Текст книги "Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)"

Автор книги: Виктор Миняйло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Когда Яринка подошла к деду Игнату, рябая курочка подкралась к горшочку и начала клевать хлеб. Дед стегнул ее хворостиной, которую держал под рукой.

– Кыш, сатана! Загрльизи тебя хорль!

– Добрый день, дедушка!

Дед Игнат выставил в ее сторону бороду, пожевал вялыми губами, но ничего не ответил.

– Деда, вы меня слышите?

– А поцему бы нет... Цто я – глухой? Ты ведь Сопиина, еге з? – А потом подумал, шевельнул губами: – Вот заставили стерец хату... – Снова задумался и добавил: – Укрльадь мне у матерльи пару яицек... – И, сам не веря в такую возможность, безнадежно произнес: – Аль сметаны прльинеси... Сами все едят, а мне – пшенную кашу с карльтошкой... Отзил ты, говорят, дедка, свое, отъел.

И взгляд его погас. Дед только вяло махал хворостиной, будто задумавшись, будто был в полном одиночестве.

Яринка почувствовала себя совсем плохо. "И ты у них будешь совета спрашивать?.."

Ни слова не говоря, побежала к своему дому. Полезла в погреб, собрала в ковшик сметаны из двух кувшинов, отмахнула изрядную краюху свежей паляницы. Прикрыв еду фартуком, прокралась огородами к усадьбе Корчуков.

– Нате, дедуня, – подала несмело.

Беззвучно шевеля губами, дед долго смотрел на сметану и на краюху белого хлеба в своей руке. Потом словно нехотя начал есть, жуя деснами. А затем так разошелся, будто боялся, что у него отнимут. Выскреб ковшик ложкой, а оставшуюся сметану собрал согнутым пальцем и облизал его. С большой неохотой отдал Яринке ковшик и ложку, облизнул усы.

– Вот теперь я поздорльовею. А то слабость и крузение в голове. Дай тебе господи хорльошую парльу.

Стал помахивать веточкой весело, будто забавляясь.

– Так ты, гляди, никому! – крикнул вдогонку Яринке.

– Ни-икому! – пообещала Яринка и юркнула на улицу.

Печаль, что душила девушку, стала еще более жгучей. И некому было ее развеять.

А что, если пойти к дядьке Петру, может, хотя бы бабка Секлета дома? Она-то уж такая разумная, как попадья. Неспроста ведь она шептуха да еще и просвирница. И хотя батюшка ругал с амвона Секлету за знахарство, зато за просвирки хвалил и всем бабам в пример ставил.

Оглянувшись на безлюдное село, что дрожало в текучем мареве, Яринка спрятала ковшик и ложку в бурьяне под чьим-то плетнем и побежала к дядьке Петру.

Бабку Секлету застала в саду под яблоней. Задрав голову и разглядывая отяжелевшие от белого налива ветви, она брала из подола яблоки, вытирала их фартуком и грызла уголком рта.

Заслышав Яринкин голос, мигом выбросила из подола яблоки.

– Тьфу, тьфу! – сплюнула она. И, не давая Яринке даже поздороваться, стала оправдываться: – Это мальчишки прокрались к яблоне... а я их поймала... А спаса-то еще не было! Кто ж до спаса яблоки ест? И что они в них находят? Ну, трава травой. Взяла вот, попробовать, какое же оно теперь, да только зря рот опоганила, прости, господи!.. Тьфу, тьфу!.. Никогда не ешь, детка, яблок до спаса! Грех!.. Такой грех!..

Яринку очень подмывало загнать бабку за явный обман в угол, но побоялась прогневить – ведь пришла за советом.

– Не буду, бабуся, и не погляжу в ту сторону!

Бабка немного успокоилась. Вытерла губы пальцами, потом по-хозяйски подперла рогатиной обвисшую ветку.

– Ох, урожай какой в этом году на фрукты!

– А уж так.

– Твоя мать поехала жать?

– Сегодня уже второй день.

– А ты чего дома?

– На хозяйстве, – вздохнула Яринка. – Ой, бабусь! – покачала она головой.

– А что?

– Да такое, бабуся, что и говорить не хочется!..

Секлета вся подалась к ней. Темные глаза ее чуть ли не пронизывали Яринку насквозь.

– Ну, ну, говори! – сжала плечо девушке.

– Ой, тако-о-о-е! – всхлипнула Яринка. – Сдурели мои мать, вовсе стыд потеряли, замуж выходят!

– А за кого? – всплеснула руками Секлета.

– За наймита. За Степана... А знаете, – зашептала Яринка горячо, уже и стелются вместе, чтоб мне провалиться!.. Только вы, бабуня, никому ни-ни!

– Ма-а-ту-ушки мои! – снова всплеснула руками Секлета. – Ой, срамота какая! Позор! Помешать, разладить это! А то ведь хозяйство кому достанется?! Какому-то москалю... А наш род, родная кровь – по миру?! Перейти им дорогу! Бедная моя де-е-еточка! Бедная моя сироти-и-инка! заголосила Секлета, обняв Яринку за плечи и качая головой.

Девушка тоже заплакала.

Потом Секлета умолкла на полуслове и, подумав немного, произнесла совсем спокойно:

– А ты, детка, не тужи. Я уже знаю, как это дело до ума довести. Иди домой, а я все улажу. Я им обоим такого отворотного зелья дам!..

– Ой, господи! Отравите!.. – испугалась Яринка.

– Да ты что?! Мое зелье – от слова божьего! – торжественно изрекла Секлета. – Вот увидишь! Все будет ладненько, и дома веди себя так, будто ничего не случилось. А там уже моя забота. – И, чтобы придать своим речам большую значимость, легонько подтолкнула Яринку. – Иди и примечай!

Дрожа от радостного возбуждения, Яринка побежала домой.

День тянулся нестерпимо долго, так и хотелось подогнать медлительное солнце.

Уже над улицами села зависли золотистые облака вечерней пылищи, уже стояли в воротах хозяйки, высматривая разморенных дневным зноем манек да лысок с настороженными ушами и прозрачными ниточками слюны, свисающей с их нежных губ, засыпала уже на завалинках набегавшаяся за день малышня, беззвучно взвивались в небо серо-сизые струйки дымов из труб, тарахтели на крутом спуске подводы, едущие с поля, босоногие пареньки в сермягах ехали в ночное, а матери с наймитом все не было.

Приехали – когда совсем стемнело. Яринка не захотела и ворота открыть, и мать, медленно сойдя с телеги, пошатываясь от усталости, сделала это сама.

– Сегодня, пожалуй, поведешь коней на ночь, – сказала Степану.

Коротко посмеиваясь, тот ответил что-то неразборчивое.

София тоже засмеялась и покачала головой.

– Не все коту масленица, будет и великий пост. Поезжай, поезжай!

Как раз в это время появилась поповская наймичка. Долго стояла молча возле перелаза, будто заснула, потом крикнула:

– Сопия, подите, что-то скажу!

– А что? Заходи сюда.

– Да-а!.. Некогда.

София подошла к ней. Наймичка, повиснув руками на столбике, говорила что-то протяжно-вялым, будто голодным голосом.

– Ладно, – согласилась София. – Скажи – сейчас буду.

Наймичка долго еще висела там, словно ожидая приглашения войти в дом.

– Что там? – спросил Степан, распрягая лошадей.

– Да поп чего-то кличет.

– Когда попу надо, так пускай сам сюда идет! – пробурчал Степан.

– Ой, что ты! Надо идти... А ты ужинай да веди коней... Яринка! позвала София. И хотя разглядела фигурку дочери в тени под вишней, но почему-то не решилась окликнуть вторично. – Никого не жди, – велела Степану, – сам найдешь в печи. Слыхал?..

И ушла.

Степан повесил косу на грушу, грабли положил на хлев, остальное, сняв с телеги, занес в хату.

Яринка, молчаливая и сердитая, пошла за ним. Была тихой, как тень его, как совесть, как упрек, как неумолимая и злая его судьба.

Настороженно поглядывая на девушку, Степан напился воды и начал нервно сновать по кухне, словно ища что-то по углам. Яринка не сходила с места, и он то и дело натыкался на нее, обходил осторожно и опасливо.

Яринка со злорадством убедилась, что Степан сам в печь не заглянет. И даже зубы сжимала от злой гордости – "знай, хозяйка здесь я!".

Потом Степан долго сидел, пригорюнясь, на скамье. Потом подошел к посудной полке, отрезал краюху паляницы и положил за пазуху.

Но тут влетела в хату София. Лицо ее пылало, губы плотно сжаты, глаза покалывали короткими искрами.

– Ты еще не ужинал?

– Не хочу, – ответил сдержанно, с затаенной обидой Степан.

– Так я сейчас, – искоса глянула на дочь.

– Да не нужно, – скривился он.

– Я тут хозяйка! – прикрикнула София. – Садись!

И быстренько подала ужин. Сама стояла рядом с ним, опираясь локтями на стол.

– Почему не спросишь?

Степан молча пожал плечами.

– Так вот, пошла уже брехня по селу, – со злостью сказала София. – Я так и знала... Завидущие души, живоглоты!.. Так вот, пришла я к батюшке, а матушка на меня вытаращилась, как баран на новые ворота. Чего это ты, думаю. Но чтобы тихо-мирно, поцеловала у нее ручку – очень она любит это да и спрашиваю: "Чего это, мол, батюшка звали?" А матушка губы сжала и головой покачивает. "А того, говорит, что вы, Сопия, прелюбодействуете! Пусть бы кто-нибудь, а не вы!" А я говорю: "Вы что, матушка, у меня в головах стояли?.." – "Верные люди, отвечает, донесли". Вот оно что!.. "А я, говорю, начхала на ваших "верных людей". Потому как я сочетаюсь законным браком..." – "Ой, говорит, Сопия, какой же законный брак при живом муже?!" – "Как это, говорю, при живом? Иль он воскрес? Ведь еще в шестнадцатом была от воинского начальника бумага, что пропал Никола без вести". – "А семь лет с тех пор прошло? А раз не прошло, то по закону, говорит, он еще живой!" Вот как! "И вы, говорит, Сопия, выбросьте это из головы, а не то батюшка эпитимью наложит!" Тут меня такое зло взяло. "Вы, говорю, матушка, не очень-то накладывайте, а то как я наложу – возом не вывезете!" Ан тут батюшка из другой хаты: "Вы, София, да вы, София..." словно украл у меня что-то. "Батюшка, говорю, я свою голову на плечах имею, и не учите меня, говорю, а не то и без вас обойдусь... Вот пойдем со Степаном к Ригору, так он нас серпом и молотом обвенчает и вокруг стола обведет!" Батюшка аж глазами захлопал: "Того, этого, как его... да зачем, София, горячиться?.. Мы-то, мол, с вами советуемся... И если вы, как говорите, ту бумагу от самого воинского начальника получили, так, значит, правда то, что вы сказали. Так пускай, говорит, придет ваш суженый, да и договоримся о венчании..." Вот так... Но мне все равно. Хотелось бы только знать, что за дрянная образина разносит это по селу? – И пристально посмотрела на Яринку.

Та не опустила глаз. И так они смотрели друг на друга – остро, со страстным нетерпением – ну-ка, кто одержит верх?!

И сказала мать:

– Ты?!

И сказала дочь:

– Я!

– Ну так вот! – со значением отрубила мать. И, чтобы оставить за собой последнее слово, обратилась к Степану: – Завтра или послезавтра пойдешь к батюшке, договоришься...

Степан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола. Он сейчас избегал смотреть в глаза обеим хозяйкам. На краешке стола нарезал табака от папуши*, ссыпал в карман.

_______________

* П а п у ш а – связка табачных листьев.

– Я поехал.

При свете каганца София еще долго возилась в доме, потом чистила картофель на завтрашний обед.

Сверкая глазами, Яринка молча сидела на скамье. Ноги подогнула под скамью, а сама так и кипела.

– Спать иди! – сказала София и начала раздеваться. Чтобы подчеркнуть свою независимость, со злостью бросила в изголовье две подушки. Да еще и умяла кулаком каждую.

– Погасишь каганец.

Яринка дунула на горелку, не прикрытую стеклом, и продолжала сидеть в темноте. Это длилось долго-долго. Потом, затаив дыхание, девушка подошла к постели матери. Прислушивалась. Ждала слова.

"Почему вы, мама, не позовете лечь с собой? Вы же сами считаете меня еще маленькой. А мне так страшно в хате, будто она теперь и не моя! И кто вам сейчас роднее? Тот, чужой, или своя кровь?.."

Молчала мать. И Яринка вся горела от жгучей тоски, от сухих слез. И голос ее усох.

Потом она тихо прилегла на нары рядом с матерью и с какой-то тоскливой болью во всем теле прижалась к ней.

– Мамочка! – зашептала с молитвенной страстью. И, поднявшись на локоть, стала целовать материнскую прохладную щеку. – Мамочка, ох какие вы, какие!..

София повернулась к ней лицом и обняла.

– Доченька моя!

И они обе понимали друг друга.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой интриги караются большими

убытками, живоглоты остаются ни с чем, Иван Иванович раздумывает о

мезальянсе, Македонский теряет своего Буцефала, а Ригор Власович

выбивает шпагу из рук противника

У нас в селе новость за новостью. Как в классическом романе: живут себе люди размеренно и тихо, не замечая течения времени, и – и вдруг!.. Происходит какое-то событие, что всколыхнет весь застывший мир, разожжет страсти, столкнет кого-то друг с другом – и вот вам нужный конфликт! И начинается такая кутерьма, что автору не хватает страниц, и вот тебе "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя", "Десять лет спустя"...

Ну, конечно, страсти наши мельче. Разве наш поп отец Никифор похож на кардинала Ришелье или на его преемника Мазарини? А вот какая-никакая миледи может найтись и у нас и наплетет таких интриг, что разнесут палками не одну шибку, да не из какого-то там – бемского стекла. Или еще какую-либо шутку выкинут... И убытки вырастают, если по ценам двадцатого года, не в один десяток миллионов!..

Так вот, в среду проснулась наша ближайшая соседка София Корчук в хорошем настроении – за два дня вместе с наймитом Степаном скосила и связала полделянки ржи, – отворила ворота, пропуская подводу, и... ой, горюшко!.. ой, живоглоты!.. все ворота, как у девки, щедрой на ласки, измазаны дегтем!.. Едва чувств не лишилась бедная вдовушка возле собственного тына. Хорошо еще, что наймит, не мешкая, те ворота снял с петель и занес за хлев. Но что это за двор без ворот?..

Нашли тут же в бурьяне и квач с черепком из-под дегтя. Итак, правосудие имело уже и вещественные доказательства. Оставалось только привести приговор в исполнение. Но над кем? Здесь выручила юридическая присказка: "Было бы дело, а человека найдем!"

Схватила София квач и побежала почему-то к теще мужниного брата бабке Секлете.

И случилось так, что как раз в это время та готовила во дворе крошево для поросенка. Подошла к ней София очень тихо, так что бабка – сама потом рассказывала – не успела убежать, хотя внутри у нее все оборвалось.

– Будьте здоровы, бабушка! – сказала София, пристально глядя на Секлету и держа руки за спиной.

– Ходи и ты здорова! – тихо ответила бабка, не поднимая глаз. София потом объясняла – это потому, что Секлета, бесстыжая, у пса очи взяла взаймы.

– И что бы это вам глаза от меня прятать? – София бабке.

– А с чего б это я на тебя глазела? Иль ты икона святая?

– Да уж святая иль не святая, да не черноротая!

– Да о ком бы это? Не о дрянной ли дочке твоего батьки?

– Нет, это вчера батюшка так сказывали про одну просвирницу, что прибегала к нему на добрых людей наговаривать!

– Бре-е-шешь! – бабка даже нож выпустила из рук.

– А я и сама примечала, что давно вам во рту сажу не чистили! Что рот у вас как у кобеля!

– Бре-е-ешешь! – завопила Секлета от такого злостного наговора. И высунула язык – к унижению Софии.

А Софии только того и надо было: не успела бабка и глазом моргнуть, как та клятая лахудра – это так Секлета про Софию – заткнула ей рот квачом. По подбородку стекает деготь, а старуху как заклял кто – воздела руки к небесам, не шевельнется и караул не крикнет.

А София тем временем схватила коромысло и давай молотить по горшкам и кринкам, что висели на колу.

– Это вам за мои кривды! За вашу обдираловку! За позор! Не Корчучка я больше! Не родня я вам! Побила горшки*. На черепки! Вот! Вот!

_______________

* П о б и т ь г о р ш к и – рассориться.

А бедолага Секлета, выплюнув наконец квач, и вправду стала черноротой, но от бессилья и гнева лишь ругалась, разбрызгивая изо рта деготь.

София так разошлась, что в тот же день решила стать на рушник.

Вот представляется мне, как Степан везет к попу ярку и пять целковых – договариваться о срочном венчании. А как трудно найти в жатву двух парубков в шафера! Подружек не будут приглашать – замуж выходит вдова.

На венчание сбежится всего с десяток ребятишек, да и те будут боязливо жаться в притворе...

Будет бубнить жиденьким тенорком отец Никифор что-то из евангелия, София от гнева не станет прислушиваться, только будет бегло поглядывать на серьезное, неподвижное лицо Степана. Будет очень благодарна батюшке, что не затянет службу. И на вопрос, добровольно ли выходит замуж, не оставит ли мужа своего в беде или болезни до самой смерти, твердо ответит – да. И причастие примет благоговейно, со страхом, и замрет от страха и священного трепета, когда батюшка наденет ей и Степану на кончики пальцев кольца, и поменяется ими со Степаном.

"Венчается раб божий Степан рабе божьей Софии... Венчается раба божья София рабу божьему Степану..."

Вот-вот произойдет то, что снимет с нее вдовство, оговор, зависть. Не будет таиться она ни с лаской своей, ни свободой своей... Вот сейчас... сейчас...

"В знак взаимной любви и преданности поцелуйтесь..."

Уже затекли руки у шаферов. Железный позолоченный венец легонько касается ее головы.

Но и этому настанет конец. Отец Никифор свяжет их руки платочком и трижды обведет вокруг аналоя. Все... Теперь этот чернобровый, розово-смуглый парубок – не стыд ее, не грех вдовий, а законный муж, ее собственность. Теперь уже не только работящие руки, а и душа его, тело его, сила его мужская будут принадлежать только ей. И никому больше!

Представляю, как смотрит теперь на своего мужа София. С нежностью, но с какой!.. Со строгой лаской хозяйки, влюбленной в свое добро. И я, мол, буду принадлежать тебе. Но только для того, чтобы ты не воровал себя от меня, чтобы верил в наше равенство, чтобы тебе хотя бы мерещилась твоя власть надо мной...

А это уже я, учитель Иван Иванович, говорю тебе: ой, Степан, Степан, знаешь ли ты, что такое мезальянс?.. Ну конечно, не знаешь. Ты только в песнях слышал, что существует "неровня".

...Зря просить отца и маму

За меня не отдадут...

Но, гляди ж, отдали. Тебя за нее. Но ты тоже неровня. У тебя ни кола ни двора, ты – примак, а в приймах, как знаешь, и пес хвоста лишился... В приймах, братец, вместо подушки на венике спишь, кошку на "вы" величаешь...

Вот какие у нас на Украине приймы, голубчик... И хотя новый закон о браке и гарантирует тебе право на половину имущества, но село не признает за тобой этого права, испокон веков так – в приймах жена госпожа и всему голова! Разве что с первых же дней супружества так взорвешься, чтоб она сама в бурьян пряталась. Но все это зависит от нее: слабая характером покорится, а иной – палец в рот не клади... (по локоть руку отхватит!).

Ну что ж, живите, молодые, я желаю вам счастья. Пусть хата полнится добром, а амбар зерном. Пускай простодушный аист, возвращаясь из теплых краев к своему колесу на клуне, сбрасывает вам на печь писклявые подарки, то-то кутерьма будет!.. Пускай корова телится лишь телочкой, пусть кони ваши будут справны и пусть лиходейский глаз конокрада минует вашу конюшню! Ну, что еще можно пожелать мужику?..

И еще одна новость на селе. Вы знаете Петра Македона, у которого жинка хроменькая? Да его все знают. Был он сиротой и сызмала батрачил у Бубновского. Старый пан как-то шутя окрестил его Македонским. Крестьяне хотя и не знали, что это за важная птица такая, но кличку подхватили и очень этим тешились. Бывало, детишки встретят Петра и донимают: "Эй, пан Македонский, вон у вас коза соломенную стельку жует!.."

Неразговорчивый, белесый, с воловьей силой, рослый парень не очень-то и сердился за это. Да и как сердиться наймиту? Ходил Петр неженатым лет до тридцати. Кто пойдет за бобыля? Даже наймички и те стараются найти хозяина.

Но вот приглянулся он Парасе хроменькой, тоже сироте, но с хатой и огородом. И красивая была девушка, белолицая такая и чернобровая, веселая и лукавая, только в детстве – надо же такое – коленце выбила. Вот они как-то незаметно для всех и сошлись. Петра на войну не взяли, нашли изъян какой-то, и он, оженившись, начал с Парасей на печи воевать с германцем. За первый год пополнили они российские потери двумя казаками. А там и пошло. Полтора-два года – и дает бог Парасе двойню. По одному уже и родить стеснялась. И до того дошло, что Петр им счет потерял и, бывало, зовет своих: "А ну-ка, ты, с оборванными помочами..." – или: "Петрик... тьфу! Иваник... да нет... Эй, Парася, как во-он того кличут?.."

Чем они питались, те солдаты запасного полка, уму непостижимо. Летом цветов акации наедятся, калачиков, осенью – яблок из чужого сада, а то еще вишневого клея, и вы думаете – животами болели? Все на доброе здоровье идет, да и правду сказать, ледащему и вареничек повредит, а здоровяку и палка не помешает. А зимой – когда-никогда картошка бывает, иногда и капуста, чаще сидят просто тесным кружком, хлопают глазенками да сосут грязные кулачки.

Когда свершилась революция и начался раздел имения Бубновского, выделил комбед Македонскому восемь десятин поля, к тому же коня еще и корову хорошую краснонемецкой породы. Ну, теперь дела у Петра пошли на поправку. В супряге с такими же, как сам, с грехом пополам засевал. Правда, все делалось не в пору, но голодными не сидели. Однако сапог тут не справишь – нечего на базар везти. Поэтому зимой сопливые его солдаты замотают ноги в тряпье, привяжут потом кости и ковыляют на лед скользить. А те, что поменьше, неспособные к этому, выскакивают босиком на снег и, спрятав сложенные ладошки между колен и потряхивая задками, осматривают мир божий, пока ноги выдержат.

И вот у этого Македонского позапрошлой ночью украли его Буцефала. Из-под самого носа увели. Повел Петр своего Гнедка в ночное и стерег, сказать бы, не спуская глаз, но под утро сморил его сон и – не стало коня. Обошел все околицы, опрашивая людей, – никто не видел и не слышал. И уйти конь никуда не мог – стреноженный.

Петр посинел весь. Светлые глаза налились кровью, губы дрожат, ни с кем не здоровается, ничего не слышит. Ходил к председателю комбеда Сашко Безуглому, тот только руками развел – эх, как же ты так? Ну откуда я тебе коня возьму или своего отдам?.. Иди, мол, к Ригору...

Представляю себе, как Ригор Власович только кивает большой головой, слушая бессвязный пространный рассказ Македона. Долго молчит. Потом говорит словно сам себе:

– Это живоглоты-куркуляки. Только они. Надо посылать в волость за милицией. А ты иди. Если не найдут коня и милицейские, ну, сам знаешь... и разводит руками. Но, возможно, скажет и так: – Ну, а ты все одно надейся.

А может, и вправду что-нибудь сделает для Македона?..

И снова я вспоминаю ночной разговор Шкарбаненко с Данилой (но он ли это был?). И что мне делать? Идти к Полищуку и сказать о своих подозрениях? Для этого большого ума не нужно. Ну, а если тот собеседник шкарбаненковский не Данько? И вот заберут его в милицию, а он там, может быть, признается во всем, что было и чего не было? Или убедят его в провинности так называемыми косвенными уликами? Как я тогда смогу посмотреть в глаза Нине Витольдовне? Или как докажу справедливость своего обвинения, если за дело возьмется объективный следователь, и к тому ж показания второго свидетеля – Нины Витольдовны – не совпадут с моими?

И я снова решил для себя – молчать о Данько.

Милиция приезжала к нам в тот же день. Привезли даже казенную собаку. Дали ей понюхать веревочные путы, которыми был стреножен конь, и милиционер, распустив длинный ременный поводок, побежал за своим четырехногим помощником, постепенно освобождаясь то от фуражки, то от ремня, а потом уже, задыхаясь, и гимнастерку стянул с себя. Но собака, добежав до дороги на Половцы, закружилась на месте, жалобно заскулила и виновато опустила голову от раздраженных слов своего хозяина. И как ни стегал ее проводник поводком, собака дальше не шла. Милиционер с побелевшими от усталости глазами солоно выругался, вытер лоб рукавом нижней рубахи и пошел в обратный путь, подбирая у ребятишек, что бежали следом за ним, все свои брошенные вещи.

Петру Македону, который несмело плелся за собаководом и смотрел на него виновато и жалобно, тот сказал сердито:

– Ну, чего ходишь? Иль я тебе бог? Иль я твоего коня проспал?

Петр даже всхлипывал от жалости к самому себе.

– Ну погодите!.. – хлюпал носом. – Ежели что... так не судите. – И погрозил кулаком то ли милиционеру, то ли кому-то неведомому.

Милиционер пристально посмотрел на него, тяжело вздохнул (он, очевидно, тоже был из крестьян), но смолчал.

Затем приезжие зашли в сельсовет, долго разговаривали с председателем, а Петр все время стоял и чего-то ждал. И только после того, как милиционеры, устало поставив карабины между коленями, уселись на бричке, а собака, пристально всматриваясь в толпу (Петр даже искал взглядом – кого пес выглядывает), несколько раз гавкнула, а милиционеры даже не оглянулись на ее лай (вот вам какая правда на свете!), только после этого понял Петр – на милицию он уже не может полагаться.

В тот же день Петр Македон, закинув за плечи торбу с харчами, ушел из села. Но, верно, найдет он от своего коня лишь прошлогоднее и-го-го...

А в сумерки, сказывают, собрал Полищук самых важных хозяев. Мужики сидели на скамьях, а Ригор Власович долго ходил перед ними, так долго, что у них шеи заболели следить за ним.

– Так вот, – обвел он пристальным взглядом бородатые и безбородые, сухие и лоснящиеся, хитрые и простодушные лица. – Обижаете вы, граждане куркули, наш бедный класс.

Богатеи смолчали.

– Значит, так, – сказал Ригор Власович, – советую вам и прошу вас, люди добрые, всем гуртом скинуться и, стало быть, купить на ярманке конягу. Слыхали?

– То есть как?

– А вот так. Купить и подарить нашему сельскому пролетарию Петру Македону. Другого выхода я не вижу.

– А кто же это говорит? – с непонятной усмешкой спросил лавочник Микола Фокиевич.

– Это говорю я, Ригор Полищук, а вы меня знаете.

– Во-от как! – закивал головой Тубол. – То есть, значит, вы лично, Ригор Власович... А я, грешным делом, подумал, что это нас просит наша родная совецка власть. Ну, для такой власти мы и скинулись бы по полтиннику, чего ж... Или даже последнюю дырявую сорочку пожертвовали б... Надыть – так надыть...

– Ой, Тубол, ну и хитрый ты живоглот!.. Конечно, советская власть этого тебе не скажет. Потому как закон один для всех. Но в законе не написано и того, чтоб красть коней у бедняков. Стало быть, вы, куркули, первые порушили закон!

– Чего ты тут нам следствие разводишь?! – взъерепенился Тубол. Ежели что – так пальцем укажи! Это тебе не осьмнадцатый годик! Чтоб селян притеснять... Мы и в волость пропишем... в уезд... а то в сам Харьков! Кому какое дело, что у раззявы цыганы коня украли?!

– А почему те цыганы у тебя не украли? И с коих это пор Шкарбаненко в цыганы записался, а? Глядите мне, не брешите на цыган из бедного классу! Этого вам пролетариат не простит!.. А что касаемо вашей жалобы, то можете прописывать. Я ж вам не пишу директиву, а только прошу! Слышите, прошу! И даю вам на эту мою просьбу, несознательные вы живоглоты, две недели.

– А позвольте, добродей-товарищ, узнать, – спросил ворчливым от вежливости голосом ктитор Тилимон Прищепа, – что ж это нам от власти будет, если не купим тую клячу?

– Ну-у... – развел руками Ригор Власович. – Советская власть за это вам ничего плохого не сделает. Да только мне, – Полищук ткнул себя пальцем в грудь, – да только мне известно, что кое-кто из вас не все имущество вписал в обязательную страховку, а кое-кто, стало быть, нарушает наш земельный закон и берет у бедного класса землю в аренду... – Ригор Власович достал из кармана тетрадь и постучал по ней пальцем. – Тут у меня все прописано!

– А-а-а...

Хозяева переглянулись. Тубол вытянул губы трубочкой и присвистнул.

Ригор Власович хлопнул тетрадкой по ладони и спрятал ее в карман.

Тубол положил руки на широко расставленные колени и растерянно оглядел всю компанию.

– Нам та кляча ни к чему, – произнес он. – Но, по крайности, ежели нас власть очень просит... Так как, добродеи? Скинемся? А?

Хозяева морщились, словно среда на пятницу, и молчали.

– Как хотите, – пожал плечами Ригор Власович. – Разве я вас неволю?

– Вот, вот, – сказал Микола Фокиевич. – Мы по доброй воле.

– Ну, так не будет жалоб в вышестоящие органы? – спросил Полищук.

– Нет, нет!

– Ладно, идите себе, – махнул рукой Ригор Власович, – да не забывайте про мировую революцию!

После этой беседы Ригор Власович заходил к нам. Рассказывал, как всегда, сельские новости, а сам поглядывал искоса на нашу белокурую панну. От этого серьезного и мрачного взгляда Ядзе, вероятно, было не по себе и немного страшно. Невинные круглые глаза ее избегали смотреть на нашего могущественного гостя.

С тех пор как Ригор Власович приметил девушку, они так и не перемолвились ни словом. Придут ли к согласию они в конце концов?..

Меня уже клонило в сон, Евфросиния Петровна откровенно зевала.

Я воспользовался паузой, наступившей в разговоре, и сказал:

– Ядзя, проводи Ригора Власовича, чтобы собака не порвала.

Полищук бросил на девушку тревожно-радостный взгляд.

– А и правда, Явдошка...

Окно у нас открыто. Слышно, как Ригор Власович смущенно покашливает у перелаза. А Ядзя, как всегда, молчит. И я знаю – такая милая беседа продлится чуть ли не до третьих петухов.

"Дубина стоеросовая, – думаю с сочувствием и некоторым пренебрежением, – в твои годы я давно знал пути неисповедимые к девичьей пазухе..." – И засыпаю...

В ту ночь в Полищука кто-то стрелял. И хотя выпалили из обреза, стрелок, по-видимому, был меткий – пуля продырявила гимнастерку и обожгла Ригору Власовичу предплечье.

Стрелял из нагана и Полищук, но не попал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан

Курило из наймита превратился в хозяина

Проснулся Степан уже не наймитом, не любовником своей госпожи, а ее мужем, хозяином.

Его немного мутило от перепоя, – с двумя парубками, что были у него шаферами, выпили они вчера четверть пригорелого самогона. Соседей и родичей София не звала – припомнила, как поносили они ее с законным теперь мужем. Приглашала только учительницу с ее Иваном Ивановичем, но он в это время был в уезде, и Евфросиния Петровна под этим предлогом не пришла. Так и сидели за столом вчетвером, – Яринка от большого стыда за мать (подумаешь, какая!..) убежала к Гринчишиным, там и ночевала.

Яринкино отсутствие Софию не беспокоило, наоборот, – выпроводив парубков, она повеселела – ну, чисто тебе озорная дивчина. И, осуществляя свое супружеское право, была так ненасытна, что сейчас у Степана, когда он смотрел на нее, кроме гордости за себя и нежности к супруге, холодок пробегал по спине. Он сейчас даже побаивался, что она откроет глаза и своими белыми, теплыми от сна руками потянется к нему. Степан быстренько оделся. Чтобы не разбудить жену топаньем заскорузлых опорок, остановился поодаль и долго и внимательно всматривался в ее лицо, озаренное мягким рассеянным светом раннего утра. Низкий широкий лоб ее был сейчас безоблачным и чистым – без единой морщинки. Слегка отекшее от безудержной страсти лицо было милым своей безмятежностью, своим счастьем – отсутствием желаний. Все на свете имела теперь женщина, не пожелает она стать даже царицей... От взгляда на ее зацелованные, запекшиеся губы Степан почувствовал жажду. Даже на расстоянии они присасывались к нему до истомы, до пустоты в груди.