Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Инженер Петра Великого – 9

Глава 1

В ставку петровской армии я влетел. Остановился только у командного штаба. Снаружи, где стянутая к границе армия вычищала степь от последних разбойничьих ватаг, доносились отрывистые команды и скрип обозных колес. Но в штабном шатре под Перекопом, царила иная жизнь. Было жарко, поэтому проем вход в шатер был раскрыт. Над огромным, заваленном картами столе склонились генералы. А сам Государь тыкал ножкой циркуля расположения своей армии. Он еще не знал о моем тайном мире с турками; для него, как и для всех присутствующих, война казалась лишь вопросом времени – короткой и победоносной. В эту будничную атмосферу я и ворвался, разорвав ее в клочья.

Я отстранил опешившего адъютанта. Все разговоры мгновенно смолкли. Десяток пар генеральских глаз уперлись в меня. В своем дорожном, покрытом пылью мундире, с осунувшимся лицом, я вносил в эту картину вопиющий диссонанс.

– Государь! – хрипло вырвалось из меня. – Мы в ловушке.

Петр медленно выпрямился. Он хмуро смотрел на меня, за его спиной зародился глухой ропот.

– Вся южная война, – я говорил быстро, чеканя слова, – бунт на Дону, да даже угроза турок – все это спектакль! Грандиозный отвлекающий маневр, Государь. Нас выманили сюда. Всю армию, гвардию, тебя, меня. Настоящий удар наносится прямо сейчас по источнику нашей новой силы – по Игнатовскому, единственному месту, где сосредоточены и технологии, и мастера, и, главное, – Наследник престола, царевич Алексей. Их цель – одним ударом уничтожить и будущее династии, и будущее нашей армии!

Первым опомнился Меншиков. Он скривился в сложной гримасе беспокойства и досады. Плохим вестям он, разумеется, не обрадовался.

– Барон, ты в своем ли уме? – его голос прозвенел неприкрытым раздражением. – Государь, пока мы здесь готовимся славу твою приумножить, барон, похоже, от южного солнца совсем рассудком повредился. Примчался, сорвал совет, пугает нас какими-то разбойниками… Уж не пытается ли он так отвлечь внимание от своих вольностей? Уж мы то помним как он казну на Дону раздавал да мятежников в атаманы производил. Видать и на переговорах с турками набедокурил. Может, сперва об этом ответ держать будет?

Слова Светлейшего упали на благодатную почву. Старый генерал Репнин, покачав седой головой, хмуро заметил:

– Тактика пана Лисовского… Удар летучим отрядом по незащищенному тылу, пока основные силы связаны. Старо, как мир, Государь. Хотя и действенно, если враг не ждет.

Император сжал зуба, покраснел. Не обращая внимания ни на Меншикова, ни на Репнина, он впился взглядом в карту. Мозг гениального стратега за доли секунды прокрутил и оценил весь дьявольский замысел. Ярость захлестнула его.

Обойдя стол, он остановился передо мной.

– Доказательства! – прорычал он. – Ты врываешься сюда, обвиняешь всех и вся в заговоре! На чем основаны твои слова, генерал⁈ Где доказательства⁈

Действительно, а где доказательства? Слова фанатика? Он был прав. Против его ярости у меня не было ничего, кроме слов безумца-фанатика и собственной интуиции, подпитанной знаниями из другого мира. Передо мной стоял разгневанный монарх —человек перед чудовищным выбором: поверить в немыслимое и оказаться посмешищем либо проигнорировать предупреждение и потерять всё. Этот гнев был своеобразной броней, попыткой отгородиться от страшной правды.

– Доказательств пока нет, Государь, – ответил я ровно. – Есть только логика вражеского плана. И если я прав, у нас нет времени их искать. Цена промедления – жизнь твоего сына. А сведения я узнал от пленного запорожца.

Упоминание Алексея заставило его вздрогнуть. Ярость в его глазах на мгновение уступила место отцовскому страху. Метнув взгляд на Меншикова и снова на меня, он заколебался.

– Привести запорожца! – рявкнул он адъютанту.

Совет прервался. Генералы, растерянно переглядываясь, потянулись к выходу. Государь всем своим видом давал понять, что совет окончен. Даже Светлейшемууказал подбородком на выход. Меншиков, проходя мимо, бросил на меня короткий, тяжелый взгляд.

Государь заперся со мной, отдав приказ никого не впускать. Его ярость улеглась, сменившись сосредоточенной работой мысли, он мерил шагами шатер.

Наконец, остановившись, он резко приказал.

– Дюпре сюда, – бросил он адъютанту.

Французский инженер явился незамедлительно. На его лице застыла серьезная собранность – очевидно, переполох уже дошел и до него. Он коротко кивнул мне.

– Господин Дюпре, – начал Петр без предисловий, указывая на карту Игнатовского, – вы – фортификатор. Забудьте на время, что служите мне. Представьте, что ваш король Людовик приказал вам уничтожить это место. Ваши действия?

Подойдя к столу, Дюпре несколько минут молча изучал детальный план имения. Его палец скользил по линиям рвов, очерчивал каменную цитадель, задерживался на мостовой заставе. Мозг профессионала мгновенно оценил прочность обороны.

– Создавший эту крепость – гений. Прямой штурм, Ваше Величество, – произнес он поднимая глаза, – ни к чему не приведет. Гарнизон, вооруженный ружьями господина генерала, положит тысячу человек, прежде чем первый нападающий добежит до рва. Это крепость, спроектированная дьявольски умно.

Петр нетерпеливо дернул плечом.

– Это я и без тебя знаю. Дальше.

– А дальше, сир, начинается стратегия, – на лице француза появилась сосредоточенность инженера перед лицом красивой и сложной задачи. – Я бы не стал штурмовать стены. Я бы атаковал то, что находится за ними. Перерезал бы пути подвоза провианта и угля. Устроил бы пожар в окрестных лесах, чтобы густой дым неделями душил гарнизон, скрывая передвижения моих отрядов. Я бы внедрил своих людей под видом беженцев для отравления колодцев. Я бы играл на нервах, изматывая защитников до тех пор, пока они не совершат ошибку. И когда они, ослабленные, откроют ворота для вылазки – вот тогда бы я ударил. Всеми силами. Все это требует огромной армии и времени.

Он замолчал. В шатре стало тихо.

– Вывод, – сухо подытожил Петр.

– Вывод, Ваше Величество, прост. Противник будет бить не по камню, а по людям.

Его беспристрастное экспертное заключение немного успокоило Государя. Он покосился на меня.

– Люди твои в Игнатовском… – он вздохнул. – Уверен в них.

Вопрос немного покоробил. Не буду же я рассказывать, что Алексей вместе с начальником моей СБ за моей же спиной как-то играли в игры, вызвавшие мое недоверие? Так весь план по предотвращению дворцовых переворотов в этой истории пойдет коту под хвост.

– Уверен, – выдохнул я.

Когда Гордиенко ввели двое преображенцев, он, увидев не только меня, но и самого Государя, на мгновение остолбенел. Вся его показная дерзость слетела, как шелуха. Инстинктивно вжав голову в плечи, он забегал глазами по сторонам. Перед ним был Царь, Помазанник Божий – фигура почти мифическая.

Петр подошел вплотную, и казак невольно попятился.

– Моя «птица» видит далеко. Сколько вас там было? Говори, – тихо сказал Государь.

Запорожец молчал, опустив глаза.

– Ты думал, мы глупцы? – Петр шагнул еще ближе, заставляя казака почти прижаться к опоре шатра. – Думал, можно прийти на нашу землю, резать моих людей и остаться безнаказанным? Кто надоумил на это? Гетман? Мазепа предал меня? Предатель!

– Не смей… – прохрипел Гордиенко, но голос его сорвался.

– Не сметь⁈ – в голосе Петра зазвенел металл. Он сжал кулаки. – Говори, собака! Куда вы идете? Что вам приказано делать в Игнатовском?

Слова «приказано» и «Игнатовском» он выплюнул с такой яростью, что казак вздрогнул. Страх отчаянно боролся с фанатизмом. Загнанный в угол, он вдруг вскинул голову с искаженным лицом. Это была уже истерика смертника.

– Думаешь, успеешь, царь⁈ – сорвался он на визг. – Пока ты доберешься, от твоего Игнатовского останется пепел! А твой щенок-царевич… мы с него живьем шкуру спустим! И повесим над воротами! Чтобы все видели, каков конец ждет антихристово племя!

Петр ударил. Коротко, по-солдатски, вложив в удар ярость и боль. Казак свалился на ковер.

– Увести, – бросил Петр преображенцам, тяжело дыша и потирая сбитые костяшки пальцев. – В колодки. И чтобы не сдох до моего суда.

Он стоял посреди шатра – огромный, страшный в своем горе и ярости. Теперь угроза перестала быть абстрактной стратегической задачей. У нее появилось лицо его сына, которого он только-только начал узнавать и, может быть, даже любить. Эта личная боль делала его беспощадным, превращая войну за Империю в войну за собственного ребенка.

Вечер опустился на лагерь. Приведенная в боевую готовность армия замерла в недоумении. И пока солдаты чистили оружие, а офицеры вполголоса обсуждали возможный поход на Крым, либо на север, к Петербурху.

Но приказа пока еще не было.

Государь сел на стул и прижал ладонь ко лбу. Ярость выгорела, оставила после себя свинцовую усталость. Уронив голову на руки, он сидел за столом, и сейчас передо мной был не всесильный император, а просто отец, раздавленный страхом за своего ребенка. Это было так не обычно, что мне хотелось оставить его одного, исчезнуть. Я даже сделал шаг по направлению к выходу, но он вдруг заговорил.

– Докладывай, – глухо произнес он, не поднимая головы. – Что там с турками? Забыл уже про них со всей этой кутерьмой.

Я секунду помедлил, а после выложил на стол итоговый протокол, подписанный в Сороке. Докладывал коротко, без дипломатических кружев, перечисляя пункты как в отчете. Азов и Таганрог – наши. Молдавия и Валахия – под нашим протекторатом. Крымское ханство получает «вольность». Петр изредка хмурил брови; на фоне нависшей над Игнатовским угрозы все это казалось мелочами. Но когда я дошел до последнего пункта, он вскинул голову.

– Запрет на перемещение европейских товаров через русские земли, – закончил я.

– Что⁈ – он вскочил так резко, что опрокинул стул. – Ты в своем уме, барон⁈ Я давал тебе волю приумножать славу и богатство Империи, а не раздавать наши доходы туркам! Ты лишил казну верного барыша! Зачем⁈

Его возмущение было понятно: так гневается архитектор, всю жизнь пробивавший окно к торговым путям, когда лучший ученик вдруг заколачивает это окно. Я был готов к этой вспышке. Уж сколько раз я прокручивал реакцию на этот пункт.

– Щелкалова зови! – приказал я адъютанту.

Дьяк появился через минуту, сжимая в руках пухлый кожаный портфель.

– Позволь, Государь, – сказал я. – Не я, а цифры ответят. Господин дьяк, доложите Его Величеству расчеты, что мы с вами готовили.

Щелкалов, с опаской покосившись на Государя, разложил на столе свои бумаги.

– Ваше Величество, дозвольте пояснить, – заявил он деловым голосом. – По имеющимся данным за прошлый год, прямые пошлины от перемещения персидских товаров составили триста двенадцать тысяч ефимков. Сумма немалая. Однако, по донесениям наших людей в Амстердаме, общая прибыль голландских и английских компаний на этом же товаре, проданном в Европе, превысила четыре миллиона. Мы получаем крохи, Государь. Они – все остальное.

Петр уставился в столбцы цифр.

– Мы закрываем северный путь, – подхватил я мысль. – Весь поток шелка, пряностей, всего, что везут с Востока, пойдет через земли Порты.

– И вся прибыль – им же! – не унимался Петр, хотя в его голосе уже не было прежней ярости.

– Вся прибыль – им. И вся власть над Европой – тоже им, – спокойно поправил я. – Теперь любой французский или австрийский купец за разрешением на провоз товара будет кланяться не нашему приказному, а их паше. Турки смогут душить их пошлинами, диктовать любые условия. Мы даем им в руки финансовую удавку, которую они с радостью накинут на шею своим «друзьям» в Вене и Париже. Теряя рубль сегодня, мы заставляем нашего врага завтра потерять сто. И главное, – я посмотрел ему прямо в глаза, – мы покупаем их нейтралитет. Пока они считают барыши, им будет не до войны с нами. Мы получаем мир на юге на десятилетия. Надежный, скрепленный не бумагой, а золотом. И еще, – я позволил себе полуулыбку, – уверен что среди наших бояр найдутся дельцы, которые займут место иноземцев и сами начнут торговлю с персами, без пригляда немцев.

На его лице гнев медленно сменялся пристальным вниманием. В его глазах уступка превращалась в дерзкую, многоходовую комбинацию. Тяжело опустившись на уцелевший стул, он долго молчал, постукивая пальцами по столу.

– Ну и змей же ты, Петр Алексеич… – наконец выдохнул он, в его голосе прозвучало нечто похожее на восхищение. – Я посылал тебя отвоевать кусок земли, а ты принес мне в зубах гораздо больше. Твоя правда… но если твой хитрый мир развалится… – он покачал головой.

Он принял мою логику, однако что-то в нем – душа завоевателя – не могло до конца смириться с тем, что победа «куплена», а не взята силой.

– Ладно, с этим покончено. – Он махнул рукой Щелкалову, давая знак удалиться. – Теперь главное. Что предложишь? Бросить Крым и бежать на север – потерять лицо и плоды победы, ведь Крымский хан, как узнает о своей «свободе» тут же ударит в спину. Остаться здесь всем – потерять сына и Игнатовское. Какой выход?

– Выход один, Государь, – сказал я после долгой паузы. – Разделить силы.

Подойдя к карте, я очертил пальцем наш лагерь.

– Ты остаешься здесь с основной армией. Завершаешь кампанию. Совершаешь свой бросок к Крыму, показываешь силу, принуждаешь хана к миру. Ты приковываешь к себе внимание и турок, и всей Европы. Ты становишься молотом, который закрепит нашу победу на юге.

– А Игнатовское? – глухо спросил он.

– А я направлюсь на север. – Я посмотрел ему в глаза. – Дай мне летучий корпус. Лучшую кавалерию, преображенцев. Я должен опередить их, добраться до Игнатовского раньше врагов.

Он долго молчал, обдумывая этот рискованный план.

– Твоя правда, – наконец произнес он. – Иного пути нет. Я прикую турок здесь. А ты… ты пойдешь спасать моего сына.

Снаружи вступила в свои права ночь.

– Прогуляемся, – произнес он глухо, не глядя на меня. – Засиделся. Душно тут.

Без свиты и без охраны мы вышли из шатра в прохладную степь – просто два человека, бредущие по притихшему лагерю к темной полосе реки. У костров сидели солдаты; их тихий говор, смех, звуки мызыки звучали приветом из другого, мирного мира, которому грозило скорое разрушение. Заложив руки за спину, Петр молчал, и я не нарушал этой тишины.

Мы остановились у самой воды. Река несла свои темные воды, в которых дрожали редкие звезды.

– Значит, гонка, – наконец произнес он, глядя не на меня, а на воду. – Ты – на север, я – на юг. Хороший план. Только бежать тебе не на чем. Драгуны – да. Но против регулярной пехоты, если нарвешься, они долго не продержатся.

– Прорвемся, Государь, – ответил я. – Главное – скорость.

– Скорость… – он усмехнулся без веселья. – Твои «Бурлаки» бы пригодились. И «птица» твоя… да только они здесь нужнее. Турка пугать да по степи обозы таскать.

Он был прав. «Бурлаки» и «Катрина» слишком медлительны для гонки, а отдавать единственный гибридный дирижабль, свой главный козырь в предстоящей крымской партии, он не мог. Я и не просил.

Снова повисла тишина, которую нарушал лишь плеск воды и далекое ржание коней.

– На всем пути следования, – устало заявил он, – отсюда и до Игнатовского – даю тебе власть чрезвычайную.

Он говорил, а я слушал, как рождается на свет указ. Право реквизировать фураж и лошадей. Право судить и карать. Право командовать любым губернатором и воеводой.

Я даже начал напрягаться, не слишком ли часто он мне дает такие полномочия. С другой стороны, я и задачи выполнять должен не простые.

– … и любой, кто ослушается, – закончил он жестко, – ответит передо мной головой. Понял?

– Так точно, Государь.

Он повернулся ко мне. В полумраке его лицо казалось высеченным из камня.

– Спаси его, Петр Алексеевич, – тихо сказал он, и впервые в его голосе прозвучала отцовская боль. – Он… он только начал понимать. Мы только-только… – Петр осекся, не в силах или не желая облекать в слова то хрупкое, что начало зарождаться между ним и сыном. – Спаси их всех. Игнатовское. Мастеров. Все, что мы с тобой… построили.

Я молчал. Да и какие слова здесь уместны? Я просто смотрел на этого огромного человека. Никогда не думал, что проникнусь такой симпатией к этой исторической личности. И это с учетом того, насколько я уважаю его как Государя. Великий – не зря он так вошел в историю.

– Я справлюсь, Государь. Или умру, – просто сказал я.

– Не смей умирать, – отрезал он. – Ты мне еще живой нужен.

Он повернулся и протянул мне руку, я крепко ее пожал. В этом рукопожатии был безмолвный договор двух союзников.

– Теперь иди, – сказал он, отворачиваясь к реке. – У тебя мало времени.

Я развернулся и пошел обратно к шатру, не оглядываясь. Один из нас, Молот, остался на юге, чтобы сокрушить внешнего врага и прикрыть тыл. Другой, Наковальня, устремлялся на север, чтобы принять самый внутренний удар. Вот такой парадокс.

Глава 2

Рассвет над Перекопом выдался хмурым и суматошным. Вместо долгих сборов и прощальных речей – лихорадочная, организованная спешка под эхо отданных ночью приказов. Мой летучий корпус – две тысячи лучших драгун и сотня игнатовских преображенцев – уже замер в строю живой стальной рекой, готовой к броску. Нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади, выдыхая облачка пара; драгуны молча проверяли подпруги; офицеры вполголоса отдавали последние распоряжения. Каждый в этом строю нутром чуял, что это не обычный поход, своеобразная гонка наперегонки со смертью.

У входа в штабной шатер я застал Государя. Он машинально теребил пальцами медную пуговицу на мундире, и смотрел на север, туда, куда нам предстояло уйти. Он явно не спал ночью. Однако в напряженно сведенных бровях не было и намека на слабость. Он был готов к своей части работы.

– С Богом, Петр Алексеевич, – произнес он, не оборачиваясь.

Я уже хотел ответить, попрощаться и сесть в седло, как из полумрака шатра шагнула еще одна фигура: Анри Дюпре. Француз выглядел так, словно не спал неделю – камзол помят, под глазами круги, – но держался с несгибаемым достоинством человека, идущего ва-банк. Проигнорировав меня, он сделал несколько быстрых шагов и, склонив голову, остановился перед императором.

– Ваше Величество, – его русский стал намного лучше, – дозвольте обратиться с дерзновенной просьбой.

Петр медленно повернулся. В его взгляде читалось выжидательное внимание.

– Говори, франк.

– Прошу вас, Государь, отпустите меня на север с генералом Смирновым, – Дюпре выпрямился, глядя на Петра. – Враг, что идет на Игнатовское, – он европеец. Будь то швед, австрияк или сам дьявол в немецком мундире, он мыслит так, как учили мыслить меня. Его логика – геометрия Вобана и хитрость версальского двора. Я смогу предугадать его шаги, понять его замысел там, где русский человек увидит всего лишь бессмысленное варварство. Я буду полезнее там, Государь. Полезнее, чем здесь, ожидая осады, исход которой предрешен вашими пушками.

Дюпре замолчал. В наступившей тишине его слова звенели безупречной логикой делового предложения от специалиста, знающего себе цену. Он предлагал в качестве оружия свой мозг. Несколько долгих секунд Петр буравил его взглядом, затем перевел его на меня. Я не произнес ни слова – только чуть заметно склонил голову в знак согласия. Этого оказалось достаточно.

– Что ж, – усмешка тронула губы Государя, когда он вновь повернулся к французу. – Разумно. Очень разумно. А я уж думал, ты тут корнями к нашей казне прирос. Иди. – Он махнул рукой в сторону моего корпуса. – Только смотри, франк, докажи, что не зря хлеб мой ешь.

Не скрывая облегчения, Дюпре поклонился и торопливо отошел к ожидавшим его лошадям – подготовился загодя.

Я повернулся, чтобы сесть в седло, но тяжелая рука Государя легла мне на плечо. Остановив меня, он устремил взгляд на юг, туда, где за выжженной степью лежал Крым.

– Ты там, на севере, разберись… – задумчиво проговорил он, словно сам себе. – А потом придумай, как взять Крым без большой крови. Ты же у меня не простой инженер.

В его голосе звучала такая абсолютная, почти детская вера в мои безграничные возможности, что вся система моих внутренних расчетов дала критический сбой. Вероятность успеха только что свалилась в отрицательные значения. Он ждал от меня чуда, который перевернет мир. Но всему есть предел. Это задание точно мне не по плечу.

– Я не волшебник, Государь, – глухо ответил я.

Единственное, что я мог сказать. Признание, которое он, кажется, даже не услышал – лишь коротко кивнул своим мыслям и отпустил.

Я вскочил в седло. Справа уже сидел Дубов, слева – Орлов. Чуть поодаль, на незнакомой ему казачьей лошади, неуклюже устраивался Дюпре.

– Трогай! – сорвался мой голос на хрип.

Команда волной прокатилась по рядам. Две тысячи клинков одновременно вышли из ножен, сверкнув на сером утреннем солнце. А затем земля содрогнулась. Грохот тысяч копыт был как рокот землетрясения. Подняв тучу пыли, летучий корпус устремился на север. Гонка началась.

Первый день, пролетевший на адреналине, сменился вторым. Боль, зародившись в пояснице, огнем поползла по ногам, превратив их в два бесчувственных, агонизирующих куска мяса. К вечеру третьего дня я уже не сидел в седле – я сросся с ним в единый страдающий организм. Каждое движение лошади отзывалось в теле тысячей иголок. Кожа на внутренней стороне бедер покраснела, а мышцы, о существовании которых я и не подозревал, свело в узел.

Держался я на чистом упрямстве, вцепившись в луку седла до побелевших костяшек. Нельзя было позволить себе ни стона, ни жалобы. Вокруг – люди, для которых такая скачка – ремесло, и любой признак слабости с моей стороны развеял бы в прах авторитет генерала, ведущего их в неизвестность. Им нужно было видеть перед собой несокрушимую волю. И потому, когда хотелось согнуться в три погибели, я выпрямлял спину. Когда хотелось выть – отдавал команды спокойным голосом.

Наш корпус превратился в живой механизм, подчиненный одной цели – скорости. Мы неслись по степи, не разбирая дороги, оставляя позади редкие хутора и пересохшие речушки. Короткие привалы – только чтобы сменить взмыленных лошадей из запасного табуна да проглотить кусок твердого, как камень, сухаря. Люди осунулись, почернели от пыли и ветра. Их лица стали непроницаемыми масками, на которых застыла смертельная усталость. Днем все молчали, экономя силы, а по ночам у редких костров по отряду полз глухой, недовольный шепот. Я ловил обрывки фраз, тяжелые, косые взгляды. «Барон-демон», «гонит на убой», «спасает свои заводы, а на нас ему плевать». Они понимали суть этой гонки, но их солдатское нутро сопротивлялось безумному, изматывающему маршу.

Напряжение чувствовали и Орлов с Дубовым. Ночью, притворившись спящим у колеса полевой кухни, я услышал их тихий разговор у догорающего костра.

– Глянь на него, капитан, – пробасил Орлов, кивая в мою сторону. – Еле живой, а держится на силе воли. Бешеный. Зато я за таким хоть в пекло пойду. Знаю – выведет.

– Пока его шестеренки работают, у нас есть шанс, – прагматично отрезал Дубов. – А роптать в строю не позволю. Пусть молятся, что их ведет он, а не какой-нибудь чудо-генерал, который положил бы всех в первой же балке.

Когда силы, казалось, оставили меня окончательно, ко мне подъехал Анри Дюпре. Француз и сам едва держался в седле – аристократ, привыкший к каретам, страдал не меньше моего. Однако на его лице читалась трезвая оценка ситуации. Он, как никто другой, понимал: сломайся сейчас я, командующий, и весь поход захлебнется в бессмыслице.

– Месье генерал, – начал он, поравнявшись со мной. – Я размышлял о пределах вашей паровой машины. На ней было бы комфортнее передвигаться. Она гениальна в своей простоте, но ее сила зависит от громоздкого котла. Еще покойный месье Гюйгенс в Париже предлагал использовать для движения поршня силу пороха, однако его механизм был слишком медленным. А что, если пойти дальше? Использовать не порох, а горючие испарения, что поднимаются над хлебным вином? Заставить их вспыхивать прямо внутри цилиндра, толкая поршень с силой пушечного ядра?

О как заговорил. Двигатель внутреннего сгорания. Здесь, в 1707 году, сформулированный на языке идей своего времени. Мой разум, зацикленный на боли, мгновенно переключился на привычную работу.

– Думал, месье Дюпре, – прохрипел я, с трудом ворочая пересохшим языком. – Идея красива. Но упирается в три неразрешимые пока проблемы. Первая – топливо. Нужна летучая, равномерная смесь паров и воздуха, а не «испарения». Вторая – воспламенение. Как поджечь ее в нужный момент с точностью до доли секунды, да еще и сотни раз в короткий промежуток времени? Третья и главная – материалы. Мгновенная вспышка создаст давление и температуру, которые превратят любой наш цилиндр в рваный кусок металла. Для этого нужна сталь, способная выдержать тысячи таких ударов. Мы пока не умеем ее делать. Это технология следующего века. Хотя, если постараться, последнее еще можно решить.

– Но ведь можно применить внешний источник жара! – не унимался он, увлекшись. – Например, какую-нибудь трубку из прочного металла, раскаляемую снаружи горелкой. Она будет воспламенять смесь при сжатии. А в качестве топлива – испарения из угля. В академиях Парижа сейчас обсуждают подобные проекты!

– Слишком громоздко и опасно, – отрезал я. – Но мысль верная. Когда-нибудь мы к этому придем. Когда научимся управлять не только паром, но и самим огнем.

Он втянул меня в спор, заставив забыть о ноющей спине и думать о будущем. Боль никуда не делась, отошла на второй план, превратилась в фоновый шум. Главное – поиск оптимального решения – вновь вышло вперед. Мы спорили о преимуществах гидравлики перед механикой, о коррозии котлов, о перспективах оптики в артиллерии. И с каждым вопросом, и моим ответом возвращалась ясность мысли. Хитрый лягушатник. Он лечил меня единственным доступным ему способом – интеллектуальной провокацией. Заставлял быть инженером, а не страдающим куском мяса. И, чтоб его, это работало.

К исходу четвертого дня наш марш выродился в механическое, почти бессознательное движение. Можно было бросить все и малым отрядом скакать, но Государь опасался, что я не успею вовремя собрать людей с Питера или Москвы (хотя он и отправил гонцов к Брюсу). С другой стороны, из таких загнанных воинов – бойцы не ахти. Люди и лошади действовали на автомате, подчиняясь въевшемуся в подкорку ритму: скачка, короткий привал, снова скачка. Боль стала фоном, частью существования, как ветер в лицо или скрип седельной кожи. Посреди этой монотонной агонии наши споры с Дюпре из простого отвлечения превратились в единственный спасательный круг для сознания, тонущего в усталости.

– Генерал, я размышлял о вашей идее железной дороги, – заговорил он однажды, когда мы медленным шагом пересекали широкую, унылую равнину. – Замысел грандиозен. Однако позвольте задать вопрос, над которым бьются лучшие умы Королевской академии. Металл, как известно, расширяется от жара и сжимается от стужи. Как вы намерены решить эту проблему?

С хитрецой глядя на меня, он подкидывал задачу из высшей инженерной лиги своего времени. Спина горела огнем, правда мозг уже ухватился за знакомую проблему.

– Думается надо использовать рельсы из особого, ковкого железа, которое меньше подвержено гулянию от температуры, – продолжил Дюпре, предлагая свое решение. – Это наверняка дорого, зато надежно.

– Ваш метод, месье, разорит империю, – ответил я, морщась от очередного толчка, впившегося в поясницу. – Мы пойдем другим путем. Оставим между концами рельсов небольшой зазор, а стыки на разных сторонах пути сместим относительно друг друга. Удар получится поочередным, и его погасит сама повозка.

– Зазор? – удивленно приподнял он бровь. – А дерево под рельсами не сгниет от дождей? Крепления ослабнут, и весь путь пойдет волнами!

– Не сгниет, если его правильно подготовить, – парировал я, входя в азарт. – Перед укладкой каждую шпалу… кхм… – вот так и проваливаются «попаданцы», – мы будем вываривать в котлах с горячей смолой и каменноугольным дегтем. Этот состав, как яд, убьет любую гниль, закупорит поры. Такая шпала пролежит в земле полвека. Такой метод дешевле вашего в тысячу раз. И долговечнее. Между прочим этот проект придумали в Инженерной Канцелярии, вернее, поддерживали автора сего изобретения.

Дюпре на мгновение умолк, прокручивая в голове новую концепцию. Там, в его мире, проблему решали лобовой атакой – использованием дорогого, «вечного» материала. Я же предлагал обойти ее с фланга: заставить дешевый материал стать «почти вечным» с помощью химии.

– Изящно, – признал он. – И дьявольски практично.

На другом участке пути, когда наш авангард замер перед широкой, топкой низиной, заросшей камышом, Дюпре нашел новый повод для спора.

– Ваши «Бурлаки», месье генерал, здесь утонут, – констатировал он. – Во Фландрии, чтобы проложить дорогу через топи, мы строим сложные системы дамб и каналов, осушая землю. Это занимает годы, зато создает вечную дорогу.

– У нас нет годов, месье, – отрезал я, вновь отвлекаясь от боли. – Мой метод позволяет пройти болото за день. Мы не будем его осушать. Мы построим мост прямо поверх трясины.

– Мост? На такой почве сваи не удержатся!

– А нам не нужны сваи. Впереди инженерного батальона пойдут те, кто уложат на землю хворост и слой песка. За ними рабочие, по специальным направляющим, будут быстро укладывать заранее заготовленные секции гати из толстых, просмоленных бревен. Прошла колонна – секции так же быстро разбираются и везутся вперед. Для рек – понтоны. Ящики из дерева, обтянутые просмоленной тканью и покрытые моим «резиноидом». Легкие, как лодка, и прочные, как бочка.

Он снова замолчал. В его глазах шла работа мысли: он оценивал, взвешивал. Он предлагал классические, европейские решения – сложные, дорогие, требующие десятилетий. Я же, раз за разом, подсовывал ему «варварские» по своей сути, но предельно эффективные и быстрые альтернативы. Это была не просто дуэль инженеров, а столкновение двух промышленных философий: европейского совершенства против русского масштаба и скорости. Закончив объяснение, я едва не застонал – говорить было легче, чем дышать.

Ехавшие рядом Орлов и Дубов слушали наши споры с открытыми ртами. Для них, привыкших мыслить категориями сабель и пороха, наш разговор звучал как откровение из иного мира. Их командир, измученный до предела, прямо в седле, на ходу проектировал мосты, прокладывал дороги и изобретал машины.

Я же поймал себя на мысли, что Дюпре нельзя будет отпускать из России, слишком много он уже узнал. Поэтому теперь придется ему полюбить нашу необъятную. Какая злая ирония – хотел помочь, отвлечь от боли, а попал в ситуацию «невыездного».

К исходу шестого дня мир сжался до трех вещей: свинцового неба над головой, спины впереди идущей лошади и боли, ставшей неотъемлемой частью меня самого. Мы превратились в призраков. Люди не разговаривали, лошади шли, опустив головы, спотыкаясь на ровном месте. Корпус был на пределе.