Текст книги "Мужчина для сезона метелей"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
8
О болезни Надежды Викторовны Фоминой, а значит, о ее причинах, доктора говорили разное. Кроме рассеянного склероза, подозревали миопатию, то есть слабость мышц, и даже раннюю форму болезни Паркинсона.
Надя перестала морщиться от банальностей – мол, все болезни от нервов. Ей больше нравились доктора, которые не шутили, такого отец нашел в Москве. Он работал в клинике Бурденко. Этот уже не молодой, но еще и не старый человек молча осмотрел ее. Потом так же молча прочитал все, что написали предшественники в медицинской карте, вгляделся в снимки, вчитался в результаты анализов:
– Не знаю, что это, Надежда Викторовна, – без запинки перед отчеством произнес он.
Ей понравилось, как он это сказал. Обычно, словно поражаясь несоответствию ее молодости и серьезности недуга, доктора спотыкались – произносили имя и делали паузу. Она сама не знала, почему всякий раз внутренне сжимается, словно уличает их в безразличии. А потом, чтобы «замять заминку», принимались сочувственно стонать:
– Ах, вы такая молоденькая, а вам нужна коляска…
– И тройка лошадей, – бросала Надя довольно злобно, любуясь, как бледнеет лицо очередного доктора.
Но видимо, эта фраза накрепко засела в голове, поскольку неожиданно для себя она бросила и этому доктору:
– Значит, мне нужна коляска и тройка лошадей.
– Не думаю, чтобы вы обошлись такой малостью, тройкой, усмехнулся он. – Вам больше подошла бы упряжка лошадей этак… – он сощурился, окинул ее не докторским взглядом, – в сто.
– Нет, больше, – засмеялась Надя. – «Май фазерз кар из джагуар», – пророкотала она по-английски, вспомнив скороговорку, с помощью которой училась произносить неподдающееся британское «р» на курсах в Финляндии. Дядя Александр постарался – пригласил в гости после второго курса и засадил в летнюю школу.
– Не понял, – сказал доктор. В ожидании объяснения внимательно смотрел на яркие губы пациентки.
– Простите, по-русски это значит всего-навсего: «Машина моего отца – «ягуар»».
– Недурно, – кивнул доктор. – Это правда? – С любопытством посмотрел на Надю.
– Нет, чистый вымысел. Даже не мечта. – Надя засмеялась. – А вообще-то с помощью этой фразы я отрабатывала произношение. «Р-р-р…»
– Полезно, – ухмыльнулся он, – чтобы лишний раз не вгр-р-рызаться в домашних.
– Вы имеете в виду мужа? – улыбнулась Надя.
– Его тоже. Скажу откровенно, Надежда Викторовна, трудно найти мужчину, которому на все это… – он поморщился, – хватит сил. – Он резко выпрямился. – Простите за откровенность и примите совет: силы вам придется искать в себе. Не стройте иллюзий.
– А может причиной болезни оказаться… – тихо начала Надя, но доктор перебил ее:
– Не знаю. Ни я, ни другие. Мой совет: не тратьте силы на то, что изменить нельзя. Придержите их, чтобы осознать, а потом осуществить необходимое. То, что поможет вам жить дальше.
Надя смотрела на жесткое мужское лицо, изучая его точно так, как его глаза изучали ее.
– Вас больше нет в прежней жизни, понимаете? Прежней жизни тоже нет. Но это не так страшно, если подойти осмысленно. Не страшнее, знаете ли, чем уехать из квартиры, в которой вы прожили сколько-то лет. Вам предстоит вселиться в новую. Да, в совершенно другую. Придется привыкнуть к иному расположению комнат, к другим запахам, звукам. К другим домочадцам.
– Поточнее, – хрипло потребовала Надя.
– Если угодно – слушайте. – Он смотрел на нее не мигая. – Переезжайте в квартиру отца. Она большая, с толстыми стенами, комнаты в ней расположены анфиладой, в кресле удобно переезжать из одной в другую. Квартира в центре города, стало быть, докторам легко добираться до вас. Вокруг – старый сад, зелень за окном, полное ощущение изолированности от ходячих. Только птицы перед глазами, но они с крыльями, поэтому не разжигают зависть. У вас ведь никогда не было… крыльев. – Он усмехнулся.
– У вас тоже, – бросила она ему таким же насмешливым тоном.
– Вот видите, я прав. Только что вы озвучили голос зависти. Да, у меня нет крыльев, но мои ноги ходят. На самом деле вы имеете в виду это. А с чувством зависти придется расстаться перво-наперво. Иначе оно вас съест.
– Но… откуда вы знаете, где живут мои родители? Вы…
– Не мучайтесь, Надежда Викторовна, не подозревайте меня в ясновидении. Вы не верите в него, как не верите во всякую мистику. Я тоже. – Он улыбнулся, лицо его стало моложе на десяток лет, докторские насупленные брови под надвинутой на лоб крахмальной шапочкой взметнулись вверх. Он сдернул ее, Надя ахнула.
– Я вас помню. Вы жили…
– На шестом этаже, в соседнем подъезде. Точно в такой квартире, как ваша.
– Вот откуда тонкое знание топографии нашей местности, – хмыкнула она. – Но почему отец не сказал мне, что вы – наш… почти домашний… доктор?
– Наверное, чтобы консультант в ваших глазах выглядел солидней. Я уехал учиться в Москву, когда вы, вероятно, кривовато писали палочки. – Он улыбнулся и поворошил растопыренной пятерней примятые волосы. – Меня трудно не узнать, – сказал он.
– У вас все еще рыжие волосы, – заметила она.
– Все еще, – передразнил он ее. – Рыжие седеют поздно, у нас седина долго не видна. Слышали, надеюсь, волосы цвета соли с перцем? Так это о нас.
Надя во все глаза смотрела на мужчину. Понятно, почему отец нашел его. Она почувствовала, что его можно спросить обо всем. Как старшего брата, которого у нее никогда не было.
Надя вдохнула шумно, свободно.
– Вы сказали, доктор, что я должна привыкнуть к другим домочадцам. – Она произнесла это ровным голосом, без запинки.
– Да. Вам нужна хорошая сиделка, которая станет вашими ногами, отчасти – руками.
– А… мой муж? Как мне…
Он молча рассматривал побледневшее лицо.
– Ваш муж… Приготовьтесь к тому, что он отойдет не на второй план… дальше, – сказал он.
– Я не буду ему нужна? – спокойно спросила Надя.
– Он вам не будет нужен.
– Мне? – Она удивилась. – Но у нас прекрасные отношения… были… всегда.
– Но вас прежней больше нет. – Он пожал плечами. – Так с кем же ему продолжать отношения? Он должен влюбиться в другую женщину, в ту, какой вы сейчас стали. Но удастся ли? А вы, нынешняя, сумеете полюбить вашего мужа?
Тупая боль забилась под левую лопатку.
– Он меня бросит? – усмехнулась она.
– Нет, – сказал доктор. – Не думаю. Все нормальные люди – люди долга. Он останется при вас,если вы потребуете. Но не с вами.
Надя кивнула.
Доктор помолчал. Потом снова заговорил:
– Я изучаю больных, а не здоровых. Поэтому говорю о людях с измененной физиологией, а стало быть, с измененным сознанием. Это все о вас, не о нем. Вам решать его судьбу, не ему – вашу. Вы оказались с ним в разной жизни. Как ихтиолог вы знаете, что существуют рыбы мелководные и глубоководные. Вы же не удивляетесь, что каждая порода выдерживает давление определенного столба воды?
Надя помолчала, потом спросила:
– Хотите сказать, я собираюсь утащить мужа на дно?
– Или всплыть к нему на поверхность. Считайте так, как вам удобней. А с вами очень интересно, – признался доктор.
– Вы меня изучаете?
– Нет, ваш случай – не моя специальность. Вы мне интересны по-человечески. Вы сильный тип, Надя.
– На самом деле?
– Скажите мне, что вы цените больше – чувство долга, а может быть…
– Больше всего я люблю чувство уверенности, – перебила она его. – Уверенности в том, что я – не причина зла в чьей-то жизни. Если кому-то плохо, то не из-за меня. Я вообще считаю, что плохо человеку бывает только из-за самого себя.
– Я чувствую, вы можете много сделать для других, тех, кто оказался в похожем положении, – заметил доктор.
– Вы имеете в виду, что я…
– Я ничего не имею в виду, я знаю, что сила, исходящая от вас, может оказаться полезна другим. Если вы преодолеете все, что вам выпало, вы выйдете на новый виток…
– Я уже думала о муже… Надеюсь, ему будет лучше от того решения, которое я приняла.
– А вы уже решили что-то? – быстро спросил доктор.
Надя посмотрела на него и улыбнулась.
– Да. Я не стану сейчас говорить ему о своем решении, я буду наблюдать за ним и ждать.
– Годы? – Доктор поднял брови.
– Как получится. Я замечу, когда он кого-то встретит. Я помогу ему… оставить меня.
– Трудно поверить, что вам не полста лет. – Он покачал головой. – Причем солидных, не только прожитых, но и продуманных.
– Я родилась взрослой, – просто сказала Надя.
– Вот как? А знаете ли вы, в какую компанию стучитесь? – Доктор сощурился.
– В какую? – Она наклонила голову набок, тяжелый пучок на затылке скопировал движение. Казалось, сейчас заколка расстегнется, темные длинные волосы рассыплются по плечам, и еще труднее будет поверить, что она – в таком кресле.
– К великим на колени, – насмешливо сказал он. – Серьезные умы полагают, что взрослыми родились такие люди, как Гоголь, Лермонтов и сам Пушкин. Они прожили мало лет здесь, – он потыкал пальцем в пол, – потому что часть времени уже прожили там… – Теперь он указал вверх.
– Я не владею словом, – засмеялась Надя. – Но мне приятно, что вы называете эти имена.
Она вздохнула. Вернувшись к себе, снова прокрутит этот разговор и заметит, поймет, осмыслит то, что, возможно, не уловила сейчас. Надя умела это делать всегда – так устроена ее память. Она с легкостью училась в университете, никогда не записывала лекции, она их запоминала, а потом, дома, словно включала внутренний магнитофон и прослушивала.
– Болезнь, – продолжал доктор, – испытание или кризис. Выдержите – подниметесь на новую ступень. А если не справитесь, сорветесь в бездну, – предостерег он.
– И увлеку за собой всех, кто рядом, – в тон ему добавила она. – Нет, от этого мне не станет легче.
– Знаете, Надя, я уверен… вы удивите даже себя.
– Почему?
– Вы сидите передо мной в своем кресле так, словно оно из дорогого гарнитура. Мне кажется, я вижу резную спинку, обойный шелк… – Он улыбнулся. – Я не знаю, какие на вас туфли, но, судя по тому, как вы прекрасно причесаны и искусно подкрашены, у вас на ногах не шлепанцы в клеточку.
Она засмеялась.
– Я показала бы вам туфли, но…
– Простите. – Он быстро наклонился и отогнул край пледа. – Черные лодочки. – Он засмеялся. – Я рад, не ошибся.
– Я даже дома не ношу такие тапочки, – заметила Надя.
– И не носите. Они – первая ступень…
– Я догадалась, – пришла на помощь Надя.
– Мудрые знаете кто, Надя? – спросил доктор. – Познавшие себя. А умные – те, кто познает других. Только познав самого себя, ты можешь стать самим собой. Удачи, дорогая…
В эту ночь, как уже много, много ночей, Надя лежала одна в двуспальной супружеской кровати. Николая переселила в отцовский кабинет со старым кожаным диваном. В ночи вроде сегодняшней Надя чувствовала себя так, словно предощущала родовые схватки.
Доктор говорит, что она станет другой, с другими мыслями, которые подходят ее другому телу? Переродится? Родится заново? Казалось, она давно угадывает надвигающуюся боль, без которой этого не произойдет. Ей не хотелось больше утыкаться Николаю в шею и плакать, просить, чтобы он обнял ее.
Надя сама знала: ей все равно придется остаться один на один с собой. Но доктор сказал об этом так ясно, без всяких ужимок и успокоительных слов. Да, она будет с Марией, Которая утром – уже скоро – усадит ее в кресло, повезет в ванную, поможет совершить все, что положено человеку делать по утрам самому.
Доктор сказал одну фразу, которая понравилась ей странностью. Долгий брак – это произведение классической музыки и точно так, как оно, требует стройной композиции, гармонии, но взамен обещает удовольствие для тела и для души. Краткий брак похож на попсу в трехминутном формате на ультракоротких волнах. Важен только ритм, он дает удовольствие телу. Душа ни при чем.
Он прав, подумала Надя. В браке с Николаем было больше физиологии, чем чего-то еще.
Настроение поднялось – что ж, она соображает. Еще до встречи с доктором начала понемногу расставаться с прежней жизнью, а он успокоил ее – все правильно, так и надо.
Толчком послужил мелкий случай – Надя потребовала от Марии надеть на нее полосатую юбочку, прежде она была так хороша в ней. Она подчеркивала тонкую талию, а Николай восхищался ее фигурой, похожей на песочные часы. Но юбка не застегивалась на раздавшейся от долгого сидения талии. И тогда Надя поняла – все должно измениться, даже одежда.
– Ее и вот это, – она указала на ряд вещей в шкафу, – отнеси в церковь, – велела она Марии. – Женщина удивленно посмотрела на нее. – Нет, я не собираюсь ходить в халате. Но мне нужно все другое… новое, – добавила она. – Я надену брюки. – Она указала на черные, из хорошей шерсти, купленные перед поездкой в Москву. «Чтобы не продуло в дороге», – сказала мать, а Надя усмехнулась – ее бедра давно ничего не чувствуют.
Так, может быть, иначе взглянуть и на предложение дяди Александра? У дочерей обнаружился идеальный слух. Дядя Александр предложил, когда им исполнится шесть лет, отправить их к нему, в музыкальную гимназию, за обучение в которой он готов заплатить.
Надя понимала: его шаг объясняется не только одиночеством – дядя Александр холостяк. Но дело еще и в том, догадывалась она, что он считает себя отчасти виноватым в произошедшем с ней… Тот самый случай, когда благими намерениями вымощена дорога в ад. Но не тому, у кого возникли эти намерения…
Возможно, вспомнила она, стоит принять еще одно его предложение – отдать деньги в траст. Не ему, а его протеже из Тампере. На этой операции она может заработать очень прилично. К тому же риск берет на себя он. Ей нужны не столько деньги немедленно, сколько проверить свои возможности. Она хочет убедиться, что не пропадет в этой жизни. Не только потому, что у нее есть провайдерская фирма, в которой Николай, по сути, наемный работник – на этом настоял отец, Наде нетрудно догадаться почему. Она должна понять, способна ли рискнуть деньгами и приумножить их.
Ее родители немолоды, хотя вполне стойки, если учесть, что открылось им однажды… И что старались сохранить от нее в тайне. Надя узнала тайну давно, о чем они не подозревали. Поэтому они будут держаться вместе с ней так долго, как позволит жизнь.
Николай – вот с кем труднее всего разобраться. Бессонными ночами Надя вела с ним мысленный разговор, готовясь воспроизвести его при ясном свете дня.
– Николай, мне не нужна твоя жертва. Я не хочу, чтобы в конце жизни ты утешался тем, как много претерпел ради меня. Но я хочу, чтобы ты был счастлив. Как мужчина.
– Я… счастлив, – отвечала она самой себе за него. Она знала, что он ответит именно так. Пока…
– Мужчина не может быть счастлив с женщиной, которая… Сам понимаешь. Тебе все равно придется обманывать меня. С другими или с другой. Это естественно. Ты тот, кому нужна не просто жена, женщина, но и компаньонка для игр. Я была ею. Ставила палатку вместе с тобой, разводила костер, не важно, хотелось мне этого или нет. Помнишь, ты говорил, когда девочкам исполнится пять лет, мы станем брать их с собой в лес? Но не вышло. Я осела в кресле, когда им исполнилось три.
Иногда она говорила мысленно с ним грубо, хлестала словами наотмашь.
– Мне не выбраться с тобой. Я должна тратить силы на то, чтобы успокаивать тебя. Видеть твои печальные глаза и чувствовать себя виноватой. Я, а не кто-то мифический испортит тебе жизнь.
Но ничего такого она не говорила ему. Надя удивлялась, как плохо помнит их прежнюю жизнь, она блекла со скоростью дурно пропечатанной цветной фотографии. Она радовалась этому, радовалась разрыву со знакомыми, вычеркивала из памяти то, что не нужно для жизни сейчас.
Николай, напротив, то и дело пускался в воспоминания:
– А помнишь, когда мы отдыхали у моих родителей, как лазили по заповеднику, по красноярским Столбам? Неужели, правда, ты ничего не помнишь?
Выходит, если они останутся вместе, ей предстоит постоянно слушать о прошлом? О том, чего уже нет?
– Не помню, – говорила она. – Не помню, – упрямилась. – Потому что там с тобой была не я. Я теперь другая, понимаешь?
– Но я был, я помню… Тебя тоже – помню…
– Твои проблемы, – говорила Надя и замыкалась.
Она помнила кое-что, о чем никому не говорила. Когда Надя узнала, что усаживается в кресло не на один день, не на неделю, даже не на месяц, но, может быть, навсегда, она думала: а не выскочить ли насовсем из этой жизни?
…В тот день она попыталась попросить у мужа то, что прежде давал ей с такой щедростью, даже утомительной навязчивостью, и, получив отказ, подумала – лучше уйти навсегда.
Но как ей это сделать?
Экзотическим способом – купить путевку, например, в Турцию и…
«Не выйдет, дорогая, – быстро приструнила она себя. – Все никак не привыкнешь, что не ты распоряжаешься своим передвижением». Но можно отправиться с группой инвалидов? А там – проглотить таблетку и… конец всему.
Приходило утро, оно смывало все, набросанное рваными темными мыслями в черной темноте. Перед ней снова возникал чистый лист бумаги, на котором Надя должна написать свою жизнь в свете дня.
Она решила – незачем обрекать других еще на большую печаль, она знала, что родителям, детям, мужу ее уход принес бы лишние страдания. Напротив, надо снизить градус страданий для всех.
Она знала, как это сделать.
9
Августа вернулась засветло.
– Вот она я, – бросила Гутя, открыв дверь своим ключом. Скинув ботинки и куртку, протопала по зеленому ковру. – Есть хочу, умираю. – Она взмахнула руками, изображая крылья умирающего лебедя. – Ты одна? Или вы вдвоем? – Она огляделась.
– Нет, мы по-прежнему втроем, – сказала Тамара Игнатьевна, готовясь к атаке.
– А, ясно. Нежная парочка у себя. – Она махнула рукой.
– Все удачно? – спросила бабушка.
– Более чем, – кивнула Августа, открывая дверцу холодильника. – Квас готов?
– Вот любительница. Квасу ей подайте среди зимы, – проворчала Тамара Игнатьевна, но в голосе слышалось удовольствие. Она сама варила его из ржаного солода. Для него не ленилась проращивать рожь, а когда проклевывались ростки, сушила ее и молола в пыль в старой кофемолке. Этот напиток, в который потом добавляла хрен, кружил голову не хуже пива, только кружение легкое, казалось, вот-вот воспаришь. Если не телом, то духом.
Сейчас Гуте хотелось именно этого – воспарить.
Гутя присела на корточки перед холодильником, всмотрелась в забитое нутро камеры, засунула руку в дальний угол.
– Во-от ты где…
– Холодный, – предупредила Тамара Игнатьевна.
– За то и любим, – засмеялась Гутя.
Она вынула банку с квасом, налила себе полный стакан. Пила жадно, будто пересохло не только горло, но и все тело.
– Мать звонила, спрашивала, как ты насчет новой машины. Снова предлагала деньги. – Свою продашь, добавишь, купишь новую, приличную, – сказала Тамара Игнатьевна.
– Спасибо, конечно. Но по таким дорогам через два года она станет не лучше моей. И потом, праба, – передразнивая Петрушу, сказала она, – по деревням лучше на старенькой. Доверия больше – сама такая, как они, значит, не обману.
– Не стану спорить. В этом есть своя правда.
– Но я не собираюсь до конца дней трястись по проселкам. Впаривать людям БАДы, чтобы отвести беды. – Она засмеялась. – Хорошо придумала, да? Почти стих. Я предлагала Алексею сделать эту фразу слоганом для его фирмы. «Меняем наши БАДы на ваши беды!» Не захотел. Накличем, говорит, на себя какую-нибудь гадость. – Она пожала плечами. – Люди пугливые стали – верят бог знает во что. – Она поморщилась. – Даже те, на кого не подумаешь. Тот же Алексей. – Она фыркнула. – Такой осторожный.
– Опасаешься рисковать, когда есть что терять, – бросила Тамара Игнатьевна.
– Значит, таким, как я, можно рисковать, – проворчала она.
– Но скажу тебе, все же лучше БАДы, чем беды, – заметила Тамара Игнатьевна.
– После моих бед все остальные – смешны, – отмахнулась Августа.
Тамара Игнатьевна не спорила, она заметила, что внучка чем-то сильно возбуждена.
– Лисички – как? Подойдут на обед? Я открыла банку вареных и потушила с картошкой.
– Давай, – кивнула Гутя. – Я мигом в ванную и за стол.
Пока она плескалась под душем, Тамара Игнатьевна выставила на стол еду. Она хотела позвать Петрушу, но подумала, что не стоит. Мальчик занят с хомяком. Может быть, Августа расскажет что-то. Почему вместо обычной зимней усталости – вполне естественной – в ней столько энергии.
Гутя за столом болтала не умолкая. Рассказывала о деревенских бабах, которые получают деньги за своих мужиков – по доверенности. Татьяна Федоровна расстаралась, охраняя интересы зятя. Вмиг разобрали все, что привезла в сумке, до последней коробочки.
– Знаешь, говорят, помогает!
– Конечно, – соглашалась Тамара Игнатьевна. – В твоих добавках полно витаминов и микроэлементов. А я читала, что человека тянет к рюмке, когда в организме не хватает магния, который называют металлом жизни. – Она усмехнулась. – Но самое главное, я думаю, – самовнушение. Вера…
– Самовнушение? Вера? – насмешливо повторила Гутя. – Но верят-то жены и матери, а мужики не подозревают, что им подсыпают в еду.
– Но они работают, понимаешь? Они при деле, хозяин запретил пить. Они сами себя мысленно закодировали. Понимаешь? Между прочим, я не стала бы отрицать, что в слове содержится немалая сила. Злое слово обладает энергией. Мощной. Могу поставить личную печать в подтверждение: проверено мной. – Она усмехнулась.
– Тобой? – Августа вытаращила глаза.
– Да. У меня был опыт. – Тамара Игнатьевна вздохнула.
– Расскажи.
– Не сейчас. Лучше ты мне расскажи. Я вижу, на языке у тебя что-то вертится.
– Только после вас. – Гутя сощурилась, подцепила лисичку на вилку и повторила: – После вас, Тамара Игнатьевна.
Бабушка вскинула брови:
– Ну-у, хорошо. Вообще-то тебе лучше это знать, чем не знать. Чтобы… ориентироваться и, может быть, внести в свою жизнь некоторые поправки.
– Да-а? – Гутя сняла губами лисичку и отложила вилку в сторону.
– Однажды, много лет назад, меня… прокляли, – сказала Тамара Игнатьевна.
– Что? Тебя? Кто? – Слова вылетали сами собой, мелкие, они сыпались, как сухой горох из дырявого пакета. Каждое в отдельности не могло выразить всей глубины смысла, который старалась вложить Гутя в свой потрясенный вопрос. Не могло, как не может сварить густой суп из одной горошины даже повар-виртуоз.
– Одна девушка. Моя студентка. – Чуть более пространно ответила Тамара Игнатьевна. – Еще в Москве. Давно, в прошлом веке, как ты понимаешь.
Гутя молча следила за ее лицом. Оно не дышало свежестью, кожа утратила теплый сливочный цвет, приобрела оттенок нежирного молока. Но серо-зеленые глаза блестели. Она красивая, даже сейчас. А раньше…
– Из-за мужчины, – тихо сказала Гутя, не сводя глаз с бабушки.
– Из-за мужчины, – повторила за ней Тамара Игнатьевна. – Но не из-за того, о чем ты подумала.
– Интересно, – пробормотала Гутя, не пытаясь угадать, что произошло много лет назад, а желая узнать.
– Едва ли та девочка догадывалась о силе своего слова, – продолжила Тамара Игнатьевна. – Кто-то у нее в роду наверняка обладал особенным даром. А я не предполагала, что окажусь настолько незащищенной. – Она наклонила голову, Гутя увидела, что на темени, в глубине пышных жестких кудрей привычного русого цвета светится седина. Пора красить волосы. – Уже потом я поняла, почему попалась. – Она улыбнулась и пристально посмотрела на Гутю. – Влюбленный человек – распахнутые настежь двери. Имей в виду.
Гутя не отозвалась на эту фразу, хотя почувствовала толчок в груди. Сердце отозвалось, в последнее время оно вело себя слишком самостоятельно и то и дело соперничало с разумом.
– Но должна похвалить себя, – продолжала Тамара Игнатьевна, – после ее слов я быстро захлопнула двери. Заперлась на… висячий амбарный замок.
– От него – тоже? – спросила Гутя, наблюдая за ее лицом.
– В первую очередь. – Тамара Игнатьевна взяла со стола нож, приподняла и со стуком положила обратно. – Я не могла его больше видеть.
– Так что же?.. – Гутя с тревогой смотрела на Тамару Игнатьевну.
– Не хочется, но придется тебе сказать. Потому что это касается и тебя тоже.
– Говори, – кивнула Гутя, внезапно почувствовав, что из форточки дует. Она поежилась. Под окнами завизжали тормоза, она поморщилась, метнула взгляд на окно. Удивилась, оно совсем темное. Значит, они долго сидят за столом. Но она все еще не узнала главного. Августа нетерпеливо посмотрела на бабушку.
– Она послала проклятие не только мне, – сказала Тамара Игнатьевна.
– А кому еще? – подталкивала Гутя, хотя уже догадалась сама.
– Моим детям и внукам.
– Ох! – с нарочитой насмешкой выдохнула Гутя. – Надо же. Вот почему мы такие невезучие.
– Трудно поверить, но с тех пор не везло ни мне, ни твоей матери. Даже тебе.
Гутя, стараясь победить легкое волнение, посмотрела на бабушку.
– Неправда. Про меня – неправда, – заявила она.
– Перечислить, в чем тебе не повезло? – спросила Тамара Игнатьевна. – Муж погиб, работа случайная…
– У меня был прекрасный муж, у меня… я хорошо зарабатываю. А замечательный сын, прекрасная бабушка? Красивая мать. Мало тебе? – перечисляла Гутя.
– У-у… – засмеялась бабушка. – А теперь еще Тимоша, которого ты с такой страстью гонишь из дома.
Гутя махнула рукой, подалась к столу, взяла вилку и прицелилась в кусочек картошки.
– Ты на самом деле веришь в эту ерунду? – тихо спросила она.
Тамара Игнатьевна пожала плечами:
– Что-то есть во всем этом.
– А потом? Ты встречала ее? Что-то слышала о ней? О твоей… предсказательнице?
– Нет. Я… знаешь… я боялась узнавать о ней.
– Я слышала, что тот, кто проклинает, сам здорово поплатится, – сказала Гутя. – Давай найдем и проверим? – Гутя впилась глазами в Тамару Игнатьевну.
– Дорогуша, ты хочешь, чтобы мы жили в постоянном поиске? Мы уже ищем хозяев хомяка, чтобы найти их, придется поставить на уши полгорода. А чтобы отыскать мою дипломницу – поднимем полстраны? Кстати, ты меня сегодня удивила.
– Надеюсь, приятно? – Гутя похрустела лисичкой и улыбнулась от удовольствия. – Чем же?
– Не потребовала отчета по розыску Тимошиных хозяев.
– Я забыла потребовать. – Гутя засмеялась. – Похоже, хомяк будет жить у нас до конца дней. Это ведь три года, не меньше?
– Ты плохо думаешь о нас с Петрушей. – Тамара Игнатьевна поморщилась. – Обидно. Обещаю, не мы проводим его в последний путь.
– Хорошо бы, – кивнула Гутя.
– Итак, я тебе рассказала, теперь ты, – заявила Тамара Игнатьевна.
– У меня… все не такое мистическое, – сказала Гутя. – У меня просто. Но придется начать…
– Лучше с самого начала, – перебила ее Тамара Игнатьевна.
– Гм, тогда с лета!
Тамара Игнатьевна всплеснула руками.
– С лета! Ну, ты хороша, актриса! Я ничего не заметила. Никаких перемен.
– Я тоже, – кивнула Гутя. – Потому что с лета… почти до сих пор… ничего не было.
– Я слушаю. – Тамара Игнатьевна скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула.
– Помнишь, в августе я отогнала машину в ремонт? – спросила Гутя.
– Помню.
– Иду я по улице, тащу свой клетчатый баул, всю меня перекосило, жара. До троллейбусной остановки еще полквартала. Подплывает машина, слышу: садитесь, девушка, подвезу.
– Ты… села? – Тамара Игнатьевна поежилась.
– Я уже почти падала. Знаешь, вместо кроссовок влезла в чертовы сабо, – она поморщилась, – они как деревянные, одно слово, что кожа, – фыркнула Гутя. – Села.
– Я говорила тебе, поезжай за машиной налегке, вернись и загрузи сумку. Я хорошо помню.
– Тогда я не успела бы к трем – к раздаче денег. А это значит, каталась бы в деревню целую неделю!
– Ладно, ты жива, здорова. Что дальше? Что за мужчина, что за машина?
Гутя пожала плечами.
– Жеребец, – бросила она.
– Ох… в возрасте?
– Да нет, я бы сказала, молоденький.
– Ты села в машину к мальчишке! Ты сошла с ума. Наверняка сыночек какого-нибудь распальцованного.
– Тамара Игнатьевна, – Гутя прислонилась к стене, – откуда у вас такие познания современной жизни? А-а… ну да, из бесконечных сериалов.
– Тебе смешно, – проворчала Тамара Игнатьевна. – Но подростки опасней взрослых мужчин. А ты выглядишь как девочка.
– Ба-бу-шка! Я же про машину! Жеребец – не он, а она!
Тамара Игнатьевна молча хлопала глазами.
– То есть?
– Это был «мицубиси-лансер». А «лансер» в переводе с английского на русский – улан. Из истории, наверное, помнишь, что все уланы – всадники. Значит, под ними кто – жеребцы! Теперь поняла почему?
– А… он? Улан? – осторожно, словно опасаясь провалиться на тонком льду, подбиралась к твердой почве берега Тамара Игнатьева.
– К сорока, я думаю.
– Фу, – Тамара Игнатьевна откинулась на спинку стула. Ее все еще стройное тело обтекла пелерина, которую она надевала дома поверх брюк из мягкого светлосерого флиса. – Дошло наконец. Так что же?
– Он довез меня до «Сельмаша» и уехал.
– Дальше? – настаивала она.
– Ничего.
– Как? Это все? А я-то приготовилась…
– Он сказал, как его зовут. – Гутя пожала плечами. – Дал визитную карточку.
– А ты?
– Я? Только имя. Августа.
– Не предложила ему купить БАД от всех бед?
– Он из тех, у кого нет бед. По нему видно, – усмехнулась Гутя.
– Так не бывает, после тридцати набегает много чего у каждого. Ты ему звонила? – спросила она.
– Нет, – сказала Гутя. – Незачем было.
– А он?
– Он? Говорит, искал меня.
– Значит, ты снова его видела, если он… говорит? – Тамара Игнатьевна слегка отодвинулась, чтобы не пропустить ничего, что появится на лице внучки. Слова могут обмануть, а лицо – никогда. Если, конечно, уметь читать. Тамара Игнатьевна умела.
– Представь себе, на покатушках у Славика. Помнишь приятеля Сергея? Он был у нас сто раз.
– Помню. Рыжеватый такой, да? Что же произошло на покатушках?
– Да ничего. Прокатились. По сути – ничего. Но по ощущению… В общем, как после твоего кваса! – Она засмеялась.
Тамара Игнатьевна тоже.
– Далеко заехали? В пробку не попали? – В интонации Тамары Игнатьевны она уловила намек.
Но тут же увидела дорогу, задок грузовика с рекламой. И руку… с перстнем. Эйфории как не бывало.
Она подняла глаза на бабушку, растерянные, слегка виноватые. Тамара Игнатьевна открыла рот, чтобы что-то сказать, спросить, но раздался телефонный звонок.
– Это мне. Я жду звонка. Извини. – Тамара Игнатьевна вспорхнула со стула и исчезла за дверью. – Мои агенты, – донеслось до Гути из прихожей.
Гутя налила себе компота из красных яблочек-китаек и, чувствуя, что совершенно захмелела от еды, подумала: неужели в том, что рассказала бабушка, есть хотя бы доля правды? Неужели словами, даже произнесенными по-особому, можно кому-то испортить жизнь?
А… на самом деле – их жизнь испорчена? Бабушки, матери, ее самой?
Сытому телу стало неуютно на стуле, ему хотелось мягкости. Гутя встала и вышла из-за стола. В гостиной со стоном опустилась в кресло. Рука нащупала пульт на журнальном столике, привычно подняла его, прицелилась в экран, щелкнула. Он засветился, человеческие фигурки, беззвучно открывая рот, метались по экрану. Гутя не включала звук, словно опасалась силы чужих слов.
