник ждал, прислонившись к стене. Сняв маску, он подставил свету усталое лицо с глазами, которые, казалось, видели тебя насквозь. Передо мной был маркиз де Торси, правая рука короля Людовика.

– Рад видеть вас в добром здравии, барон, – произнес он с легкой усмешкой. – Хотя, по слухам, еще недавно ваше здравие вызывало большую тревогу у всех европейских дворов.

– Слухи, маркиз, такая же монета, как и талер, – парировал я, оставаясь у входа. – Смотря в чьем кошельке звенят.

– О, в этом не сомневаюсь, – фыркнул он. – Ваша маленькая война с венским лазутчиком была разыграна отменно. Мои поздравления. Вы лишили Савойского его лучших глаз и ушей в этой стране. Однако все это, – он сделал неопределенный жест, – учтивые уколы. Мы оба знаем, что настоящая драка еще впереди. И я предлагаю перейти от любезностей к делу.

Он выдержал паузу.

– Мой король, как и ваш Государь, не любит, когда Вена и Лондон слишком уж тесно сговариваются за его спиной. У нас с вами, барон, объявился общий недруг. И я готов помочь вам вырвать у этого недруга клыки. Я готов передать вам полный список лазутчиков Савойского, что мутят воду в Польше. Имена и пути, по коим они гонят оружие вашим бунтовщикам. Вы сможете одним ударом обезглавить всю их сеть.

Предложение – царское. Но такие подарки даром не делают.

– И какова цена, маркиз?

На его губах появилась улыбка.

– Я не прошу секрета ваших паровых чудищ или скорострельных фузей. Техника – дело наживное. Слухи куда ценнее. – Он понизил голос. – Мои люди доносят о неком… «Благовонии», что вы готовите для Крыма. О зелье, что не убивает, но обращает в бегство целые полки, наводя на врага «моровую порчу».

«Благовоние». От одного этого слова я напрягся. Он знал кодовое название проекта, о котором в Империи ведала горстка людей. Кто? Ушаков? Дюпре? Кто-то из учеников? Или Брюс? Внутренности скрутило ледяным узлом. Пока я разыгрывал здесь спектакли, в моем собственном доме завелся предатель.

Лицо, надеюсь, осталось непроницаемым, но такой опытный игрок, как де Торси, наверняка заметил секундную заминку.

– Любопытные слухи, маркиз, – произнес я как можно спокойно. – В наших кабаках и не такое плетут.

– О, я верю, – не стал спорить он. – Но представим на миг, что это не пустая болтовня. Мне нужен лишь один малый флакон этого… лекарства. И, разумеется, рецепт. У Англии слишком много кораблей, а у Франции – слишком мало. Ваше средство кажется весьма убедительным доводом в споре за господство.

Вот и цена. Судьба Польши в обмен на склянку с вонючей жижей, которая могла перевернуть всю мировую историю. Соблазн был чудовищен. Один ход – и мои враги сцепятся. Или нет? Не они ли собрались создать союз против Востока? Даже если они получат вонючку, что потом? Французы распылят эту дрянь над гаванями Портсмута. Англичане создадут свою, улучшенную версию. А за ними – все остальные. Да и не верю я, что вчерашние вынужденные союзники начнут друг другу глотки грызть.

– Боюсь, маркиз, у этого лекарства слишком много побочных эффектов, – произнес я медленно. – Оно вызывает привыкание. И однажды вы можете обнаружить, что оно отравило не только вашего недруга, но и самого лекаря.

Он нахмурился, пытаясь понять, о чем я – о химии или о политике.

– Россия не торгует отравой, – продолжил я тверже. – Но она всегда готова к союзу против тех, кто мнит себя владыкой морей. Мы можем вместе строить корабли, маркиз. Быстрые, сильные корабли. Это дольше, это дороже. Но это честный бой, а не потрава крыс в трюме.

Де Торси разочарованно смотрел на меня.

– Вы мыслите веками, барон, – сказал он с тяжелым вздохом. – Похвально. Но опасно. Пока вы строите свои корабли, наши враги успеют сплести веревку для нас обоих. Что ж, я вас услышал. Мое предложение остается в силе. Если передумаете… – он усмехнулся, – я уверен, ваши люди знают, как меня найти.

Надев маску Ворона, он, не прощаясь, вышел из грота, растворившись в шуме бала.

Я вернулся в главный зал. Предательство. Мысль билась в черепе, как подстреленная ворона, вновь и вновь перебирая имена: Ушаков? Дюпре? Брюс? Под подозрением теперь был каждый. Внешний враг имел имя, однако внутренний оставался безликой тенью.

Музыка гремела, пары кружились – все это слилось в далекий, бессмысленный гул. Машинально взяв у слуги бокал, я сделал глоток. Терпкое, кислое вино немного привело в чувство. Нужно доиграть эту комедию до конца. Не время для самокопания, время для финального удара.

Взгляд нашел Брюса. Он стоял у импровизированного трона Екатерины, что-то негромко ей говоря. Поймав мой взгляд, он едва заметно кивнул. Пора.

По его знаку в зале воцарилась тишина, оркестр захлебнулся на полутакте. Распахнулись ледяные двери, и дюжина преображенцев в парадных мундирах торжественно внесла три огромные, вырезанные из цельных глыб, чаши. Их установили на постаменты в центре, и слуги наполнили их до краев темно-рубиновым, пряно пахнущим пуншем.

Сгрудившись вокруг, гости с любопытством наблюдали. Стал слышен треск фитилей в лампах. Часы на башне, чей бой доносился сквозь морозный воздух, начали бить полночь. Новый, 1708 год.

Под последний удар мы с Алексеем вышли в центр, держа в руках по серебряному кубку с прозрачной жидкостью. Спирт особой очистки из моей лаборатории, сам по себе – диво для этого мира. Алексей держался с каменным лицом, хотя по напряженным плечам было видно, как он собран.

– С Новым годом, господа! С новым счастьем! – провозгласил Брюс, и его голос разнесся под ледяными сводами.

В тот же миг мы опрокинули кубки в чаши.

Эффект превзошел все ожидания. Без хлопка, без дыма поверхность пунша в трех чашах вспыхнула высоким, ровным, абсолютно беззвучным пламенем немыслимых, неземных цветов.

Одна чаша горела глубоким, колдовским изумрудно-зеленым. Другая – полыхала густым, багрово-красным, отбрасывая на лица зловещие отсветы. Третья – источала холодное, призрачное синее сияние, в котором ледяные стены казались чертогами из северной сказки.

По залу пронесся сдавленный, полный суеверного ужаса вздох. Какой-то гвардеец с грохотом уронил бокал. Дамы ахнули, мужчины подались вперед. Это было красиво – хотя и противоестественно. Огонь не мог и не должен был так гореть. В глазах этих просвещенных европейцев, верящих в механику и логику, я был чернокнижником.

Лорд Уитворт таращился на пламя, приоткрыв рот. Граф Вратислав невольно перекрестился. Даже де Торси, стоявший в тени, подался вперед.

Секрет фокуса был до смешного прост. Обыкновенные соли металлов – то, что в моем мире знал каждый школьник, здесь выглядело как колдовство. Зеленый цвет давал медный купорос, отходы наших опытов с гальваникой. За багрово-красный отвечали соли кальция, которые Магницкий получил, обработав кислотой обыкновенную известь. Синий – хлорид меди. Простые реактивы, превратившиеся в оружие.

Взгляд скользнул по застывшей толпе. Тонкий, предельно ясный сигнал. Этот безмолвный, цветной огонь говорил с ними на единственном языке, который они понимали, – на языке страха перед неведомым.

Вы видели наши машины и ружья и решили, что поняли, в чем наша сила. Вы ошибаетесь. Вы видите лишь верхушку айсберга. То, что я могу сделать с пуншем, я сделаю и с вашими деревянными кораблями. То, что сегодня горит для забавы, завтра сожжет ваши города. Вы все еще воюете железом. Мы уже начали войну химией.

Взгляды наши с Брюсом встретились. В его глазах плясали цветные отблески и полное понимание всей многослойности этой безмолвной угрозы. Алексей, стоявший рядом, тоже смотрел на огонь, но в его взгляде был восторг сопричастности. Он был частью этого чуда, эдакого акта устрашения, чувствуя, как в его руках рождается новая сила.

Бал замер на своей высшей точке. Психологическая война перешла на новый уровень. Мы пугали. И судя по тишине, по застывшим фигурам послов, – у нас это получилось. Они приехали в варварскую страну посмотреть на диковинного зверя. И зверь показал им свои клыки из цветного, бесшумного, ледяного огня.

Глава 24

1708 г., Петербург

Рождество. В натопленном до духоты Троицком соборе воздух, тяжелый от ладана и запаха сотен разгоряченных тел, был словно кисель. Зажатый между плечом Орлова, от которого несло дорогим вином, и сухой, пергаментной фигурой Магницкого, я отчаянно боролся со сном. Монотонное пение дьякона, смешиваясь с треском свечей, убаюкивало, погружая в тягучее, липкое оцепенение. Впереди, в золоченом кресле, прямая, будто аршин проглотила, сидела Екатерина. Рядом – Алексей; его напряженные плечи и со спины выдавали, как неуютно мальчишке в роли наследника на публике.

Сознание уже начало уплывать, когда пол под ногами качнулся. Раз, другой. Не толчок – низкая, щекочущая дрожь прошла через подошвы сапог, поднялась по позвоночнику ледяным холодком и заставила нутро неприятно сжаться. Резко вскинув голову, я через головы молящихся на долю секунды встретился взглядом с Брюсом – в его глазах плеснулось то же холодное недоумение. Это не пушки. И не стук молотов на верфи.

И тут пришел звук.

Родился он не в ушах, а где-то в грудной клетке – ровный, давящий рокот, от которого тонко, по-комариному, запели стекла в высоких стрельчатых окнах. Протодьякон запнулся на полуслове. Хор, захлебнувшись, смолк. В наступившей мертвой тишине этот звук, идущий неведомо откуда, с самих небес, стал невыносимым.

– Что за чертовщина? – прошипел мне в ухо Орлов, его рука сама собой легла на эфес.

– Тихо, – бросил я, пытаясь сквозь гул разобрать хоть что-то.

Звук шел сверху. Ровный, механический. Черт возьми, они что, раньше графика?

Толпа, ведомая скорее паникой, чем разумом, колыхнулась и хлынула к выходу. Нас подхватило этим потоком и вынесло на заснеженную площадь, где после соборного полумрака в глаза ударило слепящее солнце. Подняв голову, я их увидел.

Они шли клином. Три исполинских веретена, обитые просмоленной тканью, сверкающие на солнце медными деталями, резали бездонную синеву зимнего неба. Три «Катрины». Идеальный V-образный строй: ведущий чуть впереди, ведомые – по бокам, держа дистанцию с такой точностью, будто их соединяла невидимая нить. Одно дело – чертежи и доклады. Совсем другое – видеть их здесь, живых, дышащих мощью.

– Матерь Божья… – выдохнул Орлов рядом, забыв перекреститься. – Это что ж… наши?

– Наши, Василь, – у меня самого голос сел. – Летают.

Площадь охватило безумие. Мужики и бабы, высыпавшие из окрестных домов, падали на колени прямо в снег: одни тянули руки к небу, другие бились лбом оземь. По толпе прокатился многоголосый, полный суеверного ужаса и восторга шепот: «Чудо!», «Архангелы!», «Колесницы небесные!».

Предсказуемо. Господи, до чего же предсказуемо. Я-то ждал страха, а получил религиозный экстаз. Кажется, перестарался. Брюс потом съест мне всю плешь. Впрочем, пусть. Пусть верят в архангелов. Архангелы не бунтуют.

Просвещенная знать, однако, ниц не падала. Их потрясение было тихим, но, пожалуй, еще более глубоким. У старого князя Долгорукого отвисла челюсть, обнажив редкие желтые зубы. Всегда невозмутимый английский посол Уитворт вцепился в эфес шпаги так, что побелели костяшки. Они видели проповедь, прочитанную не с амвона, а с небес. И язык этой проповеди поняли отлично.

– Невероятно… – прошептала Анна Морозова, оказавшаяся рядом. В ее глазах плескался неподдельный восторг. – Какая… мощь.

– Это не мощь, Анна Борисовна, – тихо ответил я. – Это новый аргумент в торге. И он только что сильно поднял нашу с вами долю.

Эскадрилья, между тем, не просто плыла по небу – она жила, дышала, исполняя сложный, смертоносный танец. Подойдя к центру города, три гиганта, как по невидимой команде, начали синхронный, немыслимо точный разворот над золотым шпилем Адмиралтейства. Солнце, отразившись от их медных рулей, ослепительной вспышкой ударило по глазам. Завершив маневр, они перестроились: из клина вытянулись в кильватерную колонну и пошли на снижение.

Низкий рокот перерос в оглушительный рев.

– Гляди-ка! – радостно рявкнул Орлов, хлопая себя по ляжке. – Молодцы, черти!

Эскадрилья прошла над крышами дворцов так низко, что казалось, можно дотронуться до просмоленных днищ. Ветер от вращающихся винтов сорвал с десяток париков, взметнул снежную пыль и заставил толпу отшатнуться. Тень от флагмана накрыла площадь, на мгновение погрузив все в сумрак. Это был их салют – высшая форма воинского приветствия, отданная не пушками, а невиданными доселе машинами. Приветствие императрице, застывшей на ступенях собора. Единственная во всей этой толпе, она не задрала голову, а смотрела прямо перед собой, и лицо ее было непроницаемо.

Выполнив проход, «Катрины» снова набрали высоту, развернулись и взяли уверенный курс на запад, в сторону Васильевского острова, где над замерзшей Невой уже вздымались деревянные фермы и ангары первой в России воздушной гавани.

Рокот начал стихать, растворяясь в морозном воздухе. Толпа медленно приходила в себя.

– Ну что, господа, – я обернулся к своей ошеломленной команде. – Кажется, рождественская сказка закончилась. Пора ехать встречать гостей.

Едва затих рев воздушных машин, как площадь взорвалась – не криками восторга, а деловитой, лихорадочной суетой. Вынырнув из толпы, какой-то адъютант что-то быстро прокричал на ухо Брюсу. Тот резко обернулся, и на его лице, обычно похожем на маску, на миг проступило чистое, человеческое изумление.

– Государь… – выдохнул он так тихо, что расслышал лишь я. – На борту флагмана – сам Государь.

Эта фраза ударила похлеще любого пушечного ядра. Государь? Здесь? Его ждали к весне, с распутицей, а то и к лету. Мелькнула мысль: Брюс рехнулся. Однако суматоха, вмиг охватившая гвардейских офицеров, которые заметались вокруг, отдавая отрывистые команды, не оставляла сомнений.

– Кареты! Живо! На Васильевский! – рыкнул Брюс, уже проталкиваясь сквозь ошарашенную толпу. – Алексей Петрович, с нами!

Этот вихрь подхватил и нас. Уже через минуту, подгоняя возниц криками, мы неслись по заснеженным улицам. В карете повисла тишина. Зачем? Почему так внезапно, без предупреждения? Он что, прилетел судить нас за столичную смуту? Или наоборот, раздавать награды? Эта неизвестность выматывала хуже любой битвы. Алексей сидел напротив, вцепившись в рукоять шпаги; на его лице застыла сложная смесь страха и надежды перед встречей с отцом.

Васильевский остров встретил нас ревущим муравейником. Воздушная гавань, бывшая просто стройплощадкой, на глазах превратилась в военный лагерь. По периметру уже выстроилось оцепление из преображенцев, едва сдерживавших натиск толпы, а на огромном, расчищенном от снега поле разворачивалась невероятная картина.

Пришвартованные к высоким деревянным мачтам, три исполина казались еще громаднее, чем в небе. Их просмоленные бока поблескивали инеем, из сопел паровых машин еще тянулись тонкие струйки пара. Вокруг них, с деловитой слаженностью, сновали люди в незнакомой мне форме – плотных кожаных куртках и штанах, без всяких галунов и париков. Первые в мире авиационные техники. Проверяли крепления, подвозили на санях бочки с водой и топливом, переговариваясь короткими, понятными лишь им командами. Вот она – моя система в действии, выросшая и окрепшая без моего присмотра.

– Гляди-ка, твой выводок, – криво усмехнулся Орлов, кивая на техников. – Ишь ты, как заправски бегают. Не узнать.

Я не ответил, прикованный взглядом к флагману. С него уже спускали дощатый трап, у подножия которого замерла небольшая группа встречающих: Ромодановский, еще несколько сановников, явно выдернутых из-за праздничных столов. Лица у всех были растерянные.

Наверху показалась фигура. Государь. И в то же время не он.

Прежний высокий рост, те же широкие плечи – на этом сходство и заканчивалось. Я помнил его крепким, полнокровным мужчиной, а этот исхудал, осунулся. Кожа на лице, задубевшая от степных ветров и южного солнца, стала темной, почти черной, отчего глаза на этом фоне горели нестерпимо ярко. В густых, вечно растрепанных волосах отчетливо пробилась седина. Он похудел, постарел лет на пять, но в каждом его движении, в том, как он сбежал по трапу, перепрыгивая через ступеньку, сквозила бешеная, неистовая энергия победителя.

Бросив короткий кивок Ромодановскому, он впился взглядом в меня. Он шел прямо на меня, не видя никого вокруг. В наступившей тишине был слышен только скрип его сапог по утоптанному снегу да гулкий стук моего сердца.

Остановившись в шаге, он втянул носом морозный воздух.

– Пахнет гарью, Смирнов. Опять что-то жег?

Я не успел ответить. Его тяжелая, как медвежья лапа, ладонь опустилась мне на плечо, сжав так, что треснувшие ребра взвыли от боли. Он тряхнул меня, как грушу.

– Летит, стерва! – выдохнул он мне в лицо, и в его голосе смешались восторг, усталость и запах степного ветра. – Трясет, конечно, хуже, чем в шторм на буере, но летит! Знаешь, сколько мы шли? Пятнадцать дней! Пятнадцать! – он вскинул растопыренную ладонь. – Вся моя канцелярия с картами с ума сошла, не верили! Я в Воронеже еще завтракать буду, а к ужину уже в Москве им бороды повыдергиваю!

Новость разнеслась по рядам, вызывая новую волну изумления. Расстояние, на которое у фельдъегеря уходил месяц-полтора бешеной скачки, было преодолено за ничтожный срок. Он привез приговор старой России. Приговор расстояниям, приказной волоките, долгой переписке. Теперь его воля будет долетать до любого угла Империи быстрее, чем слухи о ней.

Наконец отпустив мое плечо, он позволил мне вздохнуть и только тогда обернулся к остальным. Его взгляд нашел Алексея, застывшего по стойке смирно, бледного, как полотно. Отец смотрел на него долго, без гнева, но с той же тяжелой, оценивающей пристальностью.

– Слышал, отличился тут, – наконец произнес он. – Воевал. Что ж, посмотрим. Поговорим позже.

Для Алексея и это было сродни награде: отец его заметил. Признал.

Петр обвел взглядом всех нас: мою израненную, разношерстную команду, насупившихся Морозовых, Брюса.

– Что ж, господа. Праздники отменяются. Через час жду всех у себя. Вернее… – он огляделся, – там где вы обосновались, барон. В вашем логове. Докладывать будете. Обо всем. Хочу знать, чем вы тут занимались, пока я басурмана бил.

Всего через час главный зал морозовского подворья уже был сердцем Империи. Там, где еще вчера мы, нервно переругиваясь, пытались нащупать путь во тьме, теперь царил порядок, имя которому – воля одного человека. Во главе длинного стола, в простом походном мундире, без парика, сидел Петр, и само его присутствие меняло геометрию пространства. Он не председательствовал – был центром, вокруг которого вращалась вся эта сложная вселенная из генералов, инженеров и купцов. Сановники, примчавшиеся следом, жались у стен, не решаясь занять места без приказа, тогда как моя команда сидела в полном составе, ощущая себя то ли подсудимыми, то ли героями дня.

– Ну, – Петр обвел всех тяжелым, пронизывающим взглядом, – давайте, выкладывайте. Что наворотили, пока меня не было? Алексей, с тебя начнем. Рассказывай, как австрияка ловил. Без прикрас.

Алексей поднялся. Бросив на меня быстрый взгляд, он сглотнул вставший в горле ком; под мундиром напряглась спина. Я едва заметно кивнул ему: держись, мальчик. Твой экзамен.

– Государь-батюшка… – голос поначалу дрогнул, – заподозрив неладное в делах столичных…

– Сам заподозрил али надоумил кто? – прервал его отец.

– Сам, Государь, – уже тверже ответил Алексей. – Учитель лишь научил, куда смотреть.

И он начал докладывать. Сухо, почти по-уставному, он рассказал, как, получив доступ к приказным книгам, они с Изабеллой часами рылись в бумажном болоте. Как наткнулись на странный контракт по фуражу, как ниточка потянулась к австрийскому торговому дому, как родилось подозрение. Он отчитывался, раскладывая на стол факты. Петр слушал молча, не перебивая, вперив в сына немигающий взгляд. Он оценивал не столько результат, сколько процесс: как его сын, вчерашний мальчишка, оперирует понятиями «финансовый след», «анализ», «данные».

– … таким образом, – закончил Алексей, – круг замкнулся на бароне фон Штернберге. Дальнейшее было уже делом Якова Вилимовича.