Текст книги "Незваный гость. Поединок"
Автор книги: Виктор Андреев
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Николай Алексеевич, идемте в райком, – предложил он. – Секретарь просит доложить о ходе расследования. Вы сумеете?
Я не сразу отдал отчет своим словам, отвечая утвердительно. Я был слишком взволнован всем тем, о чем рассказывали документы.
– Конечно, – повторил я почти механически и спросил, мысленно возвращаясь к прочитанному: – Но причем здесь Хмара, какое он имеет отношение к делу?
– А вы посмотрите-ка вот этот протокол, и вам все станет ясно, – сказал Леонов и, взяв папку, нашел протокол опознания Шомрина. – Его карточка предъявлялась учительнице Яблочкиной.
– А это кто такая? – спросил я.
– Каролина Августовна? – переспросил Леонов. – Машинистка. Вы же читали! Она была разведчицей штаба партизанского движения. Немцы всерьез приняли ее за немку и верили ей.
– Так что она говорит?
– А вот читайте!
Три фотокарточки, наклеенные на листе. Фотокарточка под номером два – Шомрин. Ниже показания Яблочкиной:
«На фотокарточке под номером два я опознаю Иллариона Кузьмича Хмару, проповедника секты пятидесятников в селе Кабанихе и других селах района...»
– Значит, Шомрин – не Шомрин, а Хмара? – удивился я. – Значит, мы нашли при обыске у него на квартире его старый паспорт?
– Да. Шомрин полагал, что мы ограничимся запросом. Нам действительно сообщили, что Хмара – немецкий пособник, а Шомрин – партизан. Это и вынудило меня срочно вылететь на место. И, как видите, не напрасно.
Читаю дальше:
«Мне известно, что Хмара являлся агентом немецкой разведки под кличкой «Белый голубь». Я знаю его лично, а также по документам, которые я печатала обер-лейтенанту Фрицу Шульцу. Кроме того, я присутствовала в качестве переводчицы на встречах Шульца с Хмарой, как с агентом...»
– Агент германской разведки! – воскликнул я. – «Белый голубь»! Вот так пресвитер!..
Перед моими глазами стояло заснеженное село. Я видел Елену Павловну то в ее комнате перед радиостанцией, то на улице, идущей вслед за салазками с бочкой, то в минуту прощания с Лесным. Представлял себе отважную разведчицу Яблочкину, мальчика-партизана Митю... Я никогда не думал, что далекое и чужое горе так больно может отозваться в сердце...
В райкоме мы просидели часа два (о нашей беседе я расскажу ниже). Вернувшись же в милицию, я сразу засел за показания партизанской разведчицы Яблочкиной. Леонов не мешал мне: он углубился в материалы дела.
Комбинация «Треух»...Шульц доверял мне вполне, – писала женщина. – Он всерьез принял меня за немку фрау Думлер, хотел сразу завербовать агентом немецкой разведки, но я, следуя указаниям штаба партизанского движения, уклонялась и водила Шульца за нос. «Зачем это, Шульц? – спрашивала я, прикидываясь простячкой. – Ведь я и так вам печатаю документы».
Я ненавидела этого немца, наиболее опасного из всех, кого знала. Он всегда был начинен самыми коварными планами проникновения в партизанские тылы, только не имел возможности осуществлять их. Но он уже напал на след связи партизан через учительницу Котину, правда, напал совершенно случайно, с помощью проповедника кабанихинских пятидесятников и сектантки – сторожихи школы бабки Авдотьи. Под угрозой провала оказался наш лучший связной – ученик Митя (теперь он Дмитрий Николаевич Кияшко – председатель колхоза) и, может быть, многие другие, кого я просто не знала.
В то время начало уже доставаться Шульцу от шефа. В лесах, за Десною, образовался партизанский край. Село за селом освобождалось от немцев. Уже были целые районы, изгнавшие фашистов. Там восстанавливалась Советская власть, колхозы. Шульц был в отчаянии: он не мог дать шефу никаких точных сведений ни о дислокации партизанских отрядов, ни об их намерениях.
Однажды он влетел в комнату, в которой я работала, точно на крыльях. «Фрау Думлер, вас ист дас «дреух»? – спросил он, размахивая перед своим тонким носом клочком бумаги. С подобными вопросами он приходил ко мне часто, произношение у него было ужасное. «Такого слова в русском языке нет», – ответила я ему.
Шульц поднес бумажку к близоруким глазам и воскликнул:
– Дреух, дреух! Вас ист дас?
Я пожала плечами, не проявляя интереса к бумажке, которую он вертел перед носом и явно не желал показать мне. Но вот он положил ее на клавиши машинки. «Читайте, фрау Думлер!» Я взглянула на бумагу и сразу узнала почерк «Белого голубя». Это было его последнее донесение. Проповедник сообщал, что он видел в комнате учительницы Котиной заячий треух, но видел не сейчас, а в тот день, когда его арестовал у Котиной Карл Дортман. Я прочла донесение одним взглядом, каждая строчка его врезалась в память навечно.
– Не дреух, а треух, Шульц! – сказала я, снимая донесение с машинки. – Возьмите.
– Вас ист дас?
– Головной убор, Шульц.
Шульц наморщил свой лоб с белой, очень подвижной кожей.
– Головной убор?
– Ну да, женщины любят меха.
– Женщины? – разочарованно переспросил Шульц. Он подумал, лицо его заострилось.
– А мужчины?
– И мужчины! – ответила я сквозь зубы. – Не мешайте, Шульц!
Отвести внимание Шульца от заячьего треуха мне явно не удалось. Не было сомнения в том, что у Котиной кто-то был из леса. Об этом думал и Шульц.
Бумаг для перепечатывания было много, в тот день я задержалась, но не столько из-за них, сколько из-за надежды выведать что-либо о новых замыслах Шульца. Часов в восемь меня вызвали к нему.
Войдя в кабинет, я увидела Хмару. Он стоял перед столом и виновато мял в руках шапку. Шульц был взбешен. «Спросите у этого олуха, куда мог спрятаться тот человек, шапку которого он видел у Котиной. Меня он совсем перестал понимать», – сказал мне Шульц, двигая кожей лица.
Я перевела вопрос, перевела и сбивчивый ответ Хмары: да, он видел заячий треух, очень большой, такой, какие шьют в лесу партизаны. Тот человек, который приходил к Котиной, мог спрятаться где угодно, так как обыска Карл Дортман не производил. Его солдаты вытащили из-за парты Хмару, только и всего.
Шульц приподнялся с места. «Почему же эта паршивая свинья не доложила моему помощнику сразу? Почему он молчал об этом столько времени?» Хмара в свое оправдание пролепетал что-то невнятное. Он чувствовал теперь, что совершил промах, и обещал сделать все, чтобы поправить дело. «Гут!» – резюмировал Шульц и отпустил меня. Уходя, я взглянула на лист бумаги, лежащий перед Шульцем, и прочла написанный на нем крупными буквами заголовок: «Комбинация «Треух». Ниже шел обычный рукописный текст, неразличимый на расстоянии.
Над Котиной нависала беда, а я была бессильна что-либо предпринять. Я знала, что положенная в тайник моя информация будет передана в лес только к рассвету. Но что могут сделать там, в штабе?
А между тем (как я узнала впоследствии) комбинация «Треух» проводилась в жизнь Шульцем настойчиво. Котина была вызвана на биржу, в ее отсутствие Хмара обыскал квартиру. Он обнаружил тайник, в нем – втоптанную в земляной пол листовку, такую, какие появлялись в городе. Хмара доставил листовку Шульцу, и судьба Котиной была решена: она была арестована.
Ее должны были допрашивать, а раз допрашивать, то, значит, мучить и бить. Хватит ли у нее сил выстоять? Что будет с ней?
Несколько дней прошло в напряженном ожидании. В полиции уже только и говорили об аресте и допросах Котиной, ждали какого-то большого события, которое неминуемо должно было последовать если не сегодня, то завтра.
Как-то вечером я услышала, что по коридору мимо моей комнаты пробежали люди. Я выглянула и увидела у окна, выходящего на площадь, столпившихся служащих полиции. Они были возбуждены. «Что случилось?» – спросила я у них и протиснулась к окну. «Котину повесили», – сказал кто-то мне. И в тот же миг я увидела на площади толпу людей, цепочку немецких солдат с автоматами и повешенную на столбе Котину. На груди у нее висела доска с надписью: «Партизан».
...Вот что я знаю о гибели учительницы Котиной и причастности к этому проповедника пятидесятников Хмары. О дальнейшей судьбе Хмары мне не известно.
После освобождения нашего района от немцев мне пришлось участвовать в разборе архива тюрьмы. Я нашла там и протокол допроса Котиной. Она не выдала партизан, на второй день пыток сказала, что она коммунистка. Котина же была беспартийная. Даже в комсомоле не состояла...
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ПРОЯСНЯЮТСЯ
Разговор в райкомеПри выезде в Белогорск мне давали наказ, чтобы я информировал райком о результатах расследования. Признаюсь, я делал это плохо. А вот Леонов в первый же день приезда в Белогорск познакомился с секретарем и вытащил меня к нему. Леонов советовал мне, как лучше построить информацию о деле, но я едва улавливал его мысли, все еще находясь под впечатлением показаний Яблочкиной.
В райкоме я оказался на переднем плане. Слушало меня четверо: секретарь Еремин, заведующий отделом пропаганды и агитации Чалышев, председатель райисполкома Филимонов и Леонов.
Я рассказал подробно. При всех обстоятельствах статья 227-я была налицо да плюс еще ответственность за преступления, совершенные в период войны. Я высказал также соображения, как использовать материалы дела и будущего процесса для атеистической пропаганды в районе.
– Да, в этом деле все мы выглядим неважно, – проговорил Еремин, когда я закончил. – Шомрина мы предупреждали, однако на разговорах с ним и покончили. А он на нашей лошадке разъезжал по своим сектантам. Работенку себе подобрал куда лучше. Проглядели. Волю мракобесу дали большую – это надо признать. Однако своих промашек бояться не следует. Нужно поправлять дело.
– Налаживать работу с верующими... – поддержал его Филимонов. – Разоблачение Шомрина поможет нам... А Симу Воронову заботой окружить бы. Восстановить на работе, жилплощадь выделить.
– Да, в баню ей возврата нет! – воскликнул Еремин. – В исполком Вороновы обращались после пожара? Просили квартиру?
– Обращались, но мои фонды райкому известны, – проговорил Филимонов. – А директор и слушать не хочет. У меня, говорит, кроме сектантов, на очереди хватает.
– А общежитие?
– В общежитие, говорит, сектантскую заразу не пущу.
– И правильно говорит, – вмешался Чалышев. – Она же там начнет вербовать в секту, библию проповедовать!
– Не начнет, товарищ Чалышев! – не выдержал я.
– Вы ручаетесь? – Чалышев посмотрел в мою сторону.
– Ручаюсь, – горячо ответил я, а сам подумал: «Зря сказал».
– Опрометчиво. Нельзя Воронову в общежитие! – уже категорически произнес Чалышев.
Филимонов, двинувшись на стуле, заметил как бы про себя:
– Да-а, тут нужно прикинуть... И в баню ей, правда, нельзя. Такое пережила девка! С кем бы ее поселить?
– Да с Верой Лозиной! – вырвалось у меня. – Девчата будут держать Воронову под контролем.
– А что вы думаете! – Еремин обвел нас глазами. Может быть, в самом деле, не нужно бояться? Воронова одна, а... Федор Карпович, займитесь устройством Вороновой. Нужно решить этот вопрос в два-три дня. Посоветуйтесь с директором фабрики, в месткоме... Речь идет о человеке! Других вопросов нет?
Я решил рассказать о своем разговоре со священником Коротковым и передал его во всех подробностях, чем неожиданно развеселил всех.
– Думаю, что попу можно будет помочь, – сказал Еремин, обращаясь к Малышеву. – Павел Иванович, побеседуйте-ка с Коротковым. Сошлитесь на Иванова, вот вам и зацепка. Только легкой жизни не обещайте. Никаких условий. Хочет порвать с церковью – мы приветствуем. Отречется – поможем, как каждому гражданину. Вот так! – Еремин встал, протянул руку. – Желаю успеха, товарищи. К вашему сведению: дом атеиста у нас будет возглавлять Нина Ивановна, главврач больницы...
На этом и закончилась наша беседа в райкоме.
По дороге в гостиницу я продолжал развивать свои планы о приобщении сектантов к труду и к общественной жизни. Я говорил, а Леонов молчал. Мне подумалось, что он не разделяет моего мнения. Я спросил об этом.
Леонов улыбнулся.
– Прав-то прав... Однако, Николай Алексеевич, не забывайте, что вы следователь и прибыли сюда не для того, чтобы заниматься всем тем, о чем говорите. Ваше дело – разоблачить Шомрина, агента германской разведки и изувера...
– Да, но ведь мы с вами коммунисты! – запальчиво возразил я. – Не чиновники от ведомства...
– Смотрите, чтобы этим нечиновникам хвоста не наломали за то, что они не своим делом занимаются...
Леонов засмеялся. Я не знал, что подумать: шутит он или говорит всерьез...
«Белый голубь» теряет перьяСегодня мы с Леоновым начали рабочий день раньше обычного: предстоял допрос Шомрина. Леонов тщательно готовился к этому допросу и ждал приезда важного свидетеля.
– Предвижу необходимость очной ставки, – сказал мне Леонов.
И вот, наконец, свидетель приехал. Я волновался, не был спокоен и Леонов.
Допрос он начал обычно:
– Ваша фамилия, имя, отчество?
Шомрин покрутил головой и, будто делая одолжение, ответил с улыбкой:
– Ну, Шомрин, Иосиф Васильевич.
– С каких пор вы начали носить эту фамилию?
– С рождения. Отец Шомрин, и я Шомрин.
Леонов продолжал:
– Под какой фамилией вы проживали при немцах?
– Под той же, как Шомрин... Меня и арестовывали там.
– Значит, в Кабанихе вы значились Шомриным?
– Шомриным.
– Хорошо. Кого вы знали в селе Кабаниха?
– Многих знал...
– Например?
– Знал учительницу Котину. Немцы ее повесили. Умница была...
– Где жила Котина?
– В школе же. Комнатенка у нее была рядом с комнатой сторожихи.
– И сторожиху вы знали?
– Знал сестру Авдотью, как же...
Мне показалось странным, что Шомрин отвечал правдиво. Однако в этом не было ничего удивительного: ни Котиной, ни бабки Авдотьи уже не было в живых. Вопросы Леонова пока не настораживали Шомрина. Он считал, что нам неизвестно его сотрудничество с немцами.
– Когда вас арестовывали немцы?
Шомрин подумал.
– В сорок втором. Зимой.
– За что?
Шомрин усмехнулся.
– Да ведь второй раз об одном и том же...
– За связь с партизанами? Так?
– Совершенно верно.
– Какую же вы работу проводили?
Шомрин задвигался на стуле, опустил глаза:
– Ну листовки, например, разносил.
– Кто вам их давал?
– Котина давала.
Ложь и правда переплетались в устах Шомрина – Хмары. Я следил за тактикой допроса и уже догадывался, что Леонов решил постепенно подвести допрашиваемого к признанию. Удастся ли ему это?
– Немцы вас спрашивали о листовках?
– Не спрашивали, – поспешно ответил Шомрин – Хмара. – Интересовались, почему я не в армии, зачем хожу по селам.
– Что вы отвечали?
– Я им отвечал, как и вам. Это, мол, святое дело.
– Какое святое дело? Мне непонятно.
– Известно, вам непонятно будет, раз вы неверующий.
– А немцам понятно было, когда вы отвечали так?
Шомрин замялся.
– Что вы им сказали?
– Сказал, что хожу по селам проповедовать слово Христа.
– Вот это другое дело. Это понятно. Вы и там проповедником были?
– Приходилось. Просили люди...
– Скажите, где вас арестовали немцы в сорок втором?
– В Кабанихе же...
– Вас взяли из дому?
– Нет, я был у Котиной. Поэтому, наверное, и взяли. Она ведь на подозрении состояла.
– Откуда вы знаете?
– Откуда? – Шомрин задумался. – А повесили ее за что?
«Вывернулся, гадина», – подумал я. Допрос меня взволновал. Вопросы ставились остро. Я видел, как наращивались объективные данные для обличения Шомрина.
– Кто вас арестовывал?
– Офицер и двое солдат. Вытащили меня из-за парты. Я туда спрятался.
– Значит, они искали только вас?
– Выходит, так! – Шомрин даже повеселел. – Ежели, скажем, Котина нужна была, то они взяли бы и ее. А ее не тронули.
– Кто вас допрашивал?
– Офицер.
– Кто был при допросе? Переводчик был?
– Переводчица. Опосля пришла.
– Как офицер называл ее?
– Давно дело было...
– Вспомните?
– Кажись, фрау Думлер.
– А она как называла офицера?
– Шульцем называла... Без чина.
– Значит, фамилия офицера, который вас допрашивал, была Шульц, а переводчицы – Думлер?
– Так.
– Кем работала фрау Думлер в полиции?
– Машинисткой.
– Вы могли бы опознать фрау Думлер по карточке?
– Должен бы. Личность ее вроде бы запомнилась.
Леонов достал из стола протокол опознания с тремя наклеенными женскими фотокарточками и подал Шомрину.
– Посмотрите!
Шомрин прищурился. Мне показалось, что у меня остановилось сердце.
– Вот она... Фрау Думлер! – проговорил Шомрин и показал на карточку Яблочкиной. – Тогда моложе была...
– Придется опознание оформить, – сказал Леонов.
– Она, что же, разыскивается или как?..
Леонов сделал вид, что не обратил внимания на вопрос Шомрина, и быстро заполнил графы протокола, кратко записал показания Шомрина. Прочитав, Леонов попросил расписаться.
Шомрин поставил подпись. Заметно было, как неуверенно движется его рука. Видимо, он не мог сообразить, правильно поступил или нет, опознав немецкую машинистку, не кроется ли здесь подвоха.
– Пойдем теперь дальше, – сказал Леонов, когда Шомрин положил ручку. – Будем надеяться, что вы покажете правду и впредь. Я несколько облегчу ваше положение, Шомрин. Я зачитаю собственноручные показания одной свидетельницы...
Шомрин поднял голову, насторожился.
Леонов тем временем перелистывал дело. Это была напряженная минута. Я видел, как мой начальник вдруг побледнел.
– Вот, слушайте, Шомрин, что пишет партизанская разведчица Антонина Михайловна Яблочкина.
– Я не знаю такую.
– Сейчас узнаете. – И Леонов зачитал показания Яблочкиной.
Шомрин слушал, будто окаменев. Глаза его расширились, руки подрагивали.
– Вы подтверждаете эти показания? – спросил Леонов.
Шомрин отозвался не сразу.
– Если это про Хмару, то я причем?..
Леонов посмотрел в мою сторону. «Я так и предполагал», – прочел я в его глазах.
– Николай Алексеевич, пригласите свидетеля...
Дальше произошло вот что: в комнату бодро вошла седоволосая женщина и по приглашению Леонова опустилась на стул, стоящий напротив Шомрина. Они взглянули друг на друга одновременно.
– Фрау Думлер! – воскликнул Шомрин и отшатнулся, будто перед ним был пришелец с того света.
Яблочкина (это была она) глядела на Шомрина с ненавистью.
– Свидетельница, вы знаете сидящего напротив вас человека? – задал Леонов обычный вопрос.
– Да, и очень хорошо. Это Хмара, Илларион Кузьмич... Проповедник и агент Шульца. Тот самый, который выдал партизанскую радистку, учительницу Котину... Я его на всю жизнь запомнила.
– Обвиняемый, вы знаете сидящую напротив вас женщину?..
– Знаю... Это фрау Думлер...
Все стало на свои места. Я облегченно вздохнул. Еще несколько стандартных вопросов и ответов на них – и очная ставка закончена...
Яблочкина ушла побродить по городу – ей очень понравился Белогорск, а мы продолжали допрос Шомрина – Хмары.
– Вы подтверждаете зачитанные вам показания Яблочкиной? – еще раз спрашивает Леонов.
– Поступал по божьему промыслу, – отвечает теперь Шомрин – Хмара.
– Значит, ваша настоящая фамилия...
– Хмара. Илларион Хмара. Кузьмич по отчеству
– При каких обстоятельствах вы присвоили фамилию партизана Шомрина?
– Немцы его расстреляли на дороге. Ну, а паспорт его мне отдали.
– Где отдали и зачем?
– В штабе разведки. А про меня слух пустили, будто убит я...
– Значит, ваши прежние показания о связях с партизанами не соответствуют действительности? – спросил майор Леонов.
Я едва успевал записывать.
– Ложны. – Шомрин схватился за грудь. – Прошу перерыв, граждане следователи...
– Вашу просьбу удовлетворим, но еще два-три вопроса. Вы в состоянии ответить?
– Отвечу... Может, за правду милости вашей снищу...
Вот как заговорил Шомрин – Хмара!
– Скажите, куда вас направили после казни Котиной?
– В штаб разведки направили. По тылам ходил я...
– Что делали?
– Проповедовал слово Христа...
– И еще что?
– Задания мне давали немцы...
– Последний вопрос: какую цель вы имели, организуя жертвоприношение Серафимы Вороновой?
– Угодить Христу.
– Мы условились говорить по существу...
– Ну... веру чтоб укрепить.
– Почему в качестве жертвы была избрана Серафима Воронова?
– Она... того... легче внушению поддавалась... слову сполна верила.
– А вы обманывали ее.
– Ноне кто не обманывает. Все норовят...
Э-э! Не так прост был Шомрин – Хмара, как мне вначале думалось. Он мне казался фанатиком, а это было не так. Все более я убеждался, что душа этого человека темна и мерзка.
Леонов взглянул на часы и объявил перерыв. Впереди был не один допрос предателя.
Дорога на крест и с крестаКого-кого, а Сарру Бржесскую я не ждал. Она пришла вдруг, рано утром, может быть, следом за мною, длинная и плоская, как линейка. Переломилась надвое, присела в сторонке на край стула.
– Вы ко мне? – Я не был уверен, что она попала в мой кабинет не по ошибке.
– К вам.
– Слушаю.
– А писать не будете?
– Не желаете – не буду. – Я отодвинул авторучку, бумагу.
– Посоветоваться с вами послали сестры. Иди, говорят, сестра Сарра, спроси, можно ли нам к шелкоперовским присоединяться или нет. Не заберут ли и Шелкоперова? Да и какова вера у него, правильная или нет?
На лице посетительницы смирение и кротость. Я поверил тому, что она действительно пришла, чтобы получить на эти вопросы ответы, которые волнуют не только ее.
Но поймет ли она, если я пущусь в рассуждения? Не будет ли это тратой времени и сил? И вдруг у меня возникла мысль: если сектантки хотят знать мое мнение, то я могу прийти к ним побеседовать. Пусть соберутся хоть сегодня. Я сказал об этом Бржесской.
Она встала, вновь выпрямилась в струну и вышла, не попрощавшись. Странная женщина. Ее приход вывел меня из равновесия. К обстоятельному разговору с женщинами-сектантками я не был готов. Отказаться было нельзя. Такая аудитория – находка для атеиста. Я пожалел, что со мною нет Леонова. Он находился в селах района, где Шомрин – Хмара проводил крещения.
Я пошел в библиотеку, чтобы подготовиться к беседе, и просидел там полдня.
Возвращаясь, я еще издали заметил сидящих на скамейке возле райотделения милиции Веру Лозину, Симу Воронову и Левитан. Левитан, как всегда, улыбалась, а Вера и Сима о чем-то переговаривались, и лица их были озабочены.
– Вы почему не на работе, девушки? – спросил я с шутливой строгостью.
– Вот! Сразу начальника видно! – пробасила Левитан и вдруг покраснела. Я вспомнил, что она всегда старалась сдерживать голос, а тут забылась.
– У нас перерыв, Николай Алексеевич, – сказала Вера. – Мы к вам на минутку.
Я пригласил их в кабинет, а Симе сказал, что сегодня хотел бы поговорить с ней.
– Я давно уже жду. – Сима вздохнула. – Но...
Она не договорила и, смутившись, умолкла.
– Вам не придется сегодня допрашивать Симу, – сказала Вера. – Вы будете читать... Она написала. Сима, давай!
Девушка подала мне тетрадь. Я отвернул обложку и увидал четко выведенные ученическим почеркам слова:
«Я решила написать вам, потому что мне трудно говорить об этом...»
Я закрыл тетрадь, положил на стол и обратился к Симе:
– Прочту, но разговора не избежать, Сима.
– Сегодня? – спросила она.
– Когда прочту. Может быть, завтра, послезавтра.
– А сегодня вы с нами пойдете в кино! – Это сказала Левитан и оглядела подруг, будто ища у них поддержки.
– Билеты мы уже взяли. На 8.30, – сказала Вера.
Левитан не унималась:
– И вы не откажетесь.
– Откажусь. – Я рассказал о разговоре с Бржесской.
– Тогда и мы придем, – вдруг заявила Вера. – Где собираются?
– А как же билеты? – испугалась Левитан.
– Подумаешь! Продадим, – ответила Вера и взглянула на часы. – Девушки, пять минут осталось!
Подруги вскочили и помчались к выходу.
Я взял тетрадь Симы.
«Я решила написать вам, потому что мне трудно говорить об этом, – еще раз прочел я первую фразу. – Боюсь, что у меня просто не хватило бы сил говорить о себе перед вами, человеком счастливым и чистым. Я не была бы откровенной, если бы мне пришлось давать показания тогда, когда я лежала в больнице. Наверно, я и отвечала бы так, как нас научал Шомрин: «Пусть каждый отвечает за себя», «Это святое дело». Но теперь я уже не смогу повторить этих чужих слов.
Мой отец погиб в Берлине в апреле 1945 года. Мне тогда было восемь лет, а брату – десять. Гибель отца в последние дни войны страшно повлияла на мать: она начала пить и забросила нас. Летом утонул братишка. Мать пыталась повеситься, но ее спасли соседки. Одна из них, тетка Палашка, была сектанткой-пятидесятницей. Женщина кроткая, ласковая, она умела утешить, облегчить душевные страдания святым словом. Тетка Палашка часто говорила матери, что если бы она уверовала в бога, то муж ее не погиб бы, что его смерть – наказание за неверие. К нам стали приходить и другие женщины, которые называли друг друга сестрами. Мать уверовала. Приходил теперь и проповедник – брат Елизар. Он рассказывал мне поучительные истории из священного писания, говорил о страданиях и чудесах Христа. Я как-то быстро поверила ему. Стала бояться Христа. Это меня вынудило молиться, заучивать молитвы и псалмы. Почувствовав себя верующей, я потеряла страх перед Христом, потому что мне не грозила кара, как неверующим.
С восьмого класса я бросила школу. И в колхозе перестала работать, как и мать. У нас был небольшой огород. Какие от него доходы! Не проживешь. Тогда мы взяли бросовую полоску земли и увеличили огород вдвое. Нас вызывали с матерью в правление, предупреждали, звали работать, обещали аванс в счет будущих трудодней, но мы стояли на своем, считая все это коварством сатаны, желающего обратить нас в неверующих. Брат Елизар на каждом молении внушал нам, чтобы мы не поддавались уговорам, не выходили на работу.
Однажды к нам на огород пришел бригадир колхоза с двумя колхозниками, промерил наш огород и составил акт об излишках земли. Скоро состоялся суд. Нам с матерью дали по одному году исправительно-трудовых работ. И направили ее в одну колонию, меня – в другую.
Теперь я почувствовала себя страдалицей за веру и очень возгордилась этим. Я готова была на муки. Однако в колонии я не нашла их. Тогда я начала придумывать муки сама.
Помню, мне выдали чистое белье, пригласили в баню. Оставшись в одной сорочке, я забилась под нары и кусалась, когда женщины пытались вытащить меня из-под них. Я делала все наперекор тому, что мне предлагали, что от меня требовали, думая, что этим я борюсь с сатаной, служу Христу.
Но постепенно ласка и внимание ко мне победили. Особенно на меня повлияла женщина, койка которой стояла рядом с моей. Она всегда мне рассказывала, на какой работе была, с кем работала, сколько сделала бригада. Если она бывала в клубе, то обязательно передавала содержание картины. Вначале я старалась не слушать ее. Натягивала на голову одеяло и молилась. Потом начала прислушиваться, не подавая виду. Хотя я и считала, что в нее вселился сатана и искушает меня, но противостоять уже не могла, тем более, что никаких предупреждающих знамений мне не было. А главное – не было тех общих молений с говорением на иноязыках, что всегда настраивали на бога. Наступил день, когда я сдалась окончательно: пошла в клуб.
Полгода не прошло, как меня освободили. Все радовались, а я нет. Возвращаться в село, в секту уже не хотелось. Собрали нас, освобожденных, напутственное слово сказали. Потом спросили, не желает ли кто остаться работать в колонии по вольному найму. Я обрадовалась этому предложению и осталась. Была еще одна причина, которая удержала меня в колонии: мне нравился солдат из конвоя – Алеша. Высокий, белочубый. Скоро я его полюбила, да так, что и про бога забыла. Женщины предупреждали меня, чтобы я головы не теряла, потому что Алеша дослуживал срок и должен был демобилизоваться. А чего меня было предупреждать, когда мы договорились ехать в его село и пожениться.
Но обманул меня мой Алеша, один уехал. Тайком. А я уже беременна была. Когда заметили люди, то дали мне адрес его. Одни советовали писать, другие – ехать к нему, третьи... Много было советов. А меня опять потянуло к молитвам, к Христу. И опять стало мне казаться, что Алеша – не Алеша, а дьявол в его образе, искуситель.
Потом пришло письмо от матери. Она вернулась домой и звала меня. Раздумывать было нечего: я поехала.
Тяжелые то были дни в родном доме. На глаза людям я уже не показывалась, только на моления ходила, потому что братья и сестры знали все обо мне со слов матери. Да и видели, какова я. На каждом молении брат Елизар призывал молиться за меня, а я сама молилась до истерики, до обморока. Изводила себя постами, не спала ночи. Ну и домолилась: на восьмом месяце родила мертвенького. Родила, а сама закаменела: не молюсь уже, не плачу, только гляжу в потолок, будто меня ничего не касается.
С месяц я пролежала, как в дурном сне. А когда прояснилось в голове, сказала матери, что хочу уехать отсюда.
В Белогорск мы приехали, списавшись с сестрами по вере. Они подыскали нам хатенку на окраине за недорогую цену. Мы купили и поселились. Город нам сразу понравился. Но и здесь не повезло нам. Однажды в грозу молния ударила в соседний дом, запалила его. Огонь перекинулся на нашу крышу. Где там отстоять было! Едва успели на улицу выбежать. Вот тут и подобрал нас Цыганков, поселил в баньку. А мне пришлось на фабрику идти, потому что остались ни с чем. Жизнь моя в Белогорске раздвоилась: на фабрике одно, в секте – другое. Я видела, что люди без веры живут лучше, счастливее, интересней. Но их жизнь, по словам Шомрина, была кратковременной, а впереди их ожидали муки, страдания. Шомрин был сильнее в проповедях, чем брат Елизар, он мог толковать самые трудные места библии. Ко мне он относился с большим вниманием, чем к другим. Заезжал домой, беседовал наедине. Он скоро внушил мне мысль о том, что только молитвой можно приблизить себя к богу, что только молитва спасет от наваждения греха. И я молилась все больше, все ревностнее. После двух трех часов непрерывного моления я начинала заговариваться, дрожать. От меня отделялось все земное. Я даже не чувствовала своего тела. Но Христос по-прежнему не являлся мне ни голосом, ни ликом. Тогда по совету Шомрина я решила уйти с фабрики, чтобы оборвать последние нити, связывающие меня с миром. Теперь я молилась по суткам, с небольшими перерывами. Земная жизнь становилась мне не мила, я избегала людей. Я спрашивала Шомрина, что нужно еще, чтобы приблизить себя к Христу. Он приводил мне много примеров, когда люди во славу Христа не только испытывали мучения, но добровольно лишали себя живота и получали святость, бессмертие.
В начале лета к нам в секту приезжал брат Иван из Актюбинска, он провел крещение святым духом и благословил меня на подвиг во имя Христа. Я поняла, что Шомрин рассказал обо мне и он одобряет мои устремления к богу. С тех пор на молениях мне оказывался почет: сажали на лучшее место, к моему слову прислушивались. Меня стали называть невестой Христа.
Однажды я сказала Шомрину, что готова. На нескольких молениях молились только за меня, просили Христа принять меня в дар за все прегрешения братьев и сестер по вере.
Последнюю неделю я прожила в шалаше Березовой балки. Постилась. В день мне давали сухарь и кружку воды. В шалаше меня посещали только твердо уверовавшие сестры, такие, как сестра Сарра. Наконец, наступило то воскресенье. Я не знала, что со мной сделают, для меня уже было все равно. Чувства мои притупились. Я очень ослабела, не могла встать на ноги. Меня одели в белый халат и повели на поляну. Сестра Сарра и мать. На поляне я увидела березовый крест и павших передо мною сестер. Потом Шомрин поднял меня на крест, привязал веревкой, зажег спичку и бросил под ноги. Я еще видела, как он быстро пошел прочь. Я закрыла глаза и ждала тот миг, когда случится чудо. Сестры, окружавшие меня, молили об этом Христа с таким рыданием, которого я еще никогда не слышала... Что было дальше, вы уже знаете.
Вера Лозина сделала для меня многое. Я знала в те дни, что из-за меня она не поехала держать экзамен, что из-за меня она перестала дружить с парнем, который запрещал ей общаться со мною. Я видела, что она чуткая, самоотверженная. Шомрин поручил мне приблизить ее к секте. Я старалась выполнить его поручение, но не могла. Чистую любовь Веры я почувствовала только теперь, когда многое мне открылось. Нина Ивановна лечила не только ноги мои, но и душу. Однако много ли таких людей вокруг меня?.. Я не скажу вам, что верю теперь людям. Может быть, только начинаю. Но и старая вера уже не принесет мне радости, умиротворения. Теперь я уже не скажу, что Шомрин – воплощение дьявола для испытания крепости моей веры. Не был сатаною и Алеша. И от этого, знаете, еще больнее на сердце. Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы все люди любили и берегли друг друга, делали бы только добро! Неужели это так трудно?.. Впрочем, я уже пишу не о том, что, может быть, вам нужно для дела. Но вы спросите меня, и я расскажу».
Серафима Воронова».
Я закрыл тетрадь, поднял голову. За окном качались ветки акации, сквозь них просвечивалось синее безоблачное небо. С улицы доносился шум грузовиков – уже возили с полей хлеб.
