Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Привал у безымянной степной речки стал короткой передышкой перед новым рывком. Речка оказалась гнилой – стоячая, затянутая ряской вода с запахом тины. Выбирать не приходилось. Спрыгивая с седел, люди валились на мокрую траву, не в силах сделать и шага; кто-то, зачерпнув шлемом мутную воду, жадно пил, не замечая ни вкуса, ни запаха.

Один из молодых драгун, едва успев сделать несколько глотков, согнулся пополам. Его тело выгнулось в жестоком, неконтролируемом спазме, и на глазах у всего отряда драгуна вывернуло наизнанку. Обыденная, уродливая изнанка походной жизни. Большинство измученных солдат отвернулись, кто-то сочувственно покачал головой, кто-то сплюнул, боясь подхватить заразу. Орлов подошел и по-отечески хлопнул парня по спине, помогая ему прокашляться.

И тут меня осенило. Внезапно все звуки – хрип драгуна, фырканье лошадей, тихий говор – отступили на задний план и смолкли. Боль, сверлившая спину, – исчезла. Усталость испарилась. Тревога за Игнатовское, за Алексея, за исход всей авантюры – все просто перестало существовать.

Мой мозг отсек лишнее. И в этот миг в голове сошлись все шестеренки. Теперь я знал, как заставить сдаться крымские крепости. Я придумал как взять Крым малой кровью.

Усталость с моего лица слетела. Резко повернувшись, я посмотрел на юг.

Орлов переглянулся с Дубовым; в глазах обоих читался один и тот же немой вопрос: «Свихнулся?». Дюпре же смотрел на меня с любопытством. Так смотрит врач, наблюдающий за симптомами редкой лихорадки.

На моих губах появилась безумная усмешка. Идея была гениальна. И настолько же чудовищна. Уже предвижу возмущение европейцев о моральной стороне применения такого оружия. Да, я вспомнил отличный вариант решения проблем малой кровью (хотя тут не о крови должна быть речь – в этом безумном случае).

Я вновь усмехнулся. Мои враги меня проклянут, наверное.

Глава 3

Пыльная маска на моем лице треснула в жуткой усмешке, когда давно онемевшие мышцы наконец ожили. Стоявший рядом Орлов отпрянул, его рука сама собой легла на эфес сабли. В глазах старого вояки, не такое видавшего, мелькнул неподдельный страх. Он метнул взгляд на Дубова, однако капитан преображенцев, кремень, а не человек, лишь плотнее сжал челюсти. Взгляд его сделался тяжелым, оценивающим – словно он прикидывал, хватит ли сил скрутить взбесившегося генерала. Даже Дюпре, наблюдавший за мной с любопытством естествоиспытателя, сделал едва заметный шаг назад. Для них все было ясно как Божий день: измученный семидневной скачкой генерал окончательно тронулся умом. Поехал кукухой. Сбрендил.

Но они и представить не могли, насколько я в тот миг был далек от безумия. Боль, рвавшая тело, отхлынула, стала далеким фоном; усталость испарилась, словно ее и не было. Игнатовское, враг, бешеная гонка – никуда не делось, однако теперь перед громадой задачи вырос простой путь к ее решению. Найденный мной ключ оказался универсальной отмычкой, способной отпереть сразу несколько дверей.

А спусковым крючком послужил мерзкий, животный звук – хрип молодого драгуна, которого выворачивало наизнанку от гнилой речной воды. Этот звук всколыхнув ил из «прошлой» жизни. В голове вспыхнула отчетливая картина из прошлого.

…Цех. Гудят станки, воздух пропитан запахом горячего металла. Я, молодой инженер без титулов и состояний (полгода как вуз закончил), до хрипоты спорю с Василь Петровичем, нашим инспектором по технике безопасности. Мерзкий, дотошный мужичок, нашедший призвание в том, чтобы отравлять жизнь другим. Он не особо искал нарушения – он их выдумывал, чтобы потом за скромный «откат» великодушно «закрыть глаза». И вот, когда он в очередной раз заблокировал запуск важного узла, ставя под угрозу весь квартальный план, мой приятель Лёха, такой же молодой сотрудник, правда – химик, шепнул мне на ухо фразу, ставшую в нашем кругу крылатой: «Пора прижучить Петровича по-научному».

Калечить его мы не хотели. Не изверги же мы. Из своей лаборатории Лёха принес крошечную, герметично запаянную ампулу. «Тример тиоацетона, – пояснил он с ухмылкой знающего свое дело алхимика. – Просто… эссенция вселенского омерзения». Я тогда лишь скептически хмыкнул, не до конца веря в эту химическую чертовщину. А потом, проходя мимо поста инспектора, «случайно» раздавил ампулу в тряпке и бросил ее под решетку приточной вентиляции. Мы рассчитывали на локальный эффект. Думали, он поморщится, почуяв дурной запах, и свалит до конца смены. Это я потом понял, что Леха прекрасно знал реальное действие этого вещества, но было уже поздно.

Через пятнадцать минут не только Василь Петрович, но и весь его отдел вылетел из конторы, зажимая рты и носы. Люди давились, их рвало прямо в коридоре. Спустя полчаса суматоха охватила соседний корпус. В итоге встал весь производственный комплекс. Неделю потом ходили комиссии, искали утечку сероводорода, а в цеху родилась байка про «неупокоенный дух скунса», мстящего за нарушение техники безопасности. Тогда-то до меня и дошла простая истина: самое страшное оружие бьет не по древним, животным инстинктам, отключая разум и парализуя волю. С Лехой мы потом правда поругались знатно.

Воспоминание погасло. Я снова стоял на берегу вонючей речушки, но теперь на моих губах застыла улыбка человека, нашедшего абсолютный аргумент в любом споре. Это была технология, способ обратить любую армию или гарнизон, любого короля в стадо беспомощных, корчащихся от тошноты животных. Без единой капли крови.

Колючим разрядом в спину вернулась на мгновение забытая боль. Я поморщился, хотя усмешка не сошла с моего лица – она лишь стала злее. Мой взгляд метнулся на юг, туда, где остался Государь. А потом я резко развернулся к своим ошеломленным офицерам.

– Подъем! – мой голос сорвался на хрип. – В седла! Выступаем.

Моя команда разорвала хрупкое оцепенение привала. Солдаты с глухими стонами поднимались на ноги. Ни ропота, ни вопросов – тупая, покорная исполнительность автоматов. Возвращение в седло было сродни пытке. Каждый мускул, только что познавший предательское расслабление, взвыл от нового насилия. Сам я, оперевшись на плечо Орлова, с трудом перенес ногу через круп коня, и тут же пронзившая спину боль заставила замереть, вцепившись в луку до побелевших костяшек. Орлов с Дубовым держались поодаль, не заговаривая, но спиной я ощущал их взгляды. В них больше не было простого беспокойства, теперь в них сквозила настороженность, с которой смотрят на внезапно взбесившуюся собаку.

И снова мы неслись вперед. Степь, лошади, люди – все сливалось в единый серый, смазанный поток, зато внутри меня все изменилось. Монотонный ритм скачки превратился в метроном, отбивающий такт лихорадочной работе мысли. Отрешенно глядя на холку коня, я видел перед собой химические формулы и чертежи походных установок. Физическая агония стала катализатором, заставляя мозг работать с предельной, яростной эффективностью.

Резкий толчок в седле – и по позвоночнику бьет разряд. Вспышка в мозгу. Уксусная эссенция. В Игнатовском она есть, побочный продукт перегонки древесины. Однако грязная, с примесями, дегтем отдает. Подойдет ли для чистого синтеза? Или придется прямо в поле, на коленке, городить еще и перегонный куб, теряя драгоценное время? Мысль, оборвавшись, тонет в новой волне боли. Ладно, к черту чистоту, допустим, подойдет. Дальше. Гашеная известь. Этого добра везде навалом. Смешать, прогреть в медном котле – получим ацетат кальция. Просто. Первая цепь замкнута.

Рядом кто-то глухо стонет, закашлявшись от пыли. Чужое страдание – и снова вспышка. Серный колчедан. Демидовский, с Урала. Из него гонят купоросное масло, которое мы варим тоннами. Кислота на камень… пойдет газ. Вонючий, тот самый «газ тухлых яиц». Сероводород. Вторая составляющая готова. Но тут же за решением вставала проблема: как его подавать? Медные трубки он со временем сожрет, оставив черный налет. Стеклянные? Лопнут от малейшей тряски в походных условиях. Свинцовые… Да, свинец кислоту держит. Тяжело, зато надежно. Вывод: нужны свинцовые трубки.

Раздражающий, монотонный скрип седельной кожи о мундир. Давление, трение, герметичность. Третья вспышка, самая важная: безопасность. Малейшая утечка этой дряни – и мы сами поляжем, обнявшись. Нужна абсолютная герметичность. Как ее достичь без современных прокладок и сварки? Стыки трубок и реторт… промазать сургучом с толченым стеклом? Может сработать, если соединения не греть. А управление? Никаких людей рядом. Только дистанционное: длинные деревянные рычаги, веревочная передача через блоки… Неуклюже, зато безопасно. Оператор должен находиться далеко, с наветренной стороны.

В памяти промелькнула та давняя шалость с инспектором. Василь Петрович закрывал глаза на реальные, смертельно опасные нарушения. Из-за его халатности за месяц до нашего «розыгрыша» в цеху едва не погиб молодой рабочий. Наша выходка была грубым способом убрать с ключевого поста опасного и коррумпированного дурака. Мы рисковали, но ничего не добились. По крайней мере, «хулиганство» не сыграло решающей роли, зато сама судьба наказала Петровича. Но это уже другая история.

В голове сложилась вся картина. Вот мои мортиры выплевывают в небо неказистые глиняные горшки. С глухим стуком они раскалываются над стенами Перекопа, и следом по крепости расползается невидимое, бесцветное облако. Оно проникает везде: в казармы, в пороховые погреба, в покои самого коменданта. Минута – и неприступная твердыня превращается в лазарет под открытым небом. Непобедимые янычары, гордость султана, обращаются в беспомощных детей, которые давятся собственной желчью и не способны даже поднять ружье. Оборона как таковая перестает существовать, потому что солдаты физически не могут стоять на ногах. А ужас перед непонятной, дьявольской порчей довершает остальное. Можно использовать «Катрины» вместо мортир, правда, надо будет повозится с точностью наведения.

«Доктрина невыносимости». Название родилось само собой. Таким был мой ответ Государю. Создание условий, в которых дальнейшее сопротивление становится физиологически невозможным. Цинично. Бесчеловечно. И невероятно эффективно. Я передам Петру Великому новый вид войны.

К вечеру степь наконец-то сдалась, уступив место редким перелескам и холмам. Когда авангард доложил о селении впереди, прозвучал приказ о ночлеге. Решение далось с горечью – каждая минута промедления могла стать роковой, – однако состояние людей не оставляло выбора. Передо мной были уже не солдаты, а сомнамбулы на лошадях, с красными белками глаз и потрескавшимися до крови губами. Еще один такой переход – и корпус рассыплется по степи, будто истлевшая веревка. Потому и команду мою встретили глухим, всеобщим вздохом облегчения, утонувшим в скрипе седел и фырканье измученных лошадей. Этот звук и был пределом.

Поселок представлял собой затерянный в глуши мирок из десятка почерневших от времени изб, обнесенных кривыми плетнями. Ни стен, ни дозора – место, жившее по своим, далеким от столичных бурь законам. Сейчас оно замерло, напуганное внезапным вторжением двухтысячного отряда. Завидев нас, бабы хватали в охапку детей и скрывались в домах, мужики торопливо загоняли в хлева скотину. Над селением повисла настороженная тишина. Послышался нервный лай собак да скрип закрывающихся ставен. Наш корпус, медленно втягиваясь в единственную улицу, выглядел здесь чужеродным чудовищем.

Остановка включила во мне какой-то «режим энергосбережения». Пока тело находилось в движении, воля еще держала его в узде. Но стоило спешиться, как накопленная агония разом обрушилась. Онемевшие ноги подогнулись, и я упал бы в дорожную грязь, не подхвати меня вовремя руки Орлова и Дубова. Боль, которую я весь день держал на коротком поводке, вырвалась на свободу, затапливая сознание и выбивая воздух из легких. Мышцы свело жестокой судорогой, я с трудом подавил стон.

– Держись, Петр Алексеич, не раскисай! – обеспокоенно пробасил мне в ухо Орлов. – Почти пришли. Сейчас в тепле отдохнешь, дух переведешь.

– Правее возьмите, – скомандовал Дубов. – Не давите ему на бок. Нужно в тепло его, и лекаря.

Сотрясая головой, я пытался сфокусировать взгляд.

– Не нужен лекарь, – прохрипел я. – Бумагу… чернила…

– Какая к бесу бумага, генерал⁈ – взорвался Орлов. – Ты на ногах не стоишь! Тебе бы квасу холодного да на лавку брякнуться!

Рядом, спешившись, возникла такая же уставшая фигура Анри. Не пытаясь помочь физически, он смотрел на меня внимательным взглядом.

– Дело не в теле, месье капитан, – тихо произнес он с легким французским акцентом, обращаясь к Дубову. – Посмотрите на его глаза. Там пожар. Ему нужно выплеснуть то, что его сжигает изнутри.

И ведь француз был чертовски прав. Цепляясь за последнюю нить, мое сознание отсекало все лишнее. В голове осталась одна мысль, пульсирующая в такт боли: записать. Зафиксировать на бумаге хрупкую, гениальную и чудовищную идею, пока она не растворилась в тумане изнеможения. Эта мысль – единственное, что еще принадлежало мне в этом мире боли, – была моим спасательным кругом и точкой опоры. Мне нужна была минута покоя, чернила и клочок бумаги, чтобы вырвать ее из своего черепа и сделать реальной, прежде чем я окончательно провалюсь в беспамятство.

– К старосте… ведите, – выдавил я приказ.

Спорить они больше не стали. Практически волоком меня потащили по раскисшей от недавнего дождя улице к самой добротной избе в центре поселка. Мир плыл перед глазами, распадаясь на дрожащие пятна: темные срубы, испуганные лица в щелях ставен, мутное закатное небо. Голоса доносились будто через толщу воды. Каждый шаг отзывался новой вспышкой боли. Краем глаза я замети, что и Анри не шибко то лучше выглядит. Это немного «радовало». Хорошо, что я не один такой.

Тяжелую, просмоленную дверь сотряс удар кулака Орлова. Этот стук прозвучал глухо и вызывающе. Через мгновение за дверью послышался скрежет тяжелого засова – звук, говоривший о недоверии к миру больше, чем любые слова. Дверь нехотя приоткрылась, выпустив наружу полоску теплого света и густой запах дыма. На пороге выросла стена в человеческий рост: мужик с окладистой, тронутой сединой бородой и хмурыми, глубоко посаженными глазами, сжимавший топор.

– Чего надо, служивые? – пробасил он. Тяжелым, недобрым взглядом он окинул нас, задержался на моей физиономии, но это, казалось, лишь укрепило его во враждебности. Для него любой мундир был предвестником беды: рекрутчины, реквизиции, новых податей. – Постоя у нас нет. Самим жрать нечего. Уходите с миром, пока беды не наделали.

Я попытался что-то ответить, но язык не слушался. Тогда рыкнул Орлов.

– Староста – ты? – спросил он хмуро. – Командир наш… нездоров, и люди на пределе. Пусти на ночь, а поутру уйдем. Не обидим.

Презрительно хмыкнув, староста окинул взглядом сперва Орлова, затем Дубова. И тут дрожащий свет лучины, выхватив из полумрака детали наших мундиров, упал на его лицо. Зеленое сукно, алое, как кровь, обрамление воротников и обшлагов… В этой глуши, измученной войной, этот знак был понятнее любого герба.

Лицо старосты преобразилось с невероятной скоростью. Враждебность и упрямство испарились, сменившись почтительным изумлением. Глаза его расширились, рот приоткрылся.

– Преображенцы! – выдохнул он, и слово это прозвучало почти как молитва, произнесенная на пороге преисподней. – Сами… Государевы люди…

Топор выскользнул из его ослабевшей руки и с глухим стуком упал на порог. Мужик неловко бросился его поднимать, и суетливо, словно совершил страшное святотатство, прятал его за спину.

– Проходите, ваше благородие! Господа офицеры! – забормотал он, кланяясь так низко, что борода коснулась колен. – Милости просим, не побрезгуйте! Марфа! – рявкнул он вглубь избы. – Живо, все что в печи – на стол! Гости-то какие!

Распахнув дверь, он впустил нас в тепло. Вряд ли в поселке будет место хотя бы до сотни моих людей, но кому-то повезет. Волна горячего воздуха, пахнущего свежеиспеченным ржаным хлебом, сушеными грибами, терпким зверобоем и чем-то неуловимо уютным, ударила в лицо. Контраст с сыростью снаружи был так резок, что мне даже полегчало. Меня осторожно усадили на широкую лавку в красный угол, под темные, строгие лики икон. Откинувшись спиной на теплую, пахнущую смолой бревенчатую стену, я на секунду прикрыл глаза, проваливаясь в спасительную темноту. Боль отступила, приглушенная этим внезапным покоем. Краем уха я ловил суету старосты и тихий переговор офицеров: Орлов по-хозяйски осматривался, Дубов держался отстраненно, а Дюпре с любопытством разглядывал непривычную утварь.

Когда я вновь открыл глаза, мир обрел относительную четкость. Просторная и бедная горница содержалась в безупречной чистоте. Дрожащий огонек лучины выхватывал из полумрака тяжелый дубовый стол под домотканой скатертью, прялку в углу, связки лука под потолком. Живительное тепло от остывающей печи начало пробираться сквозь мокрый мундир, вызывая мучительный зуд, но одновременно возвращая телу жизнь. Мой затуманенный взгляд бесцельно скользнул по этому простому, мирному убранству и замер.

В тени у большой, жарко натопленной печи, на низкой скамье, сидел человек. Высокий, костлявый старик с седоватой бородой, одетый в простую темную рубаху. Он сидел, положив на колени большие, узловатые руки, и молча смотрел на меня. Во взгляде не было ни страха, ни подобострастия, как у старосты. Эдакое спокойное, глубокое узнавание и что-то похожее на сочувствие.

Я узнал его.

С трудом, со скрипом, перегруженная память провернула свои шестерни, добравшись до недавнего прошлого. Перед глазами встала картина моего «отпуска»: лес, беспомощно застывший «Леший» и неожиданный приют в тайном скиту. Разговор о «бесовских машинах» и пронзительные, умные глаза старика, который вел «контрафактный бизнес» с родом Морозовых.

Старовер Елисей.

Глава 4

Не знаю, что здесь делал старик, но мне было не до него. Мир сузился до двух ощущений: глухого, непрерывного гула в ушах и пульсирующего жара в пояснице. Сознание, тем не менее, цеплялось за реальность с упрямством утопающего, и единственным спасательным кругом в этом море боли была мысль. Я нашел решение, почти физически ощутимое. Его-то и нужно было извлечь, зафиксировать, пока оно не утонуло вместе со мной.

– Переложить его, – голос Дубова пробился сквозь ватную пелену. – На лавку, к печи. Лекаря сюда, немедленно!

Попытка возразить обернулась беззвучным движением пересохших губ. Из полумрака шагнула фигура Елисея. В его неспешном движении была такая несокрушимая уверенность, что даже мои офицеры замерли. Протянув жилистую руку, старик положил ее на плечо Орлова.

– Погодь, служивый, – скрипуче заявил он. – Тело лечить надо, а не железом бряцать. Кладите его лучше на стол. Здесь светлее.

Непроницаемая маска усталости на лице Орлова дрогнула. Узнав старика, он, кажется, искренне выдохнул с облегчением и тут же, без единого вопроса, подчинился.

– Свои, капитан, – пробасил он Дубову, помогая мне встать славки и улечься на широкую дубовую столешницу. – Не сумлевайся. Отец Елисей – человек бывалый, можно верить.

Доверие Орлова, однако, распалило подозрительность Дубова. Тот и с места не сдвинулся. Для него происходящее было абсурдом: командование перехватывал какой-то явный раскольник.

– Кто ты таков, чтоб распоряжаться, отец? – отчеканил он, насупившись. – У господина генерала имеется полковой лекарь, а не случайные знахари.

Тут же взорвался Анри Дюпре. Беспокойство за меня смешалось в нем с неприятием ученого, столкнувшегося с невежеством.

– Капитан абсолютно прав! Это чистое шарлатанство! Дикость! – его русский от волнения стал отрывистым. – У генерала могут быть внутренние повреждения, и ваши припарки его убьют!

Елисей проигнорировал их обоих. Его выцветшие глаза смотрели только на меня, в них не было ни капли жалости – так смотрит мастер на поврежденный, ценный механизм. Я был ему за это даже благодарен. Дубов защищал устав, Дюпре – науку; оба по-своему правы и оба же ошибались в главном. Эти двое пытались спасти генерала, а старик, похоже, видел перед собой просто изломанного человека. Вспомнилась наша прошлая встреча в его скиту: он и тогда смотрел в самую суть, силясь понять, что за шестеренки крутятся у меня в голове.

Нужно было прекратить этот бессмысленный спор. Собрав остатки воли в кулак, я сфокусировал взгляд на лицах своих офицеров.

– Приказ… – голос прозвучал слабо, правда в наступившей тишине его услышали все. – Слушать Елисея. Он… знает, что делает.

Мои слова подействовали. Дубов выпрямился, нахмурился. Приказу он подчинился, но не принял его. Дюпре, отступив к стене, скрестил руки на груди, превратившись в молчаливого прокурора, готового запротоколировать каждое действие «колдуна» для грядущего суда. Елисей подошел и положил пахнущую хвоей ладонь мне на лоб.

Старик действовал с неторопливой основательностью хирурга перед сложной операцией. По его кивку староста вынес из чулана глиняный горшок. По избе тут же поплыл густой, терпкий дух бродившего меда, с легким ароматом хвои. Орлов без лишних слов помог мне перевернуться на живот. Стоило мне уткнуться щекой в поверхность стола, как весь мир сузился до ожидания. Я ждал боли, но к тому, что последовало, не мог подготовить никакой опыт.

Зачерпнув из горшка пригоршню ледяной, маслянистой жидкости, старик без всякого предупреждения выплеснул ее мне на спину и поясницу. Тело среагировало раньше мозга, выгнувшись в непроизвольной судороге. Это был как укус лютого мороза, проникшего до самых костей. Сквозь стиснутые зубы вырвался рык, пальцы впились в столешницу. А следом за ледяным шоком пришел обжигающий жар. Кожа вспыхнула, будто ее разом натерли жгучим перцем, и сознание на мгновение помутилось.

Контрастная терапия, видимо. Спазм и расширение сосудов. Снятие мышечного блока. Примитивно, зато эффективно. Эта инженерная попытка разложить происходящее на составляющие немного помогла, вернув ощущение контроля. Елисей же, не обращая внимания на мои муки, принялся втирать свою настойку сильными, уверенными движениями. Его пальцы находили болевые точки, безжалостно разминая сведенные в камень мышцы. Началась методичная, осознанная пытка, и сквозь ее волны я с удивлением осознал: глубокая, стержневая боль, что сковывала меня, начала распадаться, таять, уступая место этому поверхностному, всепоглощающему огню.

За пределами моего стола-плахи жизнь текла своим чередом. Зычный бас Орлова наводил порядок на улице: вот он торгуется со старостой о фураже, перемежая деловые переговоры солдатскими шутками. Организация простого, понятного быта была его стихией. Дубов, верный приказу, оставался в избе, но я спиной чуял – он словно часовой, контролировал каждый звук и шорох, готовый в любую секунду из наблюдателя превратиться в исполнителя приговора, если что-то пойдет не так.

Не выдержав, к столу подошел Анри Дюпре. На его лице отобразилось эдакое брезгливое любопытство.

– Позвольте узнать, месье, – его голос был подчеркнуто вежлив, хотя и напряжен. – Какова концентрация спирта в этой микстуре? Вы рискуете вызвать ожог кожи! Вы отдаете себе отчет в своих действиях?

Не прерывая работы, Елисей ответил, не поворачивая головы:

– Хех, консютрасия… Твоя эта консютрасия такова, дабы хворь испугалась, а кожа вытерпела. Твоя наука все на вес да на меру кладет, а мы – нутром чуем.

– Нутром? – Дюпре едва не задохнулся от возмущения. – Вы доверяете жизнь генерала инстинктам, как животное? Я требую объяснить принцип действия!

Елисей как раз закончил. Вытерев руки о тряпицу, он повернулся к французу.

– Ладно, ученый человек. Ты видишь жар, да не видишь холода, что он изгоняет. Чуешь спирт, а не чуешь смолы, что кожу бережет. Все разделить норовишь, а сила – в единстве. Поди лучше воды принеси, коль подсобить хочешь. Скоро пить будем.

Он сказал это без злобы, с усталым снисхождением мудреца, который объясняет ребенку очевидные вещи. Обезоруженный этой крестьянской логикой, Дюпре вспыхнул и, метнув в мою сторону взгляд, полный беспомощности и молча направился к выходу. Вернувшись с ведром, он, однако, не отошел, а встал рядом, вдыхая пары отвара, который Елисей уже зачерпнул из другого горшка.

Меня наконец усадили. Спина превратилась в один большой, но уже терпимо горящий пласт, и Елисей протянул мне дымящуюся чашку. Глоток обжег горечью, с сильным привкусом хвои и чего-то пряного, неопознанного.

Лимонник? Да нет, откуда ему здесь взяться… Скорее что-то вроде местного элеутерококка. Природный адаптоген. Стимулятор. Не лечит, зато мобилизует резервы организма.

Мне всучили еще какую-то мазь и предложили натереть зад и внутреннюю сторону бедер, дескать с этим и сам справишься. Мне оставалось только хмыкнуть.

Огненная волна прошла по телу, принеся с собой удивительную ясность. Боль в спине и пояснице съежилась до далекого, тупого фона. А главное – из головы ушла тяжелая усталость. Я был не то чтобы здоров – скорее взведен, как пружина. Разбитый и изломанный, но снова готовый к действию. Будто накачали каким-то энергетиком. Надеюсь без побочных эффектов.

Энергия, хлынувшая в меня с отваром Елисея, походила на ту, что питала мои паровые машины и, как я понимал, крайне недолговечная. Во мне, словно в котле, давление достигло критической отметки. Нужно было срочно стравить пар через предохранительный клапан, иначе разорвет изнутри.

– Бумагу, – приказал я. – Перо и чернила.

Испуганный до суеверия староста поспешно принес все необходимое из скрипнувшего сундука. Странный старости и бумага и чернила есть. Не бедствует, однако, а по поселению и не скажешь.

Не отходивший ни на шаг Дюпре тут же подлил мне в чашку холодной воды из ведра. Его взгляд был пристальным.

Когда передо мной лег грубый лист, я задумался. В голове вихрем неслись химические реакции, чертежи, расчеты. Как облечь это в форму, понятную здесь и сейчас? Как перевести идею из двадцать первого века на язык восемнадцатого? Отбросив все лишнее, я сосредоточился на главном: нужна инструкция для солдата, простая, как приклад.

Рука обрела твердость. Перо заскрипело, оставляя на бумаге жирный, уверенный след. Я буквально думал на бумаге. Вот два сосуда, похожие на фляги: «Состав А (купоросный)», «Состав Б (известковый)». От них – простые трубки, сходящиеся в общем котле-смесителе. Никаких сложных клапанов, лишь обычные краны, как на винных бочках. Ниже – схематичное изображение берестяного туеса, моего будущего боеприпаса, с короткой, исчерпывающей пометкой: «Легкий, хрупкий, герметичный». Думал я в процессе о мастерах в Игнатовском, мысленно представляя их вопросы и возможные ошибки. Это заставляло упрощать, отсекать все, что могло быть понято неверно. Странное, почти злое удовлетворение охватило меня. Я создавал нечто чудовищное с изяществом и чистотой инженерного решения.

Закончив, я размашисто, чтобы ни у кого не возникло сомнений в серьезности замысла, вывел наверху листа: «Проект „Благовоние“. Доктрина невыносимости».

Пусть потом оценят суть шутки.

– Вот, – пододвинул я лист к Дюпре, нависавшему над столом. – Ответ на вопрос, как заставить гарнизон крепости молить о пощаде, не пролив ни капли крови.

Француз впился в эскиз. Лицо его окаменело, он не совсем понял что я сделал, но мои ответы на его вопросы заставили его смотреть на меня во все глаза. Как никто другой, он понял все. Он уже видел, как его соотечественники в какой-нибудь неприступной фландрской цитадели бросают мушкеты, давясь рвотой, и в панике бегут с постов. Перед его мысленным взором наступал конец эпохи красивых осад и благородных артиллерийских дуэлей.

– Это… бесчестно, генерал, – выдавил он, правда без осуждения, просто констатируя. – Это оружие отнимает у солдата саму возможность сражаться.

– Война вообще бесчестная штука, Анри, – устало ответил я. – А я предпочитаю бесчестье, которое сохраняет жизни моим солдатам.

Отвернувшись от француза, я посмотрел на Елисея. Время для дел.

– Ну что, отец, как промысел? Челнок-самолет, что я тебе тогда начертил, в дело пошел?

Суровое лицо старика потеплело. Он медленно провел рукой по бороде, в его глазах появилось выражение гордости мастера, это ни с чем не перепутаешь.

– В дело пошел, Петр Алексеевич, да еще как, – с удовлетворением ответил он. – Сперва наши ткачихи от него, как от беса, шарахались. А потом приноровились. Марфа, вдовица, у нее трое по лавкам, так она теперь за день столько полотна выдает, сколько раньше за три не могла. С долгами за мужа рассчиталась, ребятишек кормит досыта. Твое знание, барон, работу облегчило, людям надежду дало. Морозовские приказчики теперь сами к нам ездят, товар выпрашивают. Спасибо тебе.

Эта простая история тронула меня. Моя «бесовская хитрость» обернулась для кого-то реальным, человеческим счастьем.

– Рад, что помог, – искренне сказал я. – У меня ведь тоже не все гладко. На юге мы победили, мир заключили. А вот в собственном доме беда – бунт на Дону. Еле управился.

Елисей слушал не перебивая, его взгляд стал внимательным, взвешивающим каждое мое слово.

– Бунтовщиков главных извели, – продолжил я, – сообразительных же принудил к договору. Атаманы там теперь новые, Зимин да Некрасов. Люди дела, не горлопаны. И что самое главное – твоей, старой веры. Думаю, вам, староверам, найдется с ними о чем поговорить. Торговый люд вы предприимчивый, а они – хозяева богатого края. Путь на юг свободен, Азов под нашей рукой. Присмотрись. Может, и выйдет из этого дело доброе.

В голове старика явно завертелись шестеренки. Он был лидером, думающим о благе своей общины. Я предлагал ему и новый рынок, и стратегический союз с единоверцами, способный превратить их в мощную экономическую силу.

– Мысль твоя, барон, глубока, – наконец произнес он. Семя упало на благодатную почву. – Надо будет послать людей, узнать, что за казаки, чем дышат. Дело и впрямь может выйти большое.

Дюпре с Дубовым вышли из избы, заметив мое движение, оставить нас.

С целительной прохладой на деревню спустился вечер. В густой тишине отчетливо потрескивали костры и устало фыркали отдыхающие кони. Тиски напряжения, сжимавшие меня целую неделю, наконец разжались. Мы с Елисеем вышли из избы и сели на теплой от дневного солнца завалинке, наблюдая, как на горизонте тают последние багровые отсветы заката.

– Хороший у тебя союз с Морозовыми, отец, – нарушил я молчание. – Надежный. Люди дела.

Елисей медленно повернул ко мне голову.

– Борис Алексеевич – купец старой закалки. Слово его тверже камня, – подтвердил он. – Без его помощи туго бы нам пришлось. Он и товар наш в мир выводит, и то, чего в лесу не сыскать, доставляет. И перед государевыми людьми за нас заступается. Нг то ты и так знаешь. Куда клонишь, Петр Алексеич?