Текст книги "Инженер Петра Великого 9 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Неприятный вопрос.

– Мы целимся не в простой народ, Матвей Артемьевич, – парировал я. – А в тех, кто дает королям деньги на войну: в купцов, банкиров, судовладельцев. Уж они-то читать умеют. И считать убытки – тоже. Листок, прочитанный вслух в роттердамской кофейне, повлияет сильнее, чем речь короля в парламенте.

Головин хмыкнул и сел. Первый раунд остался за мной.

– Второе направление, – я повысил голос, – Они пытаются ударить по нашей репутации – мы ударим по их талеру и гульдену.

Я поймал еще больше заинтересованных взглядов.

– Мы организуем целенаправленную утечку. Слух. Всего лишь слух о том, что мои рудознатцы в Сибири наткнулись на серебряную жилу невиданной мощи. И что мы готовимся наводнить Европу дешевым серебром. Этот слух мы подкрепим парой реальных сделок: наши доверенные люди «случайно» продадут на бирже несколько слитков нового, удивительно чистого металла, полученного… новым методом. Что будет дальше? Банкирские дома, вместо того чтобы финансировать антироссийскую коалицию, бросятся спасать свои вклады, продавать талеры, скупать золото. Мы заставим их думать о собственном разорении.

– Это безумие! – снова подал голос Головин. – Ты предлагаешь сломать их рынок, барон! А наши купцы? Тот же Морозов, что держит капиталы в голландских банках? Ты их по миру пустишь вместе с немцами! Это обоюдоострый меч!

И ведь он был прав. Брюс впился в меня тяжелым взглядом.

– Риск велик, – согласился я. – Но действовать мы будем тонко. Удар будет точным. Предупрежденные заранее, наши негоцианты успеют перевести свои активы в золото или товары. Однако для венских и лондонских банкиров это станет сюрпризом. Мы не обрушим их экономику. Мы создадим на несколько месяцев финансовую бурю, которая заставит их корабли вернуться в свои гавани.

Последнее слово оставалось за Екатериной. Она смотрела на меня долго, взвешивая.

– Риск велик, но и ставка велика, – произнесла она наконец. – Продолжайте, барон. Судя по всему вы не закончили с идеями.

Внутри у меня что-то отпустило. Самую опасную часть плана императрица приняла.

– И, наконец, третье, – я повернулся к Алексею. – Хватит показывать Европе кнут. Пора явить ей пряник. Я предлагаю устроить в Амстердаме, в сердце их торговли, первую Всероссийскую выставку. Но не военную. Мы повезем туда токарный станок Нартова, покажем наши «холодильные лари», продемонстрируем точные медицинские инструменты. Мы пригласим их ученых, их Лейбница и Ньютона, и пусть они своими глазами увидят, что Россия – это не про гвардейские полки. Пусть поймут, что с нами выгоднее торговать, а не воевать.

Эта идея, после двух предыдущих, агрессивных, прозвучала почти миролюбиво, давая выход и показывая готовность к сотрудничеству. И тут Алексей не выдержал.

– Ваше Величество, господа, – его голос звучал твердо. – План Учителя хорош. Но я бы предложил поправку. Начинать с двух первых проектов – опасно. Может, сперва показать им последний? Усыпить их бдительность, показать наше миролюбие. А уже потом, если не поймут, – бить по кошельку.

Я удивленно посмотрел на Наследника. И это говорит тот, кто хотел на Царьград идти? Тактически грамотно. Он поддержал меня и улучшил мой план, проявив политическую гибкость, которой я от него не ожидал. Он учился. Быстро.

– Царевич прав, – немедленно поддержал его Брюс, впервые за все время подав голос. – Сначала – оливковая ветвь, и только потом – дубина. Так будет изящнее.

Екатерина посмотрела на Наследника.

– Быть по сему, – сказала она. – План принимается с поправкой царевича. Барону Смирнову и Алексею Петровичу – подготовить соответствующие указы.

Победа. Не дожидаясь конца заседания и поймав одобрительный взгляд императрицы, я поклонился и направился к выходу. Мои спутники за исключением Алексея и Брюса присоединились ко мне.

Покинув дворец, я уходил с горьким привкусом: битва выиграна, но не война. Все эти политические маневры – отсрочка, ведь настоящая победа куется не в тронных залах, а в мастерских.

Вечером, в импровизированной чертежной, устроенной во флигеле, я ашел Андрея Нартова и Анри Дюпре. Два антипода – русский самородок и европейский эрудит – склонились над чертежом реле, яростно споря на смеси русского, французского и языка жестов. При моем появлении спор оборвался. Я краем глаза заметил, что жирно обведена фраза электрическое реле. Помнится, я обронил эту фразу, когда размышлял о решении проблем с телеграфом. Ладно, пусть балуются.

– Война переходит на бумагу, господа, – сказал я, кладя на стол принесенную Яворским Библию. – И нам для нее нужно оружие, способное производить тысячи «бумажных снарядов» в день.

Я вкратце обрисовал им задачу: производительность, на порядки превосходящая существующие прессы.

– Тысячи в час? – скептически хмыкнул Дюпре, которому вкратце рассказали как сделали эту библию. – Мсье барон, это невозможно. Физически. Пока печатник наложит лист, сделает оттиск, снимет его… Это предел человеческих возможностей. Вам понадобится армия печатников.

– Вот именно, – я взял грифель. – Поэтому мы уберем из процесса человека. И сам процесс изменим до неузнаваемости.

На чистом листе ватмана я набросал грубую схему двух массивных валов, расположенных один над другим.

– Мы отказываемся от плоского пресса. Вместо него – два вращающихся цилиндра. Один – печатный, второй – прижимной. Между ними непрерывно идет бумага. За один оборот – один оттиск. Скорость ограничена только скоростью вращения.

Нартов впился в чертеж взглядом, его мозг механика мгновенно начал просчитывать кинематику. Дюпре же, как теоретик, тут же нашел слабое место.

– Идея изящна, но утопична, – произнес он. – Во-первых, бумага. Как вы заставите отдельные листы подаваться с такой скоростью? Их будет заминать. Во-вторых, и это главное, – он постучал пальцем по нарисованному цилиндру, – печатная форма. Как вы прикажете набирать текст на изогнутой поверхности? Ваши свинцовые литеры просто высыплются под действием вращательной силы.

Он был прав. Передо мной стояли два лучших инженера Империи. И сейчас мне требовалось взломать их мышление.

– Бумага будет не в листах, а в рулоне, – бросил я первую наживку.

Нартов хекнул. Дюпре задумчиво прищурился, оценивая масштаб задачи.

– А проблему с формой, – я выдержал паузу, – мы решим не механически, а химически. Мы не станем набирать текст на цилиндре. Мы будем отливать печатную форму целиком. Создавать стереотип.

И тут начался сущий ад. Три дня и три ночи в нашей чертежной было шумно от постоянных мозговых штурмов. Сама идея стереотипа, отливки цельной печатной пластины, наткнулась на яростное сопротивление Нартова.

– Невозможно, Петр Алексеевич! – кричал он, тыча в мои наброски. – Сплав при остывании даст усадку! Форму поведет, буквы поплывут! Выйдет грязное пятно!

Дюпре же, напротив, в идею вцепился, но зашел с другой стороны, со стороны химии.

– Нам нужен специальный сплав, – бормотал он, покрывая листы формулами. – Свинец, сурьма для твердости и… олово, чтобы снизить температуру плавления и усадку. Но пропорции! Нам понадобятся недели экспериментов!

Так они и работали: Нартов, гений механики, доказывал, почему это не сработает, а Дюпре, теоретик и химик, искал способ, как это заставить. Я же курсировал между ними, будучи арбитром, катализатором и единственным носителем знания, что это возможно. Оставалось лишь подтолкнуть их в верном направлении.

Прорыв случился на четвертый день, когда измотанный Нартов, в очередной раз доказывая мне нереальность задачи, сам нашел решение.

– … и даже если мы отольем эту вашу пластину, как ее крепить к валу⁈ – в сердцах воскликнул он.

– А мы не будем ее крепить, – тихо сказал я. – Мы сделаем ее полой изнутри. И наденем на вал, как чулок. А внутрь вала пустим пар, чтобы он разогревал форму и не давал краске густеть.

Нартов замер. Взгляд расфокусировался. В его голове, я был уверен, с грохотом рушились одна за другой привычные аксиомы. Полая форма… подогрев паром… Это решало разом десяток проблем! Он медленно, словно боясь спугнуть мысль, взял грифель и начал чертить. Дюпре с легкой улыбкой молча пододвинул ему свои расчеты по составу сплава. Лед тронулся.

Следующую неделю мы почти не спали, разделив задачи. Дюпре с моими учениками колдовал над сплавами и, что не менее важно, над новой, быстросохнущей краской на основе скипидара и сажи – без нее вся затея теряла смысл. Мы с Нартовым корпели над механикой. Здесь я уже был на вторых ролях, лишь направляя и корректируя, и его гений развернулся во всю мощь. Он спроектировал сложнейшую систему подачи и натяжения бумажной ленты. Для красочных и прижимных валов предложил использовать мой «резиноид», чья упругость обеспечивала идеальное прилегание. Разработал гениальный в своей простоте механизм ножа, который, работая от общего привода, должен был рубить ленту на равные листы.

– А привод… – сказал он, когда основная схема была готова, – от отдельной паровой машины. Компактной, как для «Бурлака». И соединить не жестко, а через ременную передачу. Из резиноида. Так сможем регулировать скорость.

Через десять дней на столе лежал полный комплект чертежей – целый завод, промышленный монстр, где слились воедино точная механика, химия, металлургия и энергетика. Мы, как бы пафосно это не звучало, с нуля создали целую отрасль.

– И последнее, – сказал я, когда мы ставили свои подписи на последнем листе. – Нам нужно название. Простое, хлесткое.

– «Скоропечатня», – не задумываясь, предложил Нартов.

– Trop simple (Слишком просто), – поморщился Дюпре. – «Вестник Меркурия».

Я усмехнулся.

– Она будет называться «Правда», – сказал я. – Потому что с ее помощью мы будем создавать ту правду, которая нужна Империи. Сила – в правде.

Откинувшись на спинку стула, я устало смотрел на чертежи. Это было оружие и для него срочно требовались боеприпасы: километры рулонной бумаги и бочки типографской краски.

Глава 22

Десять дней. Десять суток я жил с этим монстром из дерева и стали, рожденным в спорах и бессоннице. «Правда». Громкое, почти издевательское имя, учитывая ту гору лжи, которую нам предстояло на ней отпечатать. В моем новом кабинете в морозовском подворье – просторном, пахнущем воском – на столе лежали чертежи. Но вся эта инженерная симфония была бесполезна без одной прозаической вещи. Бумаги.

Зарывшись пальцами в волосы, я пялился на расчеты. Чтобы завалить Европу нашими «летучими листками», требовались горы дешевой рулонной бумаги. Но ее не было. Были голландские купцы с их заоблачными ценами да тряпичные мануфактурки, способные выдать за день от силы пару листов серой, рыхлой дряни. Вся моя информационная война рисковала захлебнуться, не начавшись, увязнув в банальном дефиците сырья.

В кабинет, не входя, а словно материализуясь из воздуха, шагнул Брюс. За прошедшую декаду он словно высох: кожа обтянула скулы, а под глазами залегли тени. За его спиной бесшумной тенью скользнул Ушаков.

– Кофе, – бросил Яков Вилимович моему денщику, не оборачиваясь, и прошел к столу.

На полированную столешницу легла пухлая, перевязанная тесьмой папка. Он положил ее, аккуратно. Словно нарыв, готовый лопнуть от резкого движения.

– Итоги твоего красноречия, Петр Алексеевич. Можешь ознакомиться.

Я недоуменно развязал тесемки. Внутри – тридцать семь аккуратно составленных досье на каждого, кто был на том императорском совете. Князь Долгорукий, Головин, бояре, генералы… Напротив каждого имени – столбик цифр: долги, заложенные имения, расходы любовниц. Рядом – паутина связей, тянущаяся или нет – в Вену, Стокгольм, Лондон. И в конце каждого листа – короткая пометка: «Уязвим».

– Десять дней, – тихий, ровный голос Брюса делал его слова еще весомее. – Десять дней вся моя сеть, вместо того чтобы душить гадов Савойского в их же норах, копалась в великосветских сплетнях. Мои лучшие люди сидели в засадах на камердинеров, выведывая, не проболтался ли их хозяин за штофом венгерского о твоих идеях. Мы проверили слуг, вскрыли любовную переписку, подкупили духовников. Я вывернул наизнанку всю столицу, чтобы прикрыть те тридцать семь брешей, которые ты пробил в нашей обороне одним своим языком!

Он говорил, а я листал страницы. Передо мной разворачивалась анатомия предательства, подробная карта гнили, разъедающей Империю изнутри. Я-то думал, что выступаю перед соратниками, а оказалось – читал лекцию в змеином гнезде.

Просчитался. Грандиозно просчитался, заставив Брюса заниматься работой, от которой он только сейчас и оправился. Нужно было наедине все высказывать.

Я поднял голову и посмотрел на Ушакова. Мой бесстрастный механизм смотрел на Брюса. И в этих глазах, впервые отразилось нечто живое: сложное, почти болезненное усилие мысли, попытка постичь что-то за рамками протоколов.

Дошло. Кажется, до моего гения сыска наконец-то дошло. Он, выстроивший совершенную физическую защиту, впервые столкнулся с угрозой иного порядка – нематериальной, расползающейся по каналам родства, алчности и тщеславия. Он умел ловить людей с ножом в рукаве. А Брюс за эти десять дней поймал за хвост десятки невидимых демонов, что сидят в человеческих душах. Ушаков увидел мастера, работающего с совершенно иным материалом. Андрей не думал смотреть на мой монолог на совете с такого ракурса. А должен был. Поэтому и уставился на Брюса.

Брюс, с его звериным чутьем на малейшую перемену в атмосфере, уловил и эту. Он чуть повел плечом, и на его губах проступила едва заметная, усталая усмешка.

– Ваши люди слишком заметны, Яков Вилимович, – произнес Ушаков, видимо, пытаясь «приземлить» его. – Их присутствие создает возмущение в среде. Шум.

Брюс медленно повернул к нему голову.

– Мой «шум», Андрей Иванович, – это эхо. По нему я слышу, что происходит в дальних комнатах. А ваши идеальные, глухие стены не спасут, когда враг, которого вы не слышите, уже будет пить ваше вино за вашим столом.

Ушаков принял это. Не ответил, не оспорил. Только чуть склонил голову – признание другой правды, другой школы. Они впервые увидели друг в друге сложный, непонятный, но необходимый для общей системы инструмент.

Когда через час дверь за Брюсом и Ушаковым закрылась, кабинет накрыла тишина. Подойдя к столу, я провел пальцем по папке с досье. Тридцать семь судеб, тридцать семь потенциальных предателей, которых Брюс теперь держал на коротком поводке. Он свою работу сделал. Теперь моя очередь.

Передо мной на столе раскинулись чертежи «Правды». Вот только кормить этого зверя было нечем. Эта информационная война уперлась в простую проблему: отсутствие бумаги. Наши мануфактурки, где мужики толкли тряпье в ступах, годились разве что для прошений в приказную избу, но никак не для войны с целой Европой.

Нужно было свое. Массовое. Дешевое. Смахнув со стола все донесения и отчеты, я взялся за мозговой штурм. Измученный интригами мозг с облегчением переключился на знакомую, понятную работу – проектирование.

Древесная целлюлоза, сульфитная варка, гигантские комбинаты из моего будущего – вся эта химия была отброшена сразу. Утопия. Нет ни серной кислоты в нужных объемах, ни оборудования, ни времени. Работать нужно с тем, что есть под ногами. А под ногами в России начала XVIII века в избытке имелись две вещи: тряпье и лес. Тряпье – это тупик. Его мало, оно дорогое, и на сборе ветоши войну не выиграешь. Значит – лес. Но как взять из него волокно без кислоты? Не химией, так силой.

Прикрыв глаза, я вспоминал всю имеющуюся информацию о бумаге. Процесс должен быть прямолинеен. Нужно измельчать древесину в пыль, в волокнистую кашу, из которой потом можно отлить лист. Весь ручной труд – в топку. На каждом этапе человека должна заменить машина.

Грифель заскрипел, оставляя на листе жирную, злую линию. Первый контур. Цех-монстр, пожирающий бревна с одного конца и извергающий бумагу с другого.

Сырье. Это будет явно не строевой лес, который идет на флот и крепости, а бросовый. Осина, ольха, еловый молодняк – то, что гниет в лесу или идет на дрова. Я уже видел целую систему, опутавшую подмосковные губернии – лесные артели, работающие по моему подряду. В каждом крупном городе – приемный пункт. За каждый кубометр дешевой, ни на что не годной древесины – живые деньги. Я превращу лесной мусор в стратегический ресурс, дам тысячам крестьянских семей стабильный заработок и одновременно проведу санитарную чистку лесов. Они будут привязаны ко мне выгодой.

Дальше – сердце машины, дефибратор. Вырисовывается эскиз огромного, в несколько тонн, жернова из песчаника, вращающегося с бешеной скоростью в закрытом кожухе. Движение ему даст мой верный пар. Короткие поленья, очищенные от коры, будут под давлением подаваться к вращающемуся камню. И жернов, словно терка великана, будет истирать их в мельчайшую древесную массу. Постоянная подача воды смоет эту кашицу в сборный резервуар. Десять таких жарко дышащих, воющих монстров, работающих в три смены, выдадут столько бумажной массы, сколько не даст и вся Европа со своими тряпичными мануфактурами.

Но самое сложное – отливка и сушка. Черпать массу формами и развешивать сырые листы на веревках, как баба белье после стирки, – нелепость. Процесс должен быть непрерывным.

На бумаге родился второй монстр, соединенный с первым. Бесконечная река из тонкой медной сетки, движущаяся на валах. На нее из бака ровным слоем будет литься бумажная масса. Вода стекает сквозь сетку, оставляя на поверхности хрупкую плоть будущих приказов и доносов. Дальше эта лента пойдет через систему валов-прессов, отжимающих остатки влаги. И финал – череда огромных, полых внутри чугунных цилиндров, разогретых изнутри все тем же паром. Бумага, огибая их, высохнет за считанные секунды. А на выходе гигантский нож, работающий от общего привода, будет рубить эту ленту на листы или, что еще лучше, сматывать ее в тяжелые рулоны, готовые для моей «Правды».

Откинувшись на спинку стула, я смотрел на набросок. На бумаге был настоящий промышленный конвейер полного цикла, основанный на технологии, которой здесь еще не существует.

Оставался один вопрос: деньги. Идти с этим к Головину в Казенный приказ? Утонуть в бумагах, унижаться, доказывать очевидное… Нет уж.

Я подошел к массивному, окованному железом сундуку, привезенному из Игнатовского. Щелкнул замок. Внутри, в аккуратных кожаных папках, покоилась вся финансовая отчетность. «Общая Компанейская Казна». То, что начиналось как фонд для железных дорог, разрослось в нечто иное. Прибыли от «холодильных ларей», от консервов, доля от Демидова, проценты от торговых операций Морозовых – все стекалось сюда.

Открыв главную конторскую книгу, я нашел итоговую цифру. Я создал параллельное министерство финансов, теневое правительство, чьи возможности уже сопоставимы с государственной казной. Вот она, моя настоящая сила.

Меня отвлек почтительный кашель у приоткрытой двери, возвестивший о госте.

– Его преосвященство, местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, прибыли.

Яворский. Сейчас? Без предупреждения? Такие визиты случайными не бывают. Отложив конторскую книгу, я велел просить.

В кабинет вошел глава Синода, и вместе с ним в комнату проник едва уловимый, сухой запах ладана. Яворский подошел и обвел взглядом мой кабинет, словно оценивая его обороноспособность.

– Ваша идея с листками, как одинокий колокол на ветру. Звону от него много, вся Империя слышит. А придет буря, одна злая гроза – и сорвет колокол, и некому будет бить в набат.

Он говорил странными образами, я не понимал к чему он клонит и чего хочет. Хочет сам заняться информационной войной? Но у него нет таких мощностей. Понимает ли?

– У вас есть стены получше, ваше преосвященство? – спросил я, откидываясь в кресле.

– У меня – нет. У Церкви – есть. – Он развернул принесенную с собой карту, испещренную десятками крестов. – Троице-Сергиева Лавра под Москвой. Кирилло-Белозерский монастырь на севере. Соловки, что держат Белое море. Это крепости. С саженными стенами, верной охраной и веками отлаженной защитой. Чужак там – как бельмо на глазу. Ни один лазутчик не пройдет под видом богомольца дальше монастырских ворот.

Его палец заскользил по карте.

– Вы даете нам свои машины. А мы даем вам неуязвимые бастионы для них. И не только. Как вы повезете свои «летучие листки» в Архангельск или Астрахань? Долгими, опасными обозами, которые легко перехватить. Мы же будем печатать на месте. Указ для Сибири – в Тобольском монастыре. Для Дона – в Воронежском. Мы доставим ваше слово в любую точку Империи.

Он предлагал идеальную, готовую инфраструктуру. Безопасность. Логистику. И людей.

– В наших монастырях – тысячи грамотных монахов, – словно прочитав мои мысли, добавил Яворский. – Они умеют читать, писать и, что важнее, подчиняться. Из них получатся идеальные солдаты вашей бумажной армии.

Он замолчал. Предложение было безупречным. Слишком безупречным. Я ждал, когда он назовет цену.

И он не разочаровал.

– Взамен, Петр Алексеевич, я прошу немногого. Отдайте Церкви исключительное право на печать всех государственных заказов – от указов до ваших листков. Мы станем вашим единственным подрядчиком. Вашим голосом.

Вот оно. Голос. Он хотел получить монополию на информацию, стать главным рупором Империи. Этот тихий интеллектуал мгновенно оценил истинную силу информационной власти и теперь протягивал руку, чтобы забрать ее себе.

– Церковь веками жила подаяниями, – его голос стал жестче. – Просила у государей денег на ладан и новые крыши. Я хочу положить этому конец. С вашей помощью монастыри из богаделен превратятся в промышленные центры. Мы будем печатать книги и указы. Мы будем торговать, зарабатывать. Церковь станет силой, с которой придется считаться. Мы перестанем быть просителями, барон.

Передо мной был жесткий, дальновидный политик, мечтающий о возрождении былого могущества Церкви. Сделка с дьяволом, где в роли дьявола выступала сама история. Отдать ему главный идеологический инструмент – значило создать силу, способную поспорить за власть с самим троном и, однажды, повернуться против меня.

В голове завертелись шестеренки, лихорадочно просчитывая варианты.

Отказать? Глупо. Сделать врагом человека, держащего в руках души миллионов, – самоубийство.

Согласиться? Еще глупее. Отдать ему контроль над «Правдой» – все равно что вручить ключ от порохового склада пироману, искренне верящему, что он умеет управлять огнем. Ах да, он еще про «Правду» не в курсе, тогда и вовсе будет идеальное для него развитие событий. И логистика есть, и станки.

Я смотрел на этого умного человека. Нужна отсрочка. И контрпредложение. Что-то ценное, но не смертельно опасное. Что-то, что удовлетворит его амбиции, но оставит ключи от арсенала в моих руках.

Поднявшись из-за стола, я подошел к книжному шкафу. Оттуда на свет появились два тома: тяжелая, окованная медью Библия времен патриарха Никона и изящная книжица французских стихов, привезенная Дюпре. Оба легли рядом, прямо на карту Яворского.

Была у меня старая идейка, но она не сильно к спеху была. Что же, скормим ее ему.

– Ваше преосвященство, вы предлагаете мне могучую армию. Однако, прежде чем вооружать ее, давайте убедимся, что наши солдаты говорят на одном языке.

Недоуменно Яворский перевел взгляд с меня на книги.

– Взгляните. – Мой палец лег на витиеватую, трудночитаемую вязь церковнославянского шрифта. – Прекрасно. Торжественно. Но это – язык молитвы, язык для посвященных. А вот, – я подвинул к нему французский томик, – это язык торга, науки, приказа. Простой, ясный, понятный любому от короля до солдата. Их слово летит, как стрела, наше – тащится, как обоз.

Его брови сошлись на переносице: он уловил мою мысль.

– Не до букв сейчас, барон! – отмахнулся он. – Империя в опасности, а вы мне о красоте виньеток.

– Именно о буквах, ваше преосвященство. Именно сейчас. – Открыв обе книги на случайных страницах, я продолжил: – У вас, насколько я знаю, четыре печатных двора, и в каждом – свои, кустарные литеры. Одна и та же буква в Москве и Новгороде выглядит по-разному. Это не некрасиво, это хаос. Системная ошибка, которая тормозит все. Как мы будем воевать с Европой их же оружием, если наши «летучие листки» будут выглядеть для их глаз варварской абракадаброй?

Я вернулся за стол и сел напротив него, глядя в упор.

– Вы хотите дать Церкви экономическую мощь. Я предлагаю вам большее – дать Церкви право установить стандарт, определить, как это слово будет выглядеть для всей Империи на столетия вперед.

Яворский замер. Он мгновенно оценил масштаб предложения. Речь шла не о деньгах. Речь шла о культурном коде нации.

– Я предлагаю совместный проект, – продолжил я, видя, что наживка проглочена. – Мы создадим единый гражданский шрифт. Простой, четкий, изящный. Чтобы и указ Государя, и научный трактат, и торговая ведомость были набраны одинаково. Мы дадим России новый язык.

– Леонтий Филиппович! – крикнул я денщику. – Позовите ко мне профессора Магницкого!

Когда Магницкий вошел, моя затея поначалу вызвала у него лишь ворчливый скепсис. Слушая о «порче» священных букв «латинской ересью», он хмурился и качал головой. Но стоило мне набросать на листе первые эскизы и заговорить о математической гармонии, о «золотом сечении» в начертании литер, как глаза старика загорелись азартом. И на моих глазах свершилось невероятное: инженер-попаданец, гениальный математик и глава Синода склонились над одним столом, чтобы перекроить русскую азбуку.

– За основу возьмем лучшие европейские образцы, антикву, – объяснял я. – Но не слепо скопируем, а переосмыслим. «А», «Б», «В»… они должны быть нашими, родными, но при этом понятными и привычными для европейского глаза.

Магницкий тут же подхватил идею, его грифель забегал по бумаге, выводя идеальные с точки зрения геометрии дуги и прямые. Яворский, склонившись над столом, следил за его работой с восторгом ценителя, наблюдающего за рождением шедевра.

Так рождалась «Гражданица». Название не очень, конечно, но что есть. В последнее время не для красивостей.

Шрифт был лишь наживкой. Главный удар я приберег напоследок.

– А теперь, ваше преосвященство, – сказал я, когда первые наброски легли на бумагу, – о том, как мы превратим это искусство в ремесло, а ремесло – в ваш неиссякаемый источник дохода.

Со стола я взял тяжелую сургучную печать и кусок мягкого воска.

– Сейчас ваши мастера вырезают каждую литеру вручную. Долго, дорого, и все они получаются разными. А мы сделаем так. – Я с силой вдавил печать в воск, оставив на поверхности четкий, идеальный оттиск. – Представьте, что эта печать – из лучшей закаленной стали. Это идеальная, эталонная буква. А этот воск – брусок мягкой меди. Матрица. Один удар молота – и стальная душа буквы входит в податливую медь, оставляя свой след навеки. Это лоно, из которого родятся тысячи абсолютно идентичных, безупречных дочерей-литер.

Яворский смотрел на простой оттиск на воске: в его воображении эта простая демонстрация разрасталась в гудящие цеха, в вереницы телег, груженых ящиками с новенькими, блестящими буквами.

– Понимаете, что это значит? – я обвел их взглядом. – Конец кустарщине. Стандарт. Любая типография в Империи – и ваша церковная, и моя инженерная, и любая частная, что появится в будущем, – будет обязана покупать литеры только у вас. Потому что только у вас будет эталон. Вы становитесь монополистом. Не на слово, как вы хотели. А на букву.

Он сидел оглушенный. Пришел просить о контроле над информацией, а я предложил ему контроль над самим инструментом ее создания.

– Я… – он с трудом подобрал слова. – Петр Алексеевич, вы… вы даруете Церкви миссию. Просветительскую.

Он поднялся.

– Да будет так, – сказал он твердо. – Церковь примет на себя этот труд. И эту честь. Хитрый ты, Петр Алексеевич. Дал игрушку блестящую, чтобы от большой сабли отстал. Умно.

В любом случае, Яворский был доволен и этим. Видимо, надеясь продавить меня в будущем.