Текст книги "Прощай, пасьянс"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
7
– Но как же святость брака? – Вопрос содержался не только в словах Марии. Казалось, она задавала его всем телом, всей душой.
– Она не будет нарушена, – в голосе Лизы слышалась неколебимая уверенность.
– Правда? – с сомнением спросила Мария. – Но…
– Если брак твой будет несчастным из-за того, что ты не сможешь родить наследника, разве ты скажешь, что он счастливый? А святость предполагает счастье в браке.
Мария уставилась на сестру.
– С тех пор как мы виделись, ты научилась играть словами еще лучше, – засмеялась она.
– А разве ты не заметила по моим письмам? – спросила Лиза.
– Что письма!.. Для слов важен и голос, каким их произносят.
– Но разве ты, читая письма Федора, не слышала внутри себя его голос? Полный любви к тебе? – Сестра заплетала Марии вторую косу, наслаждаясь тяжелым шелком ее волос. Сегодня они решили обвить голову короной из кос. Такая прическа шла им особенно. Мария уже заплела косы Лизе, они пока змеились ниже тонкой талии, еще не заколотые модными гребнями.
– Конечно… слышала, – призналась Мария.
– У него красивый голос, – подхватила Лиза. – Самый настоящий бас. Я оценила его после того, как послушала оперные голоса в Париже. Мать Жискара была счастлива провести меня по всем театрам.
– Ох, Лиза, какое для нее несчастье – смерть Жискара.
– Да. Но, слава Богу, у нее есть еще два сына.
– А… скажи, она не тосковала по внукам от тебя и Жискара?
– Нет. Напротив, она говорила, кстати, и сам Жискар тоже, что он еще не готов стать отцом. Он еще сын своей матери. – Она улыбнулась.
– Но он твой муж. Вы прожили с ним немало…
– Он был… инфант… в чем-то.
– Дитя? – вскинула брови Мария. – Ты называешь его дитя?
– Да. Прелестное дитя. – Она почти доплела косу. – Может быть, еще и потому я бросилась в эту дуэль. Я чувствовала в себе невероятное желание защитить того, кто слабее. Наказать человека, из-за кого Жискару так и не дано было повзрослеть. – Мария замерла. А Лиза продолжала: – Хотя потом я поняла, что тот, кого я вызвала, в общем-то не виноват. Но я оценила его благородство. Он не отказался принять вызов, поскольку его дом стал местом гибели людей, в том числе Жискара. – Она молча доплела косу до конца. Потом сказала: – Твой Федор другой, он не похож на Жискара. Он сильный мужчина. Тебе не нужно волноваться… о том, что мы с тобой нарушим святость брака. Но тебе тоже придется выдержать свою дуэль.
– Я умею стрелять! – с жаром проговорила Мария.
– Свою дуэль, – спокойно продолжала Лиза, – чтобы защитить ваш брак. Никто, кроме тебя, не сможет этого сделать. – Лиза встала с пуфика, на котором сидела. – А теперь я принесу золотые гребешки для наших кос. Они из Парижа.
Лиза выскользнула за дверь супружеской спальни Финогеновых. Она заставляла себя чаще бывать здесь, когда Федор уходил из дома. Лиза твердила себе, что должна привыкнуть к этой спальне. Изучить ее и в тот час, когда ей придется войти сюда Марией, чувствовать себя в ней как в собственной.
Мария ждала, разглядывая свое лицо в зеркале. Ей не понравился тревожный блеск глаз и красные пятна на щеках. В голове всплыли слова сестры: «Мы с тобой одно и то же. Ты вспомни ласточку, у нее раздвоенный хвост. Так неужели ты скажешь, что у нее два хвоста?»
Мария увидела в зеркале, что она улыбается. Ну конечно, у ласточки один хвост. Кто станет спорить? Этот смешной довод успокоил ее.
Дверь приоткрылась, Мария повернула голову, надеясь увидеть сестру. Но на мягких лапах бесшумно вошла Гуань-цзы.
– Это ты, наша барыня!..
Мария наклонилась и потянулась к кошке. Но та стояла не двигаясь. Ее взгляд замер на перламутровом с золотом гребне, который лежал перед зеркалом. Подарок Федора, он привез его из последней поездки в Голландию.
Казалось, кошка совершенно осмысленно смотрит на эту вещицу.
– Надо же, – удивилась Мария, – ты как будто на самом деле гетера, которая превратилась в кошку.
Лиза вошла стремительно, положила на туалетный столик набор гребешков.
– О, наша дорогая Гуань почтила нас своим присутствием! Жаль, у тебя короткий волос, Гуань-цзы, а то мы и тебя украсили бы.
Гуань-цзы не шелохнулась. Она не отводила глаз от блестящих гребешков. Между тем Лиза ловко обвила голову сестры косами, как короной, и вставила гребешки.
– Ну как, Гуань? Тебе нравится хозяйка? Хороша, верно? – спросила Лиза. И за нее ответила: – Чудо как хороша!
Сестрам на удивление, кошка встала и подошла к Лизе. Она потерлась боком о ее нагую голень. Мария и Лиза еще не одевались и все еще были в длинных ночных белых кофтах.
– Она одобряет твою работу, – сказала Мария.
– Что ж, я верю, это искренне. Ты на самом деле прелестна, сестра.
– А теперь давай-ка я займусь твоими косами, – вставая и провожая взглядом свое отражение в псише – зеркале на ножках, предложила Мария.
Они поменялись местами.
Когда на Лизиной голове тоже воцарилась корона, Гуань точно так же подошла к Марии и потерлась о голень.
– Ну вот, ты тоже получила высочайшее одобрение, – засмеялась Лиза.
– Мы теперь станем проверять себя по Гуань-цзы во всех важных делах.
Странное дело, но от этой шутки Мария почувствовала себя так, словно нашла стену, к которой можно прислониться, когда ноги откажутся держать от волнения и страха. Не потому ли люди придумали для себя талисманы, амулеты? Разные приметы, которые подтверждали бы удачу, на которую рассчитывает человек?
– Теперь оденемся, как договорились, – услышала она голос Лизы.
– В голубое, – подхватила Мария. – Потом пойдем завтракать.
– Явимся на глаза Федору, – уточнила Лиза.
– Да. На глаза Федору, – тихо повторила Мария.
Федор смотрел на сестер и снова видел перед собой Марию и Лизу такими, какими увидел их впервые в соборе Парижской Богоматери. В тот день Бонапарт провозглашал себя императором Франции Наполеоном I.
Он перевел дыхание. Те же густые золотые волосы, ничем не покрытые ни тогда, ни сейчас. Только теперь они убраны короной. И золотые гребешки в ней.
Не сыскать во всем свете таких золотых волос. Нет их ни у кого, нечего зря трудиться.
Ему вспомнилась вдруг шапка, которую привез из Китая отец. Шапка чиновника высшего разряда, девятого, с золотым шариком на голове. Что ж, он и в этом пошел в батюшку. Но перед ним целых два золотых шарика, которыми он готов любоваться всю жизнь. Конечно, Лиза снова уедет, она оправится от своего горя… подумать только – Жискар сгорел на балу. Такое в страшном сне не приснится. Но, слава Богу, сама Лиза жива и здорова. А все потому, что занималась благим делом – не поехала на бал, осталась у постели больной матушки своего Жискара. Сам он должен был по службе посетить бал, он готовился отправиться с дипломатической миссией в Лондон. Конечно, ему надо было свести знакомства за бокалом вина и за танцами.
Думая о Жискаре, Федор не отрывал глаз от головок сестер, похожих на два золотых шара. Он вдруг вспомнил о своем отце, которого пытался понять, но до сих пор не смог.
Может ли такое быть, что отец так неистово любил Павла потому, что тот ни капли на него не похож? Нельзя же все время смотреться в зеркало. Это утомительно.
Отец рассказывал китайскую легенду о волшебном зеркале. Будто есть такое, в котором отражается не только облик человека, но и все невидимые простому глазу пороки. Был один правитель, который заставлял своих наложниц смотреться в зеркало, и тех, у кого было неспокойное сердце или разлита желчь, он убивал. Вот и отец словно опасался увидеть в нем, Федоре, который был его копией, что-то, чего не хотел видеть в себе самом.
Вспоминая о торжестве, которое они ожидали в толпе зевак возле собора, Федор снова увидел народ, желавший лицезреть того, кто, совершив государственный переворот, пришел к власти.
Были там и гости из дальних стран, были богатые зеваки, которые занимались в своей жизни тем, что совершали путешествия по миру, желая развеять скуку и насытить взоры. Были и торговые люди, вроде них с отцом и братом Павлом, не лишенные любопытства. Причем любопытство это не назовешь праздным – от того, кто на самом верху в любой стране, зависит удача коммерсанта.
Федор стоял рядом с отцом и братом Павлом, самым младшим в семье, баловнем и любимцем. Поначалу они собирались ехать в Париж вдвоем с отцом, но уже перед самым отъездом батюшка объявил:
– Возьмем его с собой, Федор. Пускай у него пораньше откроются глаза, пускай увидит, что мир тянется дальше вятских лесов. – Павел поднял личико вверх и засмеялся, Федор до сих пор помнит тот самодовольный смех брата. – Пускай знает, для чего ему нужно зарабатывать деньги. Тем более что ему, самому младшему, мало полагается по наследству. – Отец вздохнул и покачал головой. – Вот ведь как мой батюшка завещал – старшему все, а младшему – гулькин нос. И ведь ослушаться не могу, веришь ли?
Федор кивнул. Еще бы не верить. Крепкий человек был его дедушка. Своенравный. Его хорошо помнят в Лальске. Это дедовыми стараниями украшен город церквами, нет такого места в их крае, где чуть ли не на каждой улице высится по храму. Верил дед, что благодать, которая исходит с небес, должна иметь свой дом, чтобы через него сойти к людям.
Город Лальск процветал не первый век, а люди настолько поверили в свою силу, что первыми из северных мест отравились к таким дальним берегам, имя которых и произнести-то боязно. А-ме-ри-ка! Дошли… Более того – вернулись.
– Батюшка, я уже видал кусочек мира… – проговорил Павел, пропустив мимо ушей все, что касалось ожидающего несчастья – трудиться самому ради собственного благополучия. Пока что Павел жил как у Христа за пазухой. Он хорош собой, так хорош, словно все самые красивые черты рода Финогеновых сошлись в: нем. Ангел, да и только.
– Ты про Питер и Москву? – снисходительно усмехнулся отец. – Что ж, верно. Только варварские все это места. – Он скривил полные губы. – Ты увидишь Париж. – Он вздохнул, его могучая грудь поднялась, распирая белоснежную рубаху. Федор взглянул на нее и понял, кто подарил отцу эту рубаху. Севастьяна, кто ж еще… С тех пор как умерла их матушка, Севастьяна перестала таиться. Впрочем, она и раньше не слишком утруждала себя, так, для отвода глаз. Хотя весь город знает, кем она приходится Степану Финогенову.
Но Федор ничего не имел против этой женщины. Умна, хороша собой, смела. Муж есть, но опять-таки весь город считает его недостойным такой женщины. Может, он и сам так считает, потому и запил. Они разъехались, но не развелись.
Голос отца отвлек его от мыслей об отцовской любовнице.
– Увидишь мир, тогда поймешь, почему людям хочется денег. Больших денег. Только с ними весь мир – твой. Верно, Федор?
Федор неопределенно улыбнулся и пожал плечами.
– Не говори мне, сын, что ты едешь в Париж только ради товара.
– Да нет, батюшка. Любопытное место этот Париж. Вина там достойные.
– Еще бы нет! – фыркнул отец. – Я-то думал прежде, что лучше нашего напитка, сам знаешь какого, – он хохотнул, – на свете нет ничего. А потом, когда понюхал да попробовал на вкус французские нектары, то, скажу я тебе… – Он зажмурился, вытянул губы, приложил к ним пальцы, собранные в щепотку, и поцеловал. – Да ладно, чего рассказывать словами. Сам пробовал и еще попробуешь. На сей раз мы привезем бургундское в обмен на наши меха. Хорошо идет оно в России в наши дни. Люди наконец-то распробовали, что в жизни есть хорошего.
Федор кивал, а отец продолжал говорить, причем, похоже, говорил он больше самому себе, чем сыну:
– Батюшке моему довелось на своем веку увидеть коронацию императора Павла I.
– Вот как? – подал голос Федор, будто слышал об этом впервые. Хотя на самом деле он отчетливо помнил все детали, которые сейчас снова приготовился изложить отец.
– Да. Точно так, как было. Конечно, батюшка не вошел в число тех счастливчиков, кого щедро одарили по такому случаю или наградили несказанно высокими милостями, какими награждали да осыпали близких к трону людей. – Отец вздохнул, то ли переводя дух, то ли пытаясь оценить в который раз, могло ли на самом деле произойти нечто подобное с купцом, хоть и богатым. – Он рассказывал, – продолжал отец, – что кому-то давали шесть тысяч душ да награждали «Андреем», кому-то три тысячи душ, а некоторым и того более. Словом, в тот великий день роздано было девяносто тысяч душ. – Он поднял вверх палец, предлагая сыновьям осознать огромность числа и щедрость царской власти для тех, кто близок к ней. – Никогда еще таких щедрот не было явлено, ни при ком. Конечно, – батюшка вздохнул, вероятно, сделав для себя окончательный вывод и на этот раз, как и в разы прежние, – не для нашего брата такие радости. Пока не для нашего. – Он скользнул по лицу Федора, а потом его многозначительный взгляд замер на Павле. – Но и народу кое-что перепало. – Теперь он снова посмотрел на Федора. – Был дан обед в Москве. От самых Никольских ворот через всю Лубянскую площадь стояли столы. Лежали на них жареные быки. – Он втянул носом воздух, будто надеясь уловить ароматный волнующий запах жирного жареного мяса. – По улице Мясницкой до самых Красных ворот тоже тянулись столы. А между ними хлестали как ненормальные фонтаны с красным и белым виноградным вином. – В этом месте рассказа отец умолк, держа паузу и тем самым предлагая сыновьям оценить удачу купцов, чьи вина были залиты в эти фонтаны. Он подмигнул старшему сыну, уверенный, что тот понял намек, но рассмеялся младший. – А ты-то чего смеешься, пострел? Будто соображаешь, насчет чего я подмаргиваю.
– А будто нет, – в тон ему ответил Павел и снова рассмеялся.
– Ну-ка, ну-ка? Говори, что на ум пришло?
– Бочка покатится куда надо, коли ее в нужную сторону подтолкнуть. Кое-чем, – назидательным тоном произнес Павел. Отец опешил, а потом громко расхохотался. Лицо его покраснело и стало цвета вареного рака.
– Ох, ну и перлы ты изрекаешь! Мой, мой сын! Ну прямо будто какой-нибудь Вольтер. Откуда взял-то? – горячился отец. – Видишь, брат твой стоит и моргает, а ведь ему полагалось сообразить, на что я намекаю. – Отец резко повернулся к старшему сыну. В глазах мелькнула легкая досада. – Ты мог бы, Федор, вот так скоро сообразить насчет взятки, когда тебе было столько, сколько Павлу?
– Нет, батюшка, – признался, не задумываясь ни на миг, старший. – Нет. Да и зачем? Хороший товар и без взятки разлетится нарасхват.
Отец крякнул, и в этом звуке отчетливо слышалась неприкрытая досада. Ну почему не наоборот? Почему Федор родился первым, а Павел последним? Дочери, которые между ними, не в счет. Это куклы для мужиков, жены. От них никакого проку роду Финогеновых. Они нарожали детей не его фамилии. Но… воля знаменитого родителя нетленна, ничего не поделаешь, сказал себе Степан.
Или… Или все-таки поделаешь? – не в первый раз мелькнула дерзкая мысль.
На самом деле не в первый раз Степан Финогенов думал об этом. Пожалуй, с тех пор, как пропутешествовал в Китай. Думал он о том, что любую волю можно подправить… Переписать на современный лад. С учетом того, как возросли доходы Финогеновых, как возвысились они над другими купеческими родами. Изменить – и объявить неоспоримой. Конечно, допускал он, будет она таковой до того момента, пока не явится в роду Финогеновых кто-то такой же спорый в делах и скорый в мыслях, как сам он, Степан Финогенов.
Но это случится потом, а Павел должен жить и радоваться теперь.
Настроение отца поднялось, заметил Федор, наблюдая, какой прилив нежности испытал он к Павлу, как ласково потрепал его по темным волосам.
Степан увидел свою руку на темени сына и усмехнулся – какая белая на темных волосах. Отчего-то Павел вышел темный среди светлоголовых и белокожих Финогеновых. Вот уж загадал он загадку горожанам. Болтают даже, будто Павел – Севастьянин сын. Она чернявая, как он. Но он-то знает, что Севастьяна не рожала ни разу. И уж тем более – Павла.
А наверное, могла бы. Но он не хотел. Севастьяна для другого дела ему нужна. Для телесной радости. Для рождения потомства у него была жена. А люди? Им язык не привяжешь. Пускай болтают. Чем больше языком бренчат – хорошо ли, дурно ли, – ему славы больше.
Степан надел жилет из дорогой ткани поверх рубахи, и было видно, как выпрямляется его стан сам собой. Да, он так и поступит. Он ограничит ожидание наследника от старшего сына пятью годами. А возраст Федора для произведения наследника на свет – тридцатью годами. Опять же на мысль об этом возрасте его навели китайцы. Может, и правы, что молодость кончается на тридцати годах.
Степан снова почувствовал, как душа растеплилась – что ж, пока грех жаловаться на жизнь. А после нынешней поездки в Париж, он уверен, выйдет его дело на новую дорогу. Укутает он в меха до самого носа всех парижских дамочек! Будут они гулять по здешним улицам в его мехах! Плечи каждой отяготит он северными шкурками, но зато облегчит мошну муженьков и пылких любовников. Завались этой мягкой рухляди на севере. А если мало станет, то Сибирь чем не кладовая? Там есть на любой вкус – песцы, соболя, куницы, бобры, белки, зайцы, рыси, лисы… Придется дух переводить несколько раз, чтобы всех помянуть. Там возьмет и сюда привезет. А если правильно всем распорядиться, то и другие города Европы голыми не останутся.
– Отец, а каков был царь в венце? – прервал его мечтания Федор.
– Батюшка мой говорил, что видал его в Преполовение…
– Когда это? – Павел вытаращил свои темные глаза.
– Это двадцать пятый день после Пасхи, чтоб ты знал. Праздник, был большой парад в Кремле. А государя он увидел в царском венце и золотом далматике. Хороша та накидка – рукава широкие, вот бы, говорил батюшка, оторочить ее нашим мехом. – Отец шумно вздохнул. – Кто знает, может, вам доведется быть на коронации нового монарха. Да не просто соглядатаями, как мой батюшка, а людьми другого разбора… Ну что, мужи мои!.. – Отец обнял за плечи младшего и старшего, которые, как всегда, стояли в отдалении друг от друга. – Ждет нас в Париже сюрприз.
– Подарок, батюшка? – быстро спросил Павел и поднял карие глаза на отца. Как всегда, отец отметил, что даже и глаза-то у Павла красивее, чем у Федора. Карие, цвета дорогого соболя.
– Вроде того. Разве не подарок судьбы – увидеть их императора, восходящего на престол?
– Ух ты! – не удержался и Федор.
А младший сын засмеялся:
– Ты говорил, батюшка, что он не больше меня ростом.
Отец снял руку с его плеча и погладил по голове. Волосы мягкие, но такие густые и непролазные, как тайга окрест Лальска.
– Мал да удал, Павлуша. Наполеон ростом не вышел, но хорошую подставку себе сделал. Теперь выше всех самых высоких мужей он, никто иной.
Они поехали в Париж.
…Собор Парижской Богоматери высился темной глыбой на острове Ситэ. Со всех сторон небольшой этот остров, с которого начинался город многие века назад, обтекала полноводная река Сена. Она была шире и глубже Лалы, берега ее не такие разные, как у нее – один выше, другой ниже. Сновали по ней разноцветные и разномастные лодки, барки, кричали горячие по своей натуре матросы, как кричат они по всему свету.
Но биение сердца, а потом едва ли не остановку его, или, точнее, обмирание, вызывал вид готических шпилей над мощными стенами собора.
То было холодное утро 2 декабря 1804 года. Всю ночь не переставая валил снег, что не так уж часто случается в Париже. Протерев глаза и увидев белую картину за окном, Финогенов-отец ощутил тревожную радость – как вовремя снег-то пошел. Эх, не прогадать бы…
– Вставайте, мужи мои, – поднял он своих сыновей. – Гляньте-ка, какой подарок нам послало небо.
Сыновья вскочили и прилипли к стрельчатому окну.
Из гостиницы открывался вид на небольшую площадь, по которой, кутая носы в высокие воротники, сновали люди.
– А метлы у них такие же, как у нас, – заметил Федор.
– Может, захочешь продавать им метлы? – ехидно засмеялся Павел. – А я буду поставлять им батюшкиных соболей.
– Могу и метлы. А соболей – своих, – отозвался Федор.
Степан, слушая перепалку сыновей, умом понимал, что радоваться надо словам Федора, но сердце таяло от одного голоса Павла.
Он и сам посмотрел в окно, увидел, как дворник поднимает столб снежной пыли каждым взмахом.
– Крепкая, должно быть, метелка, – похвалил Степан, всеми силами его душа противилась хвалить мысль Федора. А ведь было за что. Есть у парня хватка. Нет смущения в товаре. Это ли не купеческая жилка, которую надо лелеять?
Они быстро оделись, на плечах каждого была богатая шуба, подбитая бобрами. Экипаж, который заказал с вечера Степан, уже ожидал их возле входа.
В то же самое время в карете, запряженной восьмеркой серых лошадей, прибыла в собор Парижской Богоматери важная фигура предстоящей церемонии – Папа Пий VII. Трон для него поставили возле самого алтаря в соборе. Около двух часов глава римской церкви дрожал от холода, ожидая прибытия припозднившегося императора. А вместе с ним дрожали на площади возле храма люди, которые жаждали наблюдать невиданное событие.
Наполеон приехал в карете, вместе с ним – Жозефина и братья Людовик и Жозеф. Мантию Наполеона, которая весила 80 фунтов, поддерживали четверо придворных. Но он шел так, будто вовсе не замечал ее тяжести. Как не собирался он замечать тяжести своего поста.
Народ стекался во всех сторон. Люди напирали друг на друга, желая хоть одним глазком увидеть его.
Финогеновым досталось хорошее место, о чем заранее договорился отец, позолотив ручку кому надо. Они увидели Наполеона, который проехал мимо них, устремляясь к входу в собор с высокими окнами, за которыми горели тысячи свечей. Их свет заставлял оживать сюжеты стеклянных витражей.
Стало жарко в тесной толпе. Федор расстегнул доху, чувствуя, как его охватывает волнение. С ним всегда так было в толпе, он не привык к ней: он привык к просторам севера, к морским просторам, к бескрайнему небу и нескончаемой, до самых берегов Ледовитого океана, тайге. Он, кажется, всей кожей ощущал возбуждение, исходящее от толпы. Ее угрожающую силу, способную подмять под себя любого, кто слаб.
Странное дело, но он вдруг подумал, что похожее чувство он испытывает иногда рядом с Севастьяной. Ему не хочется лишний раз пошевелить рукой…
Павел, напротив, весь расцвел, расправился, как расправляется полевой цветок, который сорвали и долго держали без воды, но наконец-то погрузили в саксонскую вазу.
Федор перевел взгляд на отца. По его лицу трудно было что-то понять. Он из тех людей, которым хорошо и удобно везде. Но что было на его лице сейчас, причем бесспорно, так это гордость. Подбородок поднят, лоб расправлен. Была еще одна примета, о которой он никогда не говорил отцу и не скажет, хотя вряд ли тот сам знает о ней. В минуты наивысшего напряжения отец удивительным образом оттягивал уши назад, как делают довольные лайки.
В расстегнутые полы дохи вползал холодок. Федор чувствовал, как успокаивается и привыкает к тому, что он находится в гуще плотной толпы, к пестроте ее нарядов. Он устремил глаза в сторону, ближе к стене, желая проверить, не видно ли что-то через окна. Но его взгляд не достиг цели.
Он замер.
Он застрял.
Он потерялся в золоте, которое обнаружил среди всего, что было перед ним. Федор поморгал, полагая, что эта резь в глазах происходит от напряжения. Но не тут-то было. Золото ослепляло. Завораживало. Более того, оно двоилось. Федору пришла в голову странная мысль, что это выпал из окна витраж и теперь его слепит свет зажженных внутри собора свечей.
Он втянул в себя побольше воздуха и набрался храбрости признаться себе в том, что он видит на самом деле.
А видит он две золотоволосые девичьи головки. Им стало жарко, они высвободились из меховых модных капюшонов и открыли взорам свою красоту. Две золотые косы – по одной с каждой головки – струились поверх теплых, на меховом подбое, накидок. Девушки высились над толпой. Они как будто стояли на чем-то, на каком-то пьедестале.
Впрочем, внезапно подумал Федор, они и должны стоять на пьедестале. Кому же, как не им?
Он напрочь забыл, почему сам здесь, почему пришли сюда все эти люди, что происходит вокруг. О том, что делается за стенами собора и что вообще это прославленный собор Парижской Богоматери, который жаждут увидеть все, кто является в Париж.
Ему было все равно, как выглядит и как держится виновник действа – Наполеон. Маленький человечек на коротких ногах. Что ему до него? Ему любопытно сейчас только одно: чьи личики сияют в декабрьском свете дня в обрамлении золотых локонов, которые колышутся подле розовых щечек?
И почему личики одинаковые? – Он тупо уперся в эту мысль, а потом, сообразив наконец, что видит сестер-близнецов, выругал себя. Он ведь знает, что такое бывает – рождаются совершенно одинаковые дети. Но до сих пор ему не доводилось видеть их вблизи. Да еще таких красавиц.
Федор, сам того не замечая, переступил с ноги ногу, потом сделал шаг в их сторону. Потом другой… Он увидел, что девушки не одни, при них высокая худая женщина. Она гордо держала голову и не мигая смотрела на двери собора, вероятно, ожидая окончания церемонии и желая еще раз взглянуть на императора.
Федор сделал еще один шаг и споткнулся. Чей-то локоть резко ткнулся ему в бок, но густой мех бобра погасил удар. Он услышал злое шипение. Шипит по-французски, усмехнулся он.
Он сделал еще шаг и по острой боли в голени догадался, почему эти девушки кажутся выше всех.
Потому что они, догадливые, принесли с собой скамеечку и теперь стояли на ней среди толпы.
Федор очнулся от наваждения, когда второй тычок в бок не смягчил даже мех его дохи. Он скосил глаза посмотреть, чем же ткнула его старуха.
Острым ногтем, вот чем. Федор передернул плечами, увидев, какой длины у нее ноготь на указательном пальце. Сейчас она чесала им нос, на кончике его торчал толстый седой волос. Лучше бы выдернула его своими когтями, с досадой подумал Федор. Ишь какой крепкий, не слабее, чем коготь ловчего сокола. Федор на всякий случай отодвинулся от нее.
Теперь он с жадностью разглядывал привлекшие его внимание золотоголовые создания.
Они оказались совсем юными и еще более одинаковыми, чем издали. Они не отрываясь смотрели на уже выходящего из собора императора, то и дело хватая за широкий рукав свою предводительницу. Она снисходительно улыбалась, глядя то на одну, то на другую. Федор напряг слух, чтобы уловить, на каком языке шепчет она им что-то.
Слух у Федора был отменный, от деда. Говорили, он не упустит храпа медведя в зимней берлоге.
– Мария, закрой рот, – услышал он и испытал такое же облегчение, какое, вероятно, испытывал его дедушка, уловив тот самый медвежий храп.
Они русские, понял Федор. Господи, они русские! Сердце его заколотилось. Он не сводил глаз с той, которую назвали Марией. При всей одинаковости сестер к ней его влекло сильнее. Ему казалось, что от нее исходит тонкий аромат летних полевых цветов.
– Федор! – Отец дернул его за рукав. – Вернись к нам, – потребовал он.
Федор попятился, чувствуя себя как человек, ослепленный яркой вспышкой солнца.
Впрочем, так это и было. На самом деле он ослеплен. И как потом выяснилось, навсегда… Но это было потом, хотя о самого начала он подозревал это.
