Текст книги "Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

   Костя шепнул Мышу:

   – Подползи изнавись (тайком) со стороны куста, послушай о чем вон те людишки говорят.

   Через некоторое время Степашка вернулся:

   – Это, значь, Ухо, Рыло и Нос. Хают атамана свово. Полфунтом величают, сильно ропщут. Но боятся в открытую идти против него.

   Полфунта, это хорошо. Внутренний конфликт в коллективе – прекрасно.

   – Иди, переоденься в обычное. Подойдёшь к ним, вроде заблудился, и скажешь, что добрые люди недовольны Полфунтом, не на свою поляну он сел. И, если что случится, в Александровой пади добрые люди помогут. Слово в слово скажи.

   Мыш кивнул и исчез. Костя подтянул винтовку к себе поближе. Если разговор пойдёт не так, то можно будет пострелять. Однако обошлось. Малец подошёл, сказал и сразу юркнул в кусты. Мужики повертели головами, но задницу от земли не оторвали. И то хорошо.

   Проводить долговременную кампанию по дискредитации оппонента и приведению его к системному кризису Костя посчитал излишним. Не тот уровень, рылом не вышел противник. Давняя российская привычка хоронить проблемы вместе с их носителями и здесь взяла верх. Он перевёл прицел на Полфунта, собираясь положить тому в глаз привет из будущего. Однако тут же Костя понял, откуда у атамана такой авторитет. Он начал уже выбирать свободный ход спускового крючка, как порывом ветра качнуло веточку и на мгновение листком заслонило прицел. Полфунта за это время исчез из поля зрения. Пытаясь сохранять прежний величавый вид, он бочком стал пробираться к своей лошади, что-то выговаривая своим подельникам, одновременно кося глазом в направлении Кости. Ах, чёрт. Вот, поистине, звериное чутьё. Движения его стали дёргаными и суетливыми, и Костя понял, что акцию придётся отложить.

   Тем временем прибыло то, чего все ждали. Ба, знакомые все лица, чуть не воскликнул Берёзов. Прибыл с подводами Пузырь. Вот оно, недостающее звено логистических схем разбойников. Костя аж мысленно потёр руки.

   Что-то, тем не менее меж трактирщиком и атаманом не заладилось. Разговор пошёл на повышенных тонах. Были срочно посланы шестёрки на место преступления. Ага, кошель потеряли, – сделал вывод Костя, – да тут заказухой попахивает. Посланцы ничего, естественно, не нашли и стороны расстались крайне недовольные друг другом. Пузырь убыл, а ватага тоже засобиралась. Однако, прям как цыгане по Бессарабии.

   Костя с Мышом переоделись в кустарнике и снова стали простыми мужичками, едущими по своим делам. Дела, странным образом, были там, куда убыла шайка. Конечным удивлением на сегодняшний день для Константина стало то, что банда, не проехав и пяти вёрст, втянулась в село, и потихоньку в нём растворилась.

   – Ах, кудесники, – сказал он Мышу. – Махновщина, в чистом виде. Просто красота.

   Атаман, тем не менее, с телегами, гружёнными добром и пока ещё живыми пленниками, отправился дальше. Как выяснилось, к господскому дому, что стоял на берегу пруда, в полуверсте от села. Ворота усадьбы открылись, и процессия втянулась во двор.

   Вот она, образцовая организованная преступность, восхитился Костя. Симбиоз и трогательное единодушие, смычка города и деревни. Вот откуда растут ноги столь вольного поведения разбойников.

   Не теряя своего ленивого вида они проехали село и скрылись в ближайшем леску.

   – Отсель грозить мы будем шведу, – сообщил Мышу Костя очередную непонятку, – назло надменному соседу.

   Предстояло долгое сидение на месте, разведка и сбор информации.

   – Мыш, ставим шалаш и отдыхаем. Коней распряги.

   Косте нужны были бойцы, а они подтянутся только к успешному главарю. Нужна была громкая акция, а для неё нужны были люди. Замкнутый круг получается. И Костя решил проверить варианты. Вот он, богатенький Буратино, а удастся ли взять его в одиночку – большой вопрос. Он прилёг на пригорок с биноклем. Кипела обычная сельская жизнь. К воротам усадьбы подъезжали подводы, гружённые копнами ржи, возвращалось стадо с пастбища, гавкали псы, а девки стирали бельё в речке. Ничто не говорило о том, что несколько часов назад мирные пахари на гоп-стоп взяли целый караван. Из ворот усадьбы выехал Полфунта с присными и отправился на постой. Смеркалось. Туман потянул с речки, попрохладнело. Село гуляло. Разнузданно, как будто последний раз. Визжали девки, слышались грубые матерные крики, возможно, кого-то били. Обычный вечер.

   С утра Мыш отправился на разведку, поближе к усадьбе. Мало ли в селе огольцов, так решил Костя, вечно они путаются под ногами. Дворовые, как правило, не знали деревенских, а деревенских близко к усадьбе на подпускали.

   Мыш, тем не менее, быстро разобрался, что к чему. Играл с пацанвой в лапту, потихоньку с ними же воровал репу с огородов, в общем, вёл вполне буколическую жизнь. И потихоньку собирал информацию. Вечером он Косте рассказывал, как устроена жизнь в усадьбе. А в той усадьбе было весело. Господин Троекуров, помещик, развлекался с девками, пил горькую, и слыл редкостным самодуром. Жену свою ни в грош не ставил, а уж каким был он примером для своих четырёх детей, так и вовсе непонятно. Пленников содержал в холодном погребе, периодически требуя с них выкуп, и так же, как это ни странно, тот выкуп получал.

   – Дворня живёт в длинной избе, где летняя кухня. В барском доме только сенная девка и барин с семьёй. На ночь во дворе трёх собак спускают. Страшные, аж жуть. Унять их может только конюх. Но он пьёт шибко, и ночью не встаёт. Говорят, что барин от этого серчает, но ничего сделать не может, – объяснял диспозицию Мыш.

   План начал вырисовываться. Слабость усадьбы была в её силе. Очень кстати на Воздвиженье жена Троекурова с детьми засобиралась на богомолье в Суздаль.

   – Свари-ка, Мыш, собачкам покушать. А я в город мотнусь на денёк, привезу кой-чего.

   Троекуров через два дня каялся во всех своих грехах. Раскаялся на сумму около семи тысяч рублей. Костя чуть не надорвался, вытаскивая из дома двести килограмм серебра. Потом открыл погреб, отшатнулся от смрада. Сказал пленникам:

   – Выходите. Выводите лошадей и проваливайте.

   – Кто ты, спаситель наш? – спросили его из темноты.

   – Клетчатый, – лаконично ответил Костя, хотя, конечно же, хотел сказать – Дубровский.

   От леса он обернулся. Помещичий дом красиво полыхал в ночи, выбрасывая в чёрное небо шлейфы искр. А село безмолвствовало.

   Глава 9.

   Сентябрь – ноябрь 1725. А. Шубин, как персональный магнит. Знатоки женщин редко склонны к оптимизму.

   3 сентября между Великобританией, Францией и Пруссией был заключён Ганноверский Союз.

   4 сентября 15-летний Людовик XV женился на 22-летней Марии Лещинской. Елисавет Петровной побрезговали.

   Даниэль Дефо написал книгу «A New Voyage round the World».

   11 октября спущен на воду 50-пушечный корабль "Нарва".

   13 ноября – прошло первое научное заседание Петербургской Академии наук.

   17 ноября в Туле скончался Никита Демидов.

   «Как жить, если тебя никто-никто не понимает?» – вопрошал сам себя Сашка Шубин, шлёпая в свой дом по грязи, и не находил ответа. Он здесь чужой. Это торчало из всех щелей, это ему явно и неявно намекали все, с кем он общался. «К столу не зовут, по имени-оччеству не величают», – горько пробормотал он фразу из мультика. Артель питалась сама по себе, монастырь жил своей жизнью, отец Онуфрий вообще не друг, и не товарищ. Саня только немного завидовал Славке, у которого всё в личной жизни складывалось просто прекрасно. Зато у Сашки всё шло наперекосяк. Отношения с кузнецом были испорчены, мастер Трофим брыкался и не хотел работать по-новому, попытки отлить подшипник раз за разом проваливались.

   Бабье лето прошло, помахав оставшимся журавлиными крылами. Моросил тусклый дождик, ветер скрежетал голыми ветвями деревьев по мокрым крышам. Саша кутался в свой армячишко, мечтая о камине, пледе и глинтвейне. Ещё бы неплохо кресло-качалку. Но у него не было ни первого, ни второго, а была русская печь, лавка, и крынка какого-то шмурдяка, который и пить-то страшно. С прежней жизнью Сашку теперь связывали только те два стакана и две бутылки из-под водки, наполненные нынче неизвестного генезиса спиртосодержащей жидкостью, которую, по каким-то странным соображениям, здесь называли "вино хлебное", но Саша считал, что это просто разновидность антифриза. Там было-то всего градусов тридцать, зато всё остальное, видимо, составляли сивушные масла. Ещё у него был арендованный, за три рубля в год у купчихи Калашниковой, флигель, пустой и, возможно, нетопленный. Если Лукерья опять проспала или поленилась.

   Вся его жизнь в этот момент казалась ему тяжким сном, противоестественным затянувшимся кошмаром. Казалось, вот-вот, грохнет гром, сверкнёт молния, разверзнутся пространства, и он вернётся в своё уютненькое время. Но не клубились тучи, не грохотали громы – небо было затянуто серой, мутной и беспросветной пеленой, от которой ждать ничего хорошего просто невозможно.

   "За что, за какие грехи мне это наказание?" – задавал сам себе Сашка вопрос, и сам на него отвечал: "Это наказание за мою неправильную жизнь! Вот если бы не был я обуян страстью к охоте, так не поехал бы баночки стрелять, и всё было бы хорошо". Потом мысль его устремлялась дальше, вспомнился воротник, измазанный помадой, хлопок двери за ушедшей женой, и Саша понял, что последний выезд на охоту – всего лишь финал того затянувшегося пути, по которому он бездумно шёл в пропасть. "Да, в пропасть! И теперь – катарсис! Через боль, через осознание! Вернусь, попрошу прощения у Машки. И у Людки тоже. И у Светки. И у мамы с папой". На самом же деле ему хотелось просто прийти в свою избу, лечь на лавку и тихо умереть.

   Ему стало себя жалко до слёз, он запел: "По приютам я с детства скитался, не имея родного угла. Ах!" – от меццо-форте внезапно он перешёл в фортиссимо: "Зачем я на свет появился, ах, зачем меня мать родила!" Голос приобрёл трагическое звучание, едва заметное тремоло его сочного, богатого обертонами голоса, добавляло песне недостающую драматичность. Его пение, через тонкую плёнку бычьего пузыря, услышала Матрёна и сказала своему мужу:

   – Ишь как выводит, шельма!

   – Это ж Санька из слободки горло дерёт! – грубо ответил ей Пахом, но в той неизбывной печали ему показалось что-то родное и близкое.

   – А сёранно жалостливо-то как! – вздохнула Матрёна и утёрла слезу, – ты бы, Пахом, хоть яичек бы яму занёс, сиротинушке. Смотри, как убиваецца-та!

   Сашка в своих страданиях наверняка бы дошёл бы до всяких ненужных мыслей, например, стоит ли мылить капроновый шнур или так сойдёт, если бы в этот критический момент мимо него с грохотом не промчался какой-то шарабан, запряжённый парой лошадей. Сашку обдало потоками жидкой грязи из-под колёс, что сразу же вернуло его в суровый пространственно-временной континуум.

   – Шумахер, блин! – пробормотал он, пытаясь отряхнуть с подолов кафтана налипшую грязь. – Лети-лети, – злорадно добавил он, – голубь сизокрылый.

   Из-за поворота раздался вполне ожидаемый удар и треск ломающегося дерева. Там была могила для всех телег, и знающие люди заранее объезжали эту улицу стороной. Саша прибавил шагу, полюбоваться на гибель своего обидчика. Посреди необъятной лужи стоял тот самый шарабан, со сломанным колесом, и, судя по всему, сломанной осью.

   – Редкая птица долетит до средины! – удовлетворённо подумал Саня.

   – Шайзе! Бевеге зих, бетрюнкен швайн! – орал прилично одетый мужчина, приоткрыв дверцу колымаги.

   – Налетели, вороны, Россию-матушку клевать! – с ненавистью подумал Саня, но вслух спросил: – Что тут у вас стряслось? Куда ты мчался, дубина?

   Возле колымаги стоял, сняв шапку, белобрысый мужичок и непонимающе лупал белёсыми ресницами.

   – Так эта... кричал всё время. Шнель, шнель. Кулаком в ухо бил, немец проклятый! – пожаловался кучер, шмыгнул носом и добавил, – свалился на мою голову.

   – Что ты там разорался, прусская сволочь? – спросил Саша по-немецки.

   – Я не пруссак, я шваб! – заносчиво ответил немец.

   "Насчёт сволочи возражений не последовало", – удовлетворённо подумал Саша, а вслух сказал:

   – Ты попал, шваб! Ты в России!

   Настроение почему-то сразу улучшилось. Немец же, ничуть не обижаясь на обращение "сволочь" – видимо, у них там, в солнечной Швабии, это было нормальным обращением к незнакомым людям, сказал:

   – Я слышу речь цивилизованного человека! Никогда бы не подумал, что в глубине этой дикой, варварской страны можно встретить соотечественника!

   – Я не соотечественник, – уточнил Саша, – я русский. Шубин Александр, к вашим услугам

   – О! А я – Гейнц, Гейнц Шумахер! – приподнял шляпу вместе с париком немец.

   – Быстроходный Гейнц, – усмехнулся Сашка.

   – О! Откуда вы знаете? Меня быстроходным Гейнцем назвал господин Брюс, когда узнал, что до Санкт-Петербурга я доехал всего за три месяца! Скажите, герр Александер, где мы? И можно ли здесь починить мою карету?

   На улице ещё было вполне светло, поэтому вокруг сломанного шарабана начали собираться мужики из окрестных домов. Они ожидали момента, когда их позовут вытаскивать из лужи застрявшую повозку, и деловито прикидывали, как они будут делить багаж незадачливого путешественника. Саша затравленно огляделся по сторонам и сказал:

   – Можно. У нас всё можно. Но, боюсь, это обойдётся слишком дорого.

   Посмотрел на туфли с квадратными носами и бронзовыми пряжками, в которые был обут немец и добавил:

   – Сидите там, я сейчас.

   Достал из котомки свой планшет, бумагу и карандаш, и заорал:

   – Та-ак! Кто карету сломал? Видоки, начинаем записываться. Кто что видел? Вот ты! Куда? А ну стой! Ну-ка всё записываемся! Пахом! Ты куда? Я тебя записал!

   Ненависть русского народа к разного рода документам, переписям и росписям носит, видимо, иррациональный и безусловный характер. Мужики как-то незаметно растворились в сумерках, остался всего лишь один Пахом. Он с обречённым видом подошёл к Саше и спросил:

   – Лександра Николаич, может не надо меня записывать? Может мы так... договоримся?

   – Договоримся, – согласился Саня, пряча письменные принадлежности. – Дам рупь, если возьмёшь нормальных мужиков, и вы дотащите телегу до моего дома. Чтоб только ни-ни! А то ведь запишу! И жердь какую принеси, немчуру вызволять. А то здесь утонет или лихоманку схватит – греха не оберёмся, если помрёт.

   И тут же, на всякий случай, добавил:

   – Вот тогда нас точно всех перепишут. И сосчитают.

   – Сделаем, Александр Николаевич, – с видимой радостью согласился Пахом, – нешто мы без понятия? Я сейчас, мигом.

   Вообще-то поначалу Саня, разозлённый тем, что его так бессовестно облили грязью, хотел дождаться окончания гуманитарной операции. Потом, через недельку, подобрать, при необходимости, на задворках ближайшего кабака впавшего в ничтожество немца и пристроить к делу. А не пристроится – так просто забыть его, как прискорбный анекдот отечественной действительности. Но что-то в нём дрогнуло. Какие-то ещё окончательно не деградировавшие интеллигентские рефлексии сработали. Видимо, он подсознательно поставил себя на место немца и содрогнулся.

   Однако через час карета стояла во дворе у Сашки, аккуратно установленная на четырёх чурбаках. Сломанное колесо вежливо было прислонено к забору. Зато три других растворились в пространстве. Видимо, сметливые слободские мужики решили, что хорошим барам надо облегчить, сколь возможно, их бестолковую жизнь. Глупо загромождать двор – всё равно скоро зима и карету придётся ставить на полозья.

   Саша удовлетворённо вздохнул. Весь багаж остался цел и даже лошади стояли в конюшне. Хрен с ними, с колёсами, всё равно на полозья ставить. Степан, незадачливый кучер, поселён там же. Правда до этого, чтобы он не замёрз, его заставили натаскать воды в баню, наколоть дров и вообще.

   – Движение – это жизнь, Степан, – сказал Саша, – отдыхать будешь... потом. Не пылит дорога, не дрожат листы... Завтра в имение поедешь, сена привезёшь. А то здесь вы со своим немцем подохнете, а я виноват буду.

   – Избавьте, барин, от ирода немчурского, сил больше нет терпеть! Ни слов по-русски не разумеет, только орет и в ухо бьёт. Чем могу отработаю, вот истинный крест!

   – А ты чьих будешь? – спросил Саня, – что тебе велено было?

   – Уваровых, графьёв. На извозе мы, по оброку. Отвесть, значицца, господина Шумахера до городу Екатеринбургу и взад обертаться. Если что, я по-немецки и голански разумею, – умоляюще уточнил он.

   – Ну, – Саня посчитал по пальцам, – года полтора у тебя ещё есть. Большего обещать не могу. Но отработаешь.

   – Заходите, герр Шумахер, – сказал он спасённому немцу, – перекусим, расскажете про то, как вы до такой жизни докатились.

   Шутка показалась швабу удачной, и он вежливо рассмеялся. Саня подпалил зажигалкой свечи, не обращая внимания на вытаращенные глаза гостя, достал из печи горшок с тушёной капустой. "Опять пост", – тоскливо подумал он, – "опять без мяса". Нарезал каравай хлеба своим бессменным ножом.

   – Меня в Санкт Петербург вызвал троюродный брат моего отца, – начал свой рассказ немец, – когда получил место секретаря в Академии Наук. У меня есть письмо за подписью русского царя, Петра. Да. Родственник помог нашей семье. Мы люди небогатые, приходилось всякое видать, но Страсбургский университет я закончил. Да. Потом долго работал, не представляете герр Александер, за какие гроши я работал. В Шварцвальде искал руды, в Зулле работал в литейной мастерской, и даже почти стал мастером. Я узнал секрет... Ну, неважно. М-да. Фамильный секрет... Едва скрылся. Пришлось скитаться, терпеть лишения. Я посчитал, что многому научился, но открыть своё дело не мог. У нашей семьи просто нет денег. Мой отец писал герру Шумахеру – он троюродный брат моего отца. Он откликнулся. Да. Всё-таки родственники – это великая вещь. Ну, разумеется, там были кое-какие условия, – Гейнц поморщился, – но я согласился. Он ходатайствовал перед царём, я получил приглашение на работу в Берг-Коллегиум. Только пока я ехал, царь Пётр умер. Это мне в Риге сообщил господин Репнин.

   Немец, не переставая, жевал, но при этом успевал рассказывать свою душераздирающую историю. Сашка с трудом понимал его речь, искажённую чудовищными швабскими диалектизмами и вкраплениями французских слов.

   – Через тернии, герр Шумахер, лежит путь к звёздам, – трюизмом поощрил он шваба на дальнейшие воспоминания.

   – О, да. Именно так. Аникита Ивановитч давал мне письма для своих родственников в Санкт-Петерсбург, и расстались мы в хороших отношениях. Но лучше бы я тех писем не брал! Князь Меншиков, узнав о моих сношениях с Репниным, вообще меня не принял, но хорошо, что в русской столице есть добрые люди. Мой родственник, господин Шумахер – а он, как я уже говорил, троюродный брат моего отца, помог получить высочайшую аудиенцию. Новая императрикс отказала мне! В русской казне нет денег!

   – Там всегда нет денег, – мрачно прокомментировал Сашка, – сколько себя помню, столько там и нет денег. Одни недоимки.

   Изыскания внутренних резервов и сокращение управленческого аппарата, так нынче называется то, что из века в век происходило в России, странным образом денег в казну никогда не добавляло.

   – Я заезжал в Берг-коллегиум, Якоб Брюс мне соболезновал. Он прозвал меня "быстроходный Гейнц", за то, что я добрался до Санкт-Петербурга всего за три месяца. Хе-хех-хе... – он весело рассмеялся, видать кличка "Шнеллер Гейнц" ему сильно импонировала. – Но денег не дал. Написал рекомендательные письма к Никита Демидофф и Вильхельм де Геннин. Я хорошо знаю литейное, кузнечное производство, поиск руд. Как вы думаете, герр Александер, у меня есть шансы получить хорошую должность?

   – Никита Демидов помрёт скоро, сейчас там Акинфий, – задумчиво сказал Саня.– Так ты, значит, карьерист?

   Сейчас, в это самый момент, он готов был достать с полки стаканы и бутылку, но в неверном свете восковых свечей увидел ползущую по воротнику Шумахерового камзола вошь. Его передёрнуло. Паническая Сашкина брезгливость и боязнь всяких бытовых насекомых делала из него ревностного поборника гигиены почище некоторых санитарных главврачей.

   Через час он вытащил бесчувственное тело за тощие ноги из бани. Посмотрел внимательно и пробормотал:

   – Хренасе! Мужик-то весь в корень пошёл.

   Судьба шваба в этот момент оказалась предрешена. Он окатил его ледяной водой. Гейнц приподнялся, помотал налысо обритой головой и спросил:

   – Я уже умер?

   – Нет, ты живее всех живых, – рассмеялся демоническим хохотом Саша и собрался вылить на него вторую бадью воды. Шваб со скоростью ошпаренного таракана нырнул в баню. Саша затолкал ногой шмотки многострадальца, включая шляпу и парик, в прогоревшую печь.

   – Что сгорит, то не сгниёт, – удовлетворённо сказал он, прислушиваясь к тому, как в печи с треском лопались от жара вши, – а сгорит, так оно, значь, судьба!

   Теперь уже, без всяких нервических комплексов, можно было и поговорить по существу. Немец вытащил из своих баулов запасные кальсоны и теперь восседал за столом в неприличном виде. Впрочем, это никого не смущало.

   – Я получил всё-таки место ассистента. Академиум это ужас. Мой троюродный дядя бьётся, чтобы навести там порядок. Но всё бесполезно. Банка со змеями. Вы знаете, герр Александер, что такое змеи?

   Саня хотел сказать, что наипервейшая змея и есть, собственно, господин Иоанн-Даниил Шумахер, но промолчал. Сейчас эта правда никому не нужна, а потом с гнобителем науки вообще, и русской, в частности, разберёмся. Гейнц тем временем продолжал:

   – Дядя дал мне сто рублей. В долг, конечно же, под божеский процент. Всего двадцать пять. Потом этот свинский ублюдок Стьепан сказал, что поедет короткой дорогой, минуя Москву.

   – Ну он, в общем-то, прав, это и есть кратчайшая дорога. Но не быстрейшая. Давай лучше выпьем. Немножко, за знакомство.

   – Что это? – покосился Шумахер на бутылку 0,7 с этикеткой от Смирновской.

   – Лубрикант шмурдяка. Крайне токсичное вещество. В смысле, в малых дозах токсичное. Ну, за встречу!

   Он зажмурил глаза, задержал дыхание и вкинул в себя полстакана жидкости. Немедля, не выдыхая, зажевал солёным огурцом. Его передёрнуло, на спине начал топорщиться волос. Огорошенный таким замысловатым парадоксом, Гейнц решил последовать за Сашкой. После третьей шмурдяк показался Сашке не столь мерзким и перестал походить на жидкий иприт. Действительно, парадокс начал рассасываться сам собой, и после четвёртой даже Гейнц никаких признаков токсичности не заметил. Прям пердюмонокль какой-то. Теперь он периодически ощупывал свою бритую голову и спрашивал:

   – Герр Александер, зачем вы это сделали?

   – Я сегодня дважды спас тебя от смерти! Мы, мон шер, живём в стране с давними обычаями гостеприимства! И обычаями безусловного соблюдения правил гигиены! Вошь, по мнению любого русского мужика, есть исчадие ада и должна уничтожаться вместе с носителем!

   – Чудовищная страна! У нас их называют божьими жемчужинами! Как вообще можно жить в такой неразвитой стране, вдали от цивилизации!

   – Гейнц, прекращай жаловаться на Россию. А то я тебе дам в твоё свинское швабское рыло. Ик. В пятак!

   Саша уже устал в том мире от жалоб немцев на чудовищно невыносимые условия жизни в России, за которые те получали, на той же должности, что и Сашка, зарплату втрое большую, чем он. И не нами ведь заведено, ёшкин кот, сетовал Саня, как Пётр развратил эту братию, так и пошло. Сами, прости господи, на родине своей, тьфу и растереть, а тут гля-кася, крылья расправили. Свет цивилизации они, суки, нам несут. Зато падки на халяву настолько, что Саше иной раз было стыдно за своих сослуживцев. Не всех, конечно, но в общей массе. И морду ещё морщать, что им, видите ли, недоплачивают и сортиры на вокзалах недостаточно чистые.

   – Почему мне никто вообще не сказал про столь ужасные обычаи? Скажи мне, Урал – это тоже Россия? Или это уже Тартария? Надо срочно ехать!

   – Урало-тартарская губерния, мой дорогой Гейнц, это Россия в кубе! Ты знаешь, что такое куб? Ик. В третьей степени. Ты знаешь, что такое третья степень? Так вот, там каждую пойманную на человеке вошь прибивают к его телу гвоздями. Ик. Раскалёнными. И вообще!

   Саша отхлебнул рассолу, промочить горло.

   – Брось, Гейнц. Никуда ты не уедешь. Начинаются дожди, вы утонете за ближайшим поворотом. Ты для начала мои жалобы послушай. Всё равно в ближайшее время тебе ничего делать не придётся, пока не ляжет снег. Если ты поможешь решить мне маленькую проблему, я никому не расскажу, что у тебя были вши. И даже буду тебя кормить и поить.

   Гейнц пьяно посмотрел на просвет голубую опалесцирующую жидкость. Ему померещилось, что там, в глубине бутылки, вспыхивают и тают синие искры.

   На следующий день Сашке жизнь не казалась такой беспросветной, как ранее. Она стала совсем беспросветной. Опростав полкрынки рассолу, он тяжело вздохнул: "Нет, срочно надо делать человеческий самогонный аппарат. Иначе я просто не доживу до триумфа науки в отдельно взятом городе". Погода тоже не улучшилась, везде хлюпало, капало и мокрилось. В артель он решил пойти попозже. Всё равно проку от него сейчас никакого, только перегар. Хм. Да. Неудивительно, что Ерофей подвинулся рассудком. С таким пойлом вообще странно, что он дотянул до столь преклонных лет. Призрак столяра-алкоголика помаячил в воздухе, помахал Саше ручкой и растворился в утренней хмари.

   Однако благотворное действие солей калия и прочих народных ингредиентов из рассола сделало своё дело. А Саня решил сделать своё. Он тяжко вздохнул, и направился к дому купца Калашникова. Ко второму дому, тому, что с лавкой. Флигель первого дома купчиха сдавала Сашке, вместе со всеми дворовыми постройками, а в большом доме, исключительно из экономии, не жила. Саню всё устраивало в этом деле, особенно бездействующая дворовая кузня, которую приспособил к своим нуждам. Пока, к сожалению, безрезультатно. И ещё были кое-какие нюансы этой аренды, которые Сане совсем не нравились.

   Сам купец Калашников, не купец, а так, купчишка руки ниже средней, года два назад отправился со своими подельниками в Персию, то ли за шёлком, то ли за зипунами. С тех пор о нём не было ни слуху, ни духу. Его соломенная вдова, женщина в полном расцвете русской красоты и таких выдающихся статей, что должна бы быть, как минимум, купчихой гостевой сотни, а никак не женой провинциального лавочника, благосклонно сдала Сашке флигель. Она с первой встречи прозрачно намекнула, что надобно бы того-сь. Сашка того-сь не хотел. Не в том смысле, что совсем не хотел, а не хотел именно вот так. Но намёки становились всё прозрачнее и прозрачнее, и однажды он увернуться не смог и оказался прижат к тёплой стенке. После этого позорного, с точки зрения христианской морали, падения, и ошеломительного, с другой стороны, успеха, Елена Васильевна почему-то арендную плату снизила до семнадцати копеек в месяц.

   Подобный мезальянс Сашку тяготил, уж очень сильно смахивал на банальное альфонсирование и сексуальную эксплуатацию. Да что там говорить, он этим самым и был. Однако раз в месяц надо было арендную плату вносить, и от любвеобильной купчихи никуда не деться. Тем более, что она периодически приходила инспектировать свой второй дом. Неоднократно Шубин поминал бессмертного героя поэта-охальника Баркова, поминал рукоятку от лопаты и соседний с его домом секс-шоп, где в витрине высился сувенирный фаллоимитатор. Неудивительно, что купец Калашников не спешит вернуться к родным пенатам, борщу и блинам. Но Сашка был молод, полон сил и удивительно вынослив. Вынес он и это. А в мире чистогана кто смотрит на моральные терзания? А на этот раз Александр вполне сознательно решил пожертвовать собой ради блага компании.

   – А у меня немец в гостях, – заявил он Елене, как отдышался после горячей встречи.

   – И что с того? – ответила она, – только ты мне люб!

   Сашка промолчал про конюха, шорника и кузнеца, зато что-то прошептал на ухо купчихе.

   – Да быть того не может! – выдохнула она, – врёшь небось?

   – Вот те истинный крест! Сам видел. В бане.

   – И за что я в тебя, Санька, такая влюблённая, ума не приложу. Приходите завтрева на обед со своим немчиком. После заутрени сразу и приходите, нехристи, – проворковала она, а её нежная рука блуждала где-то чуть выше Сашкиного колена.

   "И что это у тебя глазки-то так мечтательно затуманились?" – с ехидством подумал Сашка. Он твёрдо, невзирая ни на что, решил, что немец никуда не уедет. И вообще, от такого не уезжают.

   В своём доме он обнаружил весёлого и бодрого Гейнца. "Блин, у него что, печень железная?" – подумал Саня.

   – Ты как после вчерашнего? – на всякий случай спросил он немца.

   – Прекрасно. Это был прекрасный шнапс, Александер! – радостно сообщил он, – прекрасный шнапс. Да, я пил этот напиток в Нюрнберге, в 1720 году. Ужасно дорогая вещь. Что ты мне вчера говорил про дела? И когда у вас ляжет снег? Ты заказал уже изготовить полозья для саней?

   – Заказал. Полозья, – клятвенно пообещал Сашка Гейнцу, – будут готовы сразу же, как только. Как только, так в тот же день.

   – Зер гут, – потёр ладони шваб, – пойдём смотреть твою кузню.

   Саня провёл его на место его предыдущих экспериментов. Показал исходные материалы: бочка песка – бесплатного; бадейка алебастра, краденая; два куля угля, взятого взаймы и корыто с глиной, купленной. Рассказал обо всех своих опытах, показал фаянсовую кружку с котейками, в которой плавил бронзу. Остатки первого подсвечника, и ушат с застывшими комьями последней формовочной смеси.

   Шумахер от всего этого страшно возбудился, стал пинать по полу осколки алебастровых и прочих форм, результаты неудачных Сашкиных экспериментов.

   – Это ви, рюски! Трах-бах, идея! Шнелль, шнелль, делать инвенциум! – от возмущения он перешёл на немецкий. – Бах! Идея не работает. И ты её выбрасываешь! Немец не делать идея. Немец тысяча, сто тысяч раз делать вещь, много думает, пока всякий штюк не будет сделан. Аккуратность, педантичность, последовательность! Никаких трах-бах! Методично достигать своей цели. План всякого немца – к старости получать свой домик, фрау и пятеро детей, свою законную кружку пива, и сосиску с капустой. У тебя есть план, херр Александер? Трах-бах! – он осуждающе покачал головой. – Ты никогда не сделать вещь, никогда у тебя не будет добродетельной фрау. Ты знаешь добродетель всякой женщины? Нет? Я тебе объясню. Кухня, кирха, дети.

   Он передохнул и продолжил:

   – Можешь идти в свою столярную, делать инвенциум. Там, может быть, у тебя что-нибудь получится. И не забудь про полозья. Степан будет качать меха, я буду работать. Гейнц не шнеллер, когда работает, Шумахеры никогда не отступались от своего слова! Я сделаю тебе подшипники.