Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Передо мной сидел умный, несгибаемый, абсолютно уверенный в своей правоте враг, который даже в кандалах продолжал считать себя победителем в интеллектуальной дуэли.

Я пристально смотрел на него и не мог решить его судьбу. Думал, что увидев врага, получу готовое решение, но все не так просто.

Оставив его, я вернулся в свой кабинет. Комнату уже прибрали, но запах гари и смерти, казалось, въелся в сами стены. Я сел за стол, уставившись на разложенные бумаги. Час, другой. Мысли ходили по кругу, упираясь в одну и ту же стену. Убить его всегда успеется. Но как получить с него выгоду? Враг – ресурс. Ценный, уникальный, опасный. Но как его использовать? Как превратить яд в лекарство, не отравившись самому? Любые стандартные схемы – вербовка, переубеждение, использование в качестве консультанта – выглядели смехотворно. Этот человек не предаст свои идеалы. Не продастся. Не сломается. Значит, требовалось решение, которое не нуждалось бы в его согласии. Решение, превращающее его в инструмент, даже если сам инструмент будет этому яростно сопротивляться.

Подойдя к окну, я смотрел, как снаружи, несмотря на поздний час, кипит работа. Свет факелов выхватывал из темноты лица людей, восстанавливающих свой дом. Мой дом. И ответ должен быть таким же, как и всё, что я здесь строил: нестандартным, асимметричным, эффективным.

Вернувшись к столу, я отодвинул чертежи и отчеты и взял чистый лист бумаги. В голове еще не было четкого плана, только смутное, настойчивое направление, подсказанное самой логикой этого мира. Логикой хищника. Что делает хищник, поймав другого, более слабого, но умного и опасного хищника? Не пытается приручить. Не пытается понять. Он использует его клыки, когти и инстинкты для своей охоты.

Я обмакнул перо в чернильницу. Рука замерла над листом. Идея, пришедшая в голову, была настолько чудовищной и одновременно изящной, что на мгновение перехватило дыхание. Это было объявление новой войны на новом поле и по моим правилам.

Медленно, почти торжественно, я вывел на бумаге свою идею и сопроводил ее размашистой подписью. Сложив лист и запечатав его сургучом, я вызвал дежурного.

– Немедленно. Лично в руки Якову Вилимовичу Брюсу в Петербург. Самым быстрым гонцом.

Офицер козырнул и вышел. Я остался один. На моем лице, впервые за эти страшные сутки, появилась улыбка человека, нашедшего идеальное применение для своего самого опасного оружия. Генерал Левенгаупт еще не знал, какая судьба его ждет. Его война была окончена. А моя – только начиналась.

Глава 11

Как только гонец скрылся за воротами, на Игнатовское обрушилась тишина – густая, вязкая, но не приносящая покоя. Тишина разгрома, пахнущая гарью, прелой листвой и невысказанным горем. Посреди развороченного двора стоял я, и такая же выжженная пустота разверзлась внутри. Адреналин боя испарился, оставив после себя лишь жестокий тремор в руках и гул в ушах – такой сильный, что он заглушал даже треск догорающих бревен. Война закончилась. Мир – не начался.

Эту оглушающую тишину внезапно разорвал надвое пронзительный, нарастающий вой. Сирены. Мои же сирены. Тело на чистых рефлексах сжалось в комок, рука метнулась к пистолету. Еще один удар? Но вой изменил тональность, перешел в прерывистый, другой рисунок звука – сигнал «свой-чужой». Система, которую я выстроил, еще работала. Через несколько минут в проеме ворот показались гвардейцы Преображенского полка, а следом – высокая, сухопарая фигура в надраенном до блеска кирасе. Яков Вилимович Брюс.

Спешившись, он окинул взглядом черные остовы срубов, горы трупов, которые еще не успели убрать, и остановил взгляд на мне. Я стоял, прислонившись к обгоревшему колесу телеги, – грязный, в копоти, с чужой кровью на камзоле.

– Вовремя… – вырвалось у меня тихо, с горькой иронией, которая предназначалась только мне.

Брюс, однако, воспринял это буквально. Его непроницаемое лицо на миг смягчилось, в глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

– Мы шли форсированным маршем с того самого дня, как Государь получил твое донесение с юга. Думал, не успеем.

Я промолчал. Он не понял. Ну и к лучшему.

– Наследник? – голос его вновь стал резким и деловым.

– Цел. Легко ранен, но жить будет. Враг уничтожен. Главарь в плену.

Чуть склонив голову, он принял главное. Теперь можно было переходить к аудиту потерь. Не тратя времени на пустые соболезнования, Брюс собрал всех, кого смог найти из моего «штаба», на импровизированный совет прямо посреди двора, у чудом уцелевшего колодца. Нартов, почерневший от копоти и усталости, де ла Серда, мрачный, как грозовая туча, Изабелла, бледная, но собранная, и несколько мастеров.

– Докладывайте по существу, – бросил он, и все поняли: началось препарирование катастрофы.

Первым говорил де ла Серда, чеканя слова, – о прорыве, о бое, о потерях в людях. Затем Нартов доложил о состоянии цехов. Его отчет был сух и точен: военное ядро – литейный цех, мастерские и сборочные линии – уцелело. Враг сжег плоть, но стальной хребет остался цел. Когда очередь дошла до гражданского производства, вперед выступил Гришка. С серым от горя и отчаяния лицом он задыхался, показывая рукой в сторону догорающих ангаров.

– Всё пропало, Яков Вилимович… Всё огнем пожрало. Мясорубки наши, маслобойни, утюги… Все станки, все заготовки – в пепел. Нам теперь и года не хватит, чтобы восстановиться.

Брюс остановил его жестом.

– Убытки очевидны. Меня интересует не то, что вы потеряли, а то, что именно. Генерал, – он повернулся ко мне, – какую прибыль вы планировали получить с этого… производства?

Вопрос был задан профессионально и холодно. По моему взгляду Изабелла шагнула вперед. Ее пальцы, открывавшие уцелевшую конторскую книгу, чуть дрожали, зато голос прозвучал твердо, как сталь.

– Согласно заключенным контрактам с артельщиками и предварительным заказам от московского дома Морозовых, а также учитывая плановую производительность, к концу текущего года валовая прибыль от реализации товаров народного потребления должна была составить около миллиона рублей.

Цифру она назвала так буднично, словно речь шла о десятке медных копеек. Эффект, однако, был сравним с разрывом бомбы: мастера ахнули, де ла Серда вскинул брови, а Брюс застыл, и лицо его превратилось в непроницаемую маску. Он молчал долго, глядя куда-то сквозь меня. В его глазах один за другим отражались шок, осознание, страх и, наконец, холодный расчет государственного деятеля. Брюс смотрел уже не на меня, а на новый, неведомый доселе фактор силы, внезапно возникший на его шахматной доске.

– Миллион… – произнес он почти шепотом. – Ты создал не просто арсенал. Ты создал вторую казну.

Сделав паузу, он задал Изабелле несколько коротких, точных вопросов о рентабельности, логистике и рынках сбыта. Она отвечала так же четко, не упуская ни одной детали. На пепелище, среди трупов и гари, заговорили два финансиста.

Наконец, Брюс снова посмотрел на меня.

– Теперь понятно, – сказал он. – Они будут бить не по стенам. Они будут бить по этому. По деньгам. А следом – по династии. Любой банк в Европе теперь будет готов финансировать охоту за твоей головой.

Он подошел вплотную, говоря быстро, отрывисто.

– Твое письмо. Я прочел. Думал, в тебе говорит горячка, жажда мести… Однако теперь я вижу: твой план – не безумие, а единственный выход. Государь на юге, ему не до того. Решать будем здесь и сейчас. Действуй. У тебя все полномочия.

Через два дня, оставив в Игнатовском Нартова за главного по восстановлению, а де ла Серду – по безопасности, мы уже мчались в Петербург. В карете Брюс без обиняков изложил свой план: Государь воюет, а мы должны удержать тыл. Для этого нужен не диктатор, а система. Негласный триумвират, где каждый играет свою роль. Он, Брюс, – мозг и тайные операции, его «кабинет» и агентура. Я – идеолог и «кувалда», технический гений, способный выковать инструменты для самых смелых замыслов. Но нам не хватало третьего, самого важного элемента – легитимности. И этот элемент ждал нас в Летнем дворце.

Принявшая нас в своих покоях Екатерина Алексеевна сильно изменилась. Прошлая, почти девичья мягкость исчезла, уступив место холодной, сосредоточенной твердости. Доклад Брюса о событиях в Игнатовском она выслушала молча; лишь побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в ручки кресла, выдавали ее напряжение. Когда он закончил, она повернулась ко мне. Взгляд – тяжелый, изучающий.

– Что вы предлагаете, генерал? – голос был спокоен, но в этой тишине звенела сталь.

И я выложил все. Не как инженер – как законодатель. Враг ударил не по солдату, а по отцу. Не по крепости, а по династии. Следовательно, и ответ должен быть не военным, а системным. Вокруг императорской семьи необходимо создать «выжженную землю» – зону абсолютного, сакрального ужаса для любого заговорщика.

– Мы должны ввести в закон понятие страшнее смерти, – чеканил я слова. – То, что уничтожает не тело, а имя, род, само право на существование в истории. Я называю это «Гражданской Смертью».

Глаза Брюса загорелись. Как ценитель изящных и жестоких решений, он мгновенно уловил суть. Екатерина, напротив, слушала нахмурившись, пытаясь осознать весь масштаб предложенного.

– Преступник лишается всего: имени, титулов, имущества. Становится вещью, объектом без прав, – продолжал я. – Но этого мало. Наказание должно быть неотвратимым и тотальным. Оно падет на весь его род. Братья, дети, племянники – все, кто носит его фамилию, становятся изгоями. Их имущество конфискуется в казну, их имена вычеркиваются из всех книг. Мы назовем это «Проклятием Рода».

– Это… против всех божеских и человеческих законов, – тихо произнесла Екатерина. В ее голосе, однако, не было осуждения, лишь констатация факта. Она задала единственно верный вопрос. – А если обвинение будет ложным, генерал? Кто защитит невинный род от машины, запущенной по навету или ошибке?

Вопрос, острый и точный, бил в самую суть. В ней говорила не только жажда мести, но и забота о справедливости.

– Только личный суд Государя Императора, – немедленно ответил я, предвидя этот ход. – Или, в его отсутствие, особого Совета, состоящего из вас, Ваше Величество, и круга лиц, утвержденного императором. Никто иной не сможет запустить этот механизм. Это оружие Судного дня, и ключ от него должен быть только в одних руках.

Брюс одобрительно кивнул. Предохранитель был найден.

Екатерина молчала несколько долгих минут. В ней боролись женщина, воспитанная в одних традициях, и императрица, обязанная защищать будущее трона. Победила императрица.

– Пишите указ, – сказала она твердо. – Я подпишу. Моей властью, данной мне Государем-супругом, я придам ему силу закона до его возвращения.

В тот же вечер работа закипела. Кабинет Брюса превратился в штаб юридической войны. Кроме нас двоих, там был еще седовласый, упрямый дьяк из Посольского приказа, Матвей Гаврилович, лучший знаток российских законов, который от наших предложений пришел в тихий ужас.

– Это же… татарщина! – шептал он, крестясь под столом, когда я диктовал формулировку о «проклятии рода». – Так только хан Батый поступал! Против всякого обычая христианского!

– Обычаи не спасли Византию, Матвей Гаврилович, – холодно парировал я. – А в нашей истории, уж поверьте, будет еще много желающих примерить шапку Мономаха. Наша задача – сделать цену этой примерки не просто высокой, а невообразимой. Закон должен не карать, а предотвращать.

– Закон должен быть справедлив! – не сдавался дьяк.

– Закон должен быть эффективен, – вмешался Брюс, тут же находя компромиссную, витиеватую формулировку, которая облекала мою варварскую суть в одежды государственной необходимости. – Мы назовем это не «проклятием», а «лишением сопричастности к благу Империи». Звучит благородно, а суть та же.

Конструируя эту гильотину для целых родов, я и сам содрогался. Я ведь пришел в этот мир строить паровые машины, а не это. Однако память о череде дворцовых переворотов, о реках крови, которые зальют трон Романовых в моем будущем, была слишком жива. Если этот ледяной ужас – цена за стабильность и жизнь сотен тысяч людей, которые погибнут в будущих смутах, я готов ее заплатить.

За три дня и три ночи напролет, подпитываясь крепчайшим кофе и холодной яростью, мы создали чудовищный и в то же время безупречный документ – «Уложение о Защите Наследия». В тот же вечер размашистая подпись Екатерины скрепила его. Теперь у нас в руках лежал не просто план, а закон Империи. Инструмент был готов. Оставалось лишь применить его.

Трибунал назначили через неделю. Местом для него выбрали не мрачные казематы, а главный зал Сената – светлый, просторный, залитый холодным осенним светом. По сути, это был не суд, а политический спектакль, где декорации имели первостепенное значение. К этому представлению я готовился не как обвинитель – как режиссер. Каждое слово, каждый жест, каждая пауза были выверены. На скамьях, обитых зеленым сукном, разместилась вся элита Империи: сенаторы, генералы, верхушка духовенства. Их тяжелое, настороженное молчание говорило само за себя: все чувствовали, что сегодня будут не просто судить шведа, а присутствовать при рождении новой, пугающей реальности. Отдельно, на специально отведенных местах, сидели иностранные послы и резиденты – не просто зрители, а главная целевая аудитория.

Когда ввели Левенгаупта, по залу прошел тихий гул. Он держался безупречно. Чистый мундир, гордая осанка, презрительная усмешка на губах. Не преступник – полководец, проигравший битву, но не войну. Его взгляд скользнул по залу, на долю секунды задержался на мне; в нем не было страха, лишь холодное любопытство стратега, изучающего поле предстоящего сражения. Он ожидал военного суда, почетной казни и вечной славы мученика. Он жестоко ошибался.

Выступая главным обвинителем, я подошел к кафедре и обвел взглядом зал. Моя речь была холодной, выверенной и безжалостной. В ней не было ни слова о мести или оскорбленной чести – только о порядке. О священном праве государя на преемственность власти как гаранте мира для миллионов. Об атаке на Наследника не как об акте войны, а как о попытке ввергнуть страну в хаос, что является преступлением против всего цивилизованного мира. Послы на своих местах заерзали. Я бил по основе их собственного миропорядка.

Приговор зачитывал Брюс, как глава особого присутствия. Его лишенный эмоций голос разносился под высокими сводами.

– … за посягательство на Наследие Империи и основы государственного порядка, бывший генерал шведской службы Адам Людвиг Левенгаупт приговаривается к «Гражданской Смерти». Весь его род, до седьмого колена, подвергается «Проклятию Рода»…

Левенгаупт слушал с недоумением: в его мире таких понятий не существовало. Какая-то дикая, азиатская дичь. Он ждал слова «казнь», но оно так и не прозвучало. Когда гвардейцы, подойдя, не повели его на эшафот, а начали ритуал, его лицо изменилось. Герольды сломали над его головой шпагу – символ дворянской чести. В мертвой тишине зала звон стали оглушил. Дьяк из Разрядного приказа медленно, с нажимом скрипя пером, провел жирную черную черту по имени в списке пленных, заменив его безликим номером. На виске у Левенгауптa забилась жилка. А затем другой чиновник раскаленным железом выжег его герб на пергаментном свитке. По залу поплыл запах паленой кожи и сургуча.

И вот тогда он понял. В его глазах отразился ужас, куда более глубокий, чем страх смерти. У него отнимали не жизнь. У него отнимали имя.

Но главный удар был впереди. По завершении ритуала Брюс поднял руку, призывая к тишине. Он выдержал долгую, мучительную паузу, доводя напряжение до предела. Послы зашептались. Французский посланник что-то лихорадочно строчил в своей записной книжке.

– Дабы ни у кого в этом зале не осталось сомнений в законности и неотвратимости правосудия Российской Империи, – произнес Брюс, обводя послов тяжелым взглядом, – я имею честь зачитать вам послание, полученное сего дня из Стокгольма. От Его Величества короля Швеции Карла Двенадцатого.

По залу прокатилась волна изумления. Английский посол подался вперед, не веря своим ушам. Левенгаупт резко вскинул голову, и в его взгляде впервые мелькнула надежда. Неужели король вступается за него? Брюс медленно развернул свиток с королевской печатью. Голос его гремел.

– «…Мы, Карл, Божьей милостью король шведов, готов и вендов, – читал Брюс, – признавая справедливость требований нашего брата, Государя Императора Петра Алексеевича, и дабы пресечь в корне любые посягательства на священный институт монаршей власти, сим указом повелеваем…»

Брюс снова сделал паузу, наслаждаясь эффектом. Надежда в глазах Левенгаупта сменилась растерянностью.

– «…бывшего генерала нашей службы Адама Людвига Левенгаупта, за преступления его, лишить всех титулов, земель и дворянского звания. Равно и весь род его, отныне и вовеки, считать лишенным всяких прав и привилегий на территории нашего королевства…»

Политический мат. В мертвой тишине, нарушаемой лишь шелестом пергамента, побелели лица послов. Левенгаупт медленно оседал, словно из него выпустили воздух. Его мир, построенный на верности, долге и королевской милости, рухнул в одно мгновение. Его предал собственный монарх.

Брюс свернул свиток.

– Его Величество Карл XII, будучи мудрым правителем, – добавил он с ледяной вежливостью, – предпочел стабильность торговых отношений с нами мимолетной защите чести одного зарвавшегося генерала.

Стража взяла под руки теперь уже не генерала, а безымянную, сломленную оболочку человека. Он не сопротивлялся. Просто шел, куда вели.

Глядя ему вслед, я не чувствовал ни триумфа, ни радости. Только тяжесть. Я не просто наказал врага. Я создал прецедент, который изменит этот мир навсегда. Теперь они поняли. Правил больше нет. Есть только наша воля.

Обратная дорога из Петербурга была странной. Триумф обернулся тяжелым похмельем. Я получил все, что хотел: враг унижен, Европа напугана, а вокруг династии возведена ледяная стена нового закона. Но радости не было. Безымянный призрак Левенгаупта словно ехал со мной в карете, молчаливым укором напоминая о цене этого нового мирового порядка. Мозг, освободившись от юридической казуистики, тут же переключился на следующую, главную задачу. Крым. «Без большой крови», – сказал Государь. Легко сказать. В памяти, однако, уже всплывал тот давний, дурацкий случай из прошлой жизни. Лабораторная шутка. Тиоацетон. Запах, который не убивал, но делал жизнь невыносимой, заставлял бежать, задыхаясь, теряя волю и разум. Оружие, бьющее не по телу, а по древним, животным инстинктам. Унизительное, бесчестное, но… бескровное. Да. Как только разберусь с этим хаосом, нужно запереться в лаборатории. Время создавать «вонючку» для крымского хана.

Стук молотков и скрип телег – так встретило меня Игнатовское. Мой муравейник, который пнули сапогом, приходил в себя, отстраивался и зализывал раны. Восстановление шло полным ходом, подчиняясь железной логике моих же чертежей. Однако за этой деловитой суетой зияла пустота. Заново отстроенный дом казался чужим – просто зданием, лишенным души. Потеря Любавы отзывалась не острой болью, а постоянным, ноющим холодком под ребрами. Фантомная боль по той тихой и понятной жизни, которую я сам же и уничтожил.

Из окна своего восстановленного, но неуютного кабинета я смотрел, как внизу кипит работа: таскают бревна, стекольщики вставляют новые рамы, где-то вдалеке гудит паровой молот. Все на своих местах, все работает. Но чего-то главного не хватало. Вдруг у главных ворот показалась богатая, нездешняя карета, запряженная четверкой вороных. Лакей в ливрее распахнул дверцу, и на землю легко соскочила женская фигурка в дорогом дорожном платье. Анна Морозова.

Гостья не осматривалась по сторонам. Вместо этого она окинула двор хозяйским, оценивающим взглядом, тут же подозвала старосту Тимофея и начала отдавать короткие, четкие распоряжения, указывая на штабеля досок и нерациональную организацию подвоза песка. Тимофей, поначалу опешивший от такой наглости, через минуту уже согласно кивал, черкая что-то в своей дощечке. Она приехала не с визитом вежливости и не с соболезнованиями. Она приехала работать. Заполнять образовавшийся вакуум своей деловой хваткой, московской энергией и безграничными ресурсами своего клана.

Ее бесцеремонное вторжение вызывало глухое раздражение, но холодное, невольное восхищение ее эффективностью было сильнее. Сила природы, которую невозможно остановить – можно лишь попытаться направить в нужное русло.

Пока я размышлял, дверь в кабинет тихо скрипнула. Обернувшись, я увидел на пороге царевича Алексея. За эти недели он сильно изменился: исчезла юношеская угловатость, взгляд стал тверже, взрослее. Испытание закалило его, как хороший клинок.

Он молча подошел к окну и тоже уставился на кипучую деятельность москвички. Его взгляд, скользнувший по моим сжатым кулакам и глубокой, уже нескрываемой усталости в глазах, говорил о многом. Он видел не всесильного генерала, а человека на пределе.

– Дельная, – произнес он тихо, словно про себя. – Хваткая. Такой палец в рот не клади – руку по локоть откусит.

Я ничего не ответил. Мы помолчали еще с минуту, каждый думая о своем. Он – о силе, вливающейся в мою вотчину. Я – о проблемах, которые эта сила с собой принесет.

– Петр Алексеевич… – начал он вдруг так же тихо, но с новыми, стальными нотками в голосе. – Игнатовскому нужна хозяйка. Не прислуга, не ключница, а именно хозяйка. Та, что будет держать в руках все нити этого сложного дома.

Я медленно повернулся к нему, все еще не понимая, к чему он клонит.

– А вам… – он выдержал паузу, глядя мне прямо в глаза, и в его взгляде не было ни тени прежней робости. – Вам нужна жена.

В моей голове – чертежи химического оружия, планы переустройства Европы, а этот мальчишка говорит мне о женитьбе? Он издевается? Все мысли об имперской безопасности, «Черной Книге» и политическом будущем мгновенно улетучились, вытесненные этим простым заявлением. Я смотрел на Алексея, не веря собственным ушам.

– Чего-о-о⁈ – вырвалось у меня.