Текст книги "Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

   – Меня бабка Панкратиха послала, спросить, не надо ли чего барам, может чаю заварить?

   – Надо, – сказал Костя, – вечером придёшь в баню, спину мне тереть!

   Акулина пискнула и исчезла.

   – Зря ты это сказал, – осуждающе сказал Саня.– На складе у нас около ста штук разных тканей. По сто двадцать аршин в штуке. Нет, здесь не дадут поговорить, ща пока все девки на тебя не посмотрят, не успокоятся. Пошли в дом.

   Костя нехотя согласился. Они вышли на крыльцо.

   – 13 алтын 2 денги за фунт табаку, 2 алтына 2 денги за трубку, – похвастался Костя, – настоящий табачок-с, не то что нынче в сигареты пихают. Держи, это я тебе лично привёз в подарок.

   Они с наслаждением перекурили и зашли в дом. Поскольку Славка сразу же по приезду умчался квохтать вокруг Анны Ефимовны, так парни, после испивания настоящего кофия с сахаром, вышли ещё раз покурить на крылечко.

   – У нас две стратегические новости, – по дороге сказал Костя, выпуская в небо замысловатый виток дыма.

   – Начинай с плохой.

   Костя поднял палец в небо и менторским тоном произнёс:

   – Стратегические новости не могут быть или плохими или хорошими, потому что они стратегические. Хе-хе. Так вот. Старый хрен напросился на руководство экспедицией на Сахалин. Пока на Сахалин. Вот же подсуропил, все планы наперекосяк! И что ему шлея под хвост попала? Новость вторая – мы получили разрешения на всё, что просили, включая типографию. Генеральным цензором назначен Брюс, потому что никто больше в этом не понимает. Да, забыл сказать – можно печатать всё, всё, кроме духовной литературы.

   – А что, в России есть какая-то иная? – хмыкнул Саня.

   – Ну, остальное – учебники, календари, мемуары и планы завоевания мира. Но это не срочно. Деда в дорогу будем собирать мы. Отсюда вытекают новости помельче: А – мы стали поставщиками Адмиралтейства, в части снаряжения экспедиции. Б – нужно срочно готовить комплектацию. В – часть работ по Генплану переносятся на потом.

   – Да, действительно. Я-то тут раздухарился... Планы составлял... Мечты лелеял.

   – Тебе не надо будет делать всё. Погоди, вот приедет Григорич, привезёт бумагу от Апраксина, тогда можно будет нагибать и туляков, и Адмиралтейские мастерские. Нам, главное, иметь точные чертежи того, что мы хотим получить. А получить нам надо много чего. Фургоны, палатки, полушубки, валенки, накомарники. Полевые кухни, сани, лыжи. Энцефалитки, шапки-ушанки, рукавицы, шарфы. Сапоги, верёвки, штыри, карабины. Полевые печки, крупы, мука и сало. Я бы ни за что не впрягся в это дело, без нас сто лет жили, и ещё сто лет проживут. Но раз уж дед идёт, то надо его и снабжать по полной, чтоб не загнулся раньше времени во глубине сибирских руд. Я потом напишу списки. Из расчёта на сто пятьдесят рыл, с запасцем на непредвиденные обстоятельства.

   Пришел блаженно улыбающийся Славка.

   – И что обсуждаем?

   – Трём всякое, на сухую. Сань, ну что, блин, за жисть? Банный день сегодня или как?

   – Алкоголь – это яд, – мрачно ответил Сашка, – я это твёрдо знаю. Ты сначала в баню сходи, потом перекусим, а я вам ещё страшного расскажу.

   – Баня топится, – сказал Славка, – Анна распорядилась. Что у тебя страшного?

   – Гейнц всемирной славы взалкал. Письма приготовил.

   – Куда? – хором спросили Костя и Ярослав.

   – Вроде в Парижскую Академию Наук. И, что немаловажно, про нас там ни слова.

   – За такое надо бы его убить, – заявил Костя.

   – И остаться без металлурга, – возразил Саня, – и бить его бесполезно. Били уже. Вдвоём со Степаном, а ему хоть бы хны.

   – Да-а-а, дела, – протянул Славка, – хотя... Незавершённые гештальты, ребята, приводят к самым неожиданным последствиям. Надо малость послабление дать. Пусть напишет, только под нашим чутким руководством. Надо только тщательно продумать, что писать будем. Пока прессовать не будем, может он искренне заблуждается. Тащи, Саня, сюда преступника.

   Костя ткнул Гейнца поддых.

   – Ты что, дефективный, не понял, что тебе говорили?

   Подсудимый плюхнулся на лавку в стороне от ребят и тяжело молчал.

   – Ты чего хочешь? – продолжал Костя, – славы или денег?

   – Вы ничего не понимаете! – возмутился шваб. – Я писал дневник, в форме писем. Вы мне потом ещё спасибо скажете, что хоть что-то для истории сохранилось. А в Академию что я могу написать? Я не могу даже придумать подходящего объяснения тем вещам, что мы делаем, и с чем же идти в Академию? Засмеют. Александер ни-че-го мне не объясняет, только делает. А что он делает? Флогистона нет, а вместо него какие-то электрические магнитофлюиды у него! Так что вы зря тут! Я же слово давал!

   Все глубоко вздохнули. И что делать, непонятно.

   – Ладно, – прокашлялся Костя, – набить бы тебе рожу. Бронза-то хоть осталась? Хотя бы на четыре подшипника? Я имею в виду, фургоны делать грузоподъемные?

   – Бронзу всю перевели на подшипники для реконструкции Онуфриевой мельницы. И сурьму тоже, и часть свинца, – Саня вопросительно посмотрел на Гейнца.

   То закряхтел:

   – Ну, если только перегонный куб переплавить...

   Костя подскочил:

   – У вас что, и перегонный куб есть? Вы что, самогонку гнали? Нет, никогда! Аппарат что ли сделали? А? Саня, что ж ты молчал?

   – А я что? Я ничего... это Гейнц сделал, я тот самогон не пью. Почти. Почти не пью, разве что после бани. Так, чуть-чуть, – он потёр левый глаз, – а то у нас никогда в меру не получается.

   – Нет, ребята, аппарат я ломать не дам. Правда, Гейнц? Столько трудов вложено, – Костя понял, кто тут главный двигатель прогресса, – в условиях тотальной антисанитарии без самогона нам никак, а Гейнц?

   – Да, – ответил немец, – пива нет, так приходится пить, то что есть. А от сырой воды, говорят, нарушается проистечение желчи в организме.

   – Кислотно-щелочной баланс точно нарушается, – заявил Костя.

   Увлекательную дискуссию о пользе напитков крепче сорока прервала Стешка, что, дескать, баня готова. Первые пошли Славка с Анной, пока ещё там не шибко жарко было, а парни собирались идти чуть попозже, когда каменка раскочегарится на полную

   – Что, Гейнц, в баню-то пойдёшь?

   – О, я, я... – ответил шваб, – банья – это как это по-русски? Ешь – потей, работай – мёрзни?

   – Не совсем так, но в целом верно. Врастаешь в Россию, это хорошо. Ты давай, тащи шнапс, после баньки, как говорил один хороший человек, "займи, но выпей". А до парилки – ни-ни. Саня, веники есть?

   – Есть... Всё есть, и метла, и помело, и голик-веник сто рублей денег.

   Наконец баня освободилась, а мужики ломанулись, как стадо коней на водопой. С остервенением парились, выскакивали в клубах пара из баньки и с уханьем валялись в снегу. Первым сдался Гейнц, потом ушёл Саня. Костя пришел через два часа. Молчал, потом что-то промычал и помотал головой.

   – Вакханки, блин, – наконец у него появились слова, – менады неукротимые... Кошмар какой-то. Ну что ждем-то? Вы что, без меня начали?

   – А то, пока тебя дождёсси, слюной изойдёшь, – ответил Сашка, и поднял бровь на Костю, – только я от тебя таких слов что-то раньше не слышал?

   Тот налил себе полстакана и заявил:

   – Это мне штрафная. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим... – и выпил.

   Теперь уже Славка с удивлением посмотрел на Костю. Тот самодовольно ухмыльнулся:

   – Что, не ожидали? Думали, сапог – кирзовая рожа, в репродукции Рубенса только селёдку заворачивал? Я так и знал, что вы меня недооцениваете. Но я вам не здесь!

   Славка смутился, он действительно считал Костю недалёким солдафоном, родившимся, судя по всему, прямо в казарме, там же проведшим детство, отрочество и юность.

   – Так откуда дровишки-то? – внезапно оживился Сашка.

   – Когда сидишь в... неважно, где сидишь, а у тебя под рукой только "Русская поэзия конца XIX – начала XX века" издательства Московского университета 1979 года, твердый тёмно-зелёный переплёт, не хватает страниц со сто восемнадцатой по двести двадцать четвёртую, так выучишь наизусть не только стишки, но и все выходные данные этой книжки. Зато я теперь специалист по акмеизму. Девушкам очень нравится. Такая, говорят, у вас, Константин Иванович, трепетная и чувствующая натура. Давайте, значицца... наливайте, не тормозите. Знатный самогонище! Кто автор? Ты, Гейнц? Обалдеть, так глубоко в суть русской души никто ещё не проникал... и, главное, баню любит, это вообще...

   – И это говорит нам человек с тонкой, чувствующей... У тебя, Костя, случилось словесное недержание?

   – Да, от избытка чувств. Давно мы так вот культурно не сидели, культура ведь это наше всё! Наши непреходящие ценности.

   – Про непреходящие ценности тебе Панкратиха расскажет. Образно и доходчиво, аж уши заворачиваются.

   – Вот я и говорю. Наши непреходящие ценности – это баня, водка и бабы! Ну давайте, вздрогнем, чтоб хер стоял и деньги были!

   Примерно в то же время, пока наши герои обсуждали судьбы русской культуры, Мыш, именуемый нынче «барчук», предавался болезненному сплину. Опытный специалист без труда определил бы его недуг, как «синдром Гекльберри Финна», когда у того сбылась его мечта, и он стал неприлично богат. Но если Гек Финн нашёл в себе силы порвать с условностями света, то Мышу это никак не светило. Чёткие и недвусмысленные директивы Константина Ивановича сияли перед его внутренним взором, как «мене, текел, фарес». Так что он молча тосковал по воле вольной, что безмятежно проходила под сенью дубрав и берёзовых рощ, пусть иной раз впроголодь, пусть иной раз в холоде и под дождём – но та жизнь ему казалась настоящей, полной событий и ежедневных открытий.

   Первое время он через силу исполнял обязанности юного графа. Носил тупорылые ботинки с пряжками, белые чулки, какие-то смешные панталончики, синий камзольчик и сорочку с кружавчиками. Кудри ему завивал кауфер, одевали и обували его теперь двое лакеев, на завтрак – который, вкупе с обедом, происходил, чёрт побери, по звонку! его приглашали. Однако он быстро уловил все выгоды своего положения, и перестал смущаться от всяких пустяков.

   Как в воду дядька Коська глядел, уныло думал он, лениво ковыряя вилкой в каком-то бланманже, мечтая о гречневой каше со шкварками. На кой ляд на него обрушилось Слово Божье, он решительно не понимал. Занудная Псалтирь, Часослов и всякие "аз-буки-веди", и ещё "ижица – кнут к жопе движется". Причем, старый хрен не стеснялся к сиятельнейшей заднице применять розги, после чего Мыш твёрдо решил, что дьячку жить осталось не более полугода. Как только, так сразу. Как только выдастся подходящая возможность.

   Если до недавнего времени Мыш считал, что дядька Коська хочет его сжить со свету своими растяжками, растопырками и прочими три-Д, а ещё давал подзатыльники за ошибки в письме, то теперь уверовал, что та учёба было сродни лёгкому отдыху, а уморить его решил учитель грамматики. А есть ещё арифметика, немецкий и английский язык, латынь и греческий, что и вовсе ни в какие ворота. Но он терпел, и твёрдый наказ дядьки Константина "Учиться, учиться и учиться! Настоящим образом!" был ярким маяком в ночи, не позволявшем Мышу упасть в бездны самой черной меланхолии.

   Одной отрадой были занятия фехтованием. Дед поставил учителем старого капрала Ефимушку, который ничего внятного не говорил, а только знал две фразы "погань пархатая" и "тебя в коромысло раскудрить", а уж, вошедши в раж, мог плашмя палашом отходить за будь здоров. Но тут Мыш терпел – без боли не бывает настоящего учения. Сам себе удивлялся Степашка, что совсем неуютно чувствовал себя без тех самых, простых упражнений, которыми его нагружал Костя – растяжки, малый разминочный комплекс и двадцать отжиманий, двадцать подтягиваний. Бегать, правда, было негде, но Мыш считал, что это дело времени. Вскоре Ефимушка начал выговаривать новые слова, и малой считал, что это сказывается его благотворное влияние, потому что успехи в фехтовании у него появились достаточно быстро.

   Но помимо всего прочего Мышу приходилось наизусть учить родословную Апраксиных, чтоб, не приведи господь, не поставить себя ниже всяких худородных, ибо они родня правящей фамилии... тут дед Фёдор начинал что-то невразумительное бормотать, но Мыш понимал, что есть вещи, которые вслух не говорят. В редкие вечера, когда дома не толпились гости, и никто им не мешал, он должен был слушать воспоминания деда о славных днях его молодости и тому подобный старческий маразм. Однако слушал, а потом, увлечённый картинами совсем иной жизни, забирался с ногами на мягкое кресло, и даже иной раз спрашивал: "А дальше что было, дед?" Дед таял и погружался в рассуждения, как хорошо было до Петра, как терпимо было во время Петра, и как оно паскудно сейчас. Потом спохватывался, выныривал из воспоминаний и грозил Мышу пальцем: "Ты не вздумай где болтать что попало языком!"

   Через три недели Мыш сделал фундаментальное открытие – он мог помыкать дедом, как ему заблагорассудится.

   – Бу-бу-быр-бу... Быр-бу-бу-бур...

   Саня перевернулся на другой бок и застонал. "И что людям не спится", – пробормотал он, – "устраивают всякие собрания" и попытался снова заснуть. Но сон уже ушёл.

   – Ты, Онуфрий, главное уже понял, а сам боишься. Боишься это осознать, потому что от таких мыслей прямая дорога сам знаешь куда. Или в леса, или на дыбу.

   Он невольно прислушался, это в горничке разговаривали Славка и брат келарь. "Он что, специально приходит, когда я с похмелья?" – спросил сам себя Сашка. Как всегда, они накануне удержаться не смогли и перебрали лишку. Сашка ещё раз прислушался к себе, нет, вроде нормально. Ну, по крайней мере, не смертельно, прогресс с качеством самогона налицо. Надо вставать.

   – Не ты первый эту мысль думал, ведь, если знаешь, то Соборное Уложение 157 года похоронило все былые крестьянские свободы. И были люди, которые противились этому, но их затоптали. Вот, к примеру, недавно Иван Посошков помер. Из-за чего? Слишком умный патамучта был. Книжку написал, хорошую книжку, а помер в Петропавловской крепости.

   – И где та книжка? – переспросил брат келарь.

   – Спрятали её добрые люди. До поры, до времени. Я тебе как-нибудь, при случае, найду.

   Саня оделся и отправился исправлять свои надобности. По дороге заглянул в пустующую, до недавнего времени, псарню. Белка должна была вот-вот ощениться, поэтому Сашка её устроил в хорошем месте. Даже старый тулуп выдал. Но пока всё было в норме – он потрепал Белку за ухом, пробормотал: "Ну лежи, лежи. Сейчас принесу пожрать".

   Когда он вернулся, беседа продолжалась.

   – И Нил Сорский был, и жизнью своей доказал, что жить иначе можно. Ты, – Славка усмехнулся, – сам попробуй своим крестьянам волю дать.

   – Братие не допустит... – пробормотал брат Онуфрий, – привыкши оне к сытости... На настоятеля уже зуб точат, что не позволяет им в праздности пребывать.

   – Чиво-чиво? – это уже Костин голос, – на пахана хвост задирают? Так ты мне скажи, мы там быстро благолепие наведём!

   Саня в этот момент заваривал себе кофе.

   – Челобитную владыке отписали, чтобы настоятеля другого прислал. Не по нраву им, виш ли, строгости по уставу.

   – А что владыко? Попустительствует?

   – Не знаю. Может пришлёт нового настоятеля, а может и не пришлёт.

   – Пойдём-ка на крылечко, бледнолицый брат мой, перекурим и поговорим. Ты мне объяснишь, как это всё происходит.

   Саня зашёл в горничку, плюхнулся на лавку и прихлебнул кофе.

   – Что Онуфрий хотел?

   – Тебя наслушался, книжек начитался и вот сумления его взяли, что вроде бы неплохо бы где-то местами народу свободу дать. Хорошо хоть ко мне зашёл, а не попёрся сразу проповедовать, – буркнул Славка, – нестяжатель новоявленный.

   – А ты-то что осерчал?

   – Да так... Ляпнет где-нибудь неподумавши, и отправится на Соловки. А мы за ним паровозом ещё куда-нибудь.

   Вернулись с крылечка Берёзов и келарь. У Кости на лице блуждала многозначительная улыбка. Не иначе опять что-то противозаконное или асоциальное выдумал, – содружество абстиненции и Костиной фантазии иной раз рождало всякие непотребства. Онуфрий немного повеселел. А Славка продолжил лечить келаря:

   – Нужна ли та свобода всем – вот главный вопрос. И, если хорошенько подумать – то не всем. Некоторым и так хорошо, иной жизни они не знают, и знать не хотят. Ты, главное, то, что надумал – не вздумай говорить хоть кому-нибудь. И уж не вздумай записывать.

   Онуфрий обиженно засопел:

   – Так то понятно, что негоже с кем попало разговаривать.

   Славка добавил:

   – Вот и хорошо. Ты через недельку подъезжай, поговорим предметно.

   – А когда мельницу делать будем? – тут уже брат келарь обратился к Сашке.

   – Так ты с Трофимом договаривайся, его люди работать будут. У меня всё готово. Мне три рубля за работу заплатишь и за подшипники пять рублей.

   – Сколько?! Они что, золотые?

   – Да, пять. Поверь, по себестоимости отдаю. Да кроме того я же даю пожизненную гарантию на три года.

   Онуфрий тяжело вздохнул. Пожизненная гарантия – это хорошо, но восемь рублей! Где ж такие деньги взять? Однако он засобирался.

   – Поеду я, – удручённо сказал он, – проведать надо Фёдоровку.

   – И что, даже чаю не попьёте? – пошутил Саня, а Славка добавил:

   – Давай, брат во Христе, не побрезгуй, позавтракай с нами, никуда не опоздаешь.

   Костя для убедительности хлопнул Онуфрия по плечу, отчего у того колени подогнулись и он плюхнулся на лавку.

   После лёгкого завтрака брат келарь засобирался по делам. Саня сидел, задумчиво уставившись в потолок.

   – Ты чё это? – обеспокоенно спросил его Слава, – хмель не выветрился?

   – Томление в грудях какое-то нездоровое, – пожаловался Сашка, – набрали всяких дел, аж подумать тошно. За что хвататься? И только-только первый этап до ума довёл, да и то не до конца. А тут это вот ещё, с этой экспедицией, прости господи, ни в звезду, ни в Красную Армию. Ладно, мне в Александров надо, у меня сегодня учёба с трофимовскими. Ты у моих младших проверь арифметику, а то я не успеваю.

   Костя лениво листал какую-то книжку.

   – Если б я учился по такой грамматике, – он постучал пальцем по открытой странице, – я бы тоже из школы сбежал. Несмотря ни на что.

   Костя кинул на стол книжку и ушёл в свою каморку, Саня упылил к своим ученикам, но покоя не было. Если день начался с визитов, так это верная примета, что гости будут толочься до вечера. Прибыл собственной персоной купец Игнатьев, лично посмотреть на тех болезных, которые готовы снова купить у него персицкие штучки, заодно пронюхать, что же такого из них можно поиметь. Заодно провентилировать, можно ли дальше гнуть ту же цену, или накинуть ещё пятиалтынный с фунта. Однако вымелся он часа через два, ошарашенный объёмом заказов, но с твёрдым Костиным мнением, что жить с такими запросами – это гневить Господа, который, как всем известно – совсем не фраер. Но его, Игнатьева, примут с распростёртыми объятиями, если он привезёт цинк, сурьму, шёлк, нефть и хлопок. И всё это в неограниченных количествах и по божеской цене. Опять-таки, корил себя купчина, так и не понял он, зачем же этим странным господам нужны все эти вещи.

   Чуть позже Гейнц втолковывал Косте на смеси русских и немецких слов:

   – Не надо торопиться, ты не Sprintficker*, когда подделываешь завещание, надо правильно выбирать чернила и не скупиться. Мне из Нюрнберга пришлось бежать, потому что не хватило денег на нужные чернила, – с совершенно серьёзным видом вещал он.

   Костя рассмеялся:

   – Не боись, у меня всё учтено.

   Кто-то упражнялся в расписывании собственной подписи. Любовался, видимо кудрявыми завитками на четвертинке бумажки, и вот Костя решил этое самое изобразить. Не сказать, что получалось плохо, но всё равно, до идеала было далеко.

   ______ ________

   ^{* – спринтер (нецезурн)}

   – Надо поближе к Нижнему перебираться, иначе нам доставка в копеечку влетит, – резюмировал Славка.

   Не успел Игнатьев выехать с села, как нарисовалась соседка Собакина. И нет, чтобы идти к Анне Ефимовне дальше давить слезу за своё несчастное бытьё, так с обличающим видом докопалась до Славки, что, дескать, бросил в неведомой дали любезного её сердцу Ефим Григорича. Косте тоже досталось. Анна Ефимовна не вышла к гостье, беременность протекала тяжело. И эта, наконец, умелась.

   Славка с Костей сидели и лениво продолжали переругиваться, всё никак не могли закончить начатый ещё в дороге спор. До этого они спорили до хрипоты, выясняя, когда же, и нужно ли вообще вмешиваться в жизнь Петра II.

   Славка настаивал на том, что если и встревать, не раньше 1729 года, когда у Петра начнётся кризис и он произнесёт что-то вроде того, что "он скоро найдет средство разбить свои оковы". И вообще, "у Романовых кровь порченая", – так он заявил, и был противником всяких таких действий. Костя возражал, всё же последний из прямых потомков, не хухры-мухры.

   Костя считал, что Мыш должен стать лучшим другом цесаревича, опередив при этом Долгорукого, и перекрыв тому возможность развращать Петра. Вплоть до самых радикальных мер. Однако, понимая, что свинья всегда грязи найдёт, если к тому есть такая склонность, и то, что Иван всего лишь реализовывал тайные желания самого Петра, надеялся всё же на лучшее. В чём и постарался убедить Ярослава, оставляя Мыша, как мелкого диверсанта в тылу врага. Не зря Костя почти неделю грузил его, вколачивая основные принципы того, что должен будет сделать Степашка. Сможет ли Мыш это сделать в одиночку – неизвестно, но на этот случай у Славки с Костей имелся список лиц, не замаранных в преступлениях режима. Костя больше боялся того, что сам Мыш вот-вот войдёт в пубертатный возраст, и тогда туши свет. Что может получиться из золотой молодёжи, не видящей никаких берегов, он знал. "Убью", – думал он, – "вот только начнёт выкаблучиваться, так сразу и убью. И его, и всех этих князей с длинными руками. А Лизаньку, красотку несравненную, выкраду и отдам на поругание". Поругание ему виделось в самых завлекательных позах, а всегда, почему-то, в бане.

   В конце концов, они договорились до того, что чему быть, того не миновать, и если царевич пустится во все тяжкие, то можно будет пустить в дело план "Б", то есть спасти его от лютой смерти.

   – Вервия Судьбы, оне такие... скрученные, – резюмировал Костя и перестал заниматься пустым любомудрствованием.

   Сашка тем временем мрачно размышлял о судьбах цивилизации. А именно о том, что прошло уже больше, чем полгода, а чего он добился? Не вообще, а конкретно – развития техники и технологии? Сделано только в одном месте, и, более того, только с одной артелью. Помри он сейчас – всё, что с таким трудом наработано, что с такими усилиями создано – исчахнет немедля, и все опять начнут работать по старинке. Как деды завещали, в полном соответствии с законами энтропии. Трение покоя, плюс потенциальная яма. Получим карго-культ и шаманство возле станков. Будут тупо копировать, хорошо, хоть кто-то найдётся с мозгами, хоть что-то продвинет вперёд.

   Пацаны пока мусолили разные узлы и составляли из них простейшие механизмы. Эту идею Саня вспомнил, что читал в какой-то научно-популярной книжке. Механическая азбука Польхема. Написано про Польхема вообще было до обидного мало, но сама идея, на Сашкин взгляд, была феноменальной. Пока всеми хвалёный Нартов изобретал сферического коня в вакууме, простой шведский мастер создавал систему, формировал у детей особенный стиль мышления. Сашка же, для развития идеи, к этому добавил ещё деткам и ханойскую башню, опять же, для возбуждения мозговой извилины. Так что есть надежда, что все его усилия не пойдут прахом.

   Никак не получалось технологического рывка, даже в таком простом деле, как ткачество. Приходилось, вместо точечного прорыва работать широким фронтом. Только внедрение нового стана версии 2 тянуло за собой необходимость введения новых инструментов прядения, отбеливания, шлихтования, а впереди непаханое поле. Чем больше производительность, тем больше проблем. Хорошо хоть, решаемых проблем. Придётся заниматься химией, тут ничего не попишешь. Ибо всё к одному, всё настолько взаимосвязано, что приходится работать широким фронтом, а не тем технологическим деревом, что рисовал Славка. Только наличие того самого Генплана и позволяло держаться на плаву, не потерять сознание и ориентиры, не опустить вёсла и не отдаться под власть течения.