Текст книги "Капитан 'Аль-Джезаира'"

Автор книги: Вернер Лежер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Эль-Франси сражался как бешеный. Сердце колотилось, грудь вздымалась, как кузнечный мех. А Мустафа – левша и мастер боя на ятаганах. Все быстрее и быстрее становились яростные удары. Неужели этому человеку, выдавшему сорвавшимся с губ "Дьяболо!" свое итальянское происхождение, удастся то, на что неспособен был ни один самый опасный хищник – убить Эль-Франси? И Ливио придется вечно томиться в рабстве?

Парвизи пригнулся, поджал правую ногу, уперся подошвой башмака в скалу, с силой оттолкнулся – рывок! И вот он уже, словно молния, бьет Бенелли справа. Столкнулись. Оба бойца рухнули наземь.

Селим, только что победивший в кратковременном поединке третьего из людей Мустафы (парень не пожелал бросить оружие), был занят своими подопечными.

Падая, Парвизи сильно ударился головой, и Бенелли раньше него успел вскочить на ноги.

– Получай, шпион, по заслугам! – в словах ренегата слышалась уверенность в победе.

Клинок просвистел над головой полулежащего Эль-Франси. Страшнейший рубящий удар, нацеленный прямо по его горлу.

Парвизи успел увидеть его. Неужели этот удар – конец всему? Чисто машинально он все же попытался защититься. Все преимущества – у Бенелли. О правильном параде [Парад – в фехтовании – парирование удара.] справа в этом неблагоприятном положении нечего и думать. Клинок лязгнул о клинок. Счастье улыбнулось Луиджи. Удар Мустафы не удался.

Селиму тоже приходилось туго. Один из парней, у которого он не успел отобрать холодное оружие, выхватил ятаган и бросился на негра. Стрелять в него? Невозможно: за спиной мавра крутились в смертельной схватке Эль-Франси и Бенелли. Попадешь еще ненароком в друга. У Селима был ятаган, но фехтовать им он привык только правой рукой, а сейчас в ней был пистолет. Негр развернулся и большими скачками понесся прочь. Мавр с победным криком погнался за ним. Убегая, Селим успел засунуть пистолет за кушак и вооружиться ятаганом.

А где же остальные двое? Вон они – ищут свое оружие.

Негр молниеносно повернулся и выбросил вперед правую, с ятаганом. Мавр парировал удар, однако Селим продолжал наступать и вынудил отчаянно защищавшегося противника попятиться назад.

Бенелли устал. Сказывался возраст. Выпады его и парады раз от раза становились все более вялыми. А Парвизи уже оправился от падения.

– Вперед, итальянец, ренегат, быстрее, быстрее, если хочешь победить Эль-Франси! – задирал он противника, надеясь, что от ярости тот утратит осторожность.

Однако силы старика еще не иссякли.

– Тебе не одолеть меня! Отправляйся в ад, Парвизи!

С гибкостью и задором юноши Бенелли ринулся на Луиджи. Ятаган его со свистом резал воздух, так что глаза едва успевали следить за ним. Генуэзец отступал.

Все дальше теснил Мустафа Эль-Франси. С лица Парвизи струился пот, а у ренегата, казалось, открылось второе дыхание. Но долго так продолжаться не могло. Не одолеешь противника теперь, на этом последнем напряжении сил – и все кончено! Губы Мустафы побелели, он скрежетал зубами.

Под пяткой Парвизи что-то хрустнуло, он оступился и едва не упал. Какая удача для Бенелли! Вперед! Он занес уже руку для нового удара, как увидел вдруг, обо что споткнулся Эль-Франси. Пистолет!

Решение пришло с молниеносной быстротой. Парвизи – боец слабее его, но на его стороне молодость. Вот он уже снова готов к схватке. Он еще не побежден.

Итак, пистолет!

Бенелли нагнулся, потянулся за оружием. И в тот же миг, быстрее, чем можно было ожидать, на него ринулся Эль-Франси. Опираясь правой рукой о землю, почти полулежа, Бенелли продолжал поединок. Капитулировать? Не может быть и речи! Только победа или поражение, жизнь или смерть. О том, что Эль-Франси не станет добивать побежденного, у Мустафы и мысли не возникало. Еще чего! Человек, не знающий пощады, не верит и в чужое милосердие.

"Похоже, этот Мустафа, или как там его на самом деле зовут, в союзе с самим дьяволом, – подумал Луиджи. – Вот и теперь сумел ускользнуть от смертельного удара".

Бенелли дотянулся-таки до пистолета, но схватить его смог лишь за ствол, а не за рукоятку. И все-таки! Новые силы влились от этого железа в его тело. Против пистолета Парвизи не устоять.

Яростнее, чем прежде, замахал он ятаганом, вынудив Парвизи к защите. Достаточно. Бенелли смог наконец разогнуть спину, принять правильную боевую стойку.

А на Селима наседали уже сразу трое мавров. Ему тоже никак не удавалось справиться с людьми Мустафы, хотя рубился он поистине мастерски. Как кошка, метался он налево, направо, подпрыгивал, пригибался, защищался, атаковал. Левый край его бурнуса потемнел от крови. Негр был ранен.

Бенелли зажал пистолет в зубах. Теперь – изловчиться и схватить его за рукоятку. Опасное дело: Парвизи не упустит момента. Но все удалось! Словно фокусник, Мустафа сделал молниеносное движение рукой, и вот, пистолет уже направлен на Парвизи.

Ну теперь держись, Парвизи! Совсем немного времени осталось тебе дышать, секунда – и схватка закончится смертельным выстрелом.

Бенелли, как хищная птица, следил за противником. Глаза Парвизи горели, словно угли. Не оплошать, успеть нанести решающий удар!

Ренегат спустил курок. Попал! Парвизи отшатнулся, закачался.

Мустафа-Бенелли перевел дыхание, опустил левую руку с ятаганом. Рука сразу вдруг стала тяжелей свинца

Авантюрист попытался было поднять ее. Крик боли вырвался из его груди. Рука занемела и не слушалась приказов мозга. Выиграть время, пока кровь снова запульсирует в ней. Бенелли отпрянул в сторону. Слишком поздно, и не в ту: прямо грудью наткнулся он на клинок шатающегося, бледного как смерть, но не побежденного Парвизи.

Левая рука Эль-Франси повисла, как плеть.

Ренегат рухнул на землю.

– Эль-Франси! – звал на помощь Селим.

Призыв друга смыл с глаз Луиджи застлавшую их красную пелену, прогнал прочь слабость. Он шагнул вперед, еще шаг... "Держись, не раскисай!" взбадривал он себя.

И все пошло на лад! Противники, с которыми предстояло теперь сражаться тяжело раненному Эль-Франси, против Мустафы никуда не годились. Но их было трое на одного. Слишком много даже для отважного и искусного негра.

Раненый оттеснил самого опасного из парней от Селима.

"Держаться, держаться!" – одна лишь мысль билась в его мозгу.

Описав широкую дугу, ятаган мавра отлетел в сторону. Мавр пустился наутек.

Бог с ним! Парвизи не стал его преследовать: Селим все еще в опасности. Один из оставшихся заходит ему со спины.

Мавр замер с открытым от страха ртом, увидев вдруг перед собой Эль-Франси.

– Эль-Франси! – прохрипел он, бросил оружие и кинулся к коням, вслед за незадачливым своим приятелем.

Теперь последний. Но и тот, заслышав истошный крик дружка, предпочел искать спасения в бегстве.

Голова Парвизи поникла на грудь. Еще шаг, неуверенный, нетвердый, – и темная ночь охватила его...

Тени, глубокие, тяжелые тени между гор. Солнце садится. Луиджи очнулся.

– Что со мной было, Селим? – едва слышно спросил он сидящего рядом друга.

– Спи, Эль-Франси. Все хорошо. Я караулю. Спи.

Спи – какое волшебное слово! Веки Парвизи снова сомкнулись. Свинцовая тяжесть во всем теле...

Ожили, замелькали в памяти сцены схватки.

– Мустафа? – спросил вдруг Парвизи.

– Его часы сочтены. Ты одолел его.

– Советник дея? Побежден? Его... часы сочтены? Нет, Селим, нет!

Снова забытье. Но чуть погодя, опять, словно встряхиваясь от тяжелого полубреда:

– Селим, скорее помоги мне! Он не должен умереть, пока я с ним не поговорю. Да помоги же мне!

– Тебе надо лежать, у тебя прострелена рука, – не соглашался негр, осторожно прижимая к постели пытавшегося подняться Эль-Франси.

– Пусти! Дело идет о Ливио!

Селим знал, что Луиджи не переупрямить и тот все равно настоит на своем.

Тяжело опираясь на друга, с трудом переставляя ноги, Парвизи подошел к ренегату. Тот очнулся. Селим присел на корточки и стал перевязывать ему раны.

– Как чувствуете себя, синьор... Мустафа? – спросил Парвизи. Настоящее ваше имя мне неизвестно, и я вынужден называть вас так.

– Как может чувствовать себя человек, с которым, считай, покончено? – с насмешкой ответил великий авантюрист. Смерть не пугала его.

– Селим позаботится о вас, насколько позволят силы. Я сожалею; мне хотелось только вывести вас из строя, а пришлось защищаться от мастера фехтовального искусства. Смерти вашей я не желал и никак не думал, что дело может зайти так далеко.

– Возможно, Парвизи. Я был неосторожен в конце поединка. Что делать? Моя жизнь прошла, и я ухожу из нее, как всегда и мечтал: в схватке. Что вам нужно? Помочь мне вы все равно не сможете.

– Что мы могли бы для вас сделать?

– Абсолютно ничего, земляк. Вам, как я вижу, и с самим собой хлопот хватит.

– Земляк? Значит, вы – итальянец?

– Генуэзец.

– Что? Тогда мы просто обязаны непременно спасти вас. Надо срочно увезти вас отсюда.

– Пустое! Мне не поможет теперь даже самый лучший врач. Я охотно поговорил бы с вами о родине в эти последние на земле часы, но и это уже поздно. Я чувствую. Удары моего жизненного маятника становятся все медленнее и медленнее. Спрашивайте, Парвизи. Я знаю, у вас есть о чем спросить меня...

– Я удивляюсь вашей прозорливости, синьор.

– Ха, прозорливость! – пренебрежительно хохотнул Бенелли.

– Не знаете ли вы хоть что-нибудь о мальчике Ливио, попавшем в рабство с "Астры" несколько лет назад? – спросил Луиджи дрогнувшим голосом.

– Все!

– Где мой сын?

В глазах Луиджи двоилось. Он напряг все силы, чтобы четко видеть этого человека. Ему хотелось не только воспринимать на слух, понимать слова, но и видеть, как губы произносят их. Час, в который умрет один человек, может стать часом рождения другого, его сына Ливио. Да, да, именно так: освобождение из рабства – разве это не рождение заново?

Разговор шел трудно, с перебоями и передышками. Оба собеседника были тяжело ранены. Селим обнял здоровой рукой Эль-Франси. Он опасался, как бы в минуту слабости или крайнего возбуждения друг не упал.

– Умер, – пробормотал Бенелли, не поднимая век. – Мертв, как и ваша жена, Парвизи.

– Мертв? Умер? Мой сын умер? Мой сын мертв! – застонал Луиджи.

Это был ответ ренегата, а не земляка. Выговорив страшные слова, Бенелли широко раскрыл глаза.

"Как сразу постарел Парвизи, на глазах постарел от моей заведомой лжи. Может, не надо? Может, покаяться? Сказать правду?"

"Мертв. Бедный мой мальчик!" – горько сетовал Парвизи. Человек, известный старому и малому как не ведающий страха охотник Эль-Франси, плакал навзрыд.

"Так, может, сказать ему все-таки правду? – Вчистую отрешиться от нормальных человеческих эмоций не мог даже подлый Бенелли. – Или лгать дальше, так и остаться негодяем, даже сейчас, когда жизни-то осталось какой-нибудь час, а то и всего секунда? – спрашивал себя ренегат. – Ха, не спасет меня теперь даже самая чистая правда! Нет уж, видно, умру, как и жил".

– Да, умер! – подтвердил он еще раз. – И передайте Агостино Гравелли привет от Бенелли. Я думал о нем в эти часы. Гравелли, крупный банкир, предатель, извещавший дея обо всех выходящих из Генуи судах. И "Астру" он тоже нам выдал, особое внимание при этом обращая на вас и вашу семью. Так и скажите ему, слово в слово: "Бенелли, советник дея, приветствует вас и ежечасно думает о вас!" Слово в слово, Парвизи! А дальше, по мне, так хоть и сверните ему шею. О смерти же моей говорить ему не надо Вот и все. А теперь – прочь от меня! Мне ненавистны ваши лица. Оставьте при себе ваши слова участия и призывы к раскаянию. Я хочу умереть в одиночестве, подохнуть, уйти в ад, в пекло. Мне все равно. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни в чем! Доведись мне прожить еще одну жизнь – весь мир задрожал бы в ужасе и горе от моих деяний. Прочь, Луиджи Парвизи, а не то я соберусь с последними силами и вцеплюсь вам в глотку!

Час спустя великий злодей испустил дух. Селим навалил над трупом кучу камней. Мустафа-Бенелли был все же человеком, и другим людям подобало укрыть его останки от хищных птиц.

Друзья Эль-Франси на севере и юге, на востоке и западе регентства тщетно ожидали визита охотника. Никто и никогда не видел больше Эль-Франси. Но память о нем не умирает. Эль-Франси ушел в легенду. О его приключениях, о славных его делах долго-долго будут вспоминать во всех деревнях и кочевьях страны.

Глава 15

ДРУЗЬЯ ДУМАЮТ ИНАЧЕ

Руку Луиджи Парвизи так и не вылечил. Парализованная, она висела как плеть. Весть о смерти Ливио совсем выбила его из колеи. Жизнь потеряла смысл, стала пустой и ненужной. Разыскивать труп сына, или что там еще от него осталось, отец считал бессмысленным. Да и как ему, калеке, было бы снова оказаться в этой проклятой стране? Позабыть бы, стереть из памяти все, что пришлось пережить за эти годы в Алжире! Однако не получалось.

Часами Луиджи сидел в своей комнате, не реагируя ни на что, и раздражался только, если его беспокоили. К погруженному в свои печальные думы другу не рисковал приближаться даже верный Селим.

Волнения в доме Парвизи по случаю возвращения сына и негра приутихли. На передний план выдвинулись крупные политические события, дававшие куда более обильную пищу для разговоров, нежели скудные сведения, привезенные Луиджи. Он искал сына, а теперь узнал о его смерти – вот и все, что было известно горожанам.

Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной "Астры". Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!

Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.

– Луиджи, Луиджи! – Селим протопал по лестнице к комнате друга и остановился в дверях. – Гость!

Черное лицо негра сияло светлой радостью.

– Ты так взволнован, Селим? Я давно не видел тебя таким.

– Он рад, Луиджи, а уж я-то как рад! – послышался до боли знакомый голос.

– Пьер Шарль! Пьер Шарль, ты!

Луиджи хотел подняться из кресла, но француз не позволил ему.

– Сиди, сиди, Луиджи, не напрягайся!

Он склонился над другом и поцеловал его.

– Что привело тебя ко мне, старина? Извини, я совсем расстроился от радости: добро пожаловать! Иди-ка, иди сюда, здесь посветлее. Дай же мне посмотреть на тебя, Эль-Франси!

Де Вермон рассмеялся и позволил Луиджи рассмотреть себя как следует.

– Я получил твое письмо, – прервал он наконец чуть затянувшееся молчание, – рассудительное такое, деловое. Кому другому его, может, и хватило бы, но Пьеру Шарлю де Вермону, Эль-Франси, нет! Старина Эль-Франси желает знать больше. Потому я и приехал, дружище, и готов помочь тебе во всем, что потребуется.

– Спасибо тебе, но под главой "Алжирское рабство" стоит уже напечатанное большими буквами слово "КОНЕЦ". Алжир принадлежит прошлому...

Де Вермон не отреагировал на горькую, полную самоотрешения реплику Парвизи.

– Рассказывай, Луиджи, – попросил он. – Хотя бы начни. У меня есть время, много времени.

И Луиджи заговорил. Сперва нехотя, с трудом, но все больше и больше увлекаясь. Селим то и дело вклинивался в повествование, уточняя не важные, по мнению Луиджи, подробности. Кое о чем, впрочем, кроме негра, и рассказать было некому. О том, к примеру, как он дважды неделями выхаживал раненого друга и доставлял его назад в Ла-Каль, не знал и сам Парвизи: все, что приходилось делать для друга, Селим считал само собой разумеющимся, а стало быть, и говорить о том не стоило. Лишь теперь Луиджи узнал о том, что было после смерти Мустафы. Сбежавшие спутники ренегата доложили обо всем дею, и тот немедленно поднял на ноги весь Алжир, чтобы поймать Эль-Франси и Селима. Но туземцы спрятали обоих друзей и помогли им перебраться через тунисскую границу. Долго оставались они в Тунисе, пока Луиджи не избавился от лихорадки и не смог перенести морское путешествие.

– И на том ты считаешь дело закрытым? – спросил Пьер Шарль, когда рассказчик замолчал.

– Я калека и болен.

– Ты поправишься. А насчет калеки... Вздор, Луиджи! Не рука, а голова, душа сражается. Говорил ли ты уже с этим Гравелли? Конечно нет: ты же ведь болеешь!

– И слышать даже об этом не хочу! Мертвых этим не воскресишь.

– Мертвые упокоились, а нам, живым, надо помнить о них и мстить за них, каждодневно, ежечасно! – весомо и очень серьезно сказал француз.

– Что это должно означать?

– А то, что гнет рабства, все еще давящий людей, должен быть, наконец, навсегда сброшен, что люди, породы этого Гравелли, не имеют права жить и сеять несчастье другим. Твой долг еще не исполнен, Луиджи Парвизи-Эль-Франси!

Лицо генуэзца помрачнело. Слова друга не то чтобы задели его – он просто не желал их слышать, подобно тому, как он отбивался после возвращения из Алжира от мыслей, требующих того же самого.

"Нет, братец, – думал Пьер Шарль, – никуда ты от этого не уйдешь, и чем дольше и чаще будешь думать об этом, тем лучше поймешь, что к чему. А пока хватит с тебя".

– Впрочем, – возобновил беседу де Вермон, – я ведь приехал не один. Меня сопровождает месье Ксавье де Вермон. Наши отцы так же, как мы, счастливы этой встрече.

– И ты говоришь об этом только теперь, Пьер Шарль! Я просто обижен на тебя. Пошли! Селим, веди меня вниз; я должен познакомиться с этим достойным господином!

Нет, Луиджи Парвизи, свой долг ты еще не исполнил. Разговор с обоими французами со всей непреложностью доказал это. Да, они были правы... Но план, предложенный ими, был столь грандиозен, что человек, который был некогда отважным Эль-Франси, представив его воплощение, задрожал.

* * *

– Синьор Антонелли из Ливорно просит позволения засвидетельствовать господину свое почтение, – доложил Гравелли слуга.

От банкира осталась только тень, прежней напористой силы не было и в помине. С тех пор как его известили об ускользнувшей от корсаров "Парме", он знал, что сидит на крючке у Властелина Гор. Он считал себя недостаточно сильным, чтобы выступить против этого окруженного тайной человека. Он догадывался... Нет, даже самому себе он не осмеливался сказать, о чем догадывался. Вот и теперь, когда столь многое изменилось... Его ведущее положение на генуэзском и сардинском денежных рынках давно утеряно. Даже мелкие мошенничества и те больше не удаются. Скромные суммы приносят лишь частные сделки, готовит которые большей частью его секретарь. Нищенские гроши для того, кто некогда ворочал гигантскими суммами.

Синьор Антонелли, за которым стоит Властелин Гор, в который уже раз регулярно являлся за своими двумя кошельками с золотом.

Вялыми шажками, согнувшись в дугу, Гравелли дотащился до сейфа, вынул из него два заранее приготовленных кожаных мешочка и протянул их слуге.

– Я сожалею, что не могу принять его. Отдай ему это.

Через месяц парень снова появится, требуя за давнюю сделку два кошелька золота. Это будут последние. Тайник в подвале пуст.

– Все, дорогой мой Властелин Гор, – банкир хихикнул. – Все. Тучная корова выдоена полностью. Ни капельки золотого молока не вытечет больше, хоть в кровь сотри свои цепкие пальцы!

Синьора Антонелли, веселого, улыбчивого человека, встретил, как всегда, в передней секретарь Гравелли. Едва заметный кивок, прищур глаз – оба они отлично поняли друг друга. Томазини не зря держал в доме банкира своего человека; он знал о любой задумке Гравелли и принимал соответствующие меры. Однако решающей улики предательства Гравелли найти до сих пор так и не удавалось.

Камилло постучался снова. Что там еще случилось? Чем этот наглый парень Антонелли недоволен?

– Синьор Луиджи Парвизи хотел бы вам кое-что сказать.

Гравелли побледнел.

– Скорее, Камилло, другой сюртук, быстрее же, быстрее!

Голос банкира дрожал, как и он сам.

Металл стукнул по дереву. Кольцо с бриллиантом, которое хотел надеть Гравелли, выскользнуло из пальцев и упало на стол.

– Можно приглашать синьора войти? – спросил слуга.

– Еще секунду, Камилло, – банкир стер со лба капли пота. – Теперь зови.

Луиджи Парвизи поприветствовал хозяина сдержанным поклоном.

– Добро пожаловать, Луиджи! Могу я еще называть так тебя, товарища детских игр Пьетро? Садись, пожалуйста, сюда!

Гость не двинулся с места.

– Я пришел только затем, чтобы выполнить поручение, данное мне при совершенно особых обстоятельствах. Синьор Бенелли, советник алжирского дея, просил посетить вас и передать, что он ежечасно думает о вас.

Гравелли издал вопль, как раненный насмерть зверь. Глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– Прочь, прочь! – зашипел он на Парвизи.

Хрустнуло дерево. Банкир метнул в Луиджи кинжал, лежавший на столе для очинки перьев. Кинжал угодил в дверную раму, отщепил от нее кусок и теперь, безопасный, лежал на ковре.

Вопли стали совсем нечеловеческими. Луиджи молча покинул комнату. Он знал: Агостино Гравелли уже в петле неумолимого душителя.

* * *

Часом позже в "Остерии дель маре" внезапно притих разговор. Несколько раз громыхнули еще по столу игральные кости, и наступила полная тишина. Все "братцы" вытянули шеи в направлении двери, в которую вошел человек, никогда прежде здешним гостем не бывавший. Он казался совершенно пьяным: с чего бы это иначе занесло его в такое местечко?

– Вина! – потребовал он у хозяина, плюхнувшись на свободный стул. – Вот тебе! – Над головами рыбаков, грузчиков, моряков, ремесленников на стойку пролетел плотно набитый кошелек. Золотые монеты! Такая редкость для этого заведения. Здешние завсегдатаи привыкли оплачивать свои счета скудными сольди. Хозяин озабоченно попробовал монету на зуб. Настоящее, чистое золото! Лишь теперь он рассмотрел гостя поближе. И остолбенел. Да это же Гравелли, банкир!

Но что у него за вид? Напился до бесчувствия? Нет, вином от него не пахнет...

И вдруг гость заговорил. Сумасшедшие, путаные, никому толком не понятные слова слетали с его губ.

– Бенелли... Мустафа... Алжир... Дей... "Астра"... Парвизи... Пьетро... – только и могли разобрать люди.

Словно умирающий от жажды, банкир накинулся вдруг на остаток вина у соседа, потом рванул к себе стакан другого рыбака и также, залпом, опустошил и его.

И снова забубнил:

– Бенелли... "Астра"...

И еще раз, но теперь уже, срываясь на крик. Потом уронил голову на руки и оставался некоторое время в этом положении.

Вдруг он вскочил. В глазах его блистали сумасшедшие огоньки Из кошелька со звоном посыпались на пол золотые монеты. Гравелли отшвыривал их ногами.

– Ха-ха-ха, золото, золото!.. Бенелли... "Астра"! – орал он, едва держась на ногах.

Никто не слушал безумца; все бросились за сокровищами, которые он так небрежно рассыпал.

– Где мой господин банкир Гравелли? – перекрыл зычный голос шум всеобщей потасовки из-за денег. Камилло вышел-таки на след своего хозяина.

Ни слова в ответ.

– Эй, люди, был здесь банкир Гравелли?

– Ушел, – собрался, наконец, с ответом хозяин. – Несколько минут назад.

– Куда?

Хозяин лишь пожал плечами.

Снаружи, перед дверью, слуга столкнулся с портовым грузчиком.

– Не видел ли ты банкира Гравелли, друг?

– Не знаю такого. А ну, пропусти-ка меня! – попытался парень пройти мимо Камилло, но тот успел ухватить его за рукав куртки:

– Вот, возьми!

Монета скользнула в руку рабочего.

– Пойдем со мной искать моего господина. Старик с длинной седой бородой, нетверд на ногах, говорит непонятные слова. Он болен, тяжело болен.

– Такой человек мне встретился, – сказал грузчик. – Он шел вдоль Старой Портовой дамбы.

– Господи помилуй! Скорее, скорее, друг! – потянул Камилло за собой своего нового помощника.

– Вот он! – указал грузчик на видневшуюся вдали пошатывающуюся фигуру.

Ноги человека заплетались, он останавливался вдруг, широко раскинув руки, потом снова устремлялся вперед.

Камилло побежал что есть духу. Спутник едва поспевал за ним. Догнать, догнать больного! Расстояние постепенно сокращалось.

– Синьор Гравелли! Подождите!

Банкир услышал крики. Остановился. Потом махнул рукой и пошел дальше. Повернул за штабель грузов. Теперь его не было видно. Когда Камилло и грузчик добежали наконец до дамбы, она была пуста.

Старый рыбак, чья лодка случайно оказалась неподалеку, рассказывал потом, что какой-то человек выбежал на дамбу с криком: "Астра"! "Астра"! – и бросился в волны.

– Такой богатый! Надо же – какое несчастье! – сетовал кое-кто из гостей портового кабачка.

Другие лишь молча пожимали плечами. Их это не касалось. Все люди смертны. Одни прощаются с жизнью в своей постели, другим, вроде них, могилой может оказаться море. Вот и все!

И люди вновь возвращались к заботам, которые им каждодневно и ежечасно подкидывала жизнь.

Однако смерть Гравелли стала все же всеобщим предметом разговоров и споров, распалявших людей до белого каления.

Луиджи Парвизи объявил всенародно, что Гравелли был предателем, что он виновен в бедах и несчастьях, разразившихся над многими генуэзскими семьями.

– Проклятье предателю! – негодовали рыбаки, моряки, все люди портового города.

– Красного петуха предательскому гнезду!

Кто первым издал этот клич, осталось неизвестным. Никого, впрочем, это и не интересовало.

Сотни людей участвовали в разграблении дома Гравелли. Слуги воспрепятствовать погрому были бессильны, полиция вмешиваться не отваживалась.

Пламя сожрало долговые расписки всех ограбленных мошенничествами старого плута.

Банкирский дом Гравелли рухнул, затягивая в водоворот и без того стоявший на глиняных ногах венский филиал. Пьетро Гравелли стал нищим, вынужденным просить на жизнь у родственников своей жены. Поделом вору и мука!

* * *

– В ближайшие дни нас собирается посетить барон Томазини, – мимоходом сказал сыну за обедом Андреа Парвизи.

– Зачем, отец?

– Да нет же, ты ошибаешься, Антонио, – попеняла мужу Эмилия Парвизи. Он имел в виду совсем другое: это он нас просит в гости к себе в замок. Может, и ты согласишься сопровождать нас, мой мальчик? – обратилась она к Луиджи. – Достаточно ли у тебя сил для этого?

– Еще бы! Я очень рад. Барон Томазини, ведь это же...

– Барон Томазини, Луиджи! – резко оборвал сына Андреа. – Друг моей юности. Больше мы ничего не знаем.

– Как скажешь, отец. Разумеется, я поеду с вами.

Без ведома Луиджи старый Парвизи написал уже другу о приключениях сына, но ответа еще не получил. Поначалу это его удивило, но после он узнал причину: Томазини долго отсутствовал.

В гости поехали синьора Парвизи, Андреа, Луиджи и Селим. Негра пригласили особенно сердечно.

Хозяин замка встретил гостей у ворот парка и проводил к дому, на дверях которого висели два больших плаката. Один – почти разодранный ветром, другой – еще новый.

Разорванный был указом губернатора Венеции от 29 августа 1820 года. Луиджи знал его содержание, но все же еще раз пробежался глазами по строчкам.

"Общество карбонариев, получившее распространение в сопредельных государствах, пытается вербовать приверженцев и в провинциях Империи (Австрии).

Цель карбонариев – ниспровержение законных правительств.

Карбонарии как государственные преступники караются смертью".

Да, он знал об этом – это точно. И второй плакат – о том же. Это был указ неаполитанского короля от 10 апреля 1821 года. Луиджи отыскал статью пятую. Она гласила:

"Цель этого общества – развал и свержение законных властей. Вступивший в сие общество и принимающий участие в запретных сборищах – повинен смерти.

Статья VI.

В равной мере повинен смерти и тот, кто, не будучи карбонарием, поддерживает, однако, цели общества".

– Читайте внимательно, Луиджи! Оба этих указа надо запомнить на всю жизнь и не забывать до самой смерти.

– Я знаком с ними, господин барон. Позвольте, пожалуйста, нам пройти дальше.

– Мы среди своих, – сказал на это барон. – Я лишь на этих днях вернулся из Неаполя. Австрия добилась успехов, заставивших наших братьев отступить под натиском шестидесяти тысяч солдат. Конституция, провозглашенная нами, аннулирована. Вновь восстановлены прежние порядки. Карбонарии были обществом отечественных идеалистов, не имеющих за собой, к сожалению, поддержки народных масс. Что стоят усилия горстки людей, когда чужие державы всеми силами противостоят тому, чтобы Италия стала свободной и независимой, а великая цель не находит отзвука в каждом сердце.

Джакомо Томазини говорил спокойно, без всякого пафоса, ничем не выказывая свою ведущую роль в этом обществе.

– Придет время, и наши устремления все же станут действительностью! предрек Андреа Парвизи.

– Без карбонариев?

– Да, Джакомо, пусть даже сегодня карбонарии и разбиты, разгромлены. Принципы Общества велики и благородны, они останутся действенными на все времена, хотя, возможно, служить будут и совсем другим организациям и другим движущим силам.

– Италия должна стать свободной и независимой, – процитировал Томазини фразу из письма Общества британскому министру. – Границами этой державы должны стать три моря и Альпы. Корсика, Сардиния, Сицилия и весь прибрежный архипелаг Средиземного, Адриатического и Ионического морей станут частями Романской державы, а Рим – ее столицей. Однако я ведь не говорю вам ничего нового. Не стоит повторяться.

– Что же будет теперь, Джакомо? – спросил Андреа Парвизи.

– Пока еще не знаю. Прежде всего каждый должен позаботиться о том, как удержать свою голову на шее. Чужеземное иго все тяжелее давит на нашу родину, которую мы так любим. Однако не затем я пригласил вас сюда, чтобы поплакаться навзрыд о своей печали... Расскажите-ка, Луиджи, и как можно подробнее, о своих приключениях среди корсаров.

Джакомо то и дело перебивал рассказчика и обращался к Селиму, чтобы тот подтверждал и дополнял упущенное Луиджи.

Рассказ закончился. Томазини задумчиво, будто беседуя сам с собой, повторил кое-что из услышанного. Но в его устах это звучало несколько по-иному. И уж совсем по-другому выглядело все, когда барон высказал собственные свои соображения и решительно заявил, что борьба Луиджи еще не окончена.

– Доверши ее, Луиджи! Выполни то, что я тебе сейчас предложу, – сказал Джакомо, обращаясь к сыну своего друга.