Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 12

Я медленно поднял на него взгляд. Шутка? Провокация? Легкая, почти дружеская интонация никак не вязалась с его серьезным лицом.

– Ты, царевич, умом тронулся? – ответил я. – Какая еще жена? Мне бы с со всеми этими бедами разобраться. Надо о настоящем думать…

– А настоящее, Учитель, – тут же подхватил он тон, – имеет скверную привычку заканчиваться. Враг ведь не дурак, смекнул, куда бить надо. Не в стены – в голову. А голова у всей нашей затеи одна. Ваша.

Шутки кончились. Теперь он говорил как политик, чеканящий тезисы.

– Я тут намедни с Анной Борисовной беседовал. Она мне глаза открыла на то, как в Москве дела ведутся. Там сила в родах, в связях, которые из поколения в поколение тянутся. Хотя кому это я рассказываю, вы ж сами это знаете. А у вас что? Случись беда – кто все это подхватит? Нартов? Гений, однако не хозяин. Я? Мне еще учиться и учиться. А род ваш на вас и пресечется. Кому оставите?

Так вот в чем дело. Катализатор – Морозова. Конечно. За этим стояла ее московская, купеческая логика: просчитать риски, укрепить актив, застраховать вложения. Главный актив здесь – я. А лучшая страховка – династический брак. Все сложилось. Это не внезапное озарение царевича.

Но вместо ожидаемого гнева шевельнулось иное чувство – отстраненная жалость.

– Бедный мальчик, – тихо сказал я. Он вздрогнул от неожиданной смены тона. – Ты и впрямь думаешь, что дело в наследниках? Что род – это спасение?

Я отошел от окна и сел за стол. Опершись локтями о стол, я подался вперед.

– Ты говоришь о будущем. Хорошо, давай я расскажу тебе про будущее. – На этой фразе мне пришло в голову, что будущее Алексея я уже изменил безвозвратно. – Так вот. Целились в тебя. Не в меня. Ты – слабое звено. И я сильно сомневаюсь, что во вражеских столицах сразу дойдут, что такое «Гражданская Смерть». Значит, попытаются еще раз. И еще. И однажды у них получится. А знаешь, что будет тогда, царевич? Твой отец, потеряв единственного сына, сломается. Превратится в зверя, который зальет страну кровью в поисках виноватых. Начнется грызня за трон. Меншиков, бояре, генералы… Они разорвут Империю на куски быстрее, чем стая волков рвет оленя. Все, что мы строили – заводы, дороги, армия, – все пойдет прахом. А лет через двадцать на это пепелище придет новый Карл или новый Батый и возьмет то, что осталось, голыми руками. А может и вовсе, – здесь я даже вздохнул, – начнутся дворцовые перевороты, где весь род Романовых будет грызню вести за престол. Вот твое будущее без наследника. Не моего. Твоего.

Откинувшись на спинку кресла, я смотрел, как царевич сидит в легкой прострации. Его атака была отбита – я разверз перед ним бездну, на самом краю которой он стоял. Его личная смерть стала бы сейчас спусковым крючком для гибели целого государства.

– Так что оставь заботы о моем роде, – закончил я уже спокойнее. – И займись своим. Государство – это не машина, ты прав. Это семья. И у этой семьи должен быть не только отец, но и сын, способный продолжить его дело.

Он долго молчал. Потом медленно поднялся. В его взгляде мелькнуло понимание. И еще кое-что, отчего у мне даже стало немного не комфортно.

– Вы правы, Петр Алексеевич, – сказал он тихо. – Система должна быть защищена. На всех уровнях. Благодарю за урок.

Он поклонился и вышел. А я остался сидеть, с неприятным ощущением в груди. Спор я, безусловно, выиграл. Однако оставалось гадкое чувство, будто войну только что проиграл.

И пяти минут не прошло, как дверь отворилась. На пороге стояла Анна Морозова. В строгом дорожном платье темно-синего сукна, с туго стянутыми в узел волосами. Вид, как у генерала, прибывшего на инспекцию в разбитый полк. Под мышкой – тяжелая кожаная папка – придумка моей Инженерной Канцелярии.

– Не вовремя? – спросила она скорее для проформы, уже шагая к столу.

– Для вас, Анна Борисовна, время, кажется, всегда самое подходящее, – ответил я.

Она проигнорировала тон, но, думаю, уловила мое недовольное настроение. Положив папку на стол, она посмотрела мне прямо в глаза.

– У меня дурные вести, Петр Алексеевич. Из Амстердама и Лондона. Мои приказчики доносят: англичане, оправившись от шока после заключения мира с османами, готовят ответ. Экономический. В их парламенте уже на рассмотрении «Акт о защите законной торговли», который, по сути, узаконивает грабеж наших судов под предлогом борьбы с «пиратством». Голландцы пока упираются, однако их дожмут. В роттердамском порту уже арестован наш караван с железом. Убытку на двести тысяч ефимков. Они хотят нас задушить.

Новости ожидаемые, но от того не менее скверные. С каждой деталью, что она приводила, смутная угроза обретала плоть и кровь. Государь будет в ярости. А ведь мы так старались «не отсвечивать».

– И вы, разумеется, привезли решение, – кивнул я на папку.

– Я привезла план, как выжить, – поправила она, развязывая тесемки.

Она не стала спешить. Сначала на столешницу легли донесения приказчиков. Методично, шаг за шагом, она доказывала: наши внешние рынки перекроют в течение полугода. Любые мои попытки прорвать блокаду технологиями – будь то более быстрые корабли или новое оружие – приведут к эскалации и полномасштабной войне, к которой казна не готова. Не используя эмоций, а только упрямые цифры, она виртуозно загоняла меня в угол.

– Мы не сможем пробить их стену, – закончила она свой анализ. – Значит, нужно сделать так, чтобы эта стена для нас не имела значения.

И только потом она извлекла из папки второй документ. Эдакая экономическая симфония, где каждый рубль, пуд железа и каждый аршин сукна играли свою, партию. В нем предлагалось восстановить Игнатовское, создать на его базе замкнутый, самодостаточный экономический цикл, неуязвимый для внешних атак. Московские деньги и торговые пути Морозовых вливались в мою промышленную мощь, создавая монстра, способного выдержать блокаду и самому диктовать цены на внутреннем рынке от Архангельска до Астрахани.

Я дочитал до конца. В самом низу, под итоговыми расчетами прибылей, от которых захватывало дух, шел раздел: «Гарантии и Управление». И первый же пункт бил в цель, подготовленную Алексеем: «Для обеспечения неразрывности союза и объединения торговли – брак между договаривающимися сторонами: бароном Смирновым П. А. и девицей Морозовой А. Б.».

Я медленно поднял взгляд. Она выдержала мою прямую атаку, правда предательски побелевшие костяшки пальцев, сжимавших край стола, выдавали ее с головой. Она тоже рисковала, ставя на кон и деньги клана, и собственную судьбу. В ее мире такой откровенный ход со стороны женщины сродни самоубийству. Либо пан, либо пропал.

– В любом большом деле, Петр Алексеич, всегда есть главный стержень, – сказала она безэмоционально, хотя я видел, каких усилий ей это стоило. – Вы – разум этой Империи. Мы – ее кошелек. Порознь нас можно разбить. Вместе – мы непобедимы. Это не прихоть. Это необходимость.

– Необходимость, – повторил я, словно пробуя слово на вкус. – Удобное слово. Им можно оправдать что угодно.

Я встал и прошелся по кабинету, останавливаясь у окна. Внизу, во дворе, мужики таскали обгоревшие бревна. Мои люди. Мой дом. Моя крепость. И вот теперь эту крепость предлагали сдать без боя в обмен на золотые горы и политическую защиту. Ценой сдачи был я сам.

Глупо, если честно. Ведь в капитале я не нуждался, так как у меня был партнер – Демидов. Просчитали ли мои «товарищи» этот момент?

– Ваш план превосходен, Анна Борисовна, – повернувшись к ней, произнес я. – План логичен и, наверное, эффективен. Как хорошая паровая машина. Вот только вы не учли одну деталь. Главный компонент. В этом договоре вы покупаете не заводы, не патенты и не контракты. Вы пытаетесь получить право распоряжаться моим разумом. А он не продается.

Подойдя к столу, я взял ее бумаги и протянул ей.

– Он может быть только главным пайщиком. Старшим.

Она замерла, не понимая.

– Поэтому будет так, – продолжил я, уже диктуя свои условия. – Пункт о браке откладывается. На неопределенный срок. К его обсуждению мы вернемся после того, как решим крымский вопрос и разберемся с этой вашей блокадой. Когда у меня будет время думать не только о выживании. А вот уставной капитал и доли в новом предприятии можем пересмотреть прямо сейчас. Право решающего голоса и большая часть пая останутся за мной. Вы получаете долю, место в совете правления и все обещанные барыши. Мои технологии и управление, ваши деньги и пути. Это мое встречное предложение. И оно единственное.

Она смотрела на меня, на ее лице мелькнуло что-то похожее на восхищение. Она пришла покупать, а ей предложили войти в долю, но на правах ведомого. Я перехватил инициативу. Она хотела получить полный надзор над активом, я же предложил ей лишь доступ к его плодам.

Анна долго молчала, переводя взгляд с моего лица на бумаги. Я буквально видел, как в ее голове взвешиваются риски: принять мои условия, получив огромную прибыль, но оставшись на вторых ролях, – или отказаться и поставить под удар все. Анна едва заметно выдохнула.

– Вы сильный противник в любом торге, Петр Алексеич, – произнесла она без лести. – Возможно, даже слишком сильный для своих союзников. Хорошо. Ваше слово принято. Мы подготовим новый договор на ваших условиях.

Она начала собирать бумаги, но я нутром чуял – это еще не все. Паузу она выдержала намеренно. Готовила последний, решающий довод?

– Однако, – продолжила она, словно между прочим, – боюсь, ваше решение отложить вопрос о браке может… потерять смысл.

– Поясните.

– Этот механизм уже запущен, Петр Алексеич. И не мной, – на ее губах появилась горькая усмешка. – Пока мы с вами тут делим паи и барыши, царевич Алексей уже действует. Причем вашим же оружием, на вашей же земле.

Я нахмурился, не понимая куда идет разговор.

– Он пришел ко мне еще вчера. И изложил все то, что вы сейчас слышали. Причем изложил как продуманный план по спасению Отечества. Он представил наш с вами союз единственно возможным способом связать воедино три столпа Империи: Трон, который представляет он и его отец, ваши Технологии и наш московский Капитал. Он убедил меня, что только так можно создать противовес старому боярству и всесильному Меншикову.

С каждым мне все тяжелее было держать челюсть. Передо мной разворачивался какой-то приговор. Алексей не стал ждать моего согласия и заблаговременно пришел к Анне, заручился ее поддержкой и, как я понимаю, уже запустил этот маховик дальше – через Брюса к самому Государю. Он создал коалицию, в которой я, будучи центральным элементом, уже не имел права голоса.

На меня Анна смотрела со странным выражением.

– Он действует вашими же методами, Петр Алексеич, – тихо сказала она. – Мыслит на десятилетия вперед, готов подставить под удар один полк, чтобы выиграть всю кампанию. Вы хотели воспитать из него Государя? Получите. Он учится быстро. Сегодня полком, которым пришлось пожертвовать ради общей победы, оказались вы.

Я молчал. Что я мог сказать? Она была права. Я сам выковал этот клинок, сам закалил его в огне испытаний. И теперь он приставлен к моему горлу. Внутри кипел ядовитый коктейль: острая досада на собственную слепоту, гнев от бесцеремонности, с которой меня использовали, и – да, чего уж там – темная, извращенная гордость. Мальчишка выполнил задание, он его превзошел. Доказал, что способен решать задачи и ставить их, действуя по собственному разумению, исходя из интересов государства, как он их понимает.

Но за всей этой государственной логикой скрывалось простое, человеческое предательство. Не злонамеренное, возможно, даже совершенное из лучших побуждений, но от этого не менее горькое. Мальчик, которого я вытащил из-под обломков, которого учил и защищал, в решающий момент выбрал абстрактное «благо Империи». И принес меня в жертву этому благу.

Или тут что-то иное?

– Он действительно учится, – произнес я тихо. – Что ж…

Я подошел к столу и сел. Капкан захлопнулся. Алексей, Анна, Брюс, Государь… все они стали частями механизма, работающего на благо России. А я, его создатель, оказался заперт внутри собственного творения. Вокруг были союзники, партнеры, ученики, но не было ни одного человека, который был бы на моей стороне безусловно. Любава была, наверное. Ее поступок, спасший мне жизнь, я вряд ли когда-нибудь забуду. Вот так живешь себе и не понимаешь, какой котел в душе человека.

И в этом вакууме родилось упрямое желание вернуть себе контроль над собственной жизнью. Чтобы это сделать, мне нужно было стать настолько ценным, настолько незаменимым, чтобы мое слово перевесило любые политические резоны. Мне нужен был довод, против которого бессильны любые союзы и указы.

А возможно ли это? Я по влиянию не сильно уступаю Меншикову или Брюсу.

Я поднял голову и посмотрел на Анну. Она все еще стояла у стола, ожидая ответа. Ждала, вероятно, эмоционального взрыва или капитуляции. Не дождетесь.

Механизм в моей голове, переварив шок, уже переключился в режим решения задачи.

– Анна Борисовна, – произнес я с легкой улыбкой. – Ваш расклад и предложение царевича имеют великий смысл. Но они несвоевременны. Империя стоит перед новой кампанией, и все мои силы, равно как и ваши капиталы, должны быть брошены на ее скорейшее и победоносное завершение.

Она хотела возразить, но я остановил ее жестом.

– Посему, переговоры о соединении наших дел приостановлены. До тех пор, пока я не создам и не представлю Государю новый довод, который коренным образом изменит расстановку сил на южных рубежах. После этого мы вернемся к нашему разговору. Но уже с совершенно иным пониманием веса и цены доли каждого.

Ни отказ, ни согласие – вот мое последнее слово. Я дал понять, что правила этого торга скоро изменятся, и моя доля в любом общем деле возрастет многократно. Она поняла. Делец до мозга костей, она уважала умение держать удар и, взвесив все, приняла мои условия. Собрав бумаги, она сдержанно попрощалась и вышла, оставив за собой тонкий шлейф дорогих духов.

Оставшись один, я громко выдохнул. Я знаю, где могу успокоится. Каменные ступени в подвал я освещал лампой со свечой. С каждым шагом вниз я физически ощущал, как меняется среда: воздух становился плотнее, запахи дерева и воска уступали место знакомым ароматам остывающего металла, едкой селитры и каменноугольной пыли. Дверь, окованная железом, поддалась с коротким, сухим скрипом. Я вошел, и глухой удар засова отсек верхний мир.

Здесь был строгий порядок. Слева – верстаки для точной механики, тиски, наборы резцов и сверл, разложенные по размерам. Справа – небольшая кузница: печь, наковальня, меха. В глубине, под отдельной вытяжкой, – мой химический стол. Колбы, реторты, весы. Ничего лишнего. Это мой командный пункт. Место, где переменные известны, а законы физики – незыблемы.

Мои ресурсы. Мои козыри. Взгляд зацепился за стопку чертежей на дальнем столе. Проект «Благовоние». Рядом лежали отчеты по селитре.

Голова сама собой заработала в другом направлении.

Всплыла мысль, давно сидевшая занозой. Ушаков. Гений, равных которому в России нет. Демидову он нужен. Де ла Серда – отличный разменный актив. Нужно будет предложить сделку, от которой старый лис не сможет отказаться. К черту политику. Надо заняться менеджментом активов, чтобы я не попадал в такие истории с браком.

Эта мысль окончательно привела меня в рабочее состояние. Я подошел к химическому столу, чиркнул кремнем, зажигая спиртовую горелку. Синее пламя ровно загудело. Здесь, в отличие от остального мира, результат зависел только от точности расчетов и прямоты рук. Здесь я был полновластным хозяином.

Проект «Благовоние». Теперь это стало моим личным делом, путем к воле.

Мозги, освобожденные от эмоций, заработали с ясностью, раскладывая технологическую цепочку на составные части.

Глядя на пляшущий язычок пламени в спиртовке, я поймал себя на том, что злость никуда не делась – она переплавлялась в целеустремленность.

Хотите запереть меня в клетке из долга и золота?

Что ж. Сперва я выкую к ней ключ.

Глава 13

Скрипя пером по плотной голландской бумаге, я выводил формулы – отмычку от золотой клетки, которую мне так заботливо строили мои же союзники.

Проект «Благовоние», если сокращенно. На бумаге все выглядело изящно: синтез тиолов из спиртов и сероводорода, катализаторы, температурные режимы. Чистая наука, за которой, однако, скрывалась квинтэссенция омерзения – химическое воплощение запаха гниющей плоти, возведенное в абсолют. Оружие, бьющее по подкорке, по самым древним, животным отделам мозга, отвечающим за инстинкт самосохранения.

Поставив последний штрих, я откинулся на спинку стула. На стол лег безупречный документ: подробные чертежи полевого генератора, расчеты по дисперсии аэрозоля, таблицы необходимого сырья. Оставалось лишь отдать приказ, и машина завертится, однако запустить этот механизм в одиночку было невозможно. Мне нужен был гений Нартова, способный облечь мои идеи в совершенный металл, и мудрость Магницкого, что проверит каждую цифру, найдя ошибку там, где я и не предполагал. Словом, нужна была моя старая гвардия.

Уже на следующий день мы сидели в моем восстановленном, но все еще пахнущем гарью кабинете: я, Андрей Нартов и Леонтий Филиппович Магницкий. Я разложил исписанные листы на середину стола. Пусть сами прочтут. Пусть оценят.

Первым не выдержал Нартов. Этот человек, в мире которого все подчинено строгой механике, смотрел на мои каракули с растущим недоумением. Его пальцы перебирали листы, кажется восхищение моими прежними работами сменялось профессиональным ужасом.

– Петр Алексеич… – прошептал он осторожно, словно боясь меня обидеть. – Я гляжу на эти расчеты и не вижу главного. Где здесь… узда? Где предохранительный клапан, как на паровом котле? Где запор, что не даст механизму сработать раньше времени? Все наши машины мы строим так, чтобы держать силу под полным надзором. А тут… вы предлагаете выпустить ее на волю. Что будет, ежели ветер переменится на полрумба? Что, если бочка с этой отравой даст течь в трюме корабля? Мы одним неверным движением отравим собственный полк! Вы предлагаете построить пороховую мельницу без отдушин. Это не механизм. Это западня.

Я ожидал спора о материалах, но Нартов зрил в корень, указывая на то, о чем я сам старался не думать – отсутствие контроля. Он возражал как инженер, отвечающий за безопасность. Он увидел бомбу с непредсказуемым часовым механизмом.

В принципе, он в чем-то прав, на будущее нужно будет учесть все это. Но сейчас некогда, армия под Крымом уже два месяца точется. По последним донесениям, Государь ведет планомерную осаду полуострова.

– Риски учтены, Андрей Константинович, – ответил я. – И они приемлемы ради конечной цели.

– Цели… – тихо повторил за мной Леонтий Филиппович. Все это время он сидел неподвижно, его взгляд был прикован ко мне.

– Какова же цель, Петр Алексеевич? Заставить врага бежать в ужасе? Разве для этого мало пушек и скорострельных фузей? Вы не понимаете, что создали. Пушка – это довод в споре государей. Она бьет по солдатам и крепостям. Это честный, хотя и кровавый, поединок. А это… – сухой палец лег на заголовок документа, – это довод в споре с самим народом.

Я нахмурился, не сразу уловив его мысль.

– Это оружие не для битвы, – продолжил Магницкий, глядя на меня. – Им нельзя взять город, им можно лишь заставить его жителей сойти с ума от ужаса. Сегодня мы применим его против татарского улуса, а завтра какой-нибудь временщик в Москве прикажет вылить это на толпу у Спасских ворот. Вы даете власти инструмент, который стирает грань между войной и усмирением, между врагом и собственным подданным. Пуля убивает тело. Эта мерзость разлагает душу и само государство. Она приучает к мысли, что цель оправдывает любое, даже самое гнусное средство.

Я не думал об этом в таком ключе. С другой стороны, с каких пор Магницкий стал таким моральным поборником?

Кабинет накрыла тишина. Да, по сути, они были правы, оба, до последней буквы. Один – Нартов – разглядел в моих чертежах неконтролируемый технический риск; другой – Магницкий – ящик Пандоры для будущих тиранов. Они мыслили как зодчие, возводящие собор на века. Я же – как рабочий, которому надо разгрести дерьмо здесь и сейчас, пока весь дом не сгорел дотла.

Кажется, мои товарищи не совсем уж и товарищи мне.

Я встал и подошел к окну. Внизу, во дворе, кипела работа – мир, который я строил и защищал. И этот мир отторгал то единственное, как мне казалось, оружие, что могло его спасти. Глупо открещиваться от нелетального оружия, но строить при этом СМки. Неужели Нартов с Магницким не чувствуют противоречия в этом?

– Я не спрашиваю вашего одобрения, – сказал я, не оборачиваясь. – Я ставлю задачу. Сроки – три недели. Все необходимые ресурсы будут выделены.

За спиной скрипнул стул – поднялся Магницкий.

– Ваша воля, Петр Алексеевич. Мы исполним все, что вы прикажете. Расчеты будут проверены, чертежи доведены до ума. Вы наш командир, и приказ ваш для нас – закон.

Я повернулся. Магницкий стоял смотрел на меня все с той же бездонной печалью. Рядом с ним, опустив голову, поднялся Нартов. В их позах – сплошная покорность солдат. Они исполнят приказ – в этом сомнений не было. Безупречно, точно, в срок, как отлаженный механизм. Однако тот творческий порыв, искра гениальности, которая позволяла нам творить чудеса, угасла. Принудить их к работе я мог, но не к вере. А без их азарта, веры любое, даже самое гениальное изобретение – всего лишь мертвый кусок железа со склянкой яда. В моих руках оказались их послушные руки, но я потерял их души. Моралисты хреновы.

Оставив их, я вышел из кабинета. Дверь за спиной захлопнулась, отсекая пространство моих «товарищей». Мне отчаянно нужен был свежий воздух, глоток иной, простой и понятной логики. Союзника я искал духом – и знал, где его найти.

Василия Орлова я застал на плацу. Засучив рукава рубахи, он вместе со своими драгунами командовал и иногда даже таскал тяжелые, пахнущие смолой бревна, восстанавливая сгоревший частокол. Увидев меня, он вытер пот со лба, что-то коротко буркнул своим молодцам и направился навстречу.

Мы отошли в сторону, к старым пушкам, что стояли у цейхгауза памятниками прошлым, более привычным войнам.

– Что-то стряслось, Петр Алексеич? – спросил он без обиняков. – На тебе лица нет. Ученые твои что-то не поделили?

– Хуже, Василь, – ответил я. – Придумал я одну штуку. Для Крыма. Чтобы без большой крови обойтись.

Без формул и технических деталей, просто и по-солдатски я изложил ему суть проекта: облако едкого дыма, которое не убивает, а только заставляет врага бежать без оглядки, бросая оружие и извергать содержимое желудка. Свою задумку я подавал как величайшее благо – оружие, которое сохранит тысячи жизней, и наших, и чужих.

Скрестив на груди руки, Орлов внимательно слушал. Его взгляд становился все более хмурым. Когда я умолк, он задумчиво пожевал губами, словно пробуя мои слова на вкус.

– Не солдатское это дело, – негромко произнес он.

– Почему? Это же не яд. Никто не умрет. Просто… дело сделаем малой кровью.

Он смерил меня взглядом, каким смотрят на ребенка, сказавшего глупость.

– Да я ж не про кровь, командир. Фузея твоя, что «Шквал», – вещь! Добрая вещь. Она врага валит исправно, на совесть. Ты дал мне добрую саблю, острую, какой ни у кого нет. С ней сподручнее врага бить. А эта твоя вонючка… она ж не бьет. Она… пакостит.

Он вздохнул.

– Пойми, я человек простой. Вижу врага – стреляю. Все понятно. А тут что? Дымом его травить? Это, прости Господи, потрава клопов какая-то. Одно дело – врага в бою одолеть, пусть и с фузеей, которой у него нет. А другое – заставить его от вони бежать. Стыдоба одна, а не победа.

Его слова выбили меня из колеи. Никакой высокой философии – просто правда человека, для которого война – ремесло.

– Представь себе, – продолжал он, – как я своим ребятам приказ отдам? «Братцы, а ну-ка, пустим на басурмана дурной дух, пусть они там задохнутся»? Да они ж меня на смех поднимут. Мы воины, а не крысоловы.

Что тут возразишь? Мои доводы о спасенных жизнях и бескровной победе разбивались о его простое понятие солдатской работы. Он говорил не о чести, о деле.

– Я, конечно, не такой умный, как Леонтий Филиппович или Андрей твой, – заключил он, снова отводя взгляд. – Я по-простому скажу: нутром чую, дело это такое… Не по-людски как-то. Вот и они, видать, то же самое чувствуют, хоть и словами другими говорят. Не лежит душа к такой победе, вот и все.

Он помолчал, а потом добавил фразу, окончательно проведшую черту между мной и всем моим старым миром:

– Ты уж прости, командир. Прикажешь – сделаю. Полезу в самое пекло, поведу людей под эту твою вонь. Но знай: радости от такой победы ни у меня, ни у моих ребят не будет.

Он развернулся и пошел к своим драгунам, к понятной, честной работе, оставив меня у пушек в одиночестве. Меня не приняли ни мудрецы, ни воины. Мой «гуманный» план, «бескровная» война оказались для них постыднее самой жестокой резни. Они принимали смерть и отвергали такую победу.

Получается чтобы построить этот новый, уродливый мир, придется искать других строителей, для кого цель действительно оправдывает любые средства.

Решение напросилось само собой: если гора не идет к Магомету, нужно найти другую гору. Память подсказала выход: старый соляной склад в дальней деревне, числившейся за моим имением. Глухое место в стороне от больших дорог. Его крепкий каменный погреб, который я велел вычистить и подготовить еще с полгода назад под «особые нужды», изначально предназначался для пороха. Идеально.

Официально я отправлял туда небольшую артель для «усовершенствования методов хранения провианта». Неофициально – создавал секретный объект. Возглавил группу один из моих толковых и неразговорчивых мастеров, сам же я присоединился к ним позже. Костяк новой команды составили пятеро лучших выпускников Инженерной Канцелярии – ребята нового поколения, выросшие уже в моей системе координат. Для них не существовало «невозможно» или «грешно», лишь сложнейшая инженерная задача, поставленная лично мной, их учителем. Их глаза горели профессиональным азартом – тем огнем, который я перестал видеть в глазах Нартова.

Главным же моим приобретением стал Анри Дюпре, французский инженер, прозябавший в Игнатовском. У меня все не доходили руки до того, чтобы ввести его в курс дела. Он пока просто присматривался и осваивался на новом месте.

Войдя в его комнату, я предложил ему возможность решить задачу, перед которой спасовали мои лучшие умы. В ответ он долго смотрел на меня.

– Что вы хотите взамен, мсье барон? – спросил он без иллюзий.

– Ваш разум, мсье Дюпре. Ваш циничный, свободный от предрассудков разум. Я хочу, чтобы вы помогли мне создать то, что заставит ваших бывших нанимателей дрожать от ужаса.

Я выложил перед ним чертежи «Благовония». Он изучал их долго, без единого слова, и на его лице не отразилось и тени того отвращения, что я видел у Нартова или Магницкого. Он смотрел на формулы как на ноты, пытаясь уловить общую мелодию. Большую часть он не понимал, мне пришлось объяснять и рассказывать. Благо, он быстро все схватывал.

– Неэстетично, – вынес он вердикт, постучав ногтем по листу. – Грубо. Как удар дубиной. Но… – на его губах дрогнула хищная улыбка, – в этой грубости есть свое величие. Это инструмент изменения реальности. Вы предлагаете мне дирижировать страхом. Заманчиво.

Ни единого вопроса о морали. Он сразу перешел к делу.

– Здесь, – его палец ткнул в чертеж генератора, – вы используете прямоточную реакцию. Неэффективно, мне кажется. Я не обладаю особыми знаниями по смешиванию веществ, но кажется выход продукта будет низким, а расход сырья – чудовищным. Нужен иной змеевик.

Говорил он быстро, увлеченно, набрасывая на полях свои поправки. Он был в своей стихии. Я обрел своего главного сообщника.

Вскоре наш склад превратился в настоящую алхимическую лабораторию. Днем мы с ребятами монтировали оборудование, тянули медные трубки, герметизировали стыки. А ночами, при свете масляных ламп, мы с Дюпре вели войну на бумаге. Сложилось странное, почти извращенное партнерство: два инженера из разных миров, забыв о недавней вражде, до хрипоты спорили о давлении в реакторе и оптимальном составе смеси. Он принес с собой европейскую теоретическую базу, я же – свою интуицию, знание конечного результата и банальный прагматизм.

Первым делом мы наметили простой лабораторный синтез – нужно было получить хотя бы несколько капель чистого вещества, чтобы убедиться в верности расчетов. Работали с предельной осторожностью: реактор – небольшая реторта из толстого богемского стекла; все процессы – под мощной вытяжкой, труба которой уходила высоко над крышей; сами мы – в промасленных кожаных фартуках и масках из нескольких слоев ткани, пропитанной уксусом. Паровой котел находился тут же.

Когда все было готово, я лично начал подачу реактивов. Капля за каплей. Дюпре следил за температурой, а молодые ученики, затаив дыхание, – за манометром. В реторте забулькала мутная, желтоватая жидкость. Потянуло знакомым запахом тухлых яиц – сероводород, – но затем к нему начал примешиваться другой, тошнотворный, сладковатый оттенок. Процесс пошел.

Итог – всего несколько граммов густой, маслянистой жидкости, тут же герметично запаянной в глинянной ампуле. Взяв ампулу щипцами, я поднес ее к свету.

И тут же ощутил: что-то не так. Запах не исчезал. Напротив, он становился лишь сильнее. Омерзительная, удушающая волна, несмотря на вытяжку, медленно, но верно заполняла наш погреб, казалось, просачиваясь сквозь сами стены.

– Вытяжка! – рявкнул я, хотя и так было ясно, что она не справляется. – Проверить тягу!

Один из учеников метнулся к топке, подбросил лучины. Пламя, вместо того чтобы жадно втянуться в трубу, лениво лизнуло кирпичную кладку и пошло вбок. Тяги почти не было. Но почему? Ведь на улице стоял ясный, морозный день – идеальные условия.

Бледный Дюпре, прижав к лицу тряпку, лихорадочно перебирал бумаги.

– Не понимаю… концентрация должна была остаться в колбе… утечки нет…

И тут меня пронзила мысль. Не утечка. Проницаемость. Эта дрянь сочилась сквозь поры глиняной колбочки, ее невидимые молекулы просачивались наружу, как вода сквозь песок. Мы заперли зверя в клетке, которая оказалась решетом.

– Всем вон! – проревел я, понимая, что каждая секунда здесь отравляет нас. – Живо! Маски не снимать!

Мы вывалились из погреба на свежий, морозный воздух, жадно хватая ртами кислород. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. На миг показалось, что обошлось. Мы стояли, переводя дух, ругая себя за неосторожность. Но даже здесь, на улице, омерзительный запах не отпускал: он цеплялся за одежду, за волосы, казалось, въелся в саму кожу.