Текст книги "Прощай, пасьянс"

Автор книги: Вера Копейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Тогда что же ты хочешь от меня узнать?

Анна засмеялась и провела пальцем по его губам, обрисовывая их контур.

– Может, ты от меня что-то хочешь узнать, а? Только не сейчас. Ладно?

– Не лги? – Он нарочито нахмурился. – Лгать потом?

– Ну да. Потом. Потом мы будем лгать друг другу. А сейчас давай любить друг друга.

– Снова? Давай. – Он засмеялся. – Не в последний раз, думай, – предупредил он.

– Мы вольные люди, сколько захотим, столько и будем…

Он сдернул с нее юбку, которая до того была задрана на грудь.

– Мешает…

– Бесстыжий!..

– Научился с француженками. Тебе понравится.

Всходило солнце, оно беззастенчиво прошлось своими лучами по нагим почти телам, которые сплелись на широкой постели в доме в лесу. Конь так и стоял возле входа, то ли оседланный, то ли не расседланный с вечера…

Анна больше не могла сидеть в прежней позе и предаваться воспоминаниям, как будто прощаясь со всем, что тут было. Ноги затекли, спина одеревенела. Сладкие воспоминания делали нынешние мысли еще горше.

Так что же, выходит, он не из-за любви ее взял к себе?

Так что же, ей на роду написано обманываться? Одним и тем же мужчиной?

Она почувствовала внезапную тошноту, которая уже целую неделю подступала к горлу. Еще вчера она тайно радовалась этой тошноте. Беременна? Неужели? Анисим, похоже, любит детей, если он так ласков с Софьюшкой. Она видела девочку, хороша малышка.

Анна почувствовала, как рубаха прилипла к телу. Так он ведь и с Софьюшкой играет! Зачем?

Она представила себе нежное личико, темные глаза на нем, как переспелая смородина, застенчивую улыбку. Так улыбаются дети, когда хотят поверить в сказку.

Анна опустилась на землю, больше не заботясь о том, что ее светлая рубаха зазеленится от травы.

Играет.

А она-то сегодня утром даже калину проверила, как перезимовала. Размечталась наготовить из нее калиновки покрепче. Надеялась, что свадьба будет. Срок наметила… Перед постом.

Ох, дура, дура!..

Слезы покатились из глаз Анны, были они крупные, как ягоды калины. А уши ее ловили слова.

– Пора посылать почтаря твоим людям на таможню, – говорил Павел.

– Послал уже. – Анна услышала смешок Анисима. – Бумаги такие, что твоего братца сразу возьмут.

– С кем же?

– С нарочным. – Анисим снова засмеялся.

– Надежный? Не болтун?

– Немой.

– Ты хитер, Анисим. Ох и хитер!

Анисим снова захихикал.

– С крыльями притом.

– Ангел, что ли?

– Ты все же…

– Шучу. Я понял. Ты послал письмо с почтовым голубем.

– Он ту дорогу хорошо знает. Не впервой летит.

– Может, скажешь, что и бумаги на Ксенофонта Анфилатова твой голубок отнес? – В голосе Павла сквозили волнение и зависть. Анисим уловил это и ощетинился:

– А тебе зачем знать?

– Да болтают… Такой скандал. Я слышал, на таможне арестовали весь его товар. Документы оказались подложные.

– Что ж, на всякого найдется управа, – сказал Анисим. – На всех… если поискать, то и на миллионщиков тоже. Нашлись люди, которые захотели его малость окоротить, – воскликнул Анисим. – Нашлись люди, которые придумали, как это сделать. А голубок мой под руку подвернулся очень даже вовремя. – Он натужно засмеялся.

Павел подхватил. В его смехе были облегчение и надежда.

– Значит, и Федора тоже можно… окоротить. – По голосу Павла Анна поняла, что он улыбается. – Вот этот шрам станет поглубже…

– Ты про то самое?

– Сам знаешь. Видал у Федора на лице шрам? А на спине и на пояснице подлиннее, – добавил он с явной гордостью.

– Вроде как с сосны упал, да? А под ней стояла рогатина. Он на медведя шел, полез на лабаз…

– Ха-ха-ха! Хороша моя работа. Батюшке он не сказал, чтобы не выносить сор из избы.

Анисим молчал. Анна, которая окончательно пришла в себя, вслушивалась в каждое слово.

– Что ж, ты давно все решил, стало быть.

– Насчет Федора? Как только окончательно понял, что младший брат.

– Ну ладно, я скажу Анне, когда ей надо зазывать сестер в гости.

– Ты хочешь взять обеих?

– Так никто же из них в одиночку в гости не поедет. Все чин-чином надо сделать. Анна им скажет, что я хочу жениться на ней, и…

– Ты на самом деле хочешь? – Павел изумился, судя по голосу.

– Я пока с лабаза на рогатину головой не падал, – хмыкнул Анисим. – Ты не заметил?

Павел засмеялся в ответ.

– Ты их в избушку возле озера увезешь?

– Так не сюда же. Там мои молодцы все уже приготовили. Они же станут сестер охранять. Но учти, тебе это недешево станет.

– За мной не пропадет, – высокомерно бросил Павел. – Ладно, одевайся. Поедем. Я хочу сам посмотреть, надежен ли дом. Не приладить ли новые запоры. От этих Добросельских можно ждать чего угодно.

– Думаешь, они тебя вызовут на дуэль? Как раз Лиза-то пустая, она может. – Анисим засмеялся, в его голосе было восхищение.

– Только вместе с тобой соглашусь ее удовлетворить. – Павел засмеялся. – В этом.

– А… если в чем другом? – спросил Анисим.

– Сам справлюсь. Она давно без мужа, так что…

– Сдается мне, ты сам можешь угодить на рогатину, – фыркнул Анисим.

– Не каркай раньше времени, – оборвал его Павел. – Ты меня плохо знаешь, если так говоришь.

– Молчу, молчу. Ухожу одеваться.

Анна увидела, как Анисим попятился к двери. Не доверяет Павлу, отметила она, если не поворачивается к нему спиной. А… к ней? – вдруг осенило ее. А к ней ведь он тоже только… лицом.

Да он никому не доверяет! Значит, ему тоже нельзя доверять.

Анна ждала, когда умолкнет стук копыт, и вышла из своего укрытия.

Седлая дрожащими руками серую лошадь, которая к ней привыкла и к которой привыкла она, Анна никак не могла отделаться от голосов. Они звенели в ушах, они мучили ее.

Мелькали мысли, первая и печальная заключалась в главном – она обманулась. Снова. Причем в том же самом мужчине.

Вторая, не менее печальная, – она может оказаться соучастницей преступления. И чтобы ею не оказаться, она должна выбросить из головы все надежды на счастье и спешить.

Третью мысль она гнала от себя, но призналась. – Да, она беременна. Такой она будет еще восемь месяцев. У нее будет время об этом подумать. Сейчас не к спеху.

Софьюшка – о ней тоже заныло сердце, как ноет оно о котенке, которого хотела взять и уже полюбила.

Анна наскоро оделась, кинула взгляд на кровать, понимая, что никогда больше не ляжет на нее.

Она и сейчас была смята, подушки сброшены на пол. Они упали во время страстной схватки тел. Чего не бывает в любовной игре двоих!.. Ласки зрелых людей умелы, понимала Анна. Знают оба: стоит тронуть губами мочку уха – отзовется все тело, вся плоть желанием. Они знают, что самое чувствительное тайное местечко между женских ног не терпит грубости, как яблоко в глазу. Глаз ведь мигом закрывается, если попробуешь прикоснуться к глазному яблоку. Так и то местечко не терпит грубости. А если нежно коснуться поверх него, поиграть, то скоро засочится влага желания…

Они с Анисимом многому научились за годы, прошедшие после их первой встречи в Кукарке.

Анна села на коня по-мужски, подобрала юбку и направилась в сторону леса. Однажды она нашла тропу, которую, как она поняла, не знал Анисим. Она вилась по крутому берегу Лалы с переходом по броду на другой, пологий. Из осторожности Анна не сказала ему об этом. Как будто знала, что та тропа понадобится ей самой.

Анна подстегнула лошадь. Кобыла не противилась и понесла ее.

21

Чем сильнее чувствовалась весна, а стало быть, подходил все ближе срок появления на свет младенца Финогеновых, тем больше настораживалась Севастьяна. Она чувствовала себя курицей-наседкой, что было для нее ново. Она сама не могла бы сказать почему, но ей казалось, что надвигаются какие-то события.

Весенняя тревога? Такое случается, она знала, но к этой тревоге примешивались кое-какие знания. К примеру, вчера она услышала новость, что в Лальск вернулись Павел и Анисим.

С чего бы это? Зачем? Ей хотелось немедленно побежать к Павлу, взять его за грудки, тряхнуть и спросить, что он забыл в этом городе.

Но Севастьяна велела себе ждать. Слушать. Смотреть. Думать тоже.

Она ложилась спать и всякий раз спрашивала себя: окажись она на месте Павла, знай, что на самом деле у Федора будет наследник, который оставляет его с тем, что есть, – то есть без ничего и с долгами, – как можно было бы поступить?

И признавалась себе, что выбор невелик. Он зависит только от сердца того, кто тот выбор делает.

Не пойдет Павел на то, чтобы покуситься на наследника, прерывала свои темные мысли Севастьяна. Не тот он человек, как ни крути.

Она собиралась уже позволить себе заснуть, как увидела рядом с ним Анисима.

Севастьяна не могла больше заснуть. Как бы ни ценила она его внимание к дочери, она не верила в то, что Анисим, про которого столько болтали в прежние годы – будто он в острог не попал только потому, что откупился, – не способен на дурное. Он-то неотступно при Павле. Значит, есть у него свой интерес. Нехороший интерес.

Как дождаться утра? Как увериться, что за ночь ничего не случится? Не бежать же сейчас в дом Финогеновых… Только перепугать сестер, и больше ничего, удерживала она себя.

Анисим с молодости был кутилой, как и Павел. Удел младших братьев из рода Финогеновых, что ли? Неужели все они спят и видят несметное богатство, которое свалится на них ни за что ни про что? И спешат они спустить свое поскорее, чтобы приняться за чужое…

Но Господь так устроил мир, что ни Анисиму, ни Павлу ничего не перепадет. Севастьяна в том не сомневалась. Анисим с годами будто додумался до этого и с отчаяния, что ли, пустился во все тяжкие. Болтали, будто мать Софьюшки, сирота, дочь небогатого купца, но не здешнего, утопилась, когда он ее бросил.

Так, может, он сейчас грехи замаливает, по-доброму относясь к Софьюшке? Не из-за нее ли он вернулся? – допустила добрую мысль о нем Севастьяна.

Как же, из-за дочери он вернулся!.. Анисим вместе с Павлом вернулся, оба ждут возвращения Федора, тотчас на смену благостной мысли явилась недоверчивая.

А не собирается ли он, воспользовавшись Павлом, совершить то, до чего не додумается и на что не решится сам Павел?

Господь милосердный! Севастьяна села на постели. Длинные, распущенные на ночь волосы упали на грудь. Рубашка ходила ходуном от биения сердца. Внезапно перед глазами возникло давнее видение. Она открывает дверь воспитательного дома, выходит на крыльцо и видит на ступеньках Федора с окровавленным лицом и грудью.

– Боже мой! Кто это тебя так! – слышит она свой свистящий шепот.

– С сосны… упал, – тяжело дыша, сказал Федор. – Напоролся на рогатину. Я пошел на медведя…

– Ага, а у той рогатины два глаза и два уха, – сама не зная почему, догадалась Севастьяна. – Чего не поделили-то? – Она спрашивала, а сама уже подхватывала раненого Федора, который морщился от боли. – Ладно, не мое дело. Молчу.

– Батюшке так и говори, если спросит.

– Он меня про своих детей не спрашивает.

– Если, вдруг я…

– Не помрешь, Федор. Не дам, – перебила она его…

Севастьяна едва дождалась утра. Когда стало светло за окном, она наскоро оделась, причесалась, выпила чашку пустого чая и уже было помчалась к Финогеновым, чтобы забрать сестер к себе.

Топот конских копыт заставил ее метнуться к окну. Она выглянула. На серой лошади сидел всадник. Небольшого роста, закутанный во что-то темное. Она сощурилась, пытаясь рассмотреть, кто это. Неужели Павел? Зачем?

Она наблюдала, как всадник спешился. Засунул руку в карман и вынул ломоть хлеба. Из другого кармана тоже что-то вынул, посыпал на хлеб. Соль, догадалась Севастьяна.

Это Анна, теперь узнала она. Только женщина может вот так заботиться о лошади.

С чем она пожаловала?

Севастьяна ждала.

Анна вошла наконец…

Тяжело дыша, Севастьяна вбежала в открытый, как всегда, дом Финогеновых. Взлетела по ступенькам, кинулась в гостиную – никого.

Она застыла. Неужели опоздала?

Заглянула во все комнаты – пусто. Все прибрано, все в порядке, как обычно, но нигде никого.

Она стояла посреди большого зала, солнце освещало убранство, дорогое, со вкусом подобранное, стол, накрытый тяжелой скатертью. На нем она прошлой весной раскладывала пасьянс для Марии.

А ведь он сошелся! Эта мысль, явившаяся на выручку, слегка успокоила разошедшееся сердце. Севастьяна почувствовала, что может хоть как-то соображать. Разве она сомневается в правдивости карт? Мария сделала все так, как она велела. А ее пасьянс, который ведь тоже сошелся? Значит, все должно закончиться благополучно.

Она втянула воздух, ноздри затрепетали, уловив аромат, который доносился из кухни. Глафира что-то печет. А если бы в доме произошло что-то особенное, разве стала бы она печь?

Севастьяна помчалась к ней. В чаду кухни толстая кухарка напевала что-то себе под нос, на лице ее блуждала добрая улыбка.

– Ищешь? Да они с Никодимом и его соколом унеслись. Весну почуяли. Никто дома сидеть не хочет весной. Никто…

Севастьяна побежала на поле, где Никодим обычно учил своих ловчих птиц. Она встала на краю поля, приставила ребром ладонь к глазам. От сердца отлегло – вон они, там. Трое.

Теперь она пошла шагом, пытаясь отдышаться.

Сокол Ясный сидел на руке Никодима Зотова. Лапки его были в кожаных путцах, на голове – клобучок из темной кожи, чтобы ничего не видел окрест раньше времени.

– Красив, да? – Мария посмотрела на Лизу.

– Какой царственный, – похвалила та.

Никодим улыбнулся, белые зубы мерцали в густой черной бороде.

– Сейчас он покажет, что вы не ошибаетесь. Он и впрямь царь над здешними птицами.

Мария закинула голову, придерживая шляпу с лентами. Сегодня перед выходом из дома они с Лизой долго обсуждали, что им надеть – платки или шляпы.

– Никодим очень чуток к красоте, – заметила Мария. – Мы должны быть не хуже его соколов. А то ему станет с нами скучно и неприятно.

Лиза свела брови и сказала:

– Тогда только шляпки.

– С зелеными лентами. Под цвет молодой травы, – кивнула Мария.

– Прекрасно, – хором сказали обе.

– Да, кстати, я подарила Анне шляпку с синими лентами, когда она уезжала к своему Анисиму. Совсем забыла тебе сказать. Ты ее не ищи, эту шляпку, Мария.

– Молодец. Я хочу, чтобы она нравилась своему Анисиму, – кивнула Мария.

– Я тоже. Пускай эта шляпка еще крепче привяжет его к ней. Лентами, – засмеялась Лиза. – Он вернулся после зимовки в Москве, повидал разных женщин в разных шляпках. А тут прекрасная, не менее прекрасная, расцветшая Анна.

– Да еще в шляпке! Как ты думаешь, он на самом деле захочет на ней жениться?

– В том, что она хочет отдаться ему в жены, не сомневаюсь. А вот дальше… – Лиза покачала головой. – Кто бросает тебя однажды, бросит и дважды. Помнишь, как говорила тетушка?

– Печально.

– В мире много печального, но мы сейчас собираемся радоваться, наблюдая за полетом сокола. Его зовут Ясный, верно?

– Его не могут звать иначе, – сказала Мария. – Потому что для этой птицы всегда ясно одно: все, что летает, – его добыча.

– Он нам что-то сегодня добудет?

– Не сомневаюсь, – вполне серьезно сказала Мария.

Ветерок играл лентами на новых шляпах Марии и Лизы. Черные бархатные широкие пелерины, привезенные Лизой из Парижа, скрывали фигуры. Сестры были похожи одна на другую до кончиков ногтей.

Они заметили, что Никодим Зотов оценил их старания. Как они сами оценили его. Каков клобучок на голове сокола! Загляденье для каждого, а особенно для тех, кто умеет держать иголку в руках. Чужое мастерство всегда оценит мастер. А путцы! От них ноги сокола – крепкие и жесткие – кажутся удивительно изящными.

– Ну, готовы поглядеть воздушный бой? – спросил Никодим, смотря на сестер и даже не пытаясь называть каждую по имени.

– Да-а!

– Сейчас, чует мое сердце, кто-нибудь появится. – Он оглядывал небо, как оглядывает охотник поле – не промелькнет ли где заяц? – Не может не появиться какая-нибудь птица в такой час утра.

– Вон! – указала Мария. – Вон там. Птица?

– Она самая. К нам голубок пожаловал. А вот мы его сейчас…

Никодим неуловимым движением освободил лапки птицы, сбросил с них путцы, таким же ловким движением снял клобучок с головы.

– Бери его-о! – крикнул Никодим, а Ясный уже оттолкнулся от сильной руки хозяина и устремился ввысь.

Сестры замерли, боясь дышать. От зрелища предстоящего боя почему-то захотелось вжаться в землю, Никодим, угадав это желание, а может, потому, что сам испытал когда-то похожее, обнял их за плечи. Крепко, по-отцовски. Не беспокоясь примять бархатные накидки.

– Бери его, – уже спокойно повторил он, хотя сокол взмыл высоко в небо.

Ясный летел на перехват, он жаждал не просто боя, но летел за победой.

Сестры не отрывали глаз от птицы. Господи, думала Мария, какой маленький, и веса-то два фунта в нем, не больше! А какова сила духа!

Внезапно она повернулась к Лизе, тоненькой, слабой на вид… О Господи, ну конечно же! Сила духа им обеим заменяет силу тела. Поэтому они смогут одарить Федора тем, чего он так жаждет.

Никодим следил за соколом и краем глаза – за сестрами. Было в них что-то особенное сейчас, будто они смотрели на сокола с надеждой. Но чего им-то не хватает? Чего недостает? У них есть все, им можно только позавидовать. Но… всем не хватает чего-то. Он это знал. Ему самому, его соколу. Вся жизнь в том и состоит, вывел для себя Никодим, чтобы гнаться за тем, чего у тебя нет.

Вот его сокола разве кто-то станет осуждать за то, что он сейчас побьет в схватке голубя? Он природой приспособлен для того. Напротив, если бы не победил, тогда надо его осуждать.

Никодим взял его двухнедельным птенцом, выкормил и выучил. От Ясного пошел целый выводок соколов, лучших ловчих птиц на всем севере. С ними охотились, как в прежние времена, на зайцев, которых множество в этих местах.

Никодим следил не отрываясь, как воспаряет ввысь Ясный. Точек на небе стало две, вот-вот произойдет схватка.

Кружась, полетели вниз сизые перья… В лучах солнца они играли разными цветами. Радугу напоминали они ему или северное сияние, которые одинаково завораживают человека.

Безмолвный бой над полем, покрытым ошмотьями прошлогоднего льна. Безмолвный бой птиц – он всегда ведется ради человека, чего-то жаждущего для себя – золота или удачи.

Они упали вместе. Бездыханный голубь замер в крепких когтях Ясного. Никодим подошел, наклонился. Подбежали сестры и уставились удивленно на голубя. К его лапке было что-то привязано.

– П-письмо? – выдохнула Мария.

– Письмо? – повторила Лиза.

– Письмо, – подтвердил Никодим. – Сейчас узнаем, кому оно написано. Теперь оно все равно наше, прочитаем…

Он снял его со все еще теплой лапки птицы и держал в руке. Он хотел продолжить свою мысль о том, что всякое письмо в голубиных лапах обычно не бывает простым и случайным…

– Погодите! Постойте! – услышали они крик и обернулись.

Севастьяна бежала через поле, сорвав шляпу, которую трепал в ее руке ветер, пытаясь вырвать и унести с собой неведомо куда. Ленты развевались.

– Я знаю, чей это голубь… – Она тяжело дышала. – Никодим, дай мне письмо.

Он протянул ей письмо.

– Ты прямо сама как сокол. Налетела на нас… Подавай ей добычу. – Он засмеялся. – Ладно, бери, тебе будет.

Севастьяна протянула руку и взяла письмо.

Вот оно, письмо, о котором рассказала ей Анна. Она примчалась к ней на рассвете с такой новостью, от которой у Севастьяны волосы встали дыбом. Ее ночные мучительные мысли как будто стали явью. Страхи вернулись, они не были теперь густым месивом догадок, но обрели угрожающую ясность и стройность.

– Вот спасибо так спасибо, Никодим! – горячо благодарила она, пряча письмо в карман юбки.

– Севастьяна, можно подумать, что письмо – тебе, – засмеялась Мария.

– Мне, мне и есть. – Потом решительным тоном добавила: – Ясному мое большое спасибо. – Она посмотрела в сторону сокола, который наслаждался победой. Перья летели по ветру в разные стороны. – Я хочу одарить его, – сказала она и вынула из кармана ассигнацию, давно припасенную для подобного случая.

– Чем же ты его хочешь одарить? – поинтересовался Никодим.

– Ты сам разберешься, – махнула Севастьяна рукой. – Ты лучше знаешь его вкусы, – сказала она, засовывая поглубже в карман черной юбки бесценное письмо. – Я хочу, чтобы вы оба остались довольны.

– Ох, Севастьяна, ты что-то поймала такое… – Никодим качал головой, разворачивая деньги.

– То самое, что мне сейчас нужнее всего. Да не только мне. Потом расскажу. – Она подмигнула Никодиму, зная, как он к ней относится. По-особенному.

Севастьяна посмотрела на сестер.

– А теперь пошли со мной. Есть разговор.

Женщины простились с Никодимом, оставив его наедине с Ясным.

Сестры смотрели на необычно бледное лицо Севастьяны, на ее непокрытую голову.

– Сейчас мы пойдем к вам домой, – говорила она. – Вы соберете вещи и все поедем ко мне.

– Куда-а? – хором спросили они. – Зачем?

– Затем, что так надо.

Две пары зеленых глаз замерли на Севастьяне. Они требовали объяснения. Но она не собиралась ничего объяснять.

– Тебе про это написали в письме? – насмешливо спросила одна.

– Ага. Скорее, скорее.

Они молча и поспешно дошли до дома.

– Берите все самое нужное. – Севастьяна не хотела, чтобы в этом доме случилось что-то, от чего всколыхнулся бы весь город. Чтобы о Финогеновых болтали по всему северу. Незачем Федору такая слава, потому что она падет тенью и на память Степана, и на нее самое, и на воспитательный дом.

Мария чувствовала, как сердце ухнуло и замерло. Ощущение опасности… Она взглянула на беременную сестру – как она?

И увидела, как руки женщины метнулись к животу: такой понятный жест матери – защитить младенца в своей утробе.

– Скорее, – приказала Севастьяна, желая побыстрее выбраться вместе с сестрами отсюда, чтобы больше не думать ни о чем. – Моя коляска у дверей.

– Что нам брать? На долго ли рассчитывать?

Но другая сестра подняла руку, призывая подчиниться, и по примеру Севастьяны что-то кидала в саквояж, чтобы своим примером заставить всех делать то же самое.

– Нет времени. После… – сказала Мария, она запомнила слова Федора о том, что всегда можно положиться на Севастьяну. Тем более что и в письме он подтвердил это снова.

Они выскочили из дома – Севастьяна, отягощенная узлами, и сестры с саквояжами в руках, – подбежали к коляске.