Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава 20

– Поясни, барон, – в голосе Якова Вилимовича прорезалась тревога. – Каким образом их внутренние дрязги касаются нас?

Мысли в голове неслись вскачь, но озвучил я лишь то, что они были способны принять.

– Война в Европе закончилась слишком быстро, Яков Вилимович. Подозрительно быстро. Их казна не истощена дотла. Десятки тысяч закаленных в боях солдат, которым было суждено сгнить в полях Фландрии, теперь живы. Европа не зализывает раны – она полна сил, злости и, что самое страшное, опыта. А теперь у них появился общий враг, который пострашнее любого французского короля. Мы.

Кажется я сумел донести до него, что в Европе что-то намечается.

Первая неделя в подворье Морозовых превратилась в лихорадочную гонку, попутно мы пытались наладить управление с Игнатовским. Становым хребтом всей системы должен был стать телеграф. Донесения из Игнатовского я ждал с нетерпением. И наконец дождался.

Сначала – эйфория. Доклад от Федьки, оставленного за главного, был краток: насыпь доведена, столбы врыты, медный провод натянут. Самая грязная часть работы позади. Я уже мысленно отдавал приказы, управляя производством через сотни верст. Но эйфория испарилась, стоило мне вскрыть второе письмо.

Первая же попытка передачи сигнала обернулась катастрофой. Импульс бесследно растворился, не пройдя и десятой доли пути. Ответный сигнал умер так же бесславно. Как я понял, сигнал слабел с каждой верстой, вязнув в самой толще меди. Неумолимый и безжалостный закон Ома в действии. Простая физика, которую я в горячке великих планов попросту упустил из виду.

– Что ж, – я скомкал донесение. Магницкий с Нартовым как раз ждали известий по телеграфу, были в курсе что со дня на день работы будут завершены. – Задача усложняется. Андрей Константинович, Леонтий Филиппович, – под скрип пера Изабеллы я начал диктовать ответ, – прекратить попытки пробить линию напрямую. Сосредоточить все силы на разработке промежуточных усилителей сигнала.

Я начал описывать им принцип работы электромагнитного реле: катушка, якорь, контакты… и осекся на полуслове, прохаживаясь по кабинету. Мозг лихорадочно просчитывал варианты, и каждый упирался в глухую стену. Автоматическое реле… Господи, о чем я вообще думаю? Для этого нужны катушки с тонюсенькой, изолированной шелком или лаком проволокой. Нужна прецизионная механика, пружинки, юстировка контактов с точностью до волоса. Я могу нарисовать схему, но не могу с нуля создать отрасль точного приборостроения. Это годы, которых у нас нет.

Я остановился у окна. Годы… Пока мы будем ковыряться с этими реле, нас раздавят. Должен быть другой путь. Проще. Грубее. Решение «на коленке». Как решали подобные задачи раньше? Сигнальные башни, костры, семафоры… Всегда была цепь. Цепь постов. Цепь людей, передающих сигнал дальше.

Гонцы. Цепочка гонцов от станции к станции…

А что, если гонец – это электрический импульс? А станция и есть усилитель?

– Стоп. Изабелла, все отставить, – резко обернулся я. Перо замерло над бумагой. – Пиши новое распоряжение. Срочное.

Схватив со стола чистый лист, я начал быстро набрасывать схему. Рисунок был грубым: караульная будка, стол. На столе – Вольтов столб, ключ-замыкатель и и детектор сигнала. Как солдат поймет, что пришел слабый, умирающий импульс? Электромагнит! Я знаю, что ток создает магнитное поле. А что реагирует на магнитное поле? Обычная магнитная стрелка. Компас!

В этом мире компасы – уже не диковинка, их используют штурманы. Простейший гальванометр! Господи, да это же элементарно!

– Слушай и записывай, – я снова зашагал по кабинету, теперь уже чеканя шаг. – Первое: вдоль всей трассы, через каждые двадцать верст, немедленно поставить караульные будки с печами для обогрева. Второе: в каждой будке установить пост. На посту – один гвардеец, один Вольтов столб и одно «сигнальное устройство».

Я бросил на стол Изабелле свой набросок.

– Устройство такое: берется обычный мореходный компас. Прямо поверх стекла, вдоль линии «север-юг», крепится виток провода от основной линии. Когда из Петербурга пойдет сигнал, даже самый слабый, ток в проводе отклонит стрелку компаса. Это и есть приказ! Третье: задача гвардейца – не спать и смотреть на стрелку. Как только стрелка дернулась – немедленно замкнуть ключ своей батареи, послав свежий, мощный импульс дальше, на следующий пост!

Я остановился, переводя дух, и посмотрел на ошеломленную Изабеллу. А можно и усовершенствовать, сделать любое движение компаса звуком, но это уже потом.

– Мы создадим живую цепь из людей, скрепленной медью. Да, это ненадежно. Да, солдат может заснуть. Но это сработает. И главное, это решение это решение на неделю. Связь будет. Теперь, если в столице будет условный бунт, то сигнал о мобилизации и выдвижении к столице дойдет не за полдня, а за несколько минут. Я уж молчу о больших расстояниях.

Я закрыл глаза, представив себе не схему на бумаге, а реальность. Глухая ночь. Промерзшая будка посреди болота. Усталый гвардеец, который двенадцать часов не сводит глаз с тусклого фонаря, освещающего компас. Из Петербурга летит быстрая серия из трех «точек». Первый оператор видит три слабых подрагивания стрелки. Он не робот, его реакция не мгновенна. Передавая сигнал дальше, он чуть задерживает палец на ключе. Его «точки» получаются смазанными, чуть длиннее. Второй оператор, получив уже искаженный сигнал, пытается его воспроизвести и снова вносит свою погрешность. Третий, четвертый, десятый…

На каждом «живом реле» сигнал будет неизбежно деградировать. Короткие импульсы будут сливаться, длинные – дробиться. К концу линии вместо четкой последовательности точек и тире дойдет неразборчивая электрическая «каша». Одна-единственная ошибка, один заснувший на мгновение солдат – и смысл сообщения исказится до неузнаваемости. Приказ «Атака в полдень» может превратиться в бессмыслицу.

Нет. Морзе здесь не сработает. Я пытался применить высокоточный инструмент там, где нужна кувалда.

Нужен был другой принцип, дубовый, солдатский. Защищенный от усталости, холода и человеческой ошибки. Сигнал должен быть таким, чтобы его нельзя было понять неправильно. Не важна скорость или изящество. Важна стопроцентная помехоустойчивость.

Идея пришла быстро. Если нельзя полагаться на качество сигнала (его длительность), значит, нужно полагаться на его количество. На то, что может сосчитать даже самый уставший часовой. Не «точка-тире», а просто «раз… два… три…».

Я резко остановился. Да. Не передавать буквы. Передавать цифры. Сериями простых, одинаковых импульсов, разделенных длинными, четкими паузами. Один удар. Два. Три. Их невозможно спутать. А каждая цифра будет означать целую фразу или приказ из заранее утвержденной кодовой книги.

Это будет медленно. Невероятно медленно по меркам моего мира. Но здесь, в 1707 году, возможность передать приказ за час, а не за неделю, была сродни чуду. И это чудо должно быть надежным.

Поручения быстро перенеслись на бумагу. Магницкий и Нартов еще долго вникали в суть моих новшеств.

Пока на технологическом фронте мы терпели поражение и с трудом его преодолевали, на военном – делали главный ход. Под покровом ночи из ворот подворья вытянулся небольшой, до зубов вооруженный караван: десять неприметных, обитых железом фургонов под охраной полусотни лучших бойцов капитана Дубова. Внутри каждого, в специальных ящиках, уложенных в опилках, покоился мой главный довод в споре с историей – первая партия бинарных снарядов «Благовоние». Десять единиц абсолютного ужаса в аккуратных просмоленных ящиках.

Провожая взглядом удаляющийся отряд, я передал Дубову последний пакет – письмо для Государя. В нем содержались не только инструкции по применению и меры предосторожности, но и моя настоятельная просьба: использовать этот «довод» лишь в самом крайнем случае, как оружие последнего шанса, способное сломать волю врага, а не как инструмент тотальной войны. Я все еще цеплялся за надежду, что одной лишь демонстрации будет достаточно. Дубов, не задавая лишних вопросов, спрятал пакет за отворот мундира. В предутренней мгле его отряд растворился, увозя на юг то, что должно было закончить Крымскую кампанию.

Едва затих стук копыт конвоя, как в ворота въехала карета Якова Вилимовича. Пройдя в зал морозовского подворья Брюс сообщил неприятную новость. Он положил на стол аккуратную стопку бумаг с гербовыми печатями.

– Началось, – кивнул Брюс на стол. – Бьют совместно и без лишнего шума.

Я взял верхний лист – витиеватая латынь, герб шведской короны. Нота протеста. За ней последовала такая же от английского посланника, затем – от ганноверского, саксонского, прусского. Почерк разный, суть одна (переводы прилагались). Европа, до этого молча наблюдавшая за нашими внутренними делами, вдруг в едином порыве возмутилась. Нас обвиняли в варварстве, в попрании всех божеских и человеческих законов. Наше «Уложение о Защите Наследия», закон о «гражданской смерти», который мы создали для защиты трона, теперь стал дубиной, которой нас же и охаживали.

– Они лепят образ, – Брюс отхлебнул кофе, – дикой, непредсказуемой Московии, азиатской орды под управлением тирана и его сумасшедшего инженера.

Информационная война? Я думал это придумка XXI века. Хотя нет, вон Про Ивана Грозного пару веков назад столько всего насочиняли.

Глядя на стопку бумаг, я ощутил, как внутри закипает глухое раздражение. Мне навязывали войну, которую я презирал: войну, где оружием служили витиеватые формулировки и сургучные печати, а полем боя – пергамент. Бумажный яд, медленно отравлял репутацию рождающейся Империи. Враг затягивал нас в вязкую трясину дипломатических интриг, где любой прямой и честный ход тонул без следа.

– Они тянут время, – бросил я, отодвигая от себя ноты протеста. – За этой бумажной стеной готовится настоящий удар. Нужно узнать имя истинного врага, Яков Вилимович. Предположения шведского генерала – это всего лишь предположения.

Брюс молча извлек тонкую папку, перевязанную черной лентой. Положил ее на стол передо мной.

– Твой враг обрел имя, Петр Алексеич.

Внутри папки лежал всего один лист, исписанный убористым почерком дьяка из Тайного приказа, – эдакий протокол допроса. Мой взгляд заскользил по строкам. Чиновник, пойманный на казнокрадстве, что поставлял фураж для несуществующей артели, сломался. Финансовые ведомости, раскопанные Алексеем, оказались рычагом, вскрывшим гнойник. Предатель сознался в работе на иностранную державу – он назвал своего куратора.

– Барон Фридрих фон Штернберг, – произнес Брюс в наступившей тишине, словно пробуя имя на вкус. – Офицер для особых поручений при австрийском посланнике. Аристократ, ветеран войны, специалист по фортификации. И, как выяснилось, глава всех австрийскиз лазутчиков в нашей столице. Нити заговора тянутся в Вену, но его мозг сидит здесь, в Петербурге, пьет шампанское на балах и плетет свою паутину под защитой дипломатического статуса.

Вот значит как.

– Взять его, – вырвалось у меня. – Немедленно. Вытащить из посольства и допросить. Ушаков с Орловым развяжут язык любому барону.

Брюс медленно покачал головой.

– Нельзя, Петр Алексеич. Это не уральский казнокрад. Он – официальный представитель императора Священной Римской империи. Его арест – это casus belli, готовый повод к войне. Австрия только и ждет предлога, чтобы выставить нас варварами. Прямое действие обернется катастрофой, к которой мы не готовы.

Он был прав.

– Что же тогда? Смотреть, как он и дальше будет готовить покушения на наследника и резать моих людей?

– Нет. – Брюс подошел к окну, заложив руки за спину. – Мы его обезвредим. Но сделаем это так, что Вена сама будет умолять нас забрать его по-тихому, во избежание позора. Нам нужны неопровержимые доказательства его деятельности, которые мы сможем положить на стол их послу. Доказательства, что заставят их самим отречься от своего лазутчика.

Через пару дней Брюс, отхлебывая кофе, заявил:

– Мои люди пустили слух, ссылаясь на «купеческие слухи из Архангельска», о новом, невиданном «чуде-оружии», появившемся у русского государя, способном обращать в бегство целые армии без единого выстрела, вызывая у врага «моровую порчу» и панический ужас.

Брюс не раскрывал секрет «Благовония» – он творил его легенду, превращая реальное оружие в миф. Пусть их штабы ломают головы, как воевать с призраком.

На третьей неделе нашего столичного сидения состоялся военный совет, который я мысленно окрестил «союзом гадюки и ежа». В кабинете Брюса, за одним столом, сошлись два несовместимых мира: сам Яков Вилимович, как игрок в карты, и мой цербер Андрей Ушаков. Мне же отводилась роль верховного арбитра, которому предстояло скрепить их методы в единый, смертоносный механизм.

– Он не боится нас, – Брюс провел пальцем по краю бокала с рейнским. – Однако он до дрожи боится оказаться в подвалах князя-кесаря. Там не действуют правила венских салонов. Там ломают кости. Мы должны заставить его поверить, что его ведут именно туда.

– Не просто поверить, – вмешался Ушаков. – Он должен увидеть документ, указ Ромодановского о переводе арестанта в его ведомство. Увидеть и понять, что у него осталась одна ночь.

– И тогда он побежит, – закончил Брюс. – А мы будем ждать его на выезде.

План был утвержден. Пока два паука плели свою сеть, я на несколько часов вырвался из удушливой атмосферы интриг в единственное место, где можно было дышать свободно, – во временную лабораторию Нартова.

На пороге меня встретил Андрей. Его пальцы дрожали от нетерпения, он буквально светился изнутри, забыв и про наши ссоры, и про усталость. В мастерской пахло озоном и горячим металлом; на длинном верстаке стояло неказистое на вид устройство: небольшая деревянная коробка с торчащими медными клеммами и батарея из цинковых и медных пластин рядом.

– Работает, Петр Алексеевич! – выдохнул Андрей. – Еле-еле, на пределе, но работает!

Он замкнул ключ на одном конце стола. В тот же миг из коробки на другом конце раздался сухой, отчетливый щелчок, и стрелка подключенного к ней гальванометра дернулась. Сигнал прошел.

Первый в мире прототип реле. Надежда однажды связать воедино всю Империю, от Балтики до Урала, невидимым нервом.

– Андрей, ты гений, – только и смог я сказать, кладя руку ему на плечо. – Запускай в мелкосерийное производство. Нужно сто таких.

Он довольно хмыкнул.

Когда ночь накрыла Петербург сырым одеялом, мелкий, нудный дождь превратил улицы в грязное месиво. На Выборгской заставе, главном выезде из города на север, всего несколько фонарей выхватывали из темноты мокрые бревна караульного сруба и блестящие от влаги плащи гвардейцев. Я наблюдал из неприметной кареты без гербов, укрытой в тени склада. Рядом застыл Брюс. Это был его спектакль.

После полуночи, сквозь пелену усилившегося дождя, на дороге проступили очертания кареты. Герб голландского посольства на дверце, сытые, холеные лошади, форейтор в ливрее. У шлагбаума ее остановил офицер. Из окна высунулся разгневанный кучер.

– Что за самоуправство? Это карета посланника Генеральных штатов!

– Указ его светлости князя-кесаря, – ровным голосом ответил офицер, поднося фонарь ближе. – Ищем беглых рекрутов. Прошу извинить за беспокойство, но досмотру подлежат все.

Началась перебранка, однако офицер был вежлив. Наконец, дверца отворилась, и из кареты вышел единственный пассажир – высокий, худой мужчина в дорожном плаще с капюшоном. Фон Штернберг. Он уже узнал о «приказе» и явно бежал из столицы.

Начался методичный и нарочито медленный обыск. Гвардейцы простукивали стенки кареты, прощупывали сиденья. Австриец стоял под дождем с непроницаемым лицом.

Один из гвардейцев провел рукой по внутренней обшивке кареты. Его пальцы замерли. Потянув за едва заметную нитку, он отделил кусок бархата, открыв плоский, вшитый в подкладку карман.

Из тайника извлекли несколько плотно свернутых листков бумаги, обернутых в промасленную кожу. Офицер передал их Брюсу, который вышел из нашего укрытия. В свете фонаря Яков Вилимович развернул один из листков. Депеша.

Фон Штернберг не проронил ни слова, только метнул в Брюса взгляд, полный ненависти. Он ожидал ареста, криков, борьбы. Но финал был разыгран иначе.

Брюс не стал зачитывать обвинений. Подойдя к австрийцу вплотную, он тихо, чтобы слышал только он, произнес несколько фраз. Слов я не расслышал, однако преображение на лице фон Штернберга было красноречивее любых слов: спесь и ненависть уступили место растерянности, а затем – серому, пепельному ужасу. Он понял, что его не поведут в казематы. Ему предложили выбор страшнее любой пытки.

И чего так Ромодановского боятся? Может я чего-то не знаю?

Брюс отошел. Два гвардейца, выросшие из ночной темноты, взяли австрийца не под руки – они просто встали по бокам, отрезая путь к отступлению, и повели его к его же собственной карете.

– Что вы ему сказали? – спросил я, когда Брюс вернулся.

– Я предложил сделку, – ответил Яков Вилимович, усаживаясь рядом. – Он может вернуться в свое посольство. И завтра утром, когда его посол получит от меня вот это, – он похлопал по бумагам, – фон Штернберга ждет отзыв в Вену. Где его будут судить за провал. Или… он может сесть в эту карету и исчезнуть. Навсегда. Я даю ему фору в час. Ровно через час по его следу пойдут ищейки Ушакова. И если они его найдут… князь-кесарь будет очень рад новому гостю.

Одно меня смущало – почему барон не сжег все эти улики? Или он хотел использовать их в свою пользу? Кажется слишком много вопросов. Кто на них ответит?

На следующее утро в парадной приемной австрийского посольства пахло дорогим табаком. Брюс разыгрывал свою партию с холодной грацией фехтовальщика, загоняющего противника в угол. Напротив него, за столом из полированного красного дерева, сидел австрийский посланник, граф Вратислав, чья спесь таяла с каждой минутой, пока Яков Вилимович, не повышая голоса, выкладывал на стол доказательства.

– И последнее, граф, – сказал Брюс, лениво перебирая компрометирующие бумаги, словно это были счета от портного. – Его Императорское Величество понес… как выражается барон Смирнов, моральный вред. Мы оцениваем его в сто тысяч золотых гульденов. Разумеется, в качестве жеста доброй воли.

– Это грабеж! – прохрипел Вратислав.

– Это цена молчания, – мягко поправил Брюс. – И, поверьте, она весьма божеская.

К вечеру того же дня посол капитулировал. Осунувшийся граф Вратислав подписал все бумаги: немедленный отзыв военных советников от турок, выплата щедрой компенсации и, главное, официальные гарантии прекращения любой враждебной деятельности. Победа в этой тайной войне была полной и безоговорочной.

Сомневаюсь, что его подпись имеет значение, зато у нас была небольшая фора. Да и заставить понервничать австрияк – тоже выгодно. Глядишь постараются поумерить пыл и меньше шума производить. А то ишь ты – на наследника покушались. А мы уж преподнесем все это в Европе так, что шуму будет – закачаешься.

В разгар этих мыслей в кабинет ворвался гонец из Посольского приказа. Депеша из Гааги. Пока Брюс читал ее, его лицо медленно вытянулось. Молча он протянул бумагу мне.

В донесении сообщалось о беспрецедентном событии: по совместной инициативе Англии Австрии и Франции в Гаагу срочно созывалась общеевропейская конференция. Официальная тема: «Обсуждение и выработка совместных мер безопасности».

Я медленно опустил донесение на стол.

– Они собирают конгресс, – произнес Брюс, глядя в пустоту. – Подобные сборища бывали и раньше – в Мюнстере, в Рисвике… Однако там они всегда собирались, чтобы закончить войну между собой, поделить добычу. Здесь же…

Он замолчал, и я закончил за него:

– Здесь они впервые за столетие садятся за один стол не для того, чтобы воевать друг с другом…

Наш враг выходил на свет. И он был силен, как никогда. Против нас готовилась выступить вся объединенная мощь старой Европы.

– Их цель – приструнить зарвавшегося льва – нас, – подвел я итог. – Наша же – не позволить этой конференции превратиться в военный альянс. Мы должны вбить клин между ними. Использовать все, что у нас есть: дипломатию, компромат, деньги для подкупа. Искать союзников там, где их никто не ищет, – в Испании, ненавидящей англичан; в Османской империи, которая теперь боится этого нового союза не меньше нашего.

Я встретился взглядом с Брюсом. Кажется, теперь Игнатовское превратится в военно-промышленный кластер. Экономика станет на военные рельсы.

Глава 21

Наш импровизированный совет в подворье Морозовых, где мы пытались нащупать контуры будущего, оборвался на полуслове. Без стука распахнув дверь, в зал буквально ввалился еще один адъютант Брюса. Сегодня прямо день новостей.

Он прямиком направился к своему патрону и, протянув указ с императорской печатью, прохрипел:

– Срочный сбор в Летнем дворце, Яков Вилимович. Ее Величество созывает всех.

Пробежав глазами указ, Брюс посерьезнел, лицо его сделалось непроницаемым.

– Господа, дела откладываются, – тон его не предвещал ничего хорошего. – Европа решила подать голос.

За те полчаса, что наши кареты катили ко дворцу, в моей голове пронесся с десяток сценариев. Скоординированный демарш после провала диверсии – прелюдия к чему-то серьезному. Мои спутники тоже погрузились в свои мысли. Ушаков уже был на войне: его взгляд методично сканировал улицы, окна и крыши в поисках потенциальных снайперских позиций. Анна, напротив, ушла в себя, и лишь пальцы, едва заметно барабанившие по ридикюлю, выдавали напряженную работу мысли – просчитывала, какие контракты теперь полетят к черту. Только Нартов, которого явно вырвали из теплой постели, тоскливо зевал, глядя на чертежи, так и не убранные в папку. Я собрал свой ближний круг на всякий случай. Мало ли что.

Летний дворец был наоплнен гулом сотен голосов. Здесь собрался весь политический бомонд Империи, и раскол ощущался почти физически. В одном углу, у изразцовой печи, сбились в стаю бояре в тяжелых собольих шубах, похожие на недовольных филинов. Они лениво цедили медовуху из серебряных чарок, провожая тяжелыми взглядами «немцев» в ярких камзолах и напудренных париках. Те, в свою очередь, кучковались у окон, громко смеясь и переговариваясь по-французски, демонстративно игнорируя «бородачей». Мы же оказались между этими двумя жерновами. Все взгляды обратились на нас. В этой замкнутой экосистеме я был непонятным вирусом: кто-то шарахался, кто-то с любопытством приглядывался, пытаясь оценить степень моей заразности.

Пока мы пробирались к тронному залу, за нашими спинами тянулся шлейф перешептываний. Из этого гула меня выцепил знакомый голос:

– Петр Алексеевич!

Обернувшись, я столкнулся со Стефаном Яворским. Глава Синода буквально сиял. Мягко взяв меня под локоть, он отвел меня в тихую нишу за портьерой.

– Благодарю вас, барон! – его голос дрожал от сдерживаемых эмоций. – Вы и не представляете, какое дело мы с вами сотворили!

Я озадаченно воззрился на него. Какое еще «дело»?

– Станки! – пояснил он, заметив мое недоумение. – Ваши печатные станки! Прежде в Троицкой Лавре один монах-переписчик за год едва одну Библию осиливал. Каждую букву, каждую виньетку выводил. Труд адский, святой. А теперь? С вашим механизмом мы по шестьдесят книг в день выдаем! В каждой церкви, в самом захудалом приходе теперь будет свое Священное Писание! Чистое, без ошибок и домыслов переписчиков!

Он говорил с таким жаром, будто не о машинах рассказывал, а о сошествии благодатного огня. А я ведь я вручил им инструмент для тиражирования их мира, их веры.

В подтверждение своих слов Яворский извлек из складок рясы книгу. Увесистый том в простом переплете из темной, пахнущей воском кожи, с тисненым крестом на обложке.

– Примите в дар, Петр Алексеич. Один из первых экземпляров. Символ нашего… сотрудничества.

Книга легла в руку. Плотные, чуть шероховатые страницы. Я открыл наугад. Ровные, как под линейку, строки, идеально четкие буквы. Ни единой помарки. Если не приглядываться конечно. Очень хорошо и добротно. Настоящий продукт эпохи.

– Вы дали нам оружие света, – понизив голос, сказал Яворский. – Враги просвещения сильны, они цепляются за прошлое, за тайное знание для избранных. А теперь слово стало доступно всем.

Взгляд мой был прикован к книге. Для него – оружие света, для меня – всего лишь результат внедрения технологии. Но, по сути, какая разница? Информация – сила, что строит и разрушает миры. И пока я взвешивал в руке этот тяжелый, пахнущий типографской краской аргумент, зычный голос герольда призвал всех на совет. Наш разговор с Яворским оборвался, однако меня посетила интересная идея.

В малом тронном зале было шумно. На временном троне, под массивным гербом, Екатерина держалась с ледяным самообладанием. Рядом сидел Алексей, на его юношеском лице застыла сосредоточенность. Он был живым элементом той стены власти, которую она воздвигла в отсутствие Государя.

Екатерина поднялась, шум в зале мгновенно стих. Она держала пачку бумаг, перевязанных черной лентой.

– Господа, – деловым тоном начала императрица. – Я созвала вас, чтобы вы из первых уст услышали, какого мнения о нас придерживаются просвещенные дворы Европы. Послушаем, к примеру, посланника его английского величества. Наш указ о защите Наследия он именует… – она на мгновение склонилась над листом, – «…возрождением азиатского варварства, возведенного в ранг закона».

По рядам бояр пронесся медвежий рык, а кто-то из молодых гвардейцев громко хмыкнул. Екатерина, не обращая на это внимания, взяла следующий лист.

– А вот какой учтивостью нас одаривает венский двор. Посланник императора Священной Римской империи сравнивает наш закон с «…обычаями языческих орд Чингисхана, где за вину одного вырезался весь род, что противно всякой христианской и цивилизованной норме».

На этот раз зал не выдержал и взорвался. У старого князя Долгорукого заходили желваки на скулах. Брюс, стоявший у окна, обменялся быстрым, ничего не выражающим взглядом с кем-то из своих людей. Я был уверен: он, в отличие от остальных, понимал, что это не оскорбления, а удары, рассчитанные на предсказуемую реакцию.

– Шведский резидент, – продолжала Екатерина, и в ее голосе появилась нотка злой иронии, – сокрушается о «глумлении над дворянской честью и законами войны». Весьма любопытно слышать это от представителя державы, чей генерал пытался захватить в заложники наследника русского престола.

Я удивленно приподнял бровь. Шведы-то куда лезут? Они же сами отреклись от него.

Опустив бумаги, Екатерина словно поднесла фитиль к пороховой бочке.

И та рванула.

Первым взорвался Долгорукий.

– Варварство⁈ Да кто они такие, чтобы нас судить⁈ – пророкотал он, его седая борода затряслась. – Торговцы и ростовщики! Мы им окно в Европу прорубили, а они нам в это окно помои льют! Гнать их всех! Послов – выслать, купцов их – в колодки, товар – в казну! Пусть утрутся!

– Верно говорит князь! – выкрикнул кто-то из толпы. – Хватит с ними нежничать!

В едином праведном гневе слились старые бояре и молодые офицеры. У Орлова загорелись глаза, здоровая рука сжалась в кулак. Даже Алексей подался вперед, лицо его вспыхнуло. Ловушка захлопывалась. Еще мгновение – и этот яростный порыв превратится в официальную политику Империи. И мы окажемся именно там, где нас жаждал видеть враг: в изоляции, в кольце вражды, в шкуре безумного, агрессивного зверя.

Я вышел на середину зала, в пустое пространство между ревущей толпой и троном.

– Ваше Величество, господа.

Мой негромкий, уверенный голос заставил несколько голов повернуться. Шум начал спадать.

– Мы делаем именно то, чего от нас ждут, – сказал я, глядя на Долгорукого и поймал одобрительное качание головы Якова Вилимовича. Видать именно это он от меня и ждал. – Ведем себя как оскорбленные дикари. Они бросили нам приманку – пачку исписанных бумаг, – и мы готовы вцепиться в нее, не замечая капкана. Они обвиняют нас в варварстве, и каждый призыв к расправе подтверждает их правоту в глазах всего мира.

Наступила тишина – недоуменная, злая. В меня впились десятки взглядов, и в большинстве из них плескалась откровенная враждебность.

– Нам объявили войну, – повысил я голос, обращаясь уже ко всему залу. – Но войну иного рода. Ту, где побеждают не штыком, а пером. Не пушкой, а слухом. Отвечать на словесный выпад саблей – значит признать, что у тебя нет других доводов. Это как пытаться рассечь туман клинком: силы потратишь уйму, а толку ноль.

Повернувшись к Екатерине, которая смотрела на меня с напряженным вниманием, я продолжил:

– Ваше Величество, я прошу позволения ответить на этот вызов. И ответить асимметрично. На их же поле. Их же оружием. Я предлагаю не оправдываться, не грозить и не бряцать оружием. Я предлагаю наступать, развязать против них нашу собственную войну – словом.

Зал замер в полном замешательстве. Долгорукий непонимающе уставился на меня, будто я заговорил по-китайски. Кто-то из молодых офицеров фыркнул. Даже Брюс удивленно приподнял бровь. Они не понимали. Что за зверь такой – «война словом», и как ею можно воевать? Главное, я завладел их вниманием. Теперь нужно было наполнить это странное, новое словосочетание содержанием.

Их скепсис был понятен – откуда им знать истинную силу информации?

– Война в умах, господа, ведется по своим правилам, – чуть громче заявил я. – И вести ее мы будем по трем направлениям. Первый проект.

Повернувшись к плотной группе купцов, я встретил хитрый, сощуренный взгляд Бориса Морозова.

– Нас обвиняют в варварстве? Прекрасно. Мы не станем кричать с площадей, что это ложь. Мы заставим их собственные города шептаться об этом. Через торговые дома господ Морозовых и других почтенных негоциантов, – я слегка поклонился им, – мы тайно профинансируем несколько печатных дворов в Амстердаме и Гамбурге. Летучие листки, «куранты», которые читают на биржах и в кофейнях. Эти листки будут писать о своем, о голландском и немецком: о том, как война с далекой Московией взвинтила цены на пеньку и лес, какие убытки несут их корабли от простоя, и как австрийский император мутит воду, а расплачиваться за это придется кошельком простого бюргера. Мы не станем спорить с их клеветой. Мы создадим «эхо» из их собственных страхов и жадности. И это эхо заглушит любую пропаганду.

Идея оказалась достаточно циничной, чтобы понравиться даже старым боярам. По залу прошел одобрительный гул: бить врага чужими руками, да за его же деньги – это они понимали. Правда Морозовы не очень были рады, зато молчали, не возмущались.

Но тут из рядов поднялся высокий, сухопарый старик в строгом черном кафтане – глава Казенного приказа Матвей Артемьевич Головин.

– Затея любопытная, барон, – проскрипел он. – Но кто будет читать сии «летучие листки»? Простой народ в Европах грамоте не шибко обучен. А господа и так все нужных людей прознают. Не впустую ли деньги потратим?