Текст книги "Мужчина для сезона метелей"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Он испытал похожее на себе, когда в его жизни случилась вселенская катастрофа. Вселенская? Конечно, потому что рухнула его вселенная, рассыпался в прах мир, в котором его поселили родители.
Но видимо, человек, который взорвал его мир, разметал на куски, наделил Дмитрия частицей самого себя. Она помогла ему восстановить мир, уже его собственный.
Но Надя? Все, что он узнал о ней от Доктора, указывало на полное благополучие.
– Вы падали в детстве? – быстро спросил он.
– Я? Да, – так же быстро ответила она. – Когда занималась фехтованием.
– У вас болела нога, точнее, стопа?
– Да. Откуда вы знаете? – В ее голосе было удивление. Лекарю понравилось, что он не ошибся.
– Она болит у всякого, кто сворачивает не туда.
– То есть?
– Рапира – не ваш инструмент, – бросил он тоном, не позволяющим сомневаться.
– А какой – мой?
– Гимнастика, – сказал он.
Она засмеялась.
– Особенно сейчас, да?
– Умственная гимнастика, – уточнил он. – Я обнаружил у вас смещение двух позвонков, небольшое. Я знаю, как их вправить, но удержать их должны вы сами. Я думаю, гибкость вашего ума позволит вам переменить направление мыслей на то, которое я вам укажу.
– Как мне это сделать?
– Я вас научу. Тело состоит из ста миллиардов клеток. Надо услышать каждую, когда она подает сигнал и просит вашего внимания к себе. Скажите, у вас никогда не было близорукости? Может быть, в школе?
– Была. В школе. Вы угадали снова. А почему вы спросили?
– По моим наблюдениям, все близорукие люди обладают определенными качествами.
Она разглядывала его лицо.
– Какими, например? – Надя оживилась.
– Плохо видит вдаль тот, кто чего-то опасается во внешнем мире, в самой жизни. Но запрещает себе выказывать этот страх.
– Интересно… Да, так было. Но… прошло. Когда со мной случилось вот это, – она постучала ладонью по поручню кресла, – близорукость замерла. Потом я вообще забыла про очки. Хотя теперь читаю даже больше, чем раньше.
– Все верно. В новом состоянии вы просто вынуждены смотреть вдаль. И еще – вы наверняка разрешили себе свободно выражать свои чувства. Даже страх. Чего не позволяли себе делать раньше, – говорил Лекарь.
– Да, и собственную злость. Знаете, я чуть не перебила все горшки с цветами. Я увидела в них сходство с собой – они в полной зависимости от чужой воли. Польют – не польют, порыхлят землю или нет. – Она вздохнула. – С некоторых пор, Лекарь, я делаю то, что хочу, и поступаю так, как хочу. Иногда боюсь себя: я способна совершить то, на что никогда бы не решилась раньше.
Он кивнул.
– Вы человек из породы людей рациональных и прагматичных. На Западе их называют «сап do» – «умею делать», – сказал Лекарь. – Вы много чего умеете, но должны научиться еще одному: получать удовольствие от того, что живете здесь и сейчас. Понимаете?
– Да. – Она усмехнулась. Надя до сих пор помнила слова однокурсника, который ей нравился, но в которого она запрещала себе влюбляться: «С тобой, Надя, хорошо заниматься в библиотеке».
Тогда она обиделась, но на себя, не на него. А теперь поняла, что он имел в виду. Едва ли тот парень мог сформулировать свою мысль так точно, как Лекарь, но это правда: она не умела просто быть.То есть жить. Она умела только делать.
Надя пожала плечами.
– Я попробую, если вы скажете более конкретно.
– Научитесь получать удовольствие даже от самой простой игры.
– Например, какой?
– Складывать мозаику, – сказал Лекарь.
– Хорошо. Принесите. – Она полезла в карман за бумажником. – Впрочем, я не вправе обременять вас и просить купить мне пазлы, я пошлю в магазин Марию.
– Не трудитесь. Я принесу вам свои.
– Вы… тоже играете в такие игры?
– Конечно. Потому что я научился жить здесь и сейчас.
– Ага-а, стало быть, на мне хотите примерить ваше понимание того, что значит быть?
Он засмеялся.
– Да, – коротко ответил он.
– Мне жаль, что мы не встретились, когда я была в ином… образе, – сказала она и улыбнулась.
– Я думаю, вы понравились бы мне гораздо меньше, – отшутился он.
– Вы… мазохист? Вам приятно сочувствовать… больным? Вы испытываете наслаждение от сочувствия? – Она сощурилась. Ресницы, нижние и верхние, удлиненные тушью, почти сошлись и превратились в две гусеницы.
– А вы заметили во мне сочувствие? – насмешливо спросил он.
Надя засмеялась: – Старалась, но не смогла. Это честно. Но как понимать ваши слова?
– Болезнь пытается помочь человеку стать самим собой, настоящим. Любая, обратите внимание – любая – указывает нам, что мы где-то изменили себе.
Она хмыкнула:
– Я прочла много популярных книг о медицине и психологии, я их не люблю. Не верю.
– Я цитирую себя.
– Можно подумать, вы сами болели.
– Можно сказать, да. Я болел. Потому что не умел быть самим собой. Во мне не было гармонии. Я не любил себя, я не знал, что это значит. Болезнь – свидетельство какой-то ошибки. Это нужно усвоить.
Он прав, холодея, признала Надя. Ошибка ее родителей…
– Но ее можно исправить.
– Вы хотите сказать, я, отягощенная новыми знаниями о себе, о своем теле, встану и пойду… когда-то? – В ее голосе звучала откровенная насмешка.
– Но вы можете поехать, если захотите, – сказал он ей в тон. – Вашему новому представлению о себе коляска не будет помехой.
– Да неужели? – Она со злостью толкнула коляску, развернулась перед ним и скомандовала: – Если захочу, да? Так я хочу сейчас, везите!
– Куда? – охотно отозвался он.
– Я хочу поехать с вами в ваш клуб.
– Хорошо, – сказал он.
Дмитрий встал и толкнул коляску.
– Бросьте, я пошутила. – Надя положила руку на поручень и постучала. – Остановитесь.
– На таких колясках люди, которые сумели родиться заново, восходят на Гималаи. Вы слышали?
– Да, но это жалкое зрелище, – сказала она и закинула голову, пытаясь увидеть его лицо.
– Они так не думают, так не чувствуют, – сказал он.
– А что вы делаете в клубе? – спросила Надя.
– Кидаю ножи. В цель. Кстати, у вас сильные руки, я заметил. Я научу вас. – Он развернул ее лицом к себе. – Ждите меня завтра, Надя.
Он уехал, а Надя осталась ждать завтра.
Очень скоро Лекарь стал ей необходим. От него она жаждала одобрения, восхищения. Она хотела смотреться в него… как в зеркало.
12
«Болел ли он?» – спросила Надя.
Пожалуй, хотя его недуг не зашел так далеко, как Надин.
Все началось внезапно. Мать стояла с желтой телефонной трубкой в руке и смотрела в открытую дверь балкона. Неожиданно для самого себя Дима кинулся к ней и выхватил трубку. Ему показалось, что она сделает два шага – один к балконной двери, один – по выщербленным плиткам, а потом – через перила и…
– Мама! Мама! – Он подскочил, выхватил трубку. – Дай, дай я ему скажу!
– Его там нет, – тихо ответила мать. – Его у нас больше нет, мальчик. И никогда не будет.
– Он… умер? – Дима почувствовал, как отяжелели ноги. Ему показалось, на них гири, те самые, которые поднимал отец по утрам. Когда бывал дома. Никогда ему теперь не оторваться от пола.
– Нет. – Мать опустила трубку на рычаг. – Он… Считай, что он перешел в другое измерение. Он не здесь. Ты ведь любишь фантастику, знаешь, как такое бывает. Человек переселяется в другие миры. – Мать попробовала улыбнуться.
– Это неправда! Такого не бывает! Все выдумки и враки!
– Правда, мальчик, в том, что твой папа теперь всегда будет жить на Алтае. Он стал важным человеком в племени тубаларов. Ты ведь слышал об этом алтайском пароде, я знаю, – сказала мать.
– Он тоже будет биться за справедливость на ножах? – выпалил Дима.
– Наверное. – Мать пожала плечами. – Он сумеет.
Дима рассмеялся. Он хохотал громко, так громко, так отчаянно, что по щекам потекли слезы.
– Не-е-ет! – кричал он сквозь смех. – Не-е-ет! Он же не алтаец! Он русский.
– Он на четверть тубалар, – тихо сказала мать. – Они давно звали его. – Он им нужен. – Мать протянула к нему руки и обняла. Дима припал к ее груди и разрыдался.
Он сам не знал почему, но ожидал, что такое случится. Боялся, что случится. Чувствовал, отец оставит их. Может быть, потому, что он почти не жил дома, все время в тайге. Даже по недлинным рассказам было ясно – настоящая жизнь Серова-старшего проходит там. Однажды Дима увидел, как отец упаковывает в рюкзак клубок красных тонких лент.
– Папа, они тебе зачем? – спросил он.
– Они украсят дерево, – сказал отец и отвернулся.
– Зачем ленты на дереве? – не отступал сын.
– Это долгая история. Но я скажу тебе, а ты запомни: душа тело лечит, она же его и калечит. Тело посылает нам сигналы о неблагополучии в душе. Эти ленты нужны для укрепления души. А значит, тела тоже…
Дима мало что понял, но в собственной душе он ощутил волнение. Его он запомнил навсегда.
Отец Димы был биологом, он изучал пушных зверьков – горностаев, из меха которых в прежние времена шили королевские и царские мантии. Он рассказывал им с матерью о них, но раньше, за ними он и ездил на Алтай в экспедиции. Потом почти ничего не говорил, будто все горностаи или перевелись, или откочевали куда-то. Отец возвращался домой, словно хотел подтвердить самому себе – не здесь его дом.
– Мама, но что же он сказал? – Дима поднял глаза на мать, они блестели от накативших изнутри слез. Мать не протянула руку, чтобы смахнуть со щеки сына слезинки. Она как будто не видела их.
– Простите, я не вернусь. Вот и все, что он сказал.
– Мам, у него кончилась вся любовь? – тихо спросил Дима.
Мать покачала головой и усмехнулась.
– Не думаю, – сказала она, – чтобы вся. К нам – да. К нам – кончилась.
Он не понял, как такое может быть – закрылся кран, через который течет любовь? Но он не стал больше спрашивать о любви. Его волновало другое.
– Мам, как же я пойду в школу? – тихо спросил он, холодея, уже не чувствуя свинцовой тяжести в ногах. Он вообще их не чувствовал. Значит, ему не на чем будет идти в школу. Он останется дома… это… хорошо. Не так страшно.
Мать вздохнула, она понимала, о чем он спрашивает на самом деле. Как он появится в школе, ее такой благополучный сын? Он попадал теперь в другую категорию детей, у которых нет отца, в компанию большинства, ее Дима, привыкший к собственной везучести.
Он только что потерял привилегированный статус. К тому же Дима так много рассказывал одноклассникам об отце, о его экспедициях.
– Мы об этом подумаем. Скорее всего переедем в другой район Москвы, – пообещала мать.
Дмитрий помнит чувство освобождения, которое посылает надежда на удачу. Холод в теле таял, ноги стали легче, и, словно опасаясь, что они снова потяжелеют, он сорвался с места и побежал. Вперед, вперед, он пытался обогнать неуверенность, которая могла погнаться за ним.
Мать сделала все, чтобы у сына не возникло ощущение брошенности. Теперь он это понимал гораздо лучше, чем прежде.
Серовы поменяли квартиру, переехали с Ленинского проспекта на север Москвы. Теперь вместо машин почти под самыми окнами бегали поезда – в свой не слишком длинный путь они уходили с Савеловского вокзала. Высокие тополя, клены и липы отгораживали поезда-невидимки от дома, слышался стук колес по рельсам да гудки дрезин, которые проносились мимо, перебрасывая рабочих-путейцев с одного километра на другой.
Удивительно, но ни ему, ни матери они не мешали. Все хорошо, если бы не навязчивая мысль о брошенности. Стоило вспомнить об этом, как Дима начинал задыхаться, кашлял, а мать тревожилась – неужели астма?
Один старый доктор сказал, что это боль, но пока не болезнь. Если мальчик освободится от боли, все пройдет. Он предложил смешное – отправить боль на поезде.
Дима хохотал, пытаясь представить себе, как покупает билет для своей боли, потом усаживает ее в купе. Но собственный кашель его одолел, он стал думать, может, на самом деле ему отправить ее подальше?
Однажды, рано утром, лежа в постели, прислушался. В тишину утра въезжал поезд. Гул электровоза, стук вагонных колес приближался. Дима представил себе, как из пугающих его болезненных мыслей он лепит шарик. Теперь надо его во что-то положить…
Есть куда – в мешочек. Мамина подруга подарила ему смешной мешок из серой дерюжки. Она сказала, что он не простой, а полный удачи. Дима долго рассматривал приклеенные к мешковине пятикопеечные монетки орлом вверх, а также красные гладкие фасолины, кукурузные зерна, горошины. Ему улыбались глаза из синих леденцов, рот из сушеной калины. Хотелось заглянуть, что внутри, но он понимал – ничего, кроме ваты или старого ссохшегося поролона, там быть не может.
Теперь он знал, куда засунуть шарик из печальных мыслей и тревог. Он закрыл глаза и представил себе, как развязывает веревочку, кладет в удушливое поролоново-ватное нутро шарик, завязывает туго, так туго, насколько хватает сил.
Поезд почти поравнялся с домом. Р-раз! Он кидает мешочек счастья, тот, улыбаясь калиновым ртом и вращая леденцовыми глазами, падает на зеленую крышу вагона.
Все. Теперь ему будет легко дышать.
На самом деле с тех пор он перестал кашлять.
Но Дима взрослел, оказалось, не все болезненные мысли положил он в тот мешочек. Одна не вошла. Она бередила разум, выворачивала душу.
Эта мысль – о любви.
Почему мать, которая любила отца, не смогла победить в нем тягу к другой жизни?
Он задал ей этот вопрос.
Мать сказала:
– Когда тебя больше не любят, это значит – у любви вышел срок. Это все равно что срок жизни. Никто не знает его, но всем известно, что они умрут.
– Значит, всякая любовь умирает? – спросил тогда Дима.
– Конечно. Бывает, у некоторых она умирает вместе с самим человеком.
Диму-подростка мучили сны, в них он уже не бежит, он едет. По незнакомым дорогам, через невиданные города. Что он в них ищет? Он точно не знал, и ему хотелось влезть в свой мозг и узнать, что там творится. А потом понять, что произошло в глубинах отцовского разума, что позволило ему так обойтись с ними, с собственной жизнью.
Позже, гораздо позже, когда он стал Лекарем, Дмитрий допускал, что отец занимался поисками собственного «я» и распознал, кто он такой. Он почувствовал, что четверть крови алтайского народа, которая в нем течет, требует от него любви особенной. В памяти всплывали детские воспоминания – отец опасался, что малые народы могут исчезнуть, если позволить им распоряжаться собой так, как они. К тому же в это самое время закончилась любовь к женщине, Диминой матери.
Когда Дима узнал, что в инженерно-физическом институте можно изучать биофизику мозга, он захотел только туда. Он провалился, мать устроила его в институт стали и сплавов. Но через три недели Дима оттуда ушел и нанялся лаборантом на кафедру биофизики. А потом поступил в институт.
Он окончил его, когда все вокруг переменилось – казалось, нет никому дела до мозга и его биофизики. Вместе с ребятами они открыли малое предприятие, строительное, оно рухнуло в девяносто восьмом. Дима Серов лучше всех вышел из этой переделки. Он уехал в Канаду вместе со знакомой таможенницей из Бреста, в холодную провинцию Манитоба, к ее друзьям.
Потом он сбежал оттуда, если говорить попросту, больше не хотелось перегонять в Россию сборно-разборные дома канадской технологии. К тому же возник серьезный повод для побега – дочь таможенницы, подросток, пристрастилась к наркотикам. А Дмитрий, не зная канадских законов, по которым даже родные отцы не имеют права на рукоприкладство, решил отвадить ее от дурного пристрастия по российской традиции – отхлестать ремнем. За это ему грозило несколько лет подряд наблюдать канадское небо в клеточку.
Но он спасся. «Выходит, моя гражданская жена все-таки любила меня кратковременно?» – насмешливо спрашивал он себя. Это она дала телефон своего дяди в клинике Бурденко.
– Не знаю, кто кому из вас будет подарком. Но я рада за обоих, – говорила она, прощаясь в аэропорту.
– …Насколько я понимаю, – сказал Доктор при первой встрече, – вы сбежали от моей любимой Дурры?
Дима открыл рот, он никогда не называл женщин так грубо. Мать учила его грамотной и приличной речи. Она работала корректором в вечерней газете, умела облагородить тексты, которые с трудом поддавались даже ей.
– Вас шокирует слово «Дурра»? – нарочито изумился Доктор. – Зря. Арабское слово, вполне пристойное. Оно означает «жемчужина». – Довольно ухмыльнулся. – Я люблю эту девочку, она на самом деле похожа на жемчужину – очень дорого обходится мужчинам. Всегда. – Он весело смеялся. – С ее стороны очень мило познакомить нас.
Они пришлись друг другу по сердцу. Дима выполнял все, что требовал от него Доктор. А однажды тот рассказал ему о Надежде Викторовне Фоминой.
Он вспомнил, как впервые увидел Надиного отца у Доктора. Что-то зацепило его в этом человеке. Он уловил исходящее от него чувство вины. Дмитрий едва не поспешил на помощь – спросить, считает ли он виноватым себя в том, что произошло с его дочерью? Так бывает, родители прежде всего винят себя в несчастьях, произошедших с детьми. Особенно в тех, что связаны со здоровьем. Как же, полагают они, дети – часть их плоти. Значит, собственная плоть больна, о чем сами не знали, а они ею поделились. Как будто дети – не отдельное тело и отдельная душа, устроенные по особенной схеме.
Итак, ему предстоит работать с Надей. Которую всегда любили родители и любят сейчас, которую никто не бросал. Она жила под полной и надежной защитой. Человек, выросший в такой семье, продолжает ощущать свои силы и после, во взрослой жизни, их дает ему защищенность детства и юности. Правда, иногда возникает чрезмерная самоуверенность, она подталкивает перешагивать через других, если они мешают.
Дмитрий ничего не спросил у ее отца, удержался. «Не время», – сказал он себе. Надя должна рассказать ему, он чувствовал – она знает.
Он тоже узнает.
13
Полина Борзова работала в медицинском центре с тех пор, как подруга пригласила заменить ее на десять дней. Они вместе учились в институте, а Полина оказалась хорошим флебологом – специалистом по крови.
Сейчас она занималась клиенткой – у молоденькой женщины убирала сосудистые звездочки, расширенные капилляры на голени. Полина Андреевна знала, что они обещают неприятности более крупные – варикоз.
Она успешно освоила радиохирургический метод и радионожом расправлялась со звездочками легко и быстро – тонким электродом прикасалась к коже и прижигала сосуд. Через несколько минут на месте сосуда оставалась легкая краснота, а через два дня кожа становилась совершенно чистой.
Прежде, занимаясь этим в лаборатории закрытого института, Полина не предполагала, что такая работа станет для нее главным занятием, а не просто материалом для диссертации.
В клинике есть специалисты, владеющие другими методами борьбы за красоту, они убирали звездочки с помощью электрокоагуляции, лазера, но метод Полины все равно самый современный.
– Вот и все, – сказала она, выпрямляясь. – Ваши ноги идеальны. Если хотите, проведем курс мезотерапии. Это хорошее дополнение к нашему варианту, – отметила она.
Клиентка кивнула:
– Вы говорили, это уколы с витаминами, да? Я правильно поняла?
– Уколы? Звучит слишком угрожающе. – Полина улыбнулась. – Просто внутрикожные инъекции вокруг пораженных мест.
– Я согласна. Мне нужны идеальные ноги, понимаете? – Девушка быстро взглянула на ноги Полины. – Как у вас.
– Конечно, такими и будут, – пообещала Полина, кладя ногу на ногу. На самом деле у нее идеальная кожа без всякого вмешательства иглы или другого инструмента. Она из тех женщин, которые носят брюки только потому, что они им нравятся, а не из желания спрятать звездочки, варикоз или набухшие вены.
Клиентка упорхнула, до прихода следующей у Полины оставалось время. Она подошла к столику за ширмой и налила себе минеральной воды. Вспомнила о вчерашнем звонке матери. Но они поговорили коротко, Полина только что вернулась из загорода, где у нее произошел непростой разговор… Снова. Но из слов матери уловила главное – они с Петрушей по пути из Москвы украли хомяка. В поезде! Малыш расстарался, а прабабушка не остановила.
Но какова дочь! Августа потребовала немедленно найти хозяев и вернуть животное. Дочь, похоже, родилась вот такой, чрезмерно честной, и того же требовала от других. Надо же!
Взглянула на часы над столом, до следующей клиентки успеет поговорить с матерью. Кстати, сейчас придет дама, которая лучше всех знает, что не существует в природе абсолютной честности. Она по этому поводу не грустит – зарабатывает на чужих пороках. Как сама Полина – на пороках кожи.
– Мам, ну что там у вас за кража? – Голос Полины звучал насмешливо. – Как вы украли этого несчастного?
– Да нет ничего проще – вынесли из вагона. – Тамара Игнатьевна хихикнула. – Сама знаешь, поезд приходит на рассвете. Девчонки, хозяйки Тимоши, выходили из вагона с полузакрытыми глазами. А наш Петруша, – она вздохнула, – поменял банки.
– Какие банки?
– Банку с хомяком взял, ту, которая изображала домик для Тимоши. А банку с твоим вареньем, уж извини…
– Из… из кизила? – охнула Полина.
– Ну да. Она им досталась.
– А я так старалась, варила…
– Я думаю, им понравится.
– Но, мам, варенье тяжелее хомяка. Как они не почувствовали?
– Вещи выносил отец, мужчина молодой и крепкий. Я видела, в одной руке он нес сумку с твоим вареньем и рюкзак. Оно им понравится, – снова успокоила дочь Тамара Игнатьевна.
– Еще бы нет, – фыркнула Полина. – Ладно, а чего кипятится наша беспредельно честная дочь? – В голосе слышалось явное неодобрение.
– Наша дочь требует от меня вернуть чужое добро.
– А как ты сможешь это сделать?
– Уже начала.
– Что ты начала?
– Искать хозяев хомяка Тимоши.
– Ма-а-ма… – протянула Полина.
Тамара Игнатьевна вздохнула:
– Я остаюсь при своем принципе. Ты его знаешь.
– Ага, все, что происходит, имеет свою причину, которую мы узнаем только по последствиям, – отчеканила без запинки Полина.
– Вот именно.
– Что дальше?
– Пока не знаю, – сказала Тамара Игнатьевна. – Но я уже пошуршала записными книжками, нашла кое-какие телефоны. Я могу выйти на вокзальных людей. Сама знаешь, сейчас у проводника остается копия билета со всеми данными пассажира. А я сохранила квитанцию на постель, там написана фамилия проводника.
– А зачем тебе квитанция на постель? – удивилась Полина.
– Всем дают, я тоже не выбросила и, как видишь, правильно сделала.
– Тогда ты сама найдешь проводницу.
– Могу, конечно, но лучше не просто свалиться ей на голову, а прийти от кого-то. Данные пассажиров – это в общем-то тайна. Мало ли зачем я ищу Тимошу. Подумают еще, что он – молодой мужчина. – Тамара Игнатьевна громко фыркнула. – А я за ним гоняюсь.
– Ага, а если скажешь, что он хомяк, боюсь, к тебе придут дяди со смирительной рубашкой. – Полина засмеялась в трубку.
– Не исключено. Поэтому не стану рисковать. Ладно, пора кончать, а то ты не рассчитаешься. У тебя все в порядке? – спросила мать.
– Как будто. Даже более чем, – засмеялась Полина, не собираясь посвящать ее в свои проблемы.
– Ого, догадываюсь. – В голосе матери послышалось удовольствие.
– Значит, я могу спать спокойно? – спросила Полина, собираясь закончить разговор.
– Как и до сих пор, дочь моя. Пока.
Точнее не скажешь, подумала Полина, кладя трубку.
Она не занималась Августой, почти с рождения девочка жила у Тамары Игнатьевны. Она появилась на свет, когда Полина училась на первом курсе медицинского. Ее муж тоже был студентом, точнее, курсантом военного училища.
Когда появляется ребенок, знала мать, а потом обнаружила и сама Полина, о прежних отношениях с мужем не может быть и речи. Этот нежный подарок жизни связывает двоих, но совершенно меняет жизнь. Сначала, не понимая, что происходит между ними, родители, такие, как Полина и ее муж, по своей сути, все еще юные любовники, отодвигают ребенка на второй план.
Но он требует к себе внимания матери, потом и отца, круглые сутки. У них не остается времени друг для друга. Без прежней нежности, без возможности отдаться друг другу в тот момент, когда вспыхивает желание, совместная жизнь становится иной. В общем-то, у женщины-матери нет партнера, поняла позднее Полина. Он рядом, но… Его не достать, не заполучить.
Мать избавила ее от многих проблем, но довольно скоро, на четвертом курсе, она развелась с мужем. А потом Полина узнала, что он умер.
Полина отодвинула край серебристых жалюзи и увидела, как по лестнице поднимается женщина в светлых брюках. Она из тех, кто носит их не потому, что они отлично сидят на ней, а от нежелания показывать свои ноги. Но ей так страстно хочется надеть юбку, явить наконец воплощение женственности жадным взорам мужчин своей юридической конторы.
Полина усмехнулась. Надо же, мелочи, вроде звездочек на голени, мешают наслаждаться жизнью. В которой есть успех, положение в обществе, деньги. Но весь мир сосредоточивается на этих звездочках, а не на небесных, внезапно пришло ей в голову.
А она сама? Тоже еще вчера хотела обладать тем, чего нет, или тем, что не ее. Но внезапно отчетливо увидела, что засыпает мусором свой собственный путь к радости. Теперь все в порядке, она рассталась – вчера и окончательно – с человеком, без которого надеялась обрести эту радость.
На самом деле, сколько можно лететь по первому зову, чтобы потом снова уйти, потому что на самом деле ни он ей не нужен, ни она ему? Действительно, мать права, когда говорит, что у Борзовых мужчины не держатся. Почему бы это? Неужели никогда не удастся понять? И уж тем более – изменить?
Когда клиентка расположилась со всеми удобствами, в ожидании скорого успеха, она сказала, желая освободиться от всех обязательств и отдаться предощущению удовольствия, которое посетит ее после победы над кожным врагом:
– Полина Андреевна, я узнавала по своим каналам… Должна вам сказать, а вы передайте дочери. – Вздохнула, готовясь к неприятному сообщению. – У нее нет шансов доказать и наказать. – Она усмехнулась. – Не для того старались, в этой операции со снегоходами участвовали люди из-за границы.
– Вот как? Но вы тоже согласны, что это не случайная катастрофа?
– Уверена. Чтобы вытеснить с рынка снегоходы, которые нацелились на него. Ваш зять – главная фишка в их игре. Она сработала. Поэтому посоветуйте дочери утешиться. Пускай распорядится деньгами от страховки с пользой для себя и сына.
Полина кивнула, укрывая салфеткой ногу своей клиентки.
Конечно, она скажет Августе, чтобы выбросила из головы и из сердца желание добиться справедливости.
– Мы еще не дожили до неотвратимости наказания, – пробормотала клиентка, закрывая глаза.
Гутя проснулась на рассвете и прислушалась. Откуда-то снизу, в приоткрытую форточку, смешиваясь с потоком зимнего воздуха, в комнату вползал тягуче-скребущий звук.
Понятно, дворники чистят снег после ночной метели.
Снег… снегоход, Сергей… Эти три слова, начинающиеся с одной буквы, соединились в цепочку и снова душили ее. Она открыла рот, чтобы поймать глоток свежего воздуха из-за плотной занавески.
Вчера позвонила Полина и передала ей то, что сказала клиентка-юрист. Она и сама знала – ничего она не сможет доказать, но куда девать из памяти рекламу на задней стенке крытого грузовика?
Конечно, есть чем оттеснить ее. Мыслями о мужчине, который снова возник. Если честно, она ждала с того августовского дня, что это случится.
Но почему вот так – вместе? Это что, сигнал ей от… Брось, остановила она себя, все эти сигналы из ниоткуда – чепуха. К тому же, если бы действительно существовала возможность из небытия посылать сигналы, Сергей никогда бы не захотел, чтобы она всю жизнь оставалась одна, только с памятью о нем.
…Они лежали в этой кровати, тоже на рассвете и тоже после метельной ночи. Они проснулись рано – ее разбудило его желание, оно стучалось в нее и быстро нашло отклик. Она любила игры с ним на рассвете, когда непонятно, где ты. Во сне, цветном и ярком, или в реальном доме, в котором тихо и темно. Только он и ты, больше никого. Ни Петруши за стенкой, ни бабушки – за другой стенкой, ни города – за окном.
А потом он сказал, что ему на тестирование дают снегоход «Сноу кейв». Редкостной красоты, мощный. Причем фирма предложила ему таку-ую страховку. Сергей сказал сколько, она подпрыгнула и навалилась на него.
– Ох, ты прямо как снегоход, – проворчал он. – Который перевернулся и придавил…
Тогда Гутя не обратила внимания на эту фразу, а теперь – вздрогнула.
Она спросила, она хорошо помнит, что спросила:
– Такое бывает? Страховка, причем такая…
– Я мальчик дорогой. – Сергей поймал зубами ее палец, который блуждал по его губам.
Она шлепнулась на спину и раскинула руки.
– Ой, я в нокдауне, – простонала она.
Сергей смеялся, махал рукой у нее перед носом, как рефери, оживляющий полуживого боксера.
– Послушай, по тебя не страховали ни разу. – Она быстро открыла глаза. – А ты чего только не перепробовал.
– Я кидаюсь на все, что движется, – засмеялся он. – Ага, как маньяк на женщин.
– Что-о? – Гутя подпрыгнула и стиснула кулаки, будто собиралась отправить его теперь в нокаут.
– Это не я, не я так говорю. – В нарочитом ужасе он закрыл лицо руками.
– Кто? – Она тыкала кулаками в обращенные к ней ладони. – Кто? – удар, – так, – удар, – говорит?
– Редактор, вот кто. – Он приподнялся, схватил ее за запястья, повалил на себя.
Она захлебнулась смехом, уткнувшись в жесткие мохнашки на груди. Горячее тепло Сергея проникало в ее тело, она закрыла глаза и расслабилась…
– Ты хорошо представляешь эту сумму? – прошептал он ей в ухо, когда они снова лежали обнявшись.
– Не-а. Совсем не представляю. – Она фыркнула ему в грудь, волоски нырнули в ноздрю, как в норку, она приподнялась и чихнула.
– Если со мной что-то, – он приподнял ее лицо, – узнаешь.
Гутя шлепнула его по щеке:
– Не болтай глупости. Ты никогда не говорил ничего такого.
– До сих пор меня никто не оценивал в деньгах. – Он засмеялся. – Я знаю… я сильно утомил тебя, Гутя. – Он вздохнул. – Так, как другой не утомил бы жену за полсотни лет совместной жизни.
Он смотрел ей в глаза, она их не отводила и качала головой:
– Нет. Ты нисколько меня не утомил. Мне с тобой интересно.
– Правда?
Она не лгала. Ей на самом деле интересно, ей казалось, она живет не с одним мужчиной, а с целым сонмищем, причем разных. Иногда с интересом спрашивала себя: а их Петруша на какого из Сергеев будет похож?
Сергей по своей сути – циркач. Каждый тест – смертельный трюк. Она вспомнила, как в то утро холодок проник в сердце, но Гутя прогнала его. Да чего она боится?
– Но… – не удержалась от вопроса, – ты не чувствуешь никакого подвоха? Вернее, намека на что-то?
– А как же, – сказал он уверенно, – чувствую.
– Правда? На что?
– Только на то, что наш город входит в цивилизованные, как говорят, рамки. Мне предлагают риск и готовы разделить его со мной своими деньгами.
– Ага, – сказала она. – Понятно.
Но мысль о страховке снова и снова колола ее. Значит, почему-то выгодно застраховать ее мужа? Но почему? Реклама? Хороший снегоход приходит на рынок? Его тестирует самый популярный трюкач в городе?
