Текст книги "Мужчина для сезона метелей"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Сушников сам протрезвел от такой новости и решил заехать в деревню, где бывает эта женщина. Затаиться в засаде…
Николай принес сок, подал ей и внимательно посмотрел на Гутю. Он почувствовал то же, что на рассвете, в полусне. Его тело не обманывало его. Оно требовало, чтобы ее тело ответило ему так же, как во сне.
Сушников наблюдал, как она тянет губами сок через соломинку. Он хотел, чтобы этими губами она ощутила не жесткость пластмассы, а его тела, до жесткости напрягшегося…
– Августа, – тихо проговорил он и протянул руку. Он взял ее левую руку в свою.
Уловив в его голосе нечто, от чего дрогнуло не только сердце, но еще что-то глубоко внутри, потом отозвалось в бедрах, которые тотчас вспыхнули, она посмотрела на него и не отвела глаз. Почему нет, спросила она себя. Почему? Он ей нравится, она ему – тоже. То, что она чувствует сейчас, уже было, давно, с Сергеем. Но не будет без него.
– Что вы хотите, – сказала она так же тихо, – я знаю.
Он кивнул:
– Конечно. Вы… согласны?
Она молча пила сок, не сводя с него глаз.
– Поедем, – одними губами спросил он, – со мной? – И тут же добавил: – Я знаю одну заимку. Вас не пугает тайга?
– Нет, – сказала она. – Поезжайте, я – следом. – Она отодвинула недопитый сок с минеральной и встала.
Заимка, заметила она по спидометру, оказалась в пятнадцати километрах. Они въехали под своды сосен с такими толстыми снежными лапами, что их опасно трогать: взмах – и ты снегурочка.
Домик, в который он ее привел, был маленький, но теплый. Николай потрогал плиту.
– Вчера здесь были охотники.
Гутя кивнула. Огляделась.
– Я бы предложил вам чаю. – Голос его слегка дрожал.
– Я уже пила чай, – сказала она и протянула к нему руки.
Не произнося больше ни слова, он кинулся к ней. Как он этого хотел! Чтобы не было никаких глупых слов, клятв, будто они в эти полчаса имеют какой-то смысл. Как жаждал он тепла ее тела, именно ее, а не случайного, которое он мог получить когда угодно и недорого. Он захотел именно этого тела, этих тугих мышц, натренированных жизнью, дышащих здоровьем и молодостью.
Он получил.
И он отдал то, чего так хотела она. Его неистовую жажду. Его накопленную для нее силу, его страсть, которой она позволила выплеснуться в себя.
Они лежали так же молча, слушали, как потрескивает домик на морозе.
– Как хорошо, что мы ничего не пили в кафе, – усмехнулась она, надевая свитер. Она хотела сказать, что тогда было бы все банально.
– Да, – отозвался он, зашнуровывая высокие ботинки. – Я заболтался бы с вами и не вспомнил об этой заимке.
Гутя засмеялась. Типично мужской ответ. Как Петрушин.
– А вы… ты знаешь, Гутя, как замечательно здесь весной!
– Пока не знаю. Но с… тобой узнаю.
22
– Мы продвинулись еще на шаг, – сказала Тамара Игнатьевна. Она смотрела на Гутю, словно чего-то ожидая. – Не вижу эмоционального отзыва, – насмешливо заметила она. – Ты слышишь, что я говорю? Мы с Петрушей продвинулись еще па шаг в поисках Тимошиных хозяев.
Теперь Тамара Игнатьевна ясно увидела – Гутя не здесь.
– Ау, Августа, – бабушка помахала рукой перед ее остановившимися в пространстве глазами, – вернись. Повторяю, ты слышала, какую радостную новость я тебе сообщила? Ты сама требовала от нас с Петрушей проявления чудес честности в этом не самом честном из миров…
– Что ты сказала? – Гутя наконец посмотрела на Тамару Игнатьевну. – Ты ведь что-то сказала, да?
– Да уж точно, не молчала все это время, пытаясь пробиться сквозь стену твоего… остолбенения. – В ее голосе снова послышалась насмешка. – Вот так и бывает – кидаешься исполнить то, о чем тебя просят, а это, как выясняется, никому не надо. Ты мне только скажи – по-прежнему хочешь быть бесконечно честной и заставить нас разлучиться с Тимошей?
– Быть… бесконечно честной? – повторила Гутя, отозвавшись не на последний вопрос, как обычно поступают люди, которым задают два вопроса сразу, а на первый. Потому что собственная честность занимала ее в последние дни больше всех остальных. Августа вздохнула и скривила губы: – Я… знаешь ли, начинаю сомневаться.
– Ох, – Тамара Игнатьевна всплеснула руками, – в нашей жизни что-то происходит. Значит, мы выкармливаем Тимошу дальше и не дергаемся?
– Тимошу? – Августа словно очнулась. – Как это? Петруша должен вернуть его, это для него урок…
– А тогда к чему относится твое сомнение насчет бесконечной, вернее сказать, беспредельной честности? – тихо спросила Тамара Игнатьевна.
– Бабушка, – еще тише ответила Гутя. – Он… женат.
– Ну, вот и приехали. К известному всем… нам… – она усмехнулась, – финишу. – Сакраментальная фраза женщины – он женат! Что дальше?
Она окинула взглядом внучку и почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Какая напряженность во всем облике, кажется, Гутя собирается удержать себя от шага, к которому готово тело, но разум… удерживает? Или уже мучается собственной слабостью?
Она посмотрела на ее плечи, они сутулятся, словно желая закрыть сердце от того, что вломилось в Гутину жизнь. Вломилось, чтобы сломать прежнюю жизнь? Августа этого боится?
Гутя покрутила головой, так, что даже коротко стриженные волосы разметались.
– Дальше? Не знаю.
– Отличный ответ двоечника, – бросила Тамара Игнатьевна. – Но всегда найдется тот, кто решит за него задачу или даст списать решение. Замечала?
– Ага, – кивнула Гутя. – Дашь списать? – Она перестала крутить головой и умоляюще посмотрела на бабушку.
– Я бы, может, и дала, дорогая моя. Но признаюсь, не стану лукавить, сама ни разу такую задачу не решила правильно. – Она махнула рукой. – Умывайся и пошли. Поздний ужин готов, – чуть манерно сообщила она.
– А Петруша? Он что…
– Он как обычно. В постели… с Тимошей. Ведь уже девять.
Гутя кивнула, пошла в ванную, там зашумела вода.
Тамара Игнатьевна искала слова, которые могли бы сообщить внучке истинный смысл того, что сама бабушка уже постигла. Но она знала слишком хорошо: каждый воспринимает суть произнесенного другим человеком по-своему. Вот если бы в цепочке букв, составляющих слово, был сок, как в апельсине, состоящем из долек, – сейчас Тамара Игнатьевна крутила половинку плода на ребристом конусе ручной соковыжималки, чтобы не будить Петрушу воем электрической, то наверняка нацедила бы Гуте полстакана сока живых слов.
Наконец Гутя села напротив Тамары Игнатьевны и посмотрела ей в глаза.
– Я влюбилась, – выдохнула она. – Нет, не так, я втрескалась.
– Сильно сказано. – Тамара Игнатьевна шумно втянула воздух. – Какое смачное слово. Между прочим, от него, я чувствую, брызжет сок жизни. – Она улыбнулась.
– Так и есть.
– Ты с ним… видишься? – спросила Тамара Игнатьевна.
– Д-да…
Бабушка откинулась на спинку стула и уставилась на Гутю:
– Кое-что ты позаимствовала у своего мужа. Смелость в принятии решений.
Гутя опустила глаза:
– Я… я никогда не чувствовала себя так свободно и уверенно даже с Сергеем. С ним я все время жила в напряжении, словно ждала – что-то случится… С ним, со мной, с нами…
– Понимаю. Но с тех пор ты сама изменилась, Августа.
– Да не слишком. – Она покачала головой. – Но рядом с этим мужчиной, с самого первого раза, с первой встречи я чувствую себя так, словно он встает между мной и… остальным миром.
– Разве с Сергеем ты не чувствовала защищенности?
– С ним по-другому. Он… он придерживал мир, чтобы тот не задавил меня…
– Интересно. – Тамара Игнатьевна кивнула. – А этот опасается, что ты сама задавишь мир? А его задушишь в объятиях?
– Ты смеешься. – Гутя потянулась к стакану с желтым соком, на поверхности плавали хлопья мякоти.
– Нет, ничуть. Так кто он?
– Я ничего не знаю, кроме имени и фамилии. И что у него есть провайдерская фирма, жена, двое детей.
– Ого, богатый друг, – покачала головой Тамара Игнатьевна.
– Он… нашел меня на дороге, – сказала Гутя.
– На дороге? Что ты там делала?
Гутя засмеялась, внезапно услышав, как звучит со стороны то, что она сказала.
– Тамара Игнатьевна, я не валялась в канаве, у меня не спустило колесо, меня не спихнул грузовик с нашего прекрасного автобана.
– Уже хорошо, – подала голос Тамара Игнатьевна.
– Он ждал меня возле магазина в деревне Татьяны Федоровны. Он… можно сказать, отконвоировал меня к придорожному кафе и усадил за столик.
– Откуда он взялся в тех местах? По-моему, Интернет туда еще не дотянули.
– Он возвращался с охоты на зайцев. Предлагал мне одного, но я не взяла. – Она поморщилась.
– Почему?
– Мне его жалко, – сказала Гутя.
– Как интересно. В последнее время с нами что-то происходит – живая природа просто вторгается в нашу жизнь. Хомяк уже поселился, теперь ведем речь о заячьей угрозе. – Гутя пожала плечами. – Так значит, он искал тебя? А на тебя его навела твоя слава?
– Да, слава. Ему рассказали обо мне в деревне, где он охотился. Представляешь?
– Он попался в твои сети. Точнее, сетевого маркетинга, – усмехнулась Тамара Игнатьевна. – Хорошо, надо узнать о нем все, что можно.
– Начать охоту и на него тоже?
– А почему бы нет? Я поняла, что партнеров надо узнавать заранее и как следует.
Гутя усмехнулась и промолчала.
– Хочешь посмотреть, как мы подготовились к расставанию с Тимошей? – спросила Тамара Игнатьевна, ее лицо тотчас подтянулось, словно в овал подкачали сильнодействующего омолаживающего средства.
– Хочу.
– Пойдем ко мне в комнату, – позвала она и встала.
Гутя прошла за ней следом.
– Вот. – Тамара Игнатьевна указала на стол, на нем лежал картон с рисунком.
– Это… нарисовал Петруша? – изумилась Гутя.
– Ах, как бы я хотела порадовать тебя, потешить твою материнскую гордость, – усмехнулась бабушка. – Но это моя работа.
– Но ты никогда не рисовала…
– Творческие способности не дают о себе знать до тех пор, пока их не разбудят.
– Твои – разбудили? Что или кто тому причина? – с любопытством спросила Гутя.
– Предчувствие. Вот что.
– Чего предчувствие? – пробормотала Гутя, не отрываясь от рисунка.
– Не зна-аешь, – протянула бабушка. – Предчувствие расставания с Тимошей.
Гутя засмеялась:
– Вот это любовь, понимаю. Но… – Она сощурилась. – Это же акварель!
– Конечно. Я бы попробовала маслом, но оно стоит слишком дорого.
Гутя удивилась:
– Я знаю, что акварелью работать труднее, чем маслом. Сергей пытался, я помню. Ты у нас настоящий художник-примитивист.
– Ты так думаешь? Понравится мой подарок Петруше?
– Потрясающий утешительный приз. Конечно.
Гутя почувствовала, как странное успокоение охватывает ее, ноги становятся ватными, а глаза закрываются. Если бы не это, она, может быть, рассказала бы Тамаре Игнатьевне, что случилось дальше, в домике на заимке…
– Знаешь, иди-ка ты спать, – посоветовала Тамара Игнатьевна.
Гутя поцеловала бабушку в щеку и шумно втянула воздух:
– Как ты хорошо пахнешь, – сказала она. – Смородиной… Как… – Она не договорила. Смородиной пахло в домике на заимке. Сухие веточки стояли в банке на полке. Наверное, их добавляют в чай…
Тамара Игнатьевна, отстраняясь от внучки, неожиданно спросила:
– Ты знаешь, как определить, твой это человек или нет?
– Ну и как? – Гутя быстро вздернула подбородок.
– Спроси себя, ты вышла бы за него замуж немедленно? Отвечай не думая.
– Да, – сказала она.
– Даже не испытав, подходит он тебе или нет? – Тамара Игнатьевна пристально всмотрелась в лицо Августы. Оно медленно краснело. – Понятно, испытав.
– Какая ты умная, – фыркнула Гутя и отвернулась.
– Не смущайся. Грибы надо собирать в сезон. – Она заметила, что между тонкими бровями Гути появилась складка. – Объясняю для непонятливых. Один мой знакомый любил повторять формулу трех охот.
– Трех охот? – повторила Гутя. – Я знаю, первая – это охота на зверей и птиц, вторая – рыбалка, а третья – сбор грибов.
– Так, да не совсем так, – покачала головой Тамара Игнатьевна. – Он придумал формулу для женщин, отдельную. – Гутя молча ожидала объяснения. – Первая – охота за мужчинами с чувствами наперевес, вторая – охота с чувствами и разумом, а на третью взять нечего – только разум. – Морщинок на лице прибавилось, это значит, бабушка откровенно веселилась. – В пору глубокой осени идет сбор уже собственно грибов…
Гутя фыркнула и сказала:
– Глубокой осенью из грибов попадаются одни свинушки. Они условно съедобные. Я читала.
– В самую точку, – согласилась Тамара Игнатьевна. – Вон посмотри. – Она кивнула в сторону комода, на котором стояла фотография, сделанная на ее дне рождения. – Кто на ней – плохие сборщицы в сезон, не тех нашли. Теперь старушки согласились бы на свинушки, – она засмеялась, – почти стих, – чтобы найти себе компанию до конца дней. Наклониться и подобрать они еще в силах, но в пору глубокой осени даже свинушки попадаются редко.
Гутины брови поползли вверх.
– Так вот почему ты и твои приятельницы поднимают гантели? Чтобы наклониться, если увидят что-то… кого-то…
– А как же – сама поднимаю гантели каждое утро десять раз.
– А говорила – борешься со склерозом, – смеялась Гутя.
– С ним тоже. Если поднимаешь, да вовремя забудешь опустить, уронишь себе на ногу.
– Ой, ну ты и ска-ажешь. – Гутя крутила головой. Она поцеловала бабушку в щеку. – Я тобой горжусь с самого детства.
Она не лукавила: так приятно пройтись по улице, когда тебя за руку ведет статная красавица, на которую все оглядываются, с почтением здороваются.
– Так вот, – сказала Тамара Игнатьевна, – продолжая тему о грибах, – у тебя сейчас вторая охота, и ты…
– Но меня никто не зовет замуж, – перебила ее Гутя.
– Тебя собираются взять в жены! – с досадой воскликнула Тамара Игнатьевна. – Я знаю.
– Зато я не знаю.
Тамара Игнатьевна громко фыркнула. Гутя нарочито заглянула под стол, делая вид, будто ищет Тимошу, он фыркает точно так же.
– Тимоши там нет. А глаза прятать не надо. Можешь верить моему знакомому, можешь нет, но лучше как следует провести вторую охоту, чтобы не пускаться в третью. Самую недобычливую… А теперь иди спать. Больше не задерживаю.
23
Тамара Игнатьевна понимала лучше самой Августы, что с ней происходит, почему она уезжала в Москву. Никакой работы она там не нашла, и если бы ей предложили работать в администрации президента, она бы все равно не согласилась.
Другое место ей нужно. Но она боится признаться самой себе.
Что ж, она вернулась, но, с собственной точки зрения, поступила честно – ее любимое слово. Попыталась убежать от себя, от него тоже, а если теперь он ее настигнет, значит, это судьба.
Тамара Игнатьевна знала, с какой охотой женщины отдаются на волю судьбы. Потому что, любила повторять ее мудрая матушка: судьба то тебе отсудит, на что сам себя осудишь. Человек бежит от себя из страха, причина которого тоже проста – мало кто способен взглянуть на мир широко открытыми глазами.
Придется помочь, решила Тамара Игнатьевна и вынула записную книжку из сумки. Вот этот телефон. Восьмерка – гудок, дальше код города… домашний…
Сейчас позвонить? Или пока еще не время? Она в раздумье стояла над аппаратом, легонько постукивая жестким корешком книжки по раскрытой ладони.
Когда они были с Петрушей в Москве, Тамара Игнатьевна уже тогда, в общем, решила. Она сходила на факультет, на котором преподавала много лет назад русскую литературу, выяснила, куда уехала ее дипломница, с которой они обменялись злыми словами, не подозревая их истинного коварства.
Факультет остался на прежнем месте, на шумной улице, все тот же памятник одному из великих мыслителей прошлого стоял перед входом, новые поколения голубей обозревали с его темени и плеч белый свет.
В учебной части никого из знакомых уже не оказалось, ей посоветовали сходить в архив, где один сотрудник по собственному желанию составляет списки выпускников всех времен.
Лысый человек в пиджаке в клеточку быстро нашел в амбарной книге Нину Орехову. По мужу… Сушникову. Она живет в Дивногорске. И дал телефон.
Тамара Игнатьевна почувствовала, как заломило висок. Сушникова?
Но… почему?
«Что – почему?» – поставила себя на место Тамара Игнатьевна. Потому что у нее такая фамилия по мужу. Как у того человека, по которому страдает Августа. Она показала ей визитную карточку своего знакомого.
Вот тебе и на! Да что за связь такая у нее с этой Ниной Ореховой, ныне Сушниковой? Какие звезды сошлись над ними так, что, схлестнувшись столько лет назад, никак не освободятся друг от друга?
Она-то собиралась позвонить бывшей дипломнице Нине в Дивногорск, сказать, что пора повиниться друг перед другом в давней женской глупости. Но если на самом деле этот Николай… Конечно, он вполне может оказаться ее сыном…
Едва переведя дыхание, глотнув свежего воздуха во дворике факультета, Тамара Игнатьевна снова чуть не задохнулась.
А… что такое она слышала… насчет того, что если соединятся двое из родов, проклятых друг другом, то слово утратит свою силу?
Ноги понесли ее вверх по Тверской улице, она шла, не замечая витрин магазинов, которые прежде собиралась рассмотреть. Внезапно остановилась – ого, памятник Пушкину. А куда это она собралась? Чтобы ехать на Сиреневый бульвар, к Полине, ей вообще надо отправляться в другую сторону.
Тамара Игнатьевна закинула голову вверх. Поэт смотрел на бульвар. На бульвар? Ей показалось, он ухмыляется.
Она расхохоталась. Женщина в белой мутоновой шубке и белых сапожках, в прибалтийской вязаной шляпке, стояла рядом с Пушкиным, смотрела в ту сторону, что и он, и хохотала, как ненормальная. Но никто не кинулся надевать на нее смирительную рубаху – Москва и не такое видела.
Черт побери! Он же смотрит на окна того дома, в котором… Пол Анка своими песнями задурил ей голову так, что через столько лет не разобраться. Оттуда, с высоты последнего этажа, она в первый и последний раз видела рубиновые звезды так близко! Правда, теперь их не увидишь – новый с башенками дом отгородил от тех окон не только рубиновые звезды, но и небесные.
Она спустилась в метро и с лишними пересадками поехала в Измайлово.
Но видимо, бывают люди, связанные друг с другом так прочно, что самим трудно поверить.
Могла ли предположить Тамара Игнатьевна, что в это время Нина Александровна Орехова, она же Сушникова, тоже думала о том, как остановить лавину несчастий, в которых виноваты давно произнесенные слова? Может быть, наступают в жизни каждого мгновения, когда хочется устранить все, даже гипотетические причины, способные навредить твоим близким?
Она хорошо помнила себя, девочку на старой оттоманке, в старой квартире, в старом районе Москвы. Она лежала с компрессом на лбу, но облегчения не чувствовала. Хозяйка, у которой она снимала комнату, положила ей на лоб влажное полотенце, чтобы охладить и успокоить мысли. Но они, напротив, подогревались сильнее.
Вот и все, думала Нина, закончилась ее жизнь. А она-то думала, что сейчас настоящая только начинается. Еще утром, собираясь в университет, в сто десятый раз произнося краткую речь, приготовленную для защиты диплома, она видела руку оппонента, протянутую к ней. Она чувствовала сладковатый запах духов Тамары Игнатьевны, руководителя диплома, которая молча обнимает ее. Место в аспирантуре – ее, Нины Ореховой. А дальше – она по балетному взмахнула правой ногой и вытянула носок – вперед! К успехам!
Нина застонала, когда в голове, под горячим полотенцем, зашевелились видения, одно другого ужаснее.
Все вышло не так, как должно быть. Она ждала Тамару Игнатьевну в раздевалке, но она не пришла. Нина нашла монетку и позвонила ей. Слабый голос ответил:
– Ниночка, я больна… Я не приду на защиту.
– Как! – ахнула Нина.
Но в трубке дергались короткие гудки.
Она побежала в аудиторию, села, чувствуя, что сейчас произойдет что-то ужасное. Оно произошло. Быстро, почти сразу, как только взял слово оппонент. Нина смотрела на него с радостью, ожидая похвалы.
Но что это? Человек, который еще два дня назад хвалил ее диплом о лирике Лермонтова, а Нину – за находчивость и неординарность взгляда, говорит, как ему стыдно держать в руках ворованную вещь?
Она – украла? Украла диплом?
– Я не крала! – Нина вскочила со стула. – Я ничего не крала! – Голос был тонкий, жалобный, противный даже самой себе.
– Хотя бы сейчас ведите себя прилично, – одернула ее председатель комиссии. – Слово дано оппоненту…
– Тройка за диплом, – долетели до нее слова, – чтобы не ломать жизнь. Орехова все годы хорошо училась. Но о рекомендации в аспирантуру не может быть и речи.
– Как вы посмели! – кричала она, и у самой в ушах звенело.
Нина догадалась теперь, почему не пришла на защиту ее руководитель, Тамара Игнатьевна…
Она встала с дивана, придерживая полотенце на лбу, словно желая распалить голову еще сильнее. Она набрала номер Тамары Игнатьевны. И выкрикнула в трубку то, что мучит ее и не дает покоя до сих пор.
Нина не могла потом объяснить себе, кто говорил ее собственным голосом. Как будто он вышел из глубин… лермонтовских времен. Он стал низким, хриплым.
– Будьте прокляты вы, ваши дети и внуки.
Тишина на мгновение, потом Нина услышала голос Тамары Игнатьевны:
– И твои тоже.
Она упала на диван и забылась.
А утром ее разбудил звонок. Руководитель танцевальной студии, в которой она занималась при Доме культуры, сказал:
– Нина, собирай вещи. Едем на гастроль.
Услышав его голос и привычное словечко «гастроль», она почувствовала, как в голове прояснилось. Не надо думать о том, что делать. Надо действовать. Просто отдаться на волю волн и плыть… плыть… плыть. Жить и все.
– Куда мы? – спросила она утренним легким голосом.
– В Сибирь, вот куда.
Нина не хотела получать диплом вместе со всеми, видеть сочувственные взгляды однокурсников. Руководитель гастролей договорился в учебной части и вручил ей диплом буднично, словно гардеробщик – картонку с номером в обмен на взятое у нее пальто.
Она засунула диплом в спортивную сумку и заставила себя забыть о нем. После «гибели мечты» ее ждала дорога, ей было ясно, что делать в это лето. Выступать в сибирских селах.
А осенью, неожиданно для себя, Нина оказалась замужем за инженером из Дивногорска, со знаменитой Красноярской ГЭС. Они целовались в темной патерне – в самом нутре тела плотины, куда сейчас Нина Александровна Сушникова должна поехать, чтобы проверить письмо, которое пришло в газету. Их «Заря Енисея» до сих пор работает с письмами, чего давно не делают другие.
Нина Александровна много раз благодарила судьбу за то, что ей не досталось направление в аспирантуру. Ну закончила бы ее, стала бы кандидатом наук, но разве вышла бы замуж за этого человека, жила бы здесь, в самом лучшем уголке мира?
Нина произвела в Дивногорске настоящий фурор – столичная штучка. Что ж, за Уралом город Москва – столица мира.
Только иногда вспышка из прошлого обжигала ее своим жарким светом – ее крик, ужасный, тем более что она не хотела никакого зла Тамаре Игнатьевне на самом деле. Было бы настоящим несчастьем для нее, как теперь понимала Нина, аспирантура. Врастать в столичную систему в одиночку гораздо труднее, чем спуститься на самолете из столицы и влиться в местную жизнь.
А вчера вечером ей позвонила Тамара Игнатьевна. Ей уже приходила мысль о том, что надо разыскать ее, сказать, что не держит на нее зла, напротив, она благодарна судьбе, что так вышло.
Она вздохнула, подняла с кресла полосатый махровый халат мужа, в котором ходила, когда его не было дома, отправилась в ванную. В Европе – вечер, у них – следующее утро.
Подставляя поджарое тело под струйки душа, она удивлялась: надо же, Тамара Игнатьевна нашла ее здесь, через столько лет. Судя по голосу, ее тоже припекло. Подумать только, они обе не знали о силе своего слова. Злого слова. Никогда больше Нина не позволяла себе похожих слов, опасаясь, если честно, получить в ответ то, что получила.
Автобус довез ее до здания администрации ГЭС за тридцать минут, поездка отвлекла ее от неясной мысли. Но когда она спустилась в патерну с фонариком, надетым на лоб, она вспомнила с такой ясностью, как будто не слабый синеватый свет, а луч берегового прожектора на море, выхватил страшную для нее сцену.
– Мама, – сказал сын, – Надя заболела. Говорят, это навсегда… – Голос сына из-за Урала передразнивало эхо в трубке, от этого смысл слов становился страшнее. Как будто она слышала кого-то еще, кроме Николаши.
Теперь она знала кого…
Себя.И ее.
«Чтобы не было счастья вам и вашим детям, и их детям…» Так или почти так кричала она. Холод в пальцах, сжимавших телефонную трубку. И мысль – зло возвращается к тому, кто пожелал его другому.
– Николаша, что с ней? – спросила она.
– Никто не знает, мама, но Надя… теперь… в инвалидном кресле.
Надя? Ее невестка, которая взбиралась на красноярские Столбы – так называются скалы, куда приезжают альпинисты со всей страны, спускалась в пещеры, ходила в тайгу? Которая просила научить ее стрелять, но Николаша предупредил отца, чтобы тот не смел. Незачем женщине владеть оружием, ворчал он, если она не в погонах.
Надя, которая подгоняла Николашу – вперед, вперед! Нина Александровна смеялась:
– Прямо как в последний день…
Как будто Надя торопилась успеть все испытать, увидеть перед неподвижностью.
– Мне приехать? – спросила Нина Александровна со страхом, надеясь услышать отказ. Она сама понимала, что незачем ей ехать, но так… положено.
– Нет, мама. Девочки у Надиных родителей. Отец возит Надю по врачам, а я занимаюсь делами.
– Хорошо, – сказала она.
Нина Александровна не сомневалась, что Надин отец уже поднял на ноги все силы – и чистые, и нечистые. Доктора, колдуны, экстрасенсы наверняка побывали у них в доме…
Потом он приехал к ним, и она спросила:
– Как же ты будешь жить, Николаша? – тихо спросила она.
– Не знаю, мама, – сказал он.
– Н-да, – пробормотала она. – Если бы мне в редакцию пришло письмо с вопросом – как поступить в такой ситуации, я бы оставила письмо без ответа, – призналась она.
– А… мое – тоже оставишь без ответа? – спросил он.
– Тоже, – кивнула она, хвостик подпрыгнул. – Никто, кроме тебя, не решит.
Тогда он не мог ничего решить. Она чувствовала, что боль не отпускает его ни днем, ни ночью, разве что на время краткого забытья на рассвете – почему-то в этот предрассветный час люди всегда засыпают, она знала это по себе, словно рассвет всякому несчастному и всякому болящему обещает что-то… Она видела, боль жжет его каждое мгновение.
Он уезжал от них по зыбкой воде, она смотрела, как качается катер на волнах, слышала, как взревели моторы. Нина Александровна задрожала всем телом, как тот катер, который увозил сына.
Когда катер оторвался от берега, Нина Александровна закричала:
– Это я, я виновата! Это я! Я!
Она зарыдала, муж подхватил ее, обнял за плечи:
– Ну-ну, тихо. Чем же ты виновата? Что ты его родила? Тогда половина вины – моя. – Он гладил ее по спине.
– Ты не знаешь, я, я одна знаю…
Она слышала свой давний крик в телефонную трубку, так отчетливо, так явственно, как будто не прошло почти четверть века с тех пор. «Чтобы не было счастья вам и вашим детям!»
«И твоим тоже…»
Муж обнял ее еще крепче.
– Виноватая моя, – прошептал он, вытирая ладонью ее щеки; руки пахли бензином – по дороге они заезжали на заправку, на них остался запах от захватанного водителями пистолета.
Она втянула воздух, словно заполняя себя привычными, знакомыми запахами, вытесняя то, что жгло и мучило.
– Знаешь, мы все виноваты, когда делаем подарки другим.
– Не поняла. – Нина шмыгнула носом.
– Мы всегда дарим то, что нам нравится больше всего.
– Правда? – Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. – Тебе нравится жить? Со мной?
– Очень. Я так тебя люблю, – сказал он.
Нина почувствовала, что слезы, увернувшись от пальцев мужа, добрались до подбородка. Но это уже не слезы ужаса, а тихие слезы любви. Она уткнулась ему в шею и долго, долго плакала.
Когда от катера, увезшего их сына, не осталось и точки на горизонте, он повел ее к машине. Усадил на переднее сиденье, пристегнул ремень безопасности. Обошел машину и сел рядом. Он повернулся к ней, изучая лицо жены. Она перехватила его взгляд и улыбнулась.
– Хочешь, поедем прокатимся?
– Да. Знаешь, давай в Овсянку. Я так давно там не была.
Это была маленькая деревушка на берегу Енисея, где они познакомились. Тогда это место не было ничем знаменито, обычная деревня с деревянными домами. Это теперь, когда Овсянка стала официальной родиной покойного и уже великого писателя, сюда потянулись, как говорили местные, кому надо и кому не надо.
– Хочешь начать сначала? – спросил он, скрывая улыбку в бороде.
– Теперь я поняла, почему ты отпустил бороду.
– Чтобы не бриться в лесу, – сказал он.
– Нет, чтобы легко скрывать насмешку. – Она покачала головой, и хвост прошелся по его щеке.
Он засмеялся.
– Нина, начнем сначала. Нас было двое – ты и я. Теперь – тоже. Николай разберется сам. Его жизнь – уже не наша.
– Ах, как жаль, как мне его жаль, – прошептала Нина и отвернулась к окну…
Но Николаю не дано было знать о том, что делали родители после его отъезда из дома. Он уехал из их жизни. Он звонил им раз в неделю, мать спрашивала о здоровье Нади, он отвечал, что все по-прежнему. И он тоже. И дети тоже.
Все это вошло в привычку, притупилось, он мог отвечать, не слушая вопросов.
Но теперь, когда ей навстречу вышла та, с которой они перекинулись злыми, беспощадными словами, она должна пойти тоже – к ней навстречу. Они должны сойтись вместе и простить друг друга.
Она хотела избыть чувство вины, которое все чаще наваливалось на нее и портило жизнь.
