Текст книги "Капитан 'Аль-Джезаира'"

Автор книги: Вернер Лежер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Никогда не говорил Эль-Франси дурных слов о турках – иноземных господах, малочисленном, но напористом и чуждом сантиментов верхнем слое общества, завладевшем гигантской территорией, чьи границы потерялись далеко в пустыне. Берберы и кабилы не таили перед охотником своей ненависти к туркам. Никогда не сделает Эль-Франси ничего, что грозило бы гибелью им, порабощенным. При нем можно говорить свободно и открыто; с его губ не сорвется ничего из услышанного. Так думали туземцы о Пьере Шарле. Он никогда не подведет их, но и помочь им тоже ничем не сможет. Не один раз поднимали здесь оружие против чужеземцев. Однако мощь дея и его янычар всякий раз оказывалась сильнее, ибо население Алжира не было единым народом. Племена, народности и расы упорно не желали объединяться, изматывали свои силы в семейных распрях и племенной вражде – к великой радости маленькой кучки турок, с которыми можно было бы без труда покончить, если бы кому-нибудь удалось объединить все эти храбрые и привычные к войнам общины и племена, возглавить их и обратить против нескольких тысяч чужеземных поработителей.

Де Вермон знал, что кабилы гор Джурджура, берберы Атласа и арабы равнин и пустынь не занимаются морским разбоем. Ремесло это – чисто турецкое, туземцев же к нему приманить удается лишь с трудом, разве что принудить.

– Дела заставят, видимо, меня уехать, не дожидаясь полного выздоровления нашего больного, но все заботы о нем примет на себя мой кузен, господин де ла Винь, – заверил Пьер Шарль врача.

– Тогда я согласен. Пока фрегат не уйдет, я буду ежедневно посещать вашего подопечного.

* * *

"...и теперь он у меня, – заканчивал молодой де Вермон письмо к отцу. Я выждал две недели, прежде чем отправить это письмо в надежде, что состояние незнакомца улучшится. Небольшой успех есть: парень уже встал с койки, но это пока и все. Память к нему не возвращается".

Ксавье де Вермон перечел письмо вторично, руки его дрожали. Этот спасенный мог быть сыном его друга Парвизи. Купец сопоставил даты: отплытие "Астры" из Генуи, ожидаемое прибытие несчастного корабля в Малагу, выход "Тулона" из Марселя – все шло к тому, что обнаруженные французским фрегатом обломки принадлежали пропавшему без вести генуэзскому купеческому судну. "Тулон" лишь несколько часов спустя оказался на месте катастрофы. И потом, может, самое важное – очень хорошо, что Пьер Шарль упомянул об этом, грифель и начатый рисунок. Андреа частенько вспоминал о художнических талантах Луиджи, велел даже привезти из города рисунки, чтобы полюбоваться ими вместе с другом.

– Браво, браво, Пьер Шарль! – вслух похвалил сына довольный де Вермон, будто тот за тысячи миль отсюда, в Африке, мог его услышать.

Скорее известить обо всем Парвизи! Сообщить ему о возможности и даже вероятности того, что Луиджи – жив! Далее: с ближайшей почтовой оказией поручить Пьеру Шарлю разузнать о судьбе "Астры" и людей, что были захвачены на ней в неволе. Такую же просьбу – французскому консулу в Алжире. Французскому консулу? Де Вермон задумался. Может, обойтись без чиновников? А ну как консул, вопреки ожиданиям, разовьет слишком уж бурную деятельность и вместо помощи только все испортит. Дей – очень нелегкий человек. Своенравный, недоверчивый, вероломный, дикий. Не учинил бы он чего с попавшими к нему в лапы людьми с "Астры", заметив, что Франция – пусть даже всего лишь по просьбе де Вермона – вступается за них. Нет, лучше консула не подключать. Но прежде всего Пьер Шарль должен искать следы Рафаэлы Парвизи и маленького Ливио. Сделает это, тогда можно урегулировать и все остальное.

* * *

Шли недели. Пьер Шарль давно уже снова отправился в путешествие в глубь страны. Он охотно дождался бы просветления в разуме своего подопечного, но больной оставался безучастным ко всем внешним впечатлениям и воздействиям. Он машинально ел и пил, не отбивался, когда его брали под руку и вели в сад или приводили обратно. Большую часть времени он проводил на воздухе. Отдыхал на приготовленном для него из подушек и одеял ложе. Потом часами гулял рука об руку с приставленным к нему слугой – глаза опущены в землю или устремлены вдаль.

Де ла Винь проводил возле незнакомца большую часть своего свободного времени. И не только потому, что об этом просил кузен: его самого сильно волновал этот странный случай заболевания. Неужели несчастному ничем уже нельзя помочь?

Как-то один из немногих друзей, которыми молодой служащий успел обзавестись в Ла-Кале, Постав Мариво, пришел навестить его и пригласить назавтра к себе на маленький семейный праздник. Седьмая годовщина свадьбы, счастливое, достойное праздника число – друг, конечно, понимает... Холостяк Роже де ла Винь ничего, разумеется, не понял, но очень обрадовался возможности разнообразить столь приятным образом свое одиночество. Случайное времяпрепровождение с коллегами в прокуренном портовом кабачке в счет не шло.

Гюстав пришел не один. Его сопровождал маленький Мариво – милый шестилетний карапуз Клод.

Все сидели в саду, болтали. Время от времени де ла Винь бросал взгляды на отдыхающего в сторонке за деревьями больного.

Ребенку неинтересны были разговоры взрослых. Он скучал.

Птичка клюет песок. Вот здорово! Малыш встал и очень тихо, медленно, подобрался к ней. Ах, ты улетаешь прочь, скрываешься в кустарнике? А ну-ка посмотрим, где ты там прыгаешь!

О, да там человек! Клод посмотрел на незнакомого дядьку издали. Совсем неподвижно лежит. Может, спит? Да нет, глаза открыты, только смотрит не поймешь куда. Клод осторожно подошел поближе, присел на корточки. Подождал. Кивнул головой. Ничего в ответ. Смотрит застывшими глазами прямо перед собой и даже не моргает. Страшно. Мальчик вздрогнул и пустился наутек.

– Да, Клод, дядя болеет. Уже много, много недель, – пояснил Роже и добавил, повернувшись к другу: – Потерпевший крушение, я рассказывал о нем.

– И никаких улучшений?

– К сожалению.

Вскоре гости распрощались и ушли.

* * *

Маленький юбилей был отмечен очень интимно. Много говорилось на этом чудесном празднике о семейном счастье. Малыш Клод был самым дорогим в жизни этой счастливой пары. Для своего мальчика они готовы на любую жертву. Он должен жить беззаботно и счастливо.

Голос мадам Мариво звенел как колокольчик. Вольно развалясь в кресле, де ла Винь слегка рассеянно слушал ее бойкую болтовню. Вдруг он резко подобрался и поставил на стол стакан, из которого только что собирался пить. Малыш! Детская головка на рисунке!

Друзья с удивлением смотрели на него. Движением руки, означавшим "Ничего, все в порядке", он успокоил их: так, немного задумался. Секунду спустя он снова уже участвовал в легкой, беспечной беседе.

Он слушал краем уха застольные разговоры, сам вставлял порой подходящие слова, а из головы не шло: малыш, ребенок! Полно, возьми себя в руки, Роже! Не порть ты своими неистовыми, бешеными мыслями этот замечательный вечер! Впрочем, что там: праздник все равно подходит к концу. Пора прощаться.

Де ла Винь, едва разбирая дорогу, пронесся по сонным улочкам Ла-Каля и, запыхавшись, остановился у ворот виллы. С моря дул резкий ветер, вихрем взметая к небу дорожную пыль. Скоро Атласские горы покроются снежной шапкой. Осень на пороге.

Где те штаны, что были на больном, когда его достали из воды? Вот они, висят среди старой одежды. В левом кармане рисунок. Но где же он? Карман пуст.

Может, Пьер Шарль отправил его в письме дядюшке? Да нет! Ведь он же давал Роже прочесть это письмо и запечатал при нем. Рисунка там не было. Если его не порвали – Роже часто и прерывисто задышал при этой мысли, – то он определенно где-то среди бумаг кузена. К счастью, у него есть ключ от секретера Пьера Шарля. Ну вот, наконец-то. Он облегченно вздохнул. От рисунка, правда, мало что осталось. Морская вода обесцветила штрихи. Но детская головка все же видна. Может, в ней и таится спасение больного? Не окажется ли этот клочок бумаги той веревочкой, за которую можно будет вытянуть несчастного из ночной тьмы к свету?

Роже де ла Винь твердо верил в это.

На другой день он положил грифель и бумагу на колени незнакомца и застыл, напряженно ожидая реакции. Однако, к разочарованию своему, установил, что больной и к этому остался безучастен.

А впрочем, может, все так и должно быть? Ты что же, считал – мертвые вещи сотворят чудо? Невозможно. И все же именно малыш, ребенок расшевелит уснувшую душу больного! Роже был просто убежден в этом.

Может, еще раз попробовать с Клодом?

Переговоры с родителями мальчика шли долго. Были рассмотрены все доводы за и против. Наконец порешили все же сделать еще одну попытку.

В назначенный для визита день Роже де ла Винь был очень рассеян на службе, никак не мог сосредоточиться на деловых письмах и цифрах, мыслями он был на вилле де Вермонов.

Удастся ли визит? Этот вопрос продолжал его мучить и после того, как он вернулся домой. Друзья еще не пришли, приходилось ждать. Томительное ожидание. Вопросы громоздились один на другой: имеют ли они вообще право предпринимать такую попытку? Какое действие она может оказать?

Проклятые сомнения! Согласился бы на это врач? Природа – лучший лекарь, организм сам поможет себе, если только помощь вообще возможна, – говорил он кузену, передавая ему больного.

Мысли молодого француза метались между надеждой и сомнениями. Да и за ребенка было страшно – не случилось бы чего. Однако делать что-то было необходимо. Природа природой, но если можно помочь человеку, то нечего и сомневаться. Конечно, попытка, что и говорить, рискованная, но молодой организм в конце концов победит, так что – вперед!

Клода ни во что не посвящали. Просто уселись все рядом, как и в прошлый раз. Только теперь с ними была и мадам Мариво.

– Дядя опять лежит в кресле за кустами, Клод, – начал де ла Винь разговор с ребенком.

– Ах, тот дядя, о котором ты мне рассказывал, Клод? Ты, наверное, снова хочешь его навестить? – обратилась мать к малышу.

– Но ему же вовсе нет дела до меня, мама!

– Он сейчас очень болен. Он совершенно не знает, что творится вокруг него. Не замечает ни птичек, ни людей, ни деревьев, ни цветов, совсем ничего, – вставил Роже.

– Да, Клод. Может, он снова поправится, быстро поправится, если его погладить. Очень медленно и ласково. Вот так...

Потом она сорвала цветок.

– Или вложить ему в руку цветочек, такой вот красивый, как этот.

Малыш посмотрел на красивый цветок, взял его из материнских рук, понюхал, поиграл им.

– Можно мне подойти к нему? – спросил Клод. – И погладить его? Может, он и вправду поправится?

Первоначальная нерешительность сменилась в ребенке неистовой жаждой действий. Не дожидаясь ответа, он помчался к кустам. Там его шаги замедлились. Он украдкой заглянул за кусты.

Взрослые поднялись и ждали, что будет дальше. Мадам Мариво уцепилась за мужа; ей нужна была опора, поддержка.

– Добрый день, дядя! Я принес тебе цветочек, чтобы ты поскорее поправился. Вот!

Клод позабыл уже, что больной ничего не замечает.

– Ах, да ты ничего не знаешь, дядя. Вот, я даю тебе в руку стебелек.

Теплые детские ручонки силились сжать пальцы мужчины, он должен был взять цветок. Мягкие, теплые детские ручонки. Потом нежные пальчики погладили руку больного.

Он вздрогнул. Глаза его ожили.

– Ливио! – едва слышно произнес он свое первое слово. – Ливио! Мужчина улыбнулся. Веки его опустились. Он спал.

– Ну слава Богу, кажется, удалось! – воскликнул Роже, заметив издали, что незнакомец проявил-таки интерес к мальчику.

– Мама, он мне обрадовался. Только он не знает меня. Он сказал "Ливио", – трещал Клод, возвратясь к родителям. – А что такое "Ливио"?

– Он даже заговорил?

Де ла Винь дрожал от возбуждения:

– Должно быть, ты ему очень понравился, Клод; ведь со мной-то он еще ни одним словечком не обменялся. Это ничего, что он тебя не знает, может, потом вы еще станете добрыми друзьями. Он сказал "Ливио"? Это не по-французски. Я не знаю, что это означает. Но мне думается, это имя. И скорее всего, имя маленького друга этого дяди. Но об этом наш больной расскажет после сам. Я очень благодарен тебе за ту радость, что ты ему доставил, и, как только будет время, непременно приду к тебе поиграть. Договорились?

– Ладно, дядя Роже! И папу тоже примем в игру?

– А меня? – лукаво спросила мать.

– Тебя нет. Ты боишься крабов и медуз.

Теперь важно было не спускать с больного глаз, и де ла Винь наскоро попрощался с гостями.

– Победа! – ликовал юноша, приветливо, почти ласково глядя на спящего.

Вдруг больной встал с постели, осмотрелся вокруг широко раскрытыми, ищущими глазами, вытянул вперед руки.

– Ливио, мой сын! Ливио! Где? Ах! – Он со стоном повалился назад в кресло.

В глазах де ла Виня потемнело. Победа... Какая уж тут победа! Все потеряно. Бежали секунды, минуты. Вдруг молодой француз вскочил, склонился над несчастным. И зачем только ты его тревожил, Роже? Зачем, зачем?

Он осыпал себя мучительными упреками: "Будь проклята шальная мысль, соблазнившая тебя вступить в эту отчаянную игру без совета врача и умелой помощи!"

После такой встряски больной уже никогда не придет в себя. Использовать так бездарно единственное средство!

И виноват во всем этом ты, Роже де ла Винь, ты, кому доверили больного. Что можешь ты сказать в свое оправдание? Нет, ничто не может извинить тебя.

Но я хотел спасти его, помочь, помочь!

Жалкие попытки заглушить растревоженную совесть...

Роже все еще стоял, склонившись над больным, все еще смотрел в его лицо. Юноша до глубины души был потрясен крушением своей попытки.

– Ну как он, месье де ла Винь? – спросил появившийся в саду слуга. Он только что проводил семейство Мариво и теперь вернулся.

Вопрос слуги вспугнул тяжелые, полные упреков мысли, разогнал застилавшую глаза юноши пелену. Незнакомец – Роже склонился над ним еще ниже – не был без сознания и лежал вовсе не в прежнем оцепенении. Он спал!

Его лицо стало лицом живого человека. Будто и не бывало на нем прежней каменной маски. Теперь черты его разгладились, помягчели, мелькнула даже усталая, слабая улыбка. Всего лишь мелькнула, затем губы снова плотно сжались, словно спящий боролся с неистребимой болью.

Всю ночь просидел молодой француз у скорбной постели, а на другой день в бюро не пошел, послав туда слугу с извинениями.

Больной все еще не раскрывал глаз. Но ум его работал Об этом свидетельствовала мимика.

Ни малейшего возбуждения на лице выздоравливающего де ла Винь пока не замечал. По всей вероятности, теперь-то уж он спасен. Значит, все же победа!

Напряжение ослабло. Спать, спать... Роже клюнул носом, но тут же вскинулся. Больного ни на минуту нельзя оставлять без присмотра. Пусть подежурит слуга.

– Разбуди меня сразу, если что изменится, – настрого приказал де ла Винь старому французу.

Время текло. Де ла Винь снова принял дежурство. Больной не просыпался.

Еще одна ночь. Может, влить ему в рот бульона? Нет, лучше не надо, а то еще разбудишь. Лучше не мешать ему. Говорят, что сон лечит. Сильно проголодается или пить захочет – сам проснется.

Под утро – дежурил слуга – больной пробормотал несколько слов по-итальянски.

– Месье де ла Винь, он говорит!

Роже сразу проснулся.

Это были бессвязные, непонятные слова, с долгими паузами между ними; потом больной встал с постели.

– Где я? Что со мной?

Слова звучали отчетливо, но французам были непонятны.

– Parlez-vous francais, monsieur? Je ne puis pas comprendre [Вы говорите по-французски, господин? Я вас не понимаю (фр.).].

– Да. Где я? Что со мной? – повторил он по-французски.

– Вы у друзей! Не тревожьтесь!

Де ла Винь лихорадочно соображал. Теперь вперед, теперь сорвать пелену неизвестности! Он прекрасно сознавал таящуюся в этом опасность – ведь вновь обретенная память способна преподнести больному такое, что пойдут насмарку все столь счастливо завершившиеся труды. И все же он задал вопрос:

– К сожалению, мы не имеем чести знать вас. Как ваше имя?

– Луиджи Парвизи.

– Из Генуи?

Молодой человек задрожал от возбуждения. Значит, это и в самом деле тот человек, о котором писал дядя Ксавье!

– Верно, из Генуи. Но откуда вам это известно?

– Сейчас это не важно. Но так или иначе, я очень рад был узнать ваше имя. Разрешите и мне представиться: Роже де ла Винь из Марселя, в настоящее время – служащий компании по добыче кораллов в Ла-Кале.

– Очень приятно. Ла-Каль? Как я попал сюда? Что со мной, месье де ла Винь?

– Об этом после. Вы были очень больны. И наверное, вы проголодались и хотите пить? Что вам принести?

– Пожалуйста, не причиняйте себе хлопот; мне не хотелось бы быть вам в тягость.

К ним уже спешил слуга, предусмотрительно державший в последние дни наготове разные припасы.

За едой Парвизи пытался продолжать разговор.

– Не говорите ничего сейчас, – отбивался де ла Винь. – Вам нельзя утомляться. Я говорил уже, что вы были очень, очень больны.

– Но я вовсе не чувствую себя больным. Так, легкая усталость.

– Тогда поспите еще. Я останусь с вами. И ради Бога, не волнуйтесь. Вы у друзей. Набирайтесь сил. Завтра часок-другой поболтаем. А сейчас вам нужен полный покой, синьор Парвизи.

– Позвольте только мне сказать вам еще кое-что: я так благодарен вам!

Роже радостно улыбнулся – Луиджи Парвизи спасен!

* * *

Лишь с большими трудами удалось супругам Мариво и де ла Виню удержать молодого итальянца от безрассудного поступка. Луиджи так и горел сумасбродством, несбыточными планами: прорваться в резиденцию дея и добиться выдачи жены и ребенка.

– Я должен знать, что с Рафаэлой и Ливио, – возражал он в сотый раз на деловые и успокоительные доводы друзей. – Если судьба была к ним милостива и даровала им жизнь, их во что бы то ни стало надо выцарапать из когтей этих бестий!

Мучительные страхи несчастного отца можно было понять. Да, уводить людей в рабство – гнуснейшее преступление, и оно не должно остаться без возмездия. Но как же собирается Парвизи его осуществить? В одиночку? Один против пусть и малочисленной, но организованной и сплоченной силы? Невозможно! Будь здесь Пьер Шарль, может, он сумел бы что-то посоветовать...

– Дождитесь моего кузена, Луиджи, – предложил де ла Винь. – Он великий знаток всего и всех в регентстве.

Друзья правы, полностью правы. Но, Боже, как горько ждать сложа руки! Когда вернется месье де Вермон? Пожимают плечами. Не знают.

Счастье, что маленький гордый Клод принял дружбу нового дяди. О да, Клод был очень горд. Ведь это он, он спас больного! Роза, которую он всунул тогда в его руку... Ну вы же знаете! Другого такого доброго, такого хорошего дяди вообще и быть не может. Он может нарисовать все – коня, верблюда, домики, гнущиеся под ветром пальмы, могучие корабли и маленькие рыбачьи лодки, море, когда оно ласковое и когда оно бушует, папу, маму и самого Клода. Вот он, Клод – совсем такой, каким видит себя в зеркале: смеющийся или плачущий, с растрепанными волосами и чумазой мордашкой, или красиво причесанный и чисто умытый. А еще дядя Луиджи позволяет Клоду и самому рисовать. Картины получались хоть и не такие красивые, как у дяди Луиджи, но ему нравились.

– Надо же какой верблюд! Вы только полюбуйтесь! Какие у него длинные ноги, как он сейчас помчится!

Эти часы с ребенком приглушали боль, но в то же время снова и снова бередили мучительные раны от потери близких Парвизи людей.

Меж тем он интересовался и событиями на родине. Ни одного письма из Генуи пока еще, правда, не было. А Ксавье де Вермон писал сыну и племяннику о переполохе, который вызвало их сообщение, и о преступлении Гравелли.

Было решено, что молодому итальянцу на родину возвращаться не следует, пока он не получит точных сведений о судьбе своих родных и всех остальных, кто остался жив из команды и пассажиров "Астры".

Наконец возвратился в Ла-Каль и Пьер Шарль де Вермон. Долго, мучительно долго пришлось дожидаться его на этот раз.

Он побывал в пустыне, завел новые знакомства, которые помогли ему увидеть новые, никем прежде не исследованные земли. Спасенный итальянец находился на попечении Роже. Возможно ли его выздоровление, оставалось неясным. Меж тем наступила зима. Пересохшие русла ручьев и речек взбухли, переполненные водой. Переправа через них была теперь связана с опасностью для жизни. Чудовищные массы воды, прожурчавшей здесь за зиму, сделали все тропки и дорожки полностью непроходимыми На вершинах Атласского хребта лежал снег. Пьеру Шарлю пришлось задержаться.

Домой он явился в тот самый момент, когда кузен его только-только пришел из конторы. Парвизи не было. Сидел, должно быть, где-нибудь в гавани и рисовал. Его альбом для зарисовок был подлинной летописью маленького городка. Каждый сколь-нибудь значительный дом, церковь, административные здания, магазины, любой диковинный уголок многократно были запечатлены грифелем Луиджи.

Первым делом де ла Винь поспешил сообщить кузену о выздоровлении Парвизи и о его печали.

– А здесь – почта из Марселя. Я только что получил ее в порту, закончил он.

– Давай-ка просмотрим хотя бы бегло. Очень уж хочется знать, что нового на родине.

Все было как обычно: деловые распоряжения – по части Роже; семейные новости – для них обоих; выписки из старинных исторических трудов – для Пьера Шарля; политическое положение во Франции – снова для обоих; вопросы о Парвизи – об этом надо поговорить с итальянцем. И еще одно запечатанное вложение. Получатель – синьор Луиджи Парвизи в доме де Вермонов, Ла-Каль.

"Позже мы все обстоятельно прочтем и, что можно, исполним, – решил Пьер Шарль. – А сейчас мне не терпится сбросить поскорее с себя это тряпье, вымыться и снова стать европейцем. Настоящая ванна – о большем мне сейчас и думать не хочется".

Парвизи вернулся лишь поздно вечером. Родители Клода пригласили его на ужин. Смешно получается. Друзья приглашают тебя к столу – и это, конечно, очень приятно, и все же, когда в кармане у тебя ни единого су, чувствуешь себя нищим, хоть милостыни и не просишь. В последнее время частенько так случалось. Клод стал постоянным его спутником. Мальчика надо было провожать до дома. Мадам Мариво сидела обычно с книгой в саду. Она радостно встречала обоих "художников".

– Нет, нет, Луиджи, так не пойдет! Прощаться через забор – фи! Нянчился с нашим сыночком целый день, а теперь отказывается от глотка вина! Входите же, входите, дорогие мужчины!

– Извини, Элен, скоро Роже придет домой, не ожидать же ему меня.

– Ничего с ним не случится, а тебе надо утолить жажду. Ну пожалуйста!

Как тут быть, не отказывать же дорогим друзьям. А на столе – чисто случайно, конечно, – уже приготовлен ужин. А тут появляется и отец Клода. О, эти женщины, как тонко все провернут...

– Я понимаю вас, синьор Парвизи, – завершил Пьер Шарль долгий разговор в тот первый вечер после возвращения. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы разыскать ваших жену и сына и вырвать их из-под власти дея. Не скрываю, что эта затея может стоить жизни.

– Вы не должны заниматься этим, месье де Вермон. Я просил только вашего совета, – сказал Парвизи, потупив взор и кусая губы. – Не могли бы вы одолжить мне немного денег, чтобы я мог поехать в Алжир.

– Пожалуйста. Если вам нужно, то в любой момент. Но лучше поговорим об этом обстоятельно завтра.

Увлеченные описанием боя "Астры", кузены и думать забыли о письме. Но вот Роже вспомнил:

– Пришло письмо для Луиджи! Я сейчас принесу его.

– Совершенно верно, мой отец приложил кое-что и для вас.

Итальянец дрожащими руками сломал печать. Первое прямое известие из Европы для него. Что содержится в этих страницах? Парвизи медленно раскрывал сложенный вдвое листок. "Спокойно, спокойно!" – уговаривал он себя.

Он был разочарован. Чисто деловое. Торговый дом де Вермонов открывает синьору Луиджи Парвизи из Генуи под именем Жана Альфонса Менье первый кредит в десять тысяч франков.

– Почему Жан Альфонс Менье? – спросил Луиджи, не подумав, что оба кузена о содержании письма и знать не знают.

– Простите, но я не знаю, о чем вы, – ответил де Вермон.

– Вот, пожалуйста! – Парвизи протянул платежное поручение.

– Гм-м-м. Что это означает? В конце тут стоит: "Письмо это немедленно уничтожьте". Кассе "Компани д'Африк" поручается выплатить названную сумму Жану Альфонсу Менье, чью личность удостоверит Пьер Шарль де Вермон либо Роже де ла Винь. Отец пишет не без умысла. Жан Альфонс Менье – это вы, Луиджи Парвизи! Французское имя здесь безопаснее итальянского.

Роже и Луиджи с напряженным вниманием следили за размышлениями Пьера Шарля.

– Ах, я понимаю отца. Наполеон отрекся, сослан на Эльбу. Генуя больше не часть Франции. Так что вы теперь, синьор Парвизи, по подданству снова итальянец, генуэзец. Я не сомневаюсь, что дей немедленно воспользовался ситуацией и напустил на генуэзские суда своих корсаров. Моя родина, столетиями связанная с турецкими правителями Алжира договорами, должна, разумеется, выполнять и свои обязательства перед варварийцами. Дом де Вермонов не может нарушать это соглашение, особенно в том тяжелом положении, в каком оказалась сейчас наша "Компани д'Африк". Англичане спят и видят, как бы лишить нас наших старинных привилегий. И все же, учитывая объем наших сделок, может ведь наш дом ошибиться. Надо же какое недоразумение! Ну кто бы мог представить, что Жан Альфонс Менье – генуэзец Луиджи Парвизи? Ни мой отец, ни я прежде с месье Менье знакомы не были; он всего лишь был тепло принят нами, и у нас не возникло на его счет ни малейших подозрений. Прискорбный, но простительный недосмотр. Вы не находите, месье Менье?

Друзья разразились громким смехом.

– Просто чудесно! Я постараюсь быть настоящим Жаном Менье. А вы помогите мне в этом: ты, Роже, и – если позволишь – и ты, Пьер Шарль!

– С удовольствием перехожу на "ты", Луиджи. Впрочем, вздор – не Луиджи – Жан!

Смена имени вызвала бурное веселье.

– Мне не надо больше нищенствовать. У меня просто камень с души свалился. Роже рассказывал мне, что твой отец уже давно поручил тебе съездить в столицу и разведать там все, что можно. Возьмешь меня с собой, Пьер Шарль?

– Напрямик говорю: нет.

Парвизи смутился. "Де Вермон, конечно, очень деловой человек, но в этом деле я, отец, мог бы добиться большего, – подумал он. – Француз добрый, преданный друг и готов оказать всяческую помощь, но здесь надо иметь особое чутье, а это чужому недоступно. А я, неужели я не обнаружу, не учую своих любимых, если буду рядом с ними? Ведь наши связи, эти невидимые, но прочные нити, нерасторжимы. Рафаэла и Ливио – мои, и ничьи больше. Я разыщу их".

– Я должен быть в Алжире, Пьер Шарль! – настаивал он.

– Ты, генуэзец?

– Я, муж и отец!

– Именно поэтому было бы безумием брать тебя с собой. Мало ли что могло случиться с твоими близкими. Поручишься ли ты, что не потеряешь голову, узнав о чем-нибудь страшном? Нет, Луиджи, это выше твоих сил. Ты задрожал при одном намеке на это, а значит, и помочь им, увы, не сможешь; ты только себе навредишь и рискуешь даже погибнуть.

– Я поеду с тобой, позволь мне!

Де Вермон был абсолютно прав, Парвизи знал это. Но страстное желание быть хоть чуточку поближе к своим любимым заставляло его снова и снова повторять свою просьбу.

– Пустые слова. Если кто и сможет что-нибудь узнать, так это я. Не посчитай это хвастовством, но я знаком в Алжире со множеством турок, мавров, кабилов, негров и евреев, вхож к французскому консулу и много лет уже пользуюсь полным доверием этих людей и знаю все их мысли и поступки. Одурачить Эль-Франси не так-то просто. Иной раз я сравниваю себя с первопроходцами лесов Северной Америки. Очень схожа у нас с ними жизнь, мои блуждания по ущельям Атласа: всегда начеку, всегда в готовности к нападению и обороне. Никто не сомневается, что ты горишь стремлением освободить своих близких, избавить их от ужасного рабства. Но ты не имеешь права делать глупости.

– А если ты не обнаружишь никаких следов?

– Мы должны считаться с этим. И все же положись на меня, Луиджи.

– Снова ждать, час за часом, день за днем. Ужасно. Поручи мне хоть какое-то дело!

Пьер Шарль услыхал слово "дело". Отлично. Луиджи надо занять, чтобы его мысли не очень путались.

– Почему нет? Охотно, Луиджи. Ты знаешь, однажды я собираюсь написать научную работу о найденных мною свидетельствах пребывания римлян в Алжире. Я исколесил всю страну, чтобы познакомиться с ними. Ты – одаренный рисовальщик, я по сравнению с тобой – просто мазила. Все, что мой грифель запечатлеть на бумаге не сумел или изобразил кое-как, по-детски, я пытаюсь пояснить обстоятельными описаниями. Возьми эти наброски, разберись в них хорошенько и, окажись, что мои слова достаточно ясны, попробуй перевести их в рисунки.

– С удовольствием, с большим удовольствием! – воскликнул Парвизи и в тот же день с усердием принялся за работу.

Глава 6

В АЛЖИРЕ

Пьер Шарль де Вермон стоял как завороженный, наслаждаясь открывшимся с моря фантастически прекрасным видом разбойничьего гнезда – Алжира.

Вот он, ослепительный в своей белизне, прилепившийся, словно треугольный парус, к горному хребту, неописуемо красивый проклятый город. Глаза не в силах объять весь его блеск, всю роскошь. Закрываешь их, а свет, пронзительный, резкий, отраженный от сияющего треугольника, все равно проникает сквозь сомкнутые веки. Не город, а сказка из "Тысячи и одной ночи".

У ног его драгоценным ковром раскинулось синее море, и воздух над гребнями волн танцует, поет, ликует. Над морем воды – море домов, а над ними высятся многие десятки мечетей со стройными остроконечными минаретами, возглавляемые Великой мечетью в порту. Между ними – янычарские казармы, административные здания и синагоги иудейского населения. И все это венчает, над всем царит Касба – замок дея.

Вокруг этого белого волшебства вьется зеленый венок. Это не ликующая молодая зелень светлого мая, а темные, сочные, вечно живые кипарисы, масличные и финиковые пальмы и рододендроны.

И сегодня молодой француз, как и прежде, лишь с большим трудом сбросил с себя обаяние Алжира, так неотразимо действующее на всякого пришельца. Однако история Парвизи помогла ему разрушить эти властные чары. Нет, он не позволит себе больше заблуждаться и ослеплять себя прекрасными картинами. Рабство, издевательская торговля людьми, которую вели дей и его подручные, позор всему человечеству – были хорошо известны ему, как и миллионам других европейцев. Впрочем, его-то самого это мало касалось. Франция от этого была свободна. Откупалась. Платила ежегодно тридцать тысяч испанских талеров, которые правитель Алжира требовал за право добычи кораллов и торговые привилегии. Кто и что скажет против? Обыкновенная нормальная сделка. А другие? Неаполь – из года в год, – не испытывая унижения, отправлял дею с поклоном двадцать четыре тысячи испанских талеров дани "за защиту" своих кораблей. Столько же соглашались платить и Швеция, Дания, Португалия. Впрочем, это их дело. Или все же нет? Дань! Не лежит ли на этих странах вина перед всей Европой? Разумеется, они знают, чем отговориться: иначе корсары нападали бы на их корабли, грабили бы грузы, захватывали людей...