Текст книги "Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

   Глава 14

   Январь – февраль 1726. Гейнц Шумахер, сирота, утешается в работе. Александр Шубин, прогрессор, в свободном падении. Отец Онуфрий ищет и не находит. Путь к истине лежит через сомнение.

   После того, как Калашников совершил свой бесчеловечный поступок, Гейнц ещё раз показал полную покорность судьбе и фатализм, не ропща и не заламывая руки. Он с философической отстранённостью принимал, как должное, в равной степени и благоволение купчихи Калашниковой, и своё сиротское существование в имении Романовых, что однозначно говорило об произрастающих из глубины веков корнях германской философской школы. Несомненно также и то, что их предтечи немало претерпели в России, иначе ничем иным объяснить появление фундаментальных трудов по философии в конце XVIII века, невозможно. Всем известно, что бескрайние заснеженные русские просторы самым завораживающим образом действуют на неподготовленные, чувствительные натуры. Если перед путешествием заранее не запастись тройкой с бубенцами, тулупом и водкой, то самые широкие философские обобщения непременно появятся в голове любого человека, даже совершенно необразованного немца. Этот период зарождения классической философии ждёт ещё своих исследователей, и, наверняка, их ждут ошеломительные открытия. Слава богу, Гейнца не посещали видения, как в своё время Филиппа Теофраста фон Гогенхайма или же Якоба Бёме, иначе бы компания «Аяксъ» вместо металлурга получила бы экзальтированного психопата, и Шумахер закончил бы свои дни так же, как и Квирин Кульман, чей пепел до сих пор метёт злая вьюга по улицам Москвы.

   Гейнц находил утешение в работе – и он работал, то есть закручивал барашковые гайки на баке, аккуратно поправляя кожаную прокладку под крышкой. Наступал ответственный момент – испытание новой, прогрессивной системы разделения веществ. Система, собственно, была известна ещё арабским алхимикам, но для Сашки с Гейнцем это был первый опыт, тем более они не самогон гнали, а испытывали новый технологический процесс.

   В тот же день, во время дегустации условно чистого продукта, Саня с Гейнцем набрались до зелёных чертей. Конечно, закусывать солёным огурчиком можно, но только первые пару рюмок. При употреблении самогона в больших объёмах, нужна закусь посолиднее. Во второй стадии, когда мир расцвёл всеми красками, Саня взялся петь известную песню

   Gaudeamus igitur,

   Juvenes dum sumus!

   Post jucundam juventutem,

   Post molestam senec...

   На четвёртой строчке он сбивался и начинал заново. Шумахер пытался его поддерживать, но безуспешно. "Sexies pro sororibus vanis"*, – наконец вставил свой тост Гейнц, они выпили, и твёрдо решили пойти по бабам. Это, к слову, показывает принципиальное отличие русской питейной традиции от западноевропейской. За баб-с у нас пьют обычно третью, и уж ежели приспичит потом отправиться к оным, то есть шанс, что дело не кончится унизительным и постыдным провалом. После шестого стопаря, как показывает практика, лучше смирно посидеть за столом и поговорить о работе. Дошли ли приятели до нужного места – неизвестно, и не замёрзли они насмерть в тот день только потому, что Герасим поздно вечером приволок бесчувственные тела к барскому крыльцу.

   ______ _________

   ^{* – "In Taberna", стих третий.}

   – Истинно блажен тот, кто соблюл воздержание, потому что воздержание подлинно великая добродетель. Есть воздержание в питии – владеть собой и не ходить на пиры, не услаждаться приятным вкусом вин, не пить вина без нужды, не выискивать разных напитков, не употреблять без меры вина.*

   Сашка открыл правый глаз, ибо левый заплыл и не открывался. Увидел отца Онуфрия, который с явным садистским удовольствием читал мораль, явно взятую из каких-то Житий Святых.

   – Уйди, – просипел Сашка, – Христом богом, покинь меня... Или рассолу дай...

   Потрогал заплывший глаз. Застонал. "И где же это мы так огребли? Как мы вообще дома оказались?" Память возвращалась урывками и лишь частично. Потом вспомнил, что они обсуждали с Гейнцем теорию флогистона. Кажется, поспорили. Скинул с себя ноги немца и попытался встать.

   – Что ж я маленьким не сдох? – вопросил Сашка и припал к крынке с рассолом.

   Онуфрий, с полным отсутствием христианского милосердия, продолжал:

   – Есть воздержание в пожелании порочного сластолюбия – владеть чувством, не потакать пожеланиям, не склоняться на помыслы, внушающие сладострастие, не услаждаться тем, что впоследствии возбуждает к себе ненависть, не исполнять воли плоти, но обуздывать страсти страхом Божиим.*

   Анна Ефимовна всем своим видом показывала своё полное неодобрение Сашкиным поведением. Это у неё, неизвестно как, получалось без единого слова. Он до сих пор никак не мог взять в толк, как женщина только спиной может указать мужику всю порочность выбранного им пути в целом, и отдельные недостатки, в частности. Указать на дно той пропасти, куда падают горькие пьяницы, которой не видно и в ясный солнечный день.

   Рассол постепенно оказывал своё благотворное действие на истерзанный организм.

   – Ну всё, всё... Я осознал. Я раскаиваюсь. Я больше не буду. Алкоголь – это яд и вселенское зло.

   – Сказал авва Пимен Великий, человека согрешающего и кающегося предпочитаю человеку не согрешающему и не кающемуся, – удовлетворённо сказал отец Онуфрий, – вижу, что слово старцев святых имеет в тебе отклик.

   ________ ________

   ^{* – Преподобный Ефрем Сирин.}

   – Ты чё пришёл-то? – спросил Сашка, едва оторвавшись от крынки, – неужто грешника поддержать в минуту слабости? Не дать ему опохмелиться?

   – Есть проблема со станом.

   Слово "проблема" он позаимствовал у Сани, поскольку тот это слово произносил по двадцать раз на дню. Сане, конечно же, сейчас было совсем ни до чего, его организм был самой большой проблемой. В голове бухали молоты, мир перед единственным действующим глазом расплывался. Саня с очевидным сожалением побултыхал остатки рассола в кувшине и убрал в сторону. Надо немцу оставить на поправку здоровья.

   – Ладно, чичас малость отойду, расскажешь.

   На кровати заворочался Гейнц и пробормотал:

   – Флогистон есть.

   Его заплывший левый глаз мерцал неярким лиловым светом. Саня поморщился. И этот человек окончил европейский университет! На себя смотреть не хотелось. По всем признакам он сам от Гейнца мало отличался

   – Ну что за дурак. Флогистона нет! Ну его к чёрту, – и обратился к отцу Онуфрию, – таксу знаешь?

   Сейчас лучше всего было исчезнуть из Романова, чтобы не терпеть эти невыносимое молчаливое порицание Анны Ефимовны. К мукам физическим добавлялись муки совести.

   – Понятно. Та-а-ак, – мрачно произнёс Саня, – и кто это у нас тут главный рационализатор?

   Похмелье ещё не выветрилось, оттого Саня был зол вдвойне. Единственный пока действующий стан в Лукиановой пустыни выдавал явный брак.

   – И что тут должно было быть? У вас нить основы не натянута, как на других станках, до предела, вы с пасмы ткёте, поэтому вот эта планка должна прижимать нить основы в момент, когда набилка пробивает уточную нить. Здесь была фетровая прокладка. Где она?

   – Где? – спросил Саня и приготовился вцепиться в бородёнку брату Евстафию, ответственному механику текстильного производства. Тот отшатнулся, начал креститься и бормотать какую-то молитву.

   – Ма-алчать я тебя спрашиваю! На божью помощь надеетесь и на святых угодников!? Нет! Вы на авось надеетесь!

   С такими же обличающими интонациями, в недалёком будущем, городничий будет вопрошать зал. В голове пульсировало.

   – Я чему вас учил? На кого я положил свои вырванные годы? – скорбно вопрошал Шубин, отчего всем присутствующим становилось стыдно.

   Саша устало отвернулся, потёр виски и сказал брату келарю:

   – Отец Онуфрий, отлучи его к бениной маме от церкви, ибо он враг рода человеческого. Ему нельзя доверять даже деревянную лопату для разгребания навоза.

   Брат келарь недобро посмотрел на братию, толкущуюся у ткацкого стана. Не следовало сомневаться, что санкции вскоре последуют.

   – Никитка, – приказал Саня своему старшему ученику, – приклей прокладку, да проследи, чтоб раньше времени не трогали.

   Шубин уже безо всякого стеснения таскал за собой своих учеников, полагая, что они так быстрее поймут, что к чему.

   – Завтра, как просохнет, можете начинать работать. С вас рубль тридцать.

   Онуфрий взял Саню под локоток и повёл обсуждать расценки за ремонт.

   – Я тебя предупреждал, – втолковывал Саня келарю, – что дилетанты вообще гораздо хуже полных неучей, ибо думают, что всё познали и всё умеют. Твоя братия не способна учиться, в силу догматического склада ума. Они могут только тропари да кондаки зубрить. Ладно, я тебя лечить не буду, у тебя своя голова на плечах.

   Он слегка разомлел, после двух стаканов церковного вина и горячей ушицы. Утёр испарину с лысины. Прикидывал, что бы ещё такое стрясти с монастыря. Хотя, что из них трясти, с горечью подумал он. Такой же нищий монастырь, как и мы сами. Нищий, как церковная мышь. М-да. Хорошо, хоть за пушку и свинец рассчитались подшипниками, и, частично, зерном.

   – Мой тебе совет, потихоньку избавляйся от бестолковых. Растолкай, если есть возможность, по другим монастырям, или как. А набери молодых, энергичных. Кадры, это не я сказал, решают всё.

   – Не мочно по государеву указу новых монахов брать, – ответил огорчённый отец Онуфрий.

   Надо сказать, что Саня маленько пообтесался в монастырских реалиях, стал немного понимать внутреннюю кухню. Брат келарь, по существу, сейчас заправлял всем монастырём в одиночку. Настоятель, иеромонах Иоасаф, был немощен настолько, что Сашке показалось, что он уже вообще не понимает, на каком свете находится. Брат Иосиф, строитель, был примерно в таком же состоянии. Так что Саня в глубине души надеялся, что отец Онуфрий под шумок начнёт себе кадры подбирать.

   – Ты в послушниках людей можешь держать хоть до морковкиного заговенья, никто тебе слова не скажет. Они же не монахи, не? А как кто из братии преставится, так и запишешь послушника под тем же именем. Да и с крестьянами так же можно. У тебя, ты говорил, одна деревенька опустела – так пиши туда беглых, кто прибьётся, под старыми именами. Так потихоньку состав обновишь, глядишь, свои механики появятся. Ладно, это всё басни. Рупь гони, это я из чистого к тебе сострадания. Я бы и бесплатно сделал, но ты меня за тридцать вёрст по пустяковому делу гонял. И вообще, я тебе ещё в том году предлагал, давай заключим договор на обслуживание сложной техники. Не пришлось бы тебе суетиться, доктора вызывать. Я весь день потратил, ты потратил весь день и рубль, кому от этого хорошо? У меня, между прочим, с тех пор, как мельницу чинили, нихрена времени больше не стало.

   Отец Онуфрий выдал Сашке рубль мелочью и тяжело вздохнул:

   – Нельзя на неправедный путь становиться.

   – Да не будь ты таким квадратным. Есть много способов, формально не нарушая предписаний и обычаев, по факту их обходить.

   Сане после винца захорошело, он опять готов был любить весь белый свет.

   – Ты мне вот что скажи, – спросил брат келарь, – что делать, если нить рвётся?

   – Да, серьёзный вопрос. Правильный. Я над ним работаю. Как доработаю, так сразу и скажу. В тот же день.

   С таким бланшем, как у Сашки, показываться в приличном обществе не следовало. Так что Саня пнул Никитку, и они поехали в Романово. Нужно было бы заехать к Трофиму. Нужно было бы заехать к Калашникову. Нужно было ещё и то, и это, и ещё стопиццотмильёнов дел, день пропал зря. Тут Саню настигло истинное раскаяние. «Нет, нельзя. Никак нельзя сейчас бухать, тем более с Гейнцем». Аппарат, надо признать, немец сделал знатный. Даже ручки для переноски присобачил. Супротив русского технического минимализма это выглядело, однозначно, выигрышнее, хотя результат был тот же. Но Сашке пить больше нельзя, что бы там не говорили про веселие, алкоголь – это яд.

   Саня поправил воротник, посмотрел на луну – туманный круг около месяца на Ермилов день предвещал метель – и задумался о том, что его стремительный переход к станам v.2.0 был серьёзным стратегическим просчётом, но, с другой стороны, даже при периодических остановках, производительность его была выше, чем на старых станках. Хотя до расчётной и не дотягивала. Это Сашку выводило из равновесия, создавало подлинную фрустрацию. Бесило ещё и то, что у матушки Манефы не было проблем на тех станах, к которым Сашка относился так презрительно, там ткали вовсю, без остановок. Более того, разведка докладывала, что те подмастерья, что ушли от Трофима обратно к матушке Манефе, продолжали клепать те модели один за другим, по приказу келарини. Из-за чего отец Онуфрий уже косо смотрел на Сашку, а Саня и сам на себя уже злился, никак не понимая, где, собственно, просчёт.

   Проблема рвущихся нитей встала уже в полный рост, и игнорировать её никак было нельзя. Не сказать, что нити рвались все и сразу, но существенно замедляли работу. Анна Ефимовна, которая взяла на себя руководство текстильным цехом, тоже не могла ничего сказать, потому что в практике домашнего ткачества такой проблемы не было вообще. Саня был механик, а не текстильщик, и, вообще-то думал, что сделав высокопроизводительный стан, сразу получит много ткани. Но так не получилось. В чём проблема? Так она же на поверхности! Раз регулировка стана не даёт ничего, то значит проблема в пряже.

   Надо срочно порыться в ноутбуке. Тут у Сашки в голове щёлкнула и сложилась цепочка ноутбук-батарея-цинк-флогистон. Всё встало на свои места, то бишь, он вспомнил, отчего у него под глазом сияет фонарь, разве что дорогу не освещает.

   – Никитка! – крикнул он вознице, – рули сразу в работную избу.

   С момента памятного производственного совещания все, с точки зрения Сани, занимались ерундой. Только он, как пчёлка, не разгибая спины, натруженными до боли руками строил фундамент благополучия компании, изредка отвлекаясь на всякие мелкие мероприятия, – Рождество там, свадьба и прочее. Со свадьбой все сложилось хорошо, Глашка на прощанье была неистовой, как никогда, это единственное светлое пятно на Саниной биографии того периода.

   Гейнц, после того, как отлил пластины для батареи, смирился с присутствием цинка в природе. Не сильно, в дальнейшем, нагруженный металлической работой, потихоньку, вместе со Степаном, переоборудовал кузню, и между делом, построил перегонный куб. А Саня со своими учениками пластался на строительстве. Вообще, деревенская публика зимой не сильно перетруждалась, и работать раньше Крещенья не собиралась. За исключением пришлых плотников, которых Сашка перехватил сразу после Онуфрия. Те сидели на сдельщине, и праздники праздновать им было недосуг, тем более, в чужом селе. Сашка убедился, что деревенским вся эта возня с новостройкой была глубоко побоку. Не более, чем тема для пересудов.

   Только ходили и смотрели. В основном, бабы, потому что мужики большей частью убыли на отхожие промыслы. Саня от этого скрипел зубами и бормотал: "Вы ещё попроситесь, паскуды". Но сам молча делал своё дело. Ситуацию немного прояснила Анна, сообщим, что в данной ситуации никто ничего сделать не сможет, ибо баба – это не мужик. Суть этой, как Сашке казалось, очевидной сентенции открылась гораздо позже.

   Дело помаленьку делалось, и вот уже на Федосея Глашка со своим, как его Саня называл, Хрюнделем, переселилась в новую избу. Надо сказать, что Саня гордился своим проектом. Дом стоял между двух громадных, по сто квадратов, будущих цехов, и Глашка, по идее, должна была за всем этим делом следить. Хрюнделя также пристроили к делу, к Герасиму, который стал истопником и конюхом в одном лице. Саня с учениками и присланными Трофимом подмастерьями смонтировали стан, набрали, где смогли пряжи и сделали пробный заход.

   Вообще, всё шло совсем не так, как себе, в основном из-за своих заблуждений относительно природы крепостничества, представлял Сашка. Начиная с того, что пряжу пришлось покупать у баб в деревне, а не изымать волевым решением. Сволочные бабы же отнюдь не стремились ту пряжу продавать. Наконец Калашников привёз из-под Твери нормальное количество пряжи, которая, чёрт побери, стоила денег, и укатил в Касимов. Находясь в очередном периоде ремиссии, он отличался необыкновенной энергичностью. Наконец дело пошло. Анна взяла в свои руки процесс тканья. Глашка стала первым оператором новых станов, Никитка с пацанами обеспечивали работоспособность механизмов, Герасим снабжал производство лошадиной энергией. Анна даже настояла на торжественном открытии производства, с приглашёнными гостями, молебном и всеми полагающимися в этом случае атрибутами и процедурами. Казалось, вот он, момент триумфа прогресса. Но Саня был крайне недоволен и категорически не согласен. Всё было не так!

   А тут ещё Гейнц со своим самогонным аппаратом. Нет, понятно, что Сашка сам был виноват. Пришёл, как товарищ к товарищу, на огонёк. Произвести дегустацию, оценить перспективы. Выпили, раскраснелись. Закусили огурчиком. И вот, когда, как казалось, ничто не предвещало... Гейнц, лучась самодовольством, как новенький пятак, сказал Сане:

   – А я открыл флогистон!

   Саня чуть не подавился огурцом, прокашлялся, и ответил вполне в духе той традиции, которую привнёс в русскую жизнь турецко-подданный:

   – Флогистона нет!

   – Флогистон есть! Я тебе сейчас покажу!

   Гейнц потащил Сашку к столу, где бросил кусочек цинка в серную кислоту и начал поджигать лучинкой появляющиеся пузырики. Пузырики вспыхивали через раз, что ничуть Гейнца не смущало.

   – Это не флогистон, – заявил Саня, – это водород. Газ такой, объясняю для тупых. И на свои дурацкие опыты ты потратил цинк, ты потратил купоросное масло. Это, мало того, что денег стоит, так его и нет нигде!

   У Сани не было желания ни устраивать НИИ неорганической химии, ни становиться передовым учёным-исследователем, и уж, тем более, потакать Гейнцевым попыткам заслужить всемирное признание.

   – Тебя компания держит для исполнения конкретной работы, а не для того, чтобы финансировать твою любознательность!

   – Как ты можешь так говорить? – оскалился Гейнц, – я выделил чистый флогистон!

   Били Гейнца вдвоём со Степаном. Саня бил за фамильный Шумахеровский непробиваемый апломб, а Степан – за все те невзгоды, которые перенёс из-за Гейнца, да и вообще, потому что немец. Впрочем, они недалеко ушли от нравов некоторых академий, где глубоко теоретические дискуссии проходили столь же практически. Но и убивать Гейнца они не собирались. Ну, помутузили маленько, с кем не бывает. Отряхнулись от снега и пошли пить мировую. Потом пытались петь Гаудеамус, и далее по списку.

   Наконец Саня с Никиткой добрались до работной избы. В полупустом цеху возились Анна с Глашкой. Герасим тихо сидел в уголке и пил чай, а Хрюндель шуровал в печке. На полу развалилась Белка. А Ванятка и один из Сашкиных учеников строили из кубиков крепость. Идиллия. Анна Ефимовна ещё раз продемонстрировала Сашке всю степень своего презрения.

   – Аня, ну что ты дуешься... – опыт общения с женщиной после загулов Саня отработал давно, – ты ж мне как сестра! Я же хоть и оступился, но я же осознал! Ой, какие у тебя красивые серёжки! Славка подарил?

   Покориться судьбе и всё такое, склонить голову и просить прощения. Неважно за что, пусть это будет маленьким женским триумфом.

   – Ну как же так, Саша! Как так можно? Ты на себя в зеркало смотрел? – тон сместился в нужную сторону, она вздохнула, – когда вы уже напьётесь досыта?

   – Ой, а что это вы делаете? – не растерялся и перевёл стрелки Саня, – и главное, зачем?

   – Полотно режем, – ответил Анна.

   Одной из основных Сашкиных идей при разработке именно этой модификации стана была возможность производства полотна бесконечной длины, а не тех обрезков, которые он видел на торжище. Именно за счёт сменных катушек с нитями основы. Кончается нить, ткачиха меняет катушку, просто подвязывая новую нить к старой. И нет выматывающей заправки стана каждый раз, когда основа кончается. Две с половиной тысячи нитей основы зарядить – это не конь чихнул. Если любая баба у себя дома заправляет стан два раза в год и получает кусок ткани, равный длине заранее готовой пряжи, то здесь получается ткань любой длины. Саня знал о борьбе Петра с узким* полотном, но модель стана содрал с готового чертежа, не сильно задумываясь о смысле той борьбы. Катушки для основы он добавил уже от себя, исключительно для того, чтобы не терять время на перезарядку стана. А тут его изобретение режут на части!

   – Как же так? Зачем?

   – А кто же будет концы ворочать?

   _______ __________

   ^{* – Не более 12 вершков.}

   И тут Саня узнал то, что, по-хорошему, должен был бы узнать до того, как взялся за строительство ткацких станов. Ворочать холсты – это трудоёмкий и длительный процесс отбеливания. Это может длиться и две недели, и месяц, и полтора. Ткань мажут навозом, щёлоком, полощут, выкладывают на солнце, и так ровно столько, сколько необходимо. Снова полощут в реке, потом снова расстилают. До тех пор, пока не побелеет. "Бей красных, ага", – догадался Саня. Для него шоком оказалось то, что полный цикл обработки льна длится до десяти месяцев, это считая с момента уборки урожая. И, кроме, собственно тканья, включает в себя ещё кучу всяких операций. Лексикон Сашкин сразу же обогатился – треста, моченец, кострика, мыкать, очёс, изгребы и пачесы, моты и прочее. Заодно узнал, чем посконь отличается от сермяги. Попутно, а уж мимо этого больного вопроса женщины пройти не смогли – Саше объяснили и социально-общественную составляющую этого процесса. Количеством и качеством произведённой пряжи и полотна определялась женская и вообще семейная репутация. И, в том числе, положение женщины в сельской неписаной бабской иерархии. Саня схватился за голову.

   – Так, всё, хорош, – остановил он Анну с Глафирой, – я всё понял. Так дальше жить нельзя. Десять месяцев – это перебор. Надо всё менять. В корне менять. Определимся, кто виноват и что делать, и сразу всё поменяем.

   Похмелье выветрилось, и Саня был готов жить и действовать. Он отправился в свою секретную биндюжку, включил ноутбук и принялся за работу.

   В это же примерно время отец Онуфрий завернул в тряпицу рукопись Стефана Яворского, которую ему привезли тайно, и спрятал её под тощий матрас. Списки писем Феофана Прокоповича уложил на полку. Никакой ясности от чтения этих текстов в голове не появилось. И тот прав, и другой прав. И оба неправы. Истина должна быть где-то посредине. Сашкины речи возбуждали в нём странные мысли, а прочитанные книги ответов на них не давали. Их также не было ни в Святом Писании, ни в Житиях Святых. «Помилуй мя господи, грешного, вразуми неразумного раба своего», – бормотал брат келарь. Он задул свечу и пошёл стоять полунощницу.

   Утром, с красными от недосыпа глазами, Сашка поднял Гейнца ни свет, ни заря, и сообщил ему:

   – Вставай, естествоиспытатель хренов. Мне нужно новые подшипники и пружины. Вот чертежи и спецификации. Я в слободу поехал.

   У Трофима он погрузился в привычную уже атмосферу, насыщенную плотной смесью запахов свежей стружки, скипидара и столярного клея. Благодаря Сашкиным заказам Трофимовская артель стала процветающим предприятием, и, несмотря на уход двух серьёзных подмастерьев, продолжала исправно выдавать продукцию. Трофиму пришлось, скрепя сердце, доверить часть работы ученикам, – Санин метод разделения труда тоже сыграл свою роль, – но он так и не перестал скрупулёзно отчитывать их за каждый промах. Также жиденьким ручейком шли заказы на станы версии 1.0, они распространялись по принципу "одна бабка сказала", но о нормальном продвижении продукта речи не шло. И не пошло бы, из-за слишком громкого стука челнока, который никак не удавалось уменьшить. Не помогали ни кожаные, ни войлочные демпферы. Опять же, стоимость. Не хотели простые крестьяне деньги отдавать. В итоге Трофимские стали делать только челночный узел, оставляя каркас, раму и все прочие причиндалы на усмотрение самого строителя. И только под заказ.

   Саня покрутил в руках разные детали и завистливо вздохнул. Никак он не понимал, как без прецизионного сверлильно-пазовального центра с ЧПУ можно вырезать пазы такой точности, в которые без малейшего зазора вставала гребёнка батана производства Гейнца.

   – Так, Трофим, – огорошил мастера Саня, – те два стана, что сейчас в работе, пока надо отставить в сторону, потом доделаем. У нас смена приоритетов.

   Мастер непонимающе уставился на Шубина.

   – Приоритет – это важность дела, – пояснил Саня, – станы покаместь подождут. Хвосты подбирать будем. Вот, я чертежи принёс, надо бы сделать несколько деталей, сейчас поясню.

   Достал из сумки новые эскизы, стал объяснять.

   – Вот это – складная вороба, а к ней впридачу – моталки. Но самое главное и срочное – это вот эта вот штуковина. Простая, но у неё много-много колёсиков. Это, значицца, у нас будет мочилка и сушилка. Самое срочное дело, просто кровь из носу. Обрати внимание вот на эти отжимные валики.

   Трофим ничего не сказал, а бумагу отложил в сторону.

   – Вот это – называется самопряха. Не так срочно, сразу за сушилкой.

   И теперь Трофим хмыкнул:

   – И что, вот так сама и прядёт? Опять всякую блажь выдумываешь! Наши бабы и так, слава богу, сами прядут, безо всяких тама!

   Эти песни Саня знал уже наизусть, и уже не бросался всем и каждому доказывать полезность его новаций. Вдобавок он уже убедился, что Трофим в штыки встречает всякое новшество сразу, без разбора. Но не было ни одного случая, чтобы он оставил без внимания хотя бы одно Сашкино замечание. А возражал исключительно для проверки твёрдости Сашкиных убеждений

   – Не сама. Само ничего не делается, сколько раз тебе говорить? Нет в природе ни гуслей-самогудов, ни скатерти-самобранки. Ты, Трофим, сделай, пожалуйста, – хмыкнул он, – а я уже найду, как эту штуку к делу приставить.

   – Вот гляди. Как бабы прядут, знаешь? – добавил он, – ну вот, катушка здесь делает два дела – она и есть, собственно, веретено, которое нить скручивает, и она же – катушка, на которую наматывается готовая нить. Чтобы пряжа наматывалась – для этого здесь стоит вот эта рогулька. Так и называется, рогулька. Вся эта красота приводится в действие подножкой, которую пряха качает ногой, и через вот этот коленчатый вал. Ну дальше понятно, посредством ремня колесо крутит и веретено и рогульку. Вот деталировка. Коленвал и крючки на рогульку Вакула сделает, подшипники на шатун и колесо я привезу, а остальное уже вы.

   Потом начался торг – во что Саше обойдётся это строительство. Трофима на кривой козе не объедешь, пришлось отдать в мастерскую три воза лесу.

   – Ошкуривай и клади сушиться, – добавил Саня в заключение.

   – А дуб есть? – спросил Трофим.

   – Ты что, меня под монастырь хочешь подвести? Нет дуба! – громко ответил Саня.

   Потом оглянулся, чтобы никого рядом не было, и добавил вполголоса:

   – Среди еловых спрятаны дубовые, их сразу увидишь.

   Это сразу снизило накал страстей, но всё равно до хрипоты торговались, пока, наконец, не решили вопрос полюбовно.

   – А, кстати, чуть не забыл. Ульи готовы?

   – Ульи? А-а-а-а, ульи! – вспомнил Трофим. – Мальцов поставил, ничего там сложного нет. Скоро будут. Не переживай. К весне аккурат и поспеют.

   Саше приходилось расхлёбывать ещё и всякие пожелания своих друзей. Славка заказал, срочно, к весне, хоть какую-нибудь сеялку. Костя заказал пять ульев, хорошо, хоть эскизы накидал, и всё это, конечно же, доверили строить Трофиму, а толкачом работать Саньке.

   – Они там по столицам гуляют. По Невскому проспекту прогуливаются, а тут сидишь, как сыч, света белого не видишь, – бурчал про себя Шубин, хотя понимал умом, что на тот Невский ему пока спешить не стоит. Без парней он чувствовал себя неуютно.

   Сашке сегодня вообще-то ещё нужно было к печнику, потом к кожемякам, потом к шорнику и ещё много-много дел. Неплохо бы ещё навестить шерстобитню, поговорить с папашей того мальца-инноватора, который сделал первые валенки. Папаша как-то – и ведь не подумаешь с первого раза на такого тугодума, – очень быстро сообразил, что его сынок заработал рубль с гривенником практически на ровном месте. Взгрел сынка, чтобы тот не лез поперёд батьки в пекло, и взял дело в свои натруженные руки. Качество, конечно же, сразу стало иное, но и цену мироед держал прежнюю – рубль, да и делали только под заказ. Это Саню нервировало, не должен кусок войлока стоить таких денег, и это тоже надо было разрулить. Для начала – поторговаться. Не выйдет – растиражировать идею другим.

   На производство кирпича профессионалами Сашка уже посмотрел осенью. Тот же перфекционизм, что и у Трифона. Две трети продукции из печей шло в отвал, а из оставшейся трети мастер выбирал кирпичи поштучно, осматривал со всех сторон, постукивал, прислушивался и лишь после этого отдавал на стройку. Это всё Сашке нравилось, потому что для печек ему не нужен был кирпич со знаком качества, и он отбросы скупал за треть цены. Мастер поначалу даже разговаривать не хотел, насчёт пустить в дело брак, но Сашка его уломал. И сосватал печника, видимо, в глубине души – поэта, ибо у него получались не печи, а поэмы. Пусть и не изразцовые, как в монастыре, но для сельской местности были в самый раз. Теперь надо было сосватать его ещё раз – кое-что переделать, в свете новой технологической концепции.

   На все эти перемещения у Сашки ушёл весь день. Не выспавшийся, голодный, он возвращался в Романово, но ощущение того, что дело двигается, не давало ему грустить. А ещё у Анны Ефимовны появилась новая дворовая девка, взамен ушедшей на производство Глашки. Очень интересная девка, думал Саня, и муж у неё – бывший Глашкин. Это было подозрительно, но мысль никак не приобретала законченную форму.

   – Пойдём, Аня, смотреть, из чего мы ткём, где собака зарыта, – сказал Саня, когда вернулся домой.

   Пряжа шла самого разного калибра и качества, Калашников, судя по всему, гнал всё подряд, надеясь на барыш. "Ничего", – решил Саня, – "это мы ему ещё припомним". Пробормотал, "из конины не сделаешь бифштекс". Тем не менее, – уж нельзя других-то дурней себя считать, – Анна с Глашкой уже рассортировали пряжу по сортам. Пока на два, а вообще, полагалось на пять. Пределом тонкости, которого достигали очень редкие пряхи, считался мот-девятерник, то есть 1080 нитей, который можно протащить через необручальное серебряное кольцо.

   – Будем считать это высшим сортом. Ориентиром, иначе говоря, – сообщил Саня женщинам, – и вообще, с сегодняшнего дня вводим входной контроль. Если купчина привезёт ерунду – вернуть ему взад, пусть его жена из такого ткёт.