Текст книги "Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

   Слава заинтересованно слушал пацана.

   – Ты это брось, – ответил Костя, – скажешь тоже, бесовское. Не иначе, волею твоего ангела-хранителя.

   Хотя и сейчас Берёзов не имел никакой уверенности ни в чём. "Атас, полный аут..." – растерянно думал Костя, нервно стуча пальцами по столешнице, – "феерия какая-то, Босх, Брейгель и мексиканский сериал. Деда на подвиги тянет, Апраксин, Апраксин! – воспылал любовью к ближнему своему, сироток возлюбил... Мыша какие-то силы толкают на авантюры, должные провалиться ещё на стадии задумок, а они срабатывают. Чёрт знает что творится!"

   Вся картина мира рушилась на глазах, все планы и заготовки летели псу под хвост. Планировали же тихо, не светясь, получить свои бумажки, и так же тихо свалить из Питера. Нет, в случае осложнений Костя допускал, что придётся придушить пару-тройку бюрократов-взяточников, но чтоб так вот... Мыш – графинчик, уссаться можно!

   – А потом попустило, как старикан сказал "внучек", я боюсь, дядь Кось, что делать-та? Какой же из меня граф?

   – Не сцы, малыш, прорвёмся. Старик к тебе гувернёров приставит, научит всякому, не только шнурком людей давить.

   Он налил себе полный бокал вина и выпил.

   – Блин, какая-то мыльная опера. Как бы не передумал граф, насчёт гимназий, – пробормотал Костя.

   – К завтрему созреет, – уверенно отвечал Слава, – ночь помучается, день поразмыслит и согласится.

   – Ну-ка давай, колись, что это было? Как ты клиента охмурял?

   – Я сам толком не знаю. Я поначалу, ещё в Романово, испугался, потом привык. Главное, говорить то, что хотят услышать. С людьми надо говорить на том языке, который они понимают. Вот и я, проговариваю, подталкиваю, а потом все сами всё делают. Начинаю пробовать разными ключевыми понятиями – слава, богатство, удовольствия, или же на эмоциональную сферу. Как воздушный шарик нажимаю. Пока не почувствую, что в резонанс вошёл. А там уже проще, как на одной волне. Конечно, против базовых установок личности не попрёшь, если они есть. Но у некоторых и этого нет. Есть люди с сильной волей, сформировавшимися целями в жизни, с теми обычно туго. Это я чувствую.

   – Ну вот, а ты говорил, когда я из Бахтино приехал, что у вас с Сашкой никаких изменений нет. Это же вообще! Не пробовал МММ организовать?

   – Пробовал один раз, – смутился Ярослав, – ни черта не получается. Как в трясину попадаю, как-то фальшиво всё... какое-то косноязычие нападает, я сразу тупить начинаю со страшной силой, и народ просто шугается. А стоит по реальному делу поговорить, так что откуда берётся. И слова находятся, и красивые аллегории и привлекательные образы. И расстёгивает народ кошельки на раз-два. Мне иной раз аж стыдно бывает, что люди, может быть, последние деньги отдают.

   – А Апраксина на чём взял?

   – Перед последним порогом многие начинают смотреть на вещи иначе, чем при жизни. А он в сильных сомнениях. Жизнь, считай, прожита, богатств накоплено – дай бог каждому, а дальше что? Он, в общем-то, глубоко несчастный одинокий человек. Детей нет, помри – и всё по углам растащат. Положение неопределённое. Они-то, птенцы Петровы, при живом государе делали, что прикажут, а как его не стало, так кто в лес, кто по дрова. Нет, главное, чётких ориентиров, куда плыть. Они, как пишет Ключевский, служили Петру, а не России.

   Он это пока не осознаёт, но нутром чует, что дела идут не так, а мысли трезвые, когда появляются, гонит. От страха гонит. Императрица плоха, это уже все понимают, а что дальше будет – не знает никто. Вот я и подыграл ему. Сначала возбудил сомнение и страх, потом обнадёжил, что не всё так плохо. И что к его бронзовому барельефу не зарастёт народная тропа. Тщеславен, что там говорить. Бессмертие в вечности, бессмертие в потомках – слишком сильный соблазн, чтоб ему сопротивляться. А там или ишак сдохнет, или султан помрёт.

   Слава тоже не выдержал и выпил бокал вина.

   – Хм. Хорошо винцо. Ты, кстати, не в курсе, почему во времена всякой нестабильности и государственных катаклизмов появляется какое-то неимоверное количество кликуш, юродивых, экстрасенсов и парапсихологов с провидцами?

   – Не-а. Интересно, а что Саньку досталось? Или он не засёк ещё?

   – Не знаю, а у тебя что?

   Костя поделился своими наблюдениями.

   – Но если с нами так, то и у него что-то должно быть. Если есть – значит это заказной квест, стопудова.

   – Яйца бы оторвать тому заказчику. Хоть бы знаки какие это чудо-юдо нам давало, – с сомнением сказал Костя.

   – Они есть. Должны быть. Может, ты их не замечаешь, но должны быть. Или же, я только могу предполагать, нам просто не будет удаваться ничего, что противоречит какой-то линии, или пути к какому-то решению. И наоборот, удаваться всё, что согласуется с какими-то условиями.

   Костя вспомнил тот мерзкий металлический вкус во рту, когда он было размечтался побегать по Зимнему с дробовиками.

   – М-да, пожалуй. Ты давай, работай, классифицируй. Ты же у нас систематик и аналитик, потом обобщим. Хоть какая-то ясность будет. А эта фигня, – Костя мотнул головой в сторону Мыша, – как объяснить? Кино и немцы же!

   – Ты со стороны видел, хладным, так, сказать, разумом. А для участников всё, наверняка, было естественно. Тем, кто внутри системы, любая фантасмагория кажется естественной. Похоже, что каждый верит в то, во что хочет верить. Давай, не будем о непознанном. И так голова кругом идёт.

   Пришел халдей, вызвал парней с Мышом к старому графу. Судя по всему, деды о чём-то договорились, или что-то, весьма серьёзное, обсудили.

   – Константин, подойди, – потребовал Апраксин. – Отдай мне Степана.

   – Не могу, ваше сиятельство. Степан – человек свободный, я ему не хозяин, не родственник и даже не опекун. Как скажет, так и будет.

   Фёдору Матвеевичу, видать, концепция свободного человека была не по нутру, отчего он поморщился, но спросил Мыша:

   – Хочешь к деду вернуться?

   Мыш стоял, потупив глаза, ни дать, ни взять – примернейший мальчонка, на зависть окружающим, надёжа и опора родителей в старости, продолжатель дела всего рода, воспитанный в лучших традициях Домостроя. Апраксин что-то ему говорил, а тот примерно повторял:

   – Да, дед. Конечно, дедусь. Как прикажете, дедушка.

   Апраксин, казалось, ожил. Такая искренняя радость была в его глазах, вместо былой свинцовой беспросветности.

   Приехали в снятый домик. Дед ещё сердился на Константина, всем видом показывая свой неудовольствие. Гремел стульями, бесцельно передвигал стаканы на столе, что-то бурчал. Костя выставил на стол четыре бутылки.

   – Вот, с графской кухни, – с виноватым видом сообщил он, – ты прости меня, Ефим Григорич, прекрати дуться. Я ж не со зла, а только знаю о твоём слабом здоровье. Вот и ляпнул.

   Дед оттаивал медленно. Только поле третьей кружки соизволил простить Константина.

   – Далеко пойдёт твой мальчонка, – неодобрительно заметил он, – однако граф его признал. Не знаю, почему, – и с подозрением посмотрел на Ярослава и Костю, – но признал. Темны воды в облацех. Мне велено молчать было, – он ещё раз свирепо зыркнул на парней, – и вам тоже.

   Те отвели глаза и деликатно промолчали.

   На следующий день, с утра Костя упылил по делам. Выдумывать новых долгоиграющих ходов, с целью дискредитации Шумахера, было некогда, поэтому рабу божьему Иоганну, библиотекарю, пришлось срочно поскользнуться на обледенелой лестнице и сломать себе шею. Правда, Слава об этом так и не узнал.

   Зато дела для Ханссена завертелись со страшной силой. Адмиралтейство, наконец, проснулось, и к обеду прислало нарочного. Ефим Григорич убыл к Брюсу, то ли вспоминать молодость, то ли квасить, что, впрочем, одно и то же.

   Между тем Акинфия замели, на что Слава сказал:

   – Ничего. Не тот Демидов человек, чтобы не выкрутиться. Нам-то что? Чтоб он дворянство не получил, а остальное – ерунда. Главное, осадочек-то останется.

   Но дело оказалось глубже, чем все предполагали. Дело об утаивании золотых рудников – смертная казнь, хотя и по ведомству Берг-коллегии. Пришлось Ушакову почесать затылок, знал, чья Демидов креатура. Ивана Долгорукого, Александра Нарышкина и Андрея Ушакова пугало всесилие Меншикова, но... С одной стороны, хотелось насыпать соли на хвост Светлейшему, но с другой стороны, можно было за это очень сильно пострадать.

   Демидова Акинфия взяли под белы ручки и посадили. Пока со всем вежеством, но потом – кто знает? Ушаков ждал окрика от Светлейшего, но Меншиков молчал. Осторожно, с экивоками и готовностью отступить, Ушаков доложил императрице. Заметил, что Макаров ходит как побитая собака, поставил себе в голове галочку.

   – Ты, Андрей Иваныч, драл ли его? Пытал о злоумышлениях? – спросила Ушакова Екатерина.

   – Нет ещё, матушка. Никогда не поздно, и, ежели ваше величество приказать соизволят...

   – Иди покамест... Я подумаю, потом скажу, пусть потомится в холодной. Не бывает дыма без огня, – резонно рассудила Екатерина, макнула сладкую булочку в вино, – Иди, не стой над душой.

   У Меншикова она спросила:

   – Что там, мин херц, какие-то разговоры Ушаков ведёт про Демидова?

   – Вечныя и блаженныя памяти государь Пётр Алексеевич не зря им грамотку не выписывал, матушка. Государь после войны был зело недоволен Никитой. Нельзя на Урале единолично распоряжаться и казенных людей ни во что не ставить, как государю Татищев и де Геннин отписывали. И про то серебро не в первый раз доносят, только Акинфия за руку никак не удаётся схватить. Изворотлив, каналья.

   При этом, конечно же, забыл упомянуть, что немалая доля Демидовской изворотливости была создана его же хлопотами и стараниями. Вызвали Брюса, потом накрутили хвоста де Геннину, и понеслась. Де Геннин спалил Демидова на раз, прислав в письме недоумение, оттого, что Степан Костылев, тобольский крестьянин, в 1724 году подавал заявку на медные и серебряные руда по реке Алей. Почему до сих пор от Берг-коллегии нет решения по этому вопросу, он не ведает. Пока длилась переписка, Акинфий парился на нарах, пытаясь хоть как-то повлиять на ситуацию, но тщетно. Разрешали только писать письма, но тщательно их перлюстрировали. Ничего, кроме как по управлению заводами, не пропускали.

   Наконец, из Берг-коллегии доложили, что Демидовские заводы грозят остановиться из-за отсидки хозяина. Меншиков же побаивался, что на дыбе Акинфий расскажет слишком много, и Екатерина выпустила Акинфия. Но с наказом удалиться в Невьянск, и в столицах более не показываться. Подарок в сто тысяч рублей на рождение Петра Петровича не забылся, а пиетет государыни перед людьми, к которым благоволил Пётр Алексеевич, не позволил совсем разорить Демидова. Но дворянства не дали, как и Лапаевских заводов. Вдогонку, в качестве прощального пинка страдальцу, отписали Фокино и все нижегородские деревни в казну. Не по доказательству вины, а чтоб знал, кто в государстве хозяин. Но это станется только в конце апреля.

   Тем временем Костя начал беспокоиться и жаловался Ярославу и Романову, что, дескать, время идёт. Что он обещался прибыть к своим отщепенцам в конце марта, а уже средина февраля.

   Теперь Ефим Григорич зачастил в Адмиралтейство, а потом потребовал у Константина деньги на майорский мундир, хотя должность была полковничья. Костя, то к Апраксину, проведать Мыша и выдать ему новую порцию ценных указаний, то к Брюсу, обсудить кое-какие вопросы применения нарезного оружия и его место в современной войне. Слава мотался и туда и сюда. К Апраксину, поговорить о сиротских домах и проблемах народного образования, то к Брюсу – обсудить методы познания. Дела шли медленно, хотя накрученные своими начальниками три коллегии трудились, не разгибаясь.

   Наконец, в течении недели всё решилось почти одновременно. Апраксин просто передал с Романовым пакет документов, а Брюс, почему-то, вызвал к себе Константина. Вручил упаковку, перетянутую бечевой.

   – Не скажу, чего мне это стоило, – усмехнувшись, сказал Яков Вилимович, – но, слава богу, императрица пока ещё умеет расписаться, там, где ей покажут. Почему-то за вас, что мне вполне удачно помогло, стал хлопотать граф Апраксин. Будьте с ним осторожны, очень опасный человек. Но я хотел сказать совсем другое. Документы я вам выправил со всей возможной скоростью, только потому, что ты, Костя, сможешь сделать пушку. Если ты её не сделаешь, я тебя перед смертью прокляну. Помолчи, – добавил он, – я и так знаю, что ты хочешь сказать. Скажи, почему ты, бывая у Апраксина и у меня, не просил представить тебя императрице?

   – Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь, – перефразировал Грибоедова Костя. – Я, Яков Вилимович, иногда бываю до крайности категоричен, боюсь, не сдержусь.

   – Странно, мы, нерусские, боремся за процветание России. Горько на это всё смотреть, поэтому я подал прошение об отставке. Прости, но Ефим Григорьевич – драгун, и мысли у него драгунские. Хотя нет никаких резонов сомневаться в его верности Отечеству. Поэтому я отвечу на тот вопрос, который ты мне хотел задать. Не всё в России делается возле трона. Есть люди, которые радеют о России, и их много. Гораздо больше тех, кто думает только о себе. Вот тебе список первых. Они к тебе обратятся, и ты им можешь верить. Вот список людей, которые, возможно, к тебе обратятся, но ты им не верь никогда. Тогда ты сделаешь нужные пушки.

   Глава 16

   На Починки 1726-го года и позже. Александер Шубин, в очередной раз разочаровывается. Ненадолго, минут на двадцать. Тень маркизы ненадолго заслоняет солнце. Солнце ненадолго освещает каморку папы Карло. Тори против вигов.

   А иные воображают частные силы и разнообразят их, как понадобится. Выставляют напоказ способности притягательные, удержательные, отталкивательные, направительные, распространительные, сократительные. Это было простительно Гильберту и Кабею и даже в недавнее время Гонорату Фабри, когда еще не стал известным или не получил еще надлежащего признания здравый способ философствования. Ныне же никакой разумный человек не может вынести эти химерические качества, которые они выдают за последние начала вещей.

   (Лейбниц Готфрид Вильгельм. «Против варварства в физике за реальную философию и против попыток возобновления схоластических качеств и химерических интеллигенций».)

   «В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора», – продекламировал Саня, и помог Анне Ефимовне сесть в розвальни. Большая экспедиция в Александрову слободу началась ранним утром. В конце концов, невозможно трудиться не разгибаясь. Сашка вообще, чувствовал себя, как шахтёр, выползший из забоя на солнечный свет и отставивший в сторону кирку. Опять же, воскресенье, самое время вздохнуть полной грудью.

   Это вообще-то Анна спровоцировала поездку в слободу, надоело в четырёх стенах сидеть. И Стешка туда же, хотя Саня и не понимал, зачем. Стешка – это новая дворовая девка, которую Анна Ефимовна взяла вместо Глашки. С ними увязался Гейнц, да и Саня взял с собой своих учеников – надо и им посмотреть на людей, себя показать, родню проведать. В общем, собрались, поехали.

   Вообще-то они собрались на торжище, надо бы прикупить кое-что по мелочи, да посмотреть, почём можно продать полотно. С полотном, похоже, проблема была больше в голове у Сашки, нежели на самом деле. Анна Ефимовна, к примеру, была крайне довольна такими станами – они за три недели наткали столько, сколько иные за зиму не делали. Теперь надо было бы проверить, какие деньги они с этого поимеют.

   На торжище толклось, судя по всему, всё население слободы. В основном, чтобы себя показать. Сане нравилось вот так просто ходить, здороваться с незнакомыми людьми, – как оказалось, его все знают! Ясное синее небо, солнечная погода, да и потеплело изрядно. Самое время играть в снежки и катать снежных баб. Гейнц, конечно же, встретил Калашникову с ключницей Лукерьей, и незаметно растворился в пространстве. "Вот неугомонный", – равнодушно подумал Саня, а самого кольнула обида – Елена Васильевна в его сторону даже не посмотрела. Впрочем, для Сашки это был пройденный этап, а вот с дочкой бы он того-сь... встретился бы ещё пару раз.

   Анна потащила Сашку смотреть на полотно. Сукно серое было по девяносто копеек, байка – тридцать копеек, а холсты – по полторы копейки аршин.

   – Нет, Аня, мы не будем продавать свой холст по такой цене. Надо дело до конца довести. Отбелим, а потом продадим. Тем более, что у нас полотно широкое, не то что это вот.

   "Всё хорошо, прекрасная маркиза, дела идут и жизнь легка. Ни одного печального сюрприза, за исключеньем пустяка". Глубинная Россия жила по своим законам и плевала на указы Петра о тканье широкого холста. По двум причинам. Первая, и не самая главная, – широкие станы не лезли в избы, а вторая – то, что рубахи и сорочки шились именно из ткани такой ширины. И покупать широкое полотно, для того, чтобы его потом покромсать на куски, желающих не было. Так что Сашкины инновации были хороши только в том случае, если поставлять ту ткань в казну или на экспорт. Как завещал великий Пётр. "Ещё один эпик фэйл", – подумал Саня, – "и как дальше жить?" На Анну рычать бесполезно, она и так беременная. И на себя тоже. Каждый должен совершить те ошибки, которые ему предназначены, которые необходимо совершить, чтобы достичь просветления. Так что винить кого-либо в своих собственных промахах – это не наш путь, надо просто сделать выводы.

   Через двадцать минут, ровно столько, чтобы выпустить в яркое небо весь пар, он уже собрал вокруг себя своих учеников и занялся текучкой по теме "Естествознание. Агрегатные состояния веществ".

   – Ну, к примеру, смотрим вот на эту сосульку. Отчего вообще сосулька здесь взялась? Не знаете? Начинайте думать. Подсказываю, сосулька – это твёрдая вода.

   – Потому что снег с крыши стаял! – ответил Степашка Большой.

   – А почему сосулька мокрая? Почему с неё течёт вода?

   Детвора задумалась ненадолго.

   – Потому что солнце светит.

   – Так, ход ваших мыслей мне нравится. Ещё где вы это видели? Когда руку к лучине подносите? Что происходит?

   Степашка Малой выставил ладошку на солнце и крутил ею вправо и влево.

   – Да! Греет, так же как и от лучины.

   – Это значит, что мы наблюдаем тепло, одинаковое, что от солнца, что от лучины. А в тени, обратите внимание, вода снова замерзает.

   Пацаны стояли огорошенные Изумлённые первым, возможно, в своей жизни открытием. Несопоставимостью масштабов одного и того же явления. Весь мир превращался одну большую физику.

   – Очень хорошо будет, – сказал в заключение Учитель, – если вы научитесь задавать себе вопрос "почему" и правильно на него отвечать.

   "Прям как древние греки", – умилился сам себе Саня, – "учитель прогуливается с учениками и они ведут глубокомысленные беседы. Как эти... перипатетики. Или пифагорейцы? Неважно".

   Вообще настроение было самое наилучшее. Однако для егозливых ребят дела были и поважнее Старшие пытались сохранить некое подобие серьёзности, но их надолго не хватило. Вона как с горки катается молодняк, визг, крики и задорный смех, как тут устоять?

   – Всё, можете идти. Сбор после обеда, возле Герасима.

   У Сашки была ещё одна мысль – присмотреть место для дома, чтоб было где голову преклонить, когда приезжает в Александрову слободу. Он от торжища прошел к храму Рождества Христова, потолокся вокруг. Всё застроено, да и косогоры кругом. Точнее говоря, было застроено именно там, где и Саня был не прочь поселиться. Прикупить бы у Сытина участок со сгоревшей избой, но хотелось, чтоб всё было по уму. Дом с каменным фундаментом, просторным подворьем, баней и даже кузенкой, примерно так, как у Калашникова, или даже больше. И чтоб вода была рядом, и чтоб сухо в подополе было... Нужен, конечно же, какой-то компромисс, потому что вода внизу, а сухо – наверху.

   С Царёвой горки полюбовался на расстилающуюся перед ним панораму. Белыми столбами поднимался дым печей, – "к вёдру, не иначе", – удовлетворённо подумал Сашка. Красивые виды, только не вполне понятно, что двигало Иваном Грозным, когда он строил свой дворец в низине, а не на высоком правом берегу. Одно хорошее половодье – и есть риск что всё уплывет вдаль. Но поскольку за двести лет ничего никуда не уплыло, то можно присмотреть место для домика возле монастыря.

   Он спустился по какому-то закоулку, мимо собора Рождества Христова, к Конюшенной улице, потом перешёл по льду через Серую, к Стрелихе, а уж мимо неё, огородами, добрался до задов Кузнечной. Здесь всё застыло со времён Ивана Грозного, впало в спячку, ожидая хоть каких-нибудь перемен. Саня уже подумал о том, что зря вообще связался с Вакулой. В слободе, однако, помимо него было ещё около двадцати кузен.

   Саня прошёл по Кузнечной к монастырю, свернул направо, к улице Коровьей. Поглядел на пустырь за монастырём, не удовлетворился. Что-то всё не так. А если всё не так, то по закону природы "не так" стало продолжаться и дальше. Не успел Саня пройти мимо стен монастыря обратно к речке, как нарвался на матушку Манефу, собственной персоной.

   "Шайтан-кирдык тебя забодай", – беззлобно подумал Саня, – "надо же так вляпаться". Однако изобразил искреннюю улыбку и неподдельную радость от встречи.

   – Здравствуйте, матушка!

   – Ох, Сашенька, здравствуй, а на ловца и зверь бежит.

   Саня себя зверем отнюдь не считал, но продолжал улыбаться, в надежде, что всё обойдётся. Он вообще твёрдо считал, что если кому-то что-то надо из-под него, так пусть и приходят. Желательно, кланяются в ножки. А тут такая засада. Сам пришёл. Это ж надо ж!

   – Что ж ты нас совсем забыл, совсем позабросил, – ласково причитала матушка Манефа, а Сашке слышались интонации Кабанихи из всем известного фильма про грозу.

   – Да тут праздники, то да сё, завертелся. И жить негде, – пытался он оправдаться, – а всё ли у вас в порядке? Я слышал станы новоманерные ткут хорошо, что ж вам беспокоиться?

   Матушка Манефа так пристально посмотрела на Саню, что ему стало немного не по себе. И вообще, захотелось немедля приобрести такой же стан и самому сесть ткать. "Пожалуй, у неё станы не забалуют, даром что деревянные".

   – Но я не про то, – келариня каким-то странным образом развернула Сашку лицом ко входу в монастырь, – школу, говорят, собралися вы открывать? Хорошее дело.

   Они уже шли по территории монастыря. Саня рассеянным взглядом осматривал знакомый пейзаж. Он до этого вообще всерьёз не воспринимал монастырь, как сосредоточие православного духа. Для него монахи вообще были как бесплатный антураж для экскурсии по Суздалю или Ростову. А сейчас огляделся, засёк совсем не монашеский взгляд от проходившей мимо послушницы. Мелькнул взгляд, а не успеешь рассмотреть – так идёт себе монашенка очи долу, мелко перебирает ногами. Интересно, какие же здесь страсти бурлят под внешним благочестием? В какие тёмные глубины может завести сублимация, одному богу известно. И что это? Зачем? Понятно было бы, если старушки какие шли в монастырь. А девки молодые? Зачем? А вон та ничё так на мордашку, что-то в ней есть такое, привлекающее взгляд. Послушница с вызовом посмотрела Сане в глаза. Тот не удержался, улыбнулся и подмигнул ей. Девушка вскинула подбородок и отвернулась. Он вздохнул, а матушка Манефа что-то ему втирает про невиданный урожай.

   – И что, Александр Николаевич, не возьмёшься ли посмотреть крупорушку? А мы уж разочтёмся с тобой по-божески. И, глядишь, место тебе найдём под домик, недалеко отсюда. Да что там говорить, мы уж отблагодарим тебя, как сможем. Гляди-ка, вон в Кузнечной Ефим Лысков сын дом оставляет...

   У женщин вообще не менее ста тысяч пятисот миллионов способов крутить мужиками, как им заблагорассудится. И главное, что мужики обычно понимают это значительно позже, когда ничего уже изменить нельзя.

   – А что вообще эта... крупорушка делает? – оторвался Саня от своих мыслей.

   Вопрос, безусловно, был идиотский, но кто ж вообще в наше время в той сельхозтехнике разбирается? Тут ещё и сеялка, всплыло в памяти. Но крупорушка нихрена не вписывалась в генплан, но поскольку заказчик платит, то почему бы и нет?

   – Гречу от шелухи обдирает, просо да горох. У нас две беды, то неурожай, то урожай, так и сломалась вот.

   – А что с ней не так?

   – Сломалась. А что ты ещё говорил про чугунные жернова?

   – А, да. Камешков в муке не будет и проще тонкость помола устанавливать. Басы фальшивят.

   Келариня остановилась и непонимающе смотрела на Сашку.

   – Басы, говорю, фальшивят, кто там в храме поёт? Кому-то медведь на ухо наступил.

   – А, так то распевка. С прихода Рождественского храма дьячок иной раз берётся распевать. Матушка Евдокия стара уже. А что, Александр, мне тут Пахомиха говорила, что жалостливые песни горазд петь? – неожиданно сменила тему келариня. – Грех, конечно, мирским соблазняться, да кто из нас не без греха. Все, все мы грешны.

   Матушка Манефа начала истово креститься на купола. Саня испугался столь резкому повороту разговора. Ладно там, крупорушка какая-то, так ещё и запрягут в церковном хоре петь, то уж совсем ни в какие ворота... Но обошлось.

   – Ты, Сашка, не забывай нас. Заходил бы почаще, обогрели бы тебя, накормили бы. Так что, крупорушку сделаешь?

   – Не знаю, – ответил Саня, – нет времени. Своих дел по горло. В общем, посмотреть смогу не раньше, чем через неделю. А уж чинить – как получится.

   – Вот и хорошо, – удовлетворилась матушка Манефа, – жду тебя вскорости.

   Саня решил поскорее удалиться прочь, пока чего-нибудь нового не вспомнилось келарине. Он сразу не сообразил, кого же ему своей манерой поведения напоминает матушка Манефа. Потом вспомнил – его тёщу, так же мягко стелет. У самых ворот монастыря ему снова встретилась та послушница. Совершенно невозмутимо она смотрела Сашке в глаза и демонстративно поправляла выбившиеся из-под платка русые волосы.

   Саня отвёл глаза и ускорил шаг. Одно дело – читать "Декамерон" и анекдоты про монашек, а другое – соблазняться монахинями в реале. Ему мерещилась стройные ряды православной инквизиции, испанский сапог и треск разгорающегося костра. Он быстро дошёл до Торговой площади. Из головы не шла та девица. "А хороша, бесовка, ой как хороша", – думал Саня, – "и губки такие рабочие", но гнал эту мысль от себя.

   Анна уже набрала в корзинку чего-то своего, женского, и уже была готова ехать в Романово. Не было только детей, но и время ещё не вышло.

   – Давай, Аня, съедим к Трофиму, заберём кое-что. Потом вернёмся.

   У Трифона они забрали не только мотальные приспособления, корыта и прочую мелочь, но и первую готовую самопряху. Саня, как её увидел, спросил:

   – И что, так быстро сделали?

   – А что там делать-то, – ответил Трофим, – с новым-то токарным станком это быстро. Дольше лошадь запрягать в привод.

   – Зато быстро точим. Я тебе ещё закажу, на следующей неделе, несколько штук. Только зачем? Зачем ты вырезаешь на спицах вот эти финтифлюшки?

   – Надо чтоб душа радовалась! – в непоколебимой уверенностью ответил Трифон, – негоже, когда простые палки вставлять!

   – Ты ещё хохломой распиши, – съязвил Сашка, – тогда-то точно душа радоваться будет. Сколько она потом стоить будет?

   – Хохломой никак не можно, – спокойно отвечал Трифон, – ихний секрет никто не знает.

   Саня, конечно, понимал, что надо дерево покрывать хоть каким-то лаком или краской, чтоб не рассыхалось раньше времени, и был согласен с простым восковым покрытием. Но вот эта высокохудожественная резьба, да еще с покраской!

   – Подумаешь, секрет, – тем не менее, ответил он, – оловянный порошок используют, а потом покрывают олифой и запекают в печи. Олифа желтеет, и оловянное покрытие становится похожим на золото.

   – Да неужто? И что, вот так просто?

   – Ну, не совсем просто. Грунтовка перетёртой глиной там, сушка, все дела. Только если ты каждую самопряху или ткацкий станок расписывать будешь, так твои станки будут стоить, как кареты. Нет, так нельзя. Нам не нужны шедевры народных промыслов. Нам нужны простые, функциональные, и, главное – дешёвые изделия. Ладно, мне-то всё равно как ты их будешь продавать. Мне, пожалуйста, без того... безо всякого, попроще.

   – Никак не мочно. Нет, Александр, и не проси, – твёрдо сказал Трофим, – меня люди знают, ко мне не просто так идут. Потому что знают! А то увидят у тебя такой уродец – будет мне позор на мои седины.

   Спорить было бесполезно, ибо это был не первый, и, Саня подозревал, не последний разговор на эту тему.

   – Ладно, – примирительно сказал он, – не серчай, это я так. На днях заеду, ещё кое-какие механизмы обсудим.

   Тем временем жизнь в деревне шла своим чередом. Вне зависимости от привходящих обстоятельств. Не без новостей, однако. Появившийся дом бывшей дворовой девки Глашки возбуждал в селянах нешуточное любопытство, но, по всем деревенским правилам, проявлять прямой интерес было нельзя. Все, конечно знали, что там, внутрях – какие-то особенные ткацкие станы, но кто запретит барам чудить так, как им захочется? Для прояснения ситуации были предприняты все традиционные методы агентурной разведки. Послать, к примеру, дочку за щепоткой соли, или же сынка отправить с каким-нибудь пустячным вопросом. Жаль, что Герасима невозможно допросить.

   Общественное мнение, – не умозрительное газетное мнение, выдаваемое за общественное, – а настоящее, кондовое, без которого никакая жизнь в деревне невозможна, склонялось к тому, что Глашка зажила слишком красиво. И все, конечно же, искренне переживали за чужое счастье, ибо наш народ не может дышать полной грудью, пока у соседа всё хорошо.

   Разведка донесла, что Глафира живет в совершенно барских условиях – в тепле, при свете, на таких, казалось, безразмерных площадях! Мыслимое ли дело – печь топится по белому! Корову Глафира не доит, свиней не держит, знает себе, ниточки подвязывает, экое дело, это все умеют. Бабы видели только внешнюю сторону процесса, поэтому возникал вопрос – за какие такие кренделя Глашке привалило такое счастье? Дело запахло бы остракизмом, но Глашка и так... Блокаду прорвала дочка Герасима – десятилетняя Марьянка, которая, во-первых, ещё была далека от политических раскладов, а во-вторых, здраво решила, что сидеть в просторном, светлом и теплом цеху гораздо лучше, чем в своей избе. Она попросилась к Глашке, та не отказала. Опять же, помощница, какая-никакая. Потом на чуть-чуть забежала компания отроковиц, насчёт погреться, а то на улице такой мороз!

   Сашка, ясное дело, так же был далёк от деревенской политики, как и детвора, потому что крутился, в основном, в другом крыле рабочей избы. Там он начинал делать свою батарею, ещё не догадываясь, во что вляпался. Всё, в общем-то, было понятно. Теоретически.