Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Ганс медленно кивнул. В его почти сонных глазах на мгновение вспыхнул блеск профессионала, уже мысленно рассчитывающего, куда заложить заряды, чтобы обрушить крышу и похоронить под ней самые ценные станки.

– Остальные, – Левенгаупт обвел взглядом командиров, – идут со мной. Наш удар будет нанесен в мозг этой гидры: внутренняя цитадель и господский дом. Лазутчики сообщают, что царевич Алексей проживает в главном доме, а их главный инженер, некто Андрей Нартов, – в каменном флигеле при механическом цехе. Вот две наши главные цели. Чертежи, бумаги, модели – все это, скорее всего, хранится там же. Мы должны обезглавить их проект. Взять инженеров и царевича живыми, если получится, – они станут ценным товаром для торга. Уничтожить без малейших колебаний, если окажут сопротивление.

Генерал умолк. Детальный план не оставлял места для импровизации.

Медленно поднявшись, Левенгаупт начал свой обход вокруг стола, и в этом движении было нечто ритуальное, будто священник обходит алтарь перед тем, как окропить его кровью жертвы. Он смотрел в лица своих командиров и видел части сложного механизма, который он сам сконструировал для одной цели: провести жестокое и показательное лечение. Вырезать опухоль, что отравляла саму суть войны, как он ее понимал.

Дело было не в Нарве, где их король, еще почти мальчик, показал всему миру, что такое шведская сталь. И даже не в последующих поражениях – на войне случается всякое. Дело было в самом характере этой войны, в ее противоестественности. Он помнил, как десять лет назад вся Европа смотрела на Московию как на «колосс на глиняных ногах». Дикая страна, чья сила была в бесчисленности ее подданных и безграничности ее снегов. Теперь же при европейских дворах шептали иное. В ходу были рисунки, где рослый мужик в лаптях неуклюже, но опасно тыкал вилами в геральдического льва.

Это было унизительно. Это было неправильно. Это нарушало божественный и природный порядок вещей, где дисциплина, выучка и благородство всегда должны брать верх над грубой силой и числом. Русские не создали ничего нового. Они, как дикари, нашли на берегу выброшенный бурей корабль, разобрали его на доски и теперь пытались этими досками забить насмерть его создателей. Они взяли европейскую тактику, европейское оружие, европейских инженеров, но использовали все это с варварской смекалкой, лишенной чести и логики. Это было похоже на мужика, что украл дворянскую шпагу: он не умеет фехтовать, но, размахивая ею как дубиной, может случайно снести голову и мастеру клинка. И вот эта дикая, непредсказуемая сила начала побеждать. Вот что сводило с ума. Не поражение, а торжество абсурда. Именно этои бесило шведского генерала.

Его взгляд упал на обветренное, изрезанное шрамами лицо Спарре. Швед. Старая гвардия. Человек, для которого бой – это тяжелая работа, а приказ – закон. Ему претила мысль, что приходится использовать этого прямого солдата для ночных вылазок и хитростей, достойных разбойников. Но другого пути не было.

Затем он скользнул по хищному профилю Вуковича. Вот уж кого не мучили вопросы чести. Дикарь, нанятый для войны с дикарями. Лесное пламя, которое он выпустит, чтобы сжечь их ложное подобие порядка. Идеальный инструмент для создания хаоса, который поглотит их жалкие попытки выстроить свою цивилизацию на крови и железе.

Наконец, его взгляд остановился на спокойных, уверенных руках богемца Ганса, неподвижно лежавших на столе. Инженер. Вот он, его истинный ответ их хваленому Нартову. Ганс не будет убивать с ненавистью. Он просто разберет их творения. Методично, как часовщик разбирает неверно идущие часы, превратит их станки и прессы в груду бесполезного металла. Он вернет их железо в первозданное состояние руды и шлака. И это будет более страшным ударом, чем любая резня.

Страха в их глазах не было. Он собрал лучших. И он, Адам Людвиг Левенгаупт, поведет их на показательную казнь целой идеи.

Вернувшись на свое место во главе стола, он поднял руку.

– Через час выступаем, господа. Проверьте оружие, амуницию и людей. Ошибок быть не должно.

Он выдержал паузу, и кривая, лишенная веселья усмешка тронула его губы, сделав лицо похожим на маску из античного театра.

– И да поможет нам Бог. Хотя работа, которую мы собираемся выполнить, требует покровителя иного рода. Дьявол, как известно просто обожает ломать то, что было создано в обход всех правил.

Конец интерлюдии.

Глава 7

Шестая неделя нашего безумного броска на север выскребла из людей последние остатки сил. Целых шесть недель. Несомненно, рекорд для здешних времен – уж мое многострадальное тело не даст соврать.

Время сжалось в тугую пружину, распрямляясь лишь на короткие мгновения привалов, чтобы потом снова впиться в ребра лихорадочной скачкой. Мир сузился до спины впереди идущей лошади, до монотонного, въевшегося в подкорку скрипа седельной кожи, до свинцовой тяжести в затылке, не проходившей даже во сне. Мой летучий корпус больше не летел – он полз. Две тысячи изможденных, почерневших от пыли и ветра драгун и преображенцев превратились в механическую колонну, движимую уже не приказами, а лишь инерцией и въевшимся в кровь упрямством. Москву мы пролетели, оставили только пару гонцов, чтобы собирали гвардию в помощь Игнатовскому.

Боль стала фоном всей этой гонки. Тупой, ноющий огонь в пояснице, стертые до кровавых язв бедра, сведенные судорогой пальцы, вцепившиеся в поводья. Держался на чистом самовнушении, на ответственности за людей и на жгучем, горьком отваре от Елисея. Эта дрянь не лечила, конечно же – она обманывала тело, выжигая последние резервы. Каждое утро, вливая в себя чашку этого зелья, я чувствовал, как разряд вонзается в самый центр нервной системы. Боль отступала, превращаясь в далекое, глухое эхо, а мышцы наполнялись заемной силой. Колоссальный кредит у собственного организма под грабительские проценты. Расплата будет долгой и мучительной, когда все это закончится. Если закончится. Но сейчас выбора не было: мои люди смотрели на меня и должны были видеть не страдающий кусок мяса, а генерала, чья воля тверже уральского гранита.

В этой гонке моим главным тараном стала власть, данная Государем. В каждом уездном городе и захудалой слободе разыгрывался один и тот же спектакль. Расплываясь в елейной улыбке, местный воевода или городничий заводил свою вечную песню о пустой казне, падеже скота и нехватке фуража. Я не вступал в споры – только молча выкладывал на стол государев указ с его размашистой подписью и огромной сургучной печатью. Упоминание о чрезвычайных полномочиях и праве «чинить суд и расправу без промедления» действовало безотказно. Либо слухи о мое расплате с Салтыковым шли впереди нас, что сомнительно.

– Фуража, ваше превосходительство, почитай, и нет совсем, – разводил руками очередной пузатый городничий, пряча глаза. – Сами последнюю краюху доедаем. Лошади с ног валятся…

– Вот как, – отвечал я, разворачивая указ так, чтобы печать оказалась прямо перед его носом. – А Государь в своем письме иное пишет. Полагает, что у верных слуг его всегда для дела государственной важности запас найдется. Или ты, отец родной, не из верных?

Елейная улыбка сползала с его лица, в глазах застывал животный страх, и через час у ворот нашего лагеря, как по волшебству, появлялись и лучшие кони из хозяйских конюшен, и подводы с отборным овсом. Система, построенная на страхе, подчинялась лишь большему страху. Я презирал эти методы, однако пользовался ими без колебаний, выжигая себе дорогу на север.

Однако была и другая, тайная опора. Деревянная плашка с тремя переплетенными линиями, которую сунул мне в руку Елисей, оказалась ключом, отпиравшим двери, перед которыми пасовал даже царский указ. Ночами, оставив лагерь на попечение Дубова, я с одним Орловым уходил в темноту. Условный стук в неприметную калитку на окраине, молчаливый обмен взглядами с хмурым бородатым мужиком, демонстрация знака – и перед нами распахивался скрытый от посторонних глаз мир. Нас вели туда, где ждали свежие, отдохнувшие лошади, где молчаливые женщины ставили на стол простую и сытную еду и где можно было получить точные сведения о состоянии дорог и передвижениях разбойничьих шаек.

Староверы были какой-то невидимой подпольной империей и выполняли уговор. Вопросов они не задавали – просто помогали, и в их молчаливой поддержке было больше надежности, чем во всех клятвах моих вельможных оппонентов. Каждый раз, покидая их тайное подворье, я мысленно благодарил старика. Он вживил в мой поход целую нервную систему, пронизывающую всю страну, и эта система работала безупречно. Я вел свой корпус по двум картам: одной – официальной, с городами и дорогами, и другой – тайной, с заимками и паролями. И вторая была надежнее.

Очередной привал объявили у небольшой, заросшей камышом речушки. Команда прозвучала как констатация факта: дальше идти некуда. Люди мешками с зерном валились из седел, падали на мокрую, жухлую траву и застывали, глядя в свинцовое небо. Дисциплина испарилась, осталась животная усталость. Даже Орлов, рычащий на отстающих, молча расседлывал коня, двигаясь медленно и тяжело. Я же застыл в седле, не в силах заставить себя пошевелиться. Тело превратилось в чужой, непослушный механизм, где каждая шестеренка скрипела от боли, грозя вот-вот развалиться.

Осторожно ступая по кочкам, ко мне подошел Анри Дюпре. Выглядел он не лучше остальных: камзол потемнел от пота и грязи, под глазами залегли глубокие тени. Однако держался он с каким-то внутренним, несгибаемым достоинством, сжимая в руке медную флягу.

– Месье генерал, – его голос немного охрип, – раздобыл у маркитанта немного вина. Не бог весть какой нектар, зато согреет кровь.

Протянув флягу, он дождался, пока я с трудом разожму сведенные пальцы. Я сделал несколько жадных глотков. Терпкое, кисловатое вино обожгло горло и огненной волной прокатилось по телу, на мгновение приглушив ноющую боль в пояснице. Отвратительное пойло.

– Спасибо, Анри, – прохрипел я, возвращая флягу. – Вовремя.

Он стоял рядом, глядя на притихший лагерь, на людей, больше похожих на павших в бою, чем на отдыхающих солдат.

– Я много думал, генерал, пока мы скакали, – заговорил он после долгой паузы, – о том, зачем я здесь.

Я молчал. Устал, да и не понятно к чему это он. Видать этот разговор давно в нем зрел.

– Когда я впервые попал к вам, то видел лишь… занятного варвара, – он усмехнулся своим мыслям. – Гениального дикаря, случайно наткнувшегося на несколько европейских секретов. Я поставил себе задачу понять и переслать чертежи в Париж. Простая и понятная работа. Ваши ружья, ваши машины… я считал их интересными игрушками.

Он повернулся ко мне. Я напрягся.

– Но я чудовищно ошибся. Дело ведь не в машинах, не в порохе и не в стали. Верно?

Я медленно кивнул. Внутри нарастало напряженное ожидание.

– То, что вы строите, генерал… Это новый мир. Целая цивилизация, основанная не на праве крови или божественном помазании, а на силе разума. На простой и ясной логике: если что-то можно помыслить, значит, это можно построить. Во Франции, в академиях, мы спорим об этом в теплых кабинетах. Пишем трактаты, изящно доказываем друг другу возможность прогресса. А вы… просто берете и делаете это. Здесь, в этой дикой, заснеженной стране. Вы не пишете книгу о новом мире. Вы строите его.

Его голос дрогнул от сдерживаемого волнения. Он говорил как паломник, наконец-то узревший свою святыню.

– Я смотрел на ваших мастеров, на вас. Они – они творят, а не работают! В их глазах горит тот же огонь, что и у архитекторов, строящих соборы. И я понял: я пытался украсть душу, а не чертежи. А это невозможно. Поэтому я остался, генерал. Не из-за денег и не из страха перед вашим императором. Я остался, потому что впервые в жизни увидел, как мечта становится реальностью. И хочу быть частью этого. Извините, если сумбурно…

Он замолчал. Боль вдруг перестала иметь значение. Даже всепоглощающая усталость отошла на второй план. Впервые за эту бесконечную гонку одиночество лидера сменилось ощущением крепкого плеча рядом. Этот иностранец, враг, наемник – он понял меня так, как, возможно, не понимал никто в этой стране. Ни Брюс, ни сам Государь. Они видели во мне инструмент, оружие, гениального исполнителя. Он же – увидел архитектора.

Медленно, с усилием перенеся ногу через седло, я сполз на землю. Ноги подогнулись, но Дюпре успел подхватить меня под локоть. Опираясь на него, я выпрямился.

– Спасибо, Анри, – сказал я, глядя на него.

В этом простом «спасибо» было и признание, и принятие, и благодарность.

Он все понял. Чуть заметно улыбнувшись, крепко стиснул мое плечо. Посреди выжженной степи, в окружении измотанных солдат, между русским «попаданцем» и французским инженером-аристократом родился крепкий союз. Кто бы мог подумать.

Последние два дня марша превратились в монотонную механическую работу: мы двигались уже не на адреналине, на упрямстве. Когда на горизонте наконец показалась знакомая гряда холмов, поросших редким сосняком, по колонне пронесся всеобщий выдох тысяч измученных легких. Солдаты, сидевшие в седлах ссутулившись, чуть выпрямили спины, начали переговариваться, кто-то даже попытался пошутить. В воздухе появилось спокойствие, которое наступает в конце долгого и тяжелого пути. Гонка была почти выиграна. Еще несколько часов – и можно лечь на настоящую кровать, вытянуть гудящие ноги и забыться на сутки тяжелым сном без сновидений.

Выйдя на старый московский тракт, мы оказались в знакомых до боли местах. Вот излучина реки, где построили фермовый мост; вот роща, в которой я впервые испытывал «Шквал». Каждый поворот кричал, что дом близко. Люди окончательно расслабились. Подъехав ко мне, Орлов пробасил, широко улыбаясь в густую бороду:

– Ну, Петр Алексеич, дотянули! Теперь бы щей горячих да чарку добрую! А там пусть хоть сам сатана в гости пожалует – встретим как положено!

Я попытался выдавить ответную улыбку, но мышцы лица не слушались. Вместо облегчения внутри нарастало какое-то недоумение: что-то не так. Слишком тихо. После многодневного грохота тысяч копыт эта внезапная тишина оглушала.

– Странно, – проговорил я, больше для себя. – Обычно здесь уже скрипят телеги…

– И то верно, Алексеич, – тут же согласился Орлов, вглядываясь в дорогу, и его улыбка медленно угасла. – Пусто, как в чумной год. Может, ярмарка где? Али праздник какой престольный, вся деревня загуляла?

Но мы оба понимали, что тишина была не праздничной. Подъехавший Дубов подтвердил опасения.

– По уставу «Охранного полка» на этом перекрестке должен стоять разъезд. Его нет.

Вот оно. Нарушение порядка. Мелкая, абсолютно невозможная деталь. Мой мозг, натренированный на поиск сбоев в механизмах, мгновенно уцепился за эту нестыковку. Ледяной комок тревоги начал медленно разрастаться, сковывая нутро холодом.

– Авангард – вперед, – приказал я Дубову. – Десяток лучших. Осмотреть дорогу до самого поворота на Игнатовское. Двигаться осторожно, по обочине, в лес не лезть. Доложить о любом движении.

Дубов коротко кивнул и, отобрав людей, бесшумно растворился в серой дымке утреннего тумана. Мы остались ждать. Эти десять минут ожидания тянулись дольше последней недели пути. Напряжение натягивалось. Чтобы хоть как-то себя занять, я спешился и сделал несколько шагов, тут же заметив то, что пропустил авангард.

В придорожной канаве, наполовину скрытая высокой травой, – опрокинутая телега. Рассыпанное зерно, которое уже клевали редкие вороны. Обыденная, на первый взгляд, картина: сломалась ось, хозяин ушел за подмогой. Но рядом с телегой, в грязи, валялась маленькая, грубо вырезанная из дерева птичка-свистулька. Игрушка. А на примятой траве – несколько темных, уже спекшихся капель.

Я поднял холодное, влажное дерево. В тишину ворвался стук копыт: вернулся один из всадников авангарда, скакавший во весь опор, не жалея коня.

– Ваше превосходительство! – выкрикнул он, осаживая лошадь. – Впереди, у самого поворота, – бой!

Твою ж мать…

Тишина. Пустая дорога. Брошенная телега. Сжимая в кулаке деревянную птичку, я нехотя отгонял мысль о том, что мы опоздали. Неужели вся наша бешеная гонка – напрасна.

Слова гонца резанули. Секундное оцепенение лагеря взорвал мой резкий, сорвавшийся на хрип крик:

– В седла! Авангарду – за мной! Остальным – догнать! Марш-марш!

Не было времени на построение, на команды, на военную науку – значение имела только скорость. Ни боль в спине, ни смертельная усталость, ни протестующий вой мышц – все смыла волна всепоглощающего адреналина. Я пришпорил коня. Мир превратился в смазанный туннель из придорожных деревьев и серого неба, в конце которого, нарастая с каждой секундой, звучала музыка апокалипсиса.

Сперва – глухой, тревожный шум, будто где-то далеко бьют в огромный, треснувший барабан. Через минуту он распался на отдельные знакомые звуки: частая, сухая, захлебывающаяся дробь моих винтовок. Звук спроектированной и отлаженной мной сеялки смерти, безостановочно выплевывающей свинец. Ей отвечали реже, с натугой – тяжелые, одиночные хлопки явно вражеских мушкетов. И поверх всего этого, прорезая воздух, неслись крики. Высокий, режущий слух визг ужаса и боли. Так кричат женщины и дети. Так кричат безоружные, когда в их дом врывается резня.

Холм, с которого открывался вид на Игнатовское, вырос перед нами внезапно. Мой конь, чуя волю всадника, на последнем, отчаянном усилии вынес меня на вершину. Там, на гребне, я осадил его так резко, что тот захрипел и затанцевал на месте, взрывая копытами дерн.

Поводья выскользнули из онемевших пальцев.

Грохот боя, смешанный с принесенным ветром запахом гари, ударил в уши с оглушающей силой. Но звуки и запахи почти не достигали сознания. Я только смотрел.

Воздух застыл в легких ледяной пробкой. Не знаю, какое выражение было на моем лице, но Орлов, поравнявшись со мной, невольно отшатнулся и торопливо, размашисто перекрестился. Подъехавший с другой стороны Дубов замер с полуоткрытым ртом, и его вечно каменное лицо исказилось гримасой неверия.

Шесть недель. Шесть недель ада на земле, когда каждый рассвет был пыткой, а закат не приносил облегчения. Я гнал людей и лошадей на убой, выжигал себе дорогу через страну, ломал воевод, угрожал, шантажировал, превращаясь в чудовище, которое сам бы презирал. Все ради одного. Успеть. Предотвратить. Спасти.

И все для того, чтобы увидеть… это.

Глава 8

Оцепенение – на секунду, не больше. Бесконечную секунду, за которую мозг, отказываясь верить глазам, успел прокрутить и отвергнуть тысячу вариантов. А потом ледяной шок взорвался раскаленной, белой яростью. План врага. Вот он, во всей его дьявольской, безупречной красоте. Дальние угольные сараи и склады с сеном, не имеющие стратегической ценности, полыхали гигантскими факелами, оттягивая внимание и создавая чудовищную дымовую завесу. Главный же удар пришелся сюда, в сердце. В распахнутые настежь ворота, где кипел ад.

Горстка моих людей, остатки гарнизона, отчаянно билась на предмостной площади, пытаясь сдержать волну вражеских солдат в незнакомой серо-зеленой форме. С захваченных стен падали мои преображенцы, скошенные метким, слаженным огнем. Идеальный план. Ближний бой, чтобы нивелировать преимущество моего огнестрела. Хаос, внезапность, удар в самое уязвимое место.

– В атаку! – мой голос сорвался в нечеловеческий рев, в котором смешались боль, гнев и приказ. – Орлов – правый фланг, Дубов – левый! Смять их! Сбросить в ров! В АТАКУ!

Сабля сама выпрыгнула из ножен. Стрелять было бессмысленно, велик риск попасть в своих, поэтому только ближний бой. Пришпорив коня, я первым ринулся вниз по склону. За мной с единым, многоголосым ревом, перекрывшим грохот боя, хлынула лавина. Две тысячи загнанных, измученных, доведенных до предела людей, получив последний, отчаянный заряд адреналина, обрушились на фланг врага. Эдакий удар тарана, движимого чистой ненавистью.

Мы врезались в их строй сходу, на полном скаку. Первые ряды диверсантов, не ожидавших удара с тыла, были просто сметены, растоптаны, перемолоты в кровавую кашу, не успев даже понять, что происходит. Грохот тысяч копыт смешался с хрустом ломаемых костей, предсмертными криками и визгом лошадей. Мой первый удар вышел неуклюжим, почти дилетантским, но я вложил в него всю свою злость – клинок с отвратительным звуком вошел во вражеское тело. В кино не показывают этого. И там нет этих запахов. Смесь пота, горячей крови и опорожненных от ужаса кишок. Запах скотобойни.

Пронзенный штыком в шею, мой конь захрипел и свалился на бок, придавив ногу. Адская боль прострелила голень, однако, еле выдернув ногу из-под туши, я вскочил посреди кипящей свалки. От дыма нечем было дышать. В двух шагах дюжий вражеский гренадер, работая в паре с другим, уже замахивался прикладом, чтобы размозжить мне голову – профессионалы, четкая тактика. Сабля застряла в чьем-то теле, и вырвать ее времени не оставалось. Черт, Орлов убьет за такую ошибку!

Сработал вбитый на тренировках рефлекс. Правая рука сама метнулась за пазуху, пальцы нащупали знакомую гладкую рукоять. Не целясь, я выхватил свой маленький дерринджер и, ткнув его в сторону гренадера, нажал на спуск. Резкий выстрел утонул в общем грохоте, но эффект был ошеломляющим: получив в упор заряд в лицо, вражеский солдат дернулся, и его голова дернулась.

Тут же рядом вырос Орлов, с черным от копоти лицом и дьявольским огнем в глазах.

– Живой, Алексеич⁈ – рявкнул он, протягивая мне поводья своего запасного коня. – Держись, прорвемся! Где Дубов⁈ Почему фланг провисает⁈

Мы прорвались. От стремительности и ярости нашего удара враг, понесший огромные потери и утративший тактическое преимущество, дрогнул. Их офицеры что-то кричали на чужом языке, пытаясь восстановить строй, но их голоса тонули в реве наших драгун. Отступая шаг за шагом, диверсанты начали отходить от ворот, огрызаясь огнем, но уже не пытаясь атаковать. Они пятились к господскому дому, который, как я понял, и был их главной целью.

Бой переместился во двор. Повсюду – тела моих людей: техников, мастеров, простых рабочих, что, схватив под руку первое попавшееся, пытались защитить свой дом. Их растерзанные тела лежали рядом с телами убитых врагов. Враг заплатил за каждый шаг по этой земле. Но он прошел. Как? Как это могло произойти?

Бой рассыпался на ожесточенные стычки, превратив двор моего имения в кровавую кашу из тел, брошенного оружия и дымящихся обломков.

– Дубов, оцепить дом! – прокричал я, перекрывая шум боя. – Взять под прицел все окна! Никому не дать уйти! Орлов, зачищай флигели и мастерские! Проверить каждый угол, каждого раненого!

Пробираясь через этот хаос, я спотыкался о тела. Это были убитые солдаты. А вот старый мастер, дед Анисим, с пробитой головой. Вот несколько женщин из обслуги, скошенных одной очередью за штабелем дров. Мои люди. Не солдаты, не гвардейцы, а простые работяги, техники, ученые – душа и сердце Игнатовского. Их вырезали, как скот, чтобы посеять ужас и сломить волю к сопротивлению.

Внезапно из-за угла кузни, прихрамывая, выскочил один из моих техников, молодой парень из учеников Нартова. За ним гнались двое диверсантов. Парень споткнулся и упал. Успеть на помощь с саблей я не мог – слишком далеко. Вскинув СМ-1, который я подобрал у павшего воина, я выстрелил. Расстояние предельное, благо пуля нашла цель, хотя я целился не туда: враг схватился за ногу и упал. Второй, не обращая на меня внимания, уже заносил штык над упавшим парнем. Но тут из окна механического цеха грянул выстрел – диверсант дернулся и ткнулся лицом в землю. В проеме окна – знакомая фигура Андрея Нартова с дымящейся винтовкой в руках.

Жив. И не просто жив, а дерется. Не все потеряно.

Мы перегруппировались у парадного крыльца, укрываясь за опрокинутыми телегами и телами убитых. Дом стал крепостью. Из каждого окна огрызался огонь. Мои драгуны, спешившись, пытались вести ответную стрельбу, но их фузеи были бессильны против толстых стен и умело расположенных стрелков. Мы прятались за наспех сооруженными «редутами».

– Штурмовать в лоб не получится, генерал, – доложил подбежавший Дубов, пригибаясь от пролетевшей над головой пули. – Положим всех людей, а толку не будет. Они там как в каменном мешке.

Он был прав. Тупик. Мои лучшие гвардейцы, пытаясь подобраться ближе, падали один за другим. Мы отбили первую атаку, но теперь сами оказались в положении осаждающих, не имея ни осадных орудий, ни времени.

И тут меня накрыло. Алексей. Он там. В этом доме-ловушке. Я уже дважды чуть не терял его: первый раз по глупости, во время аварии «Бурлака», второй – из-за интриг и заговора. Каждый раз его спасало чудо, случайность, чье-то вмешательство. Но третьего раза не будет. Статистика – упрямая, безжалостная вещь. Не вытащу его сейчас – история не даст другого шанса. Эта мысль – стальной стержень, выпрямивший позвоночник и прогнавший остатки шока.

Думай, Смирнов, думай!

– Дубов! – мой голос прозвучал незнакомо. – Огонь по окнам второго этажа! Не дать им высунуться! Орлов, тащи сюда все бочки с дегтем и маслом из мастерских! Складывайте под главным входом! Будем выкуривать их, как лис из норы!

Мои люди бросились выполнять приказ, но тут из окна второго этажа, прямо над парадным входом, раздался звон разбитого стекла. А следом – пронзительный женский крик. Отчаянный, полный ужаса и неповиновения вопль.

Голос Изабеллы.

Мозг мгновенно отключил все протоколы безопасности. Расчет вероятностей? К черту! Оценка рисков? В топку! Система дала сбой и перешла в аварийный режим, управляемый единственным импульсом – спасти. Если они добрадись до Изабеллы, значит и до Алексея, он бы не дал врагу причинить ей вред.

– За мной! – рявкнул я и, никого не дожидаясь, бросился через простреливаемый двор к парадному крыльцу.

За мной, ругаясь и отстреливаясь, ринулись Дубов, Орлов и десяток самых отчаянных гвардейцев. Пули щелкали по каменным плитам у ног, одна сорвала с моей головы шляпу, другая обожгла плечо. Добежав, мы уперлись в тяжелые дубовые двери, окованные железом. Они были заперты и, судя по глухому стуку, забаррикадированы изнутри чем-то массивным.

– Таран! – прохрипел я, тут же осознав бессмысленность приказа. Пока его притащат, пока мы высадим эту дверь, нас перестреляют из окон, как куропаток.

Мы вжались в стену, укрывшись в «мертвой зоне» под козырьком крыльца. Временная, хрупкая безопасность. Я лихорадочно искал выход, перебирая в голове самые безумные варианты: взорвать стену, поджечь крыльцо, лезть через окна первого этажа… Все долго, рискованно и почти наверняка обречено на провал. Ловушка, которую мы сами себе устроили: отбили врага от ворот, чтобы запереть его вместе с самым ценным, что у меня было.

Усадьба была Г-образной, поэтому вход мог простреливаться с бока. Кажется я попал в ситуацию, из которой не выберусь. Еще и людей своих подвел. Впервые я действовал на эмоциях, что давно себе не позволял.

И вдруг в большом венецианском окне сбоку, что-то изменилось. Стрельба прекратилась. В наступившей тишине створки окна медленно, без скрипа, распахнулись.

В проеме появилась фигура. Высокий, худощавый человек в чистой форме шведского генерала, словно он только что прибыл на бал. Лицо спокойное и непроницаемое, как у игрока в шахматы.

Он был не один. Двое его солдат, с безразличной эффективностью мясников, грубо втащили в оконный проем царевича Алексея. Тот был связан, на скуле багровела свежая ссадина, но держался он с яростным упрямством глядя на захватчиков. Голова высоко поднята, во взгляде ни тени страха – просто лютая, бессильная ненависть.

Рядом – Изабелла. Платье разорвано на плече, обнажая тонкую белую кожу, волосы растрепаны, но она, как и Алексей, не сломлена. Она смотрела вниз, прямо на меня. Ее широко раскрытые глаза будто отдавали безмолвный, отчаянный приказ: «Думай!». И тут же, словно невзначай поправляя выбившуюся прядь, она скосила взгляд в сторону восточного флигеля, где располагалась моя лаборатория. Едва заметный взгляд, который мог означать что угодно или ничего.

Сигнал.

В человеке из окна я видел их всех. Тевтонского рыцаря в рогатом шлеме, пришедшего с огнем и мечом на лед Чудского озера. Польского шляхтича, хозяйничавшего в Кремле во времена Смуты. Солдата Наполеона, глядящего на горящую Москву, и офицера вермахта, разглядывающего в бинокль шпили московских высоток. Менялись мундиры, флаги, языки – суть оставалась неизменной. Они всегда приходили сюда с одной целью: ударить в самое сердце, вырвать душу, сломать хребет этой непокорной, раскинувшейся на полмира земле. И сейчас передо мной стоял очередной из них. Идеально выбрит, спокоен.

Вражеский генерал неторопливо, с театральной медлительностью, извлек из-за пояса длинноствольный пистолет. Движение почти ленивое. Сухой, отчетливый щелчок взводимого курка прозвучал громче выстрела, заставив моих преображенцев за спиной инстинктивно вздрогнуть. Он приставил холодное вороненое дуло к виску царевича. Алексей даже не дрогнул, просто плотнее сжал челюсти; на его щеке заходили желваки. Он вперился в меня взглядом, в котором был вызов.

– Не слушай его, Петр Алексеич! – проорал он мне. – Жги их всех! Империя важнее!

Когда Левенгаупт заговорил, его голос прозвучал неожиданно мягко, почти по-светски, что резко контрастировало с его действиями.

– Какая преданность, – произнес он с легкой усмешкой. – Достойный сын своего отца. Впрочем, именно отцовское наследие мы здесь и обсуждаем, не так ли?

Он перевел взгляд на меня.

– Позвольте представиться, барон. Генерал Адам Людвиг Левенгаупт. Хотя, полагаю, мое имя вам уже известно. Как и ваше – мне. Петр Алексеевич Смирнов. Человек, которого нет. Призрак, явившийся из ниоткуда, чтобы поставить на колени целую державу.

Он сделал паузу.

– Вы должны понять, барон, я не разбойник с большой дороги. И это не грабительский набег. Это – акт возмездия. Я пришел сюда не за вашими станками и не за вашим золотом. Я пришел за вашей душой, что вы вдохнули в эту проклятую землю. Она позволила вам, дикарям, возомнить себя ровней цивилизованным нациям.

Его спокойный лекторский тон пугал. Он вскрывал саму суть нашего конфликта, превращая его из военной операции в метафизическую дуэль.

– Вы отняли у нас нашу честь, – продолжил он, и в его голосе впервые прорезались стальные нотки. – Вы сожгли наши корабли своим дьявольским огнем, превратили непобедимую шведскую сталь в бесполезный хлам. Вы заставили нашего короля, льва Севера, бежать, как трусливого зайца. Вы превратили Швецию в посмешище для всей Европы. Я здесь, чтобы вернуть долг. За унижение. За павших товарищей. За саму идею порядка, который вы пытаетесь разрушить.