Текст книги "Прощай, пасьянс"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Мария почувствовала великое облегчение и перевела взгляд за окно. Сейчас она видела яркие красные гроздья калины. Казалось, совсем недавно, она цвела белыми кружевными цветами. А когда эти цветы снова явятся в мир, дитя уже будет в нем, в этом прекрасном мире. Ее сын и Федора.
Впервые за эти месяцы Мария спокойно подумала о том, что сейчас происходит в ее жизни. Как будто она наконец согласилась с тем, что начертано для нее, только для нее, причем той рукой, которую не отринешь. Ну и что, если для нее начертано не то, что для других? Оно ведь не выдумано ею, этот ее поступок не прихоть, не игра, а судьба, предписанная рождением. Так о чем ей тогда волноваться? Ей нужно просто жить изо дня в день, из ночи в ночь… Испытывать удовольствие от жизни. От ее красоты.
– Да, Лиза, я чуть не забыла… – Голос Марии теперь был голосом человека, который что-то окончательно для себя решил.
Лиза остановила взгляд на лице сестры, ее вдохновенный вид заставил на мгновение забыть о своем неприятном утреннем состоянии. Она давно не видела у Марии такого лица.
– Так что же это? – Лиза приподнялась на подушках и подалась вперед.
– Мы давно не меняли свои украшения. – Мария вытянула вперед обе руки. В неярком утре дрожащим светом переливались камни на кольцах – на правой руке был некрупный сапфир, а на левой – чуть крупнее.
Лиза тоже вытянула свои руки и оглядела кольца.
– Ты права. Мы настолько давно их не меняли, что я даже забыла, что они на мне. Что ты предлагаешь надеть?
– Наденем изумруды, ладно?
– Те, что нам подарил Федор на вашу свадьбу?
– Да. Наденем кольца и серьги. Я сейчас. – Не ожидая ответа, Мария выскользнула за дверь, а Гуань-цзы метнулась на постель к Лизе, будто давно выжидала этот приятный миг, сидя на пуфике возле кровати.
– Прихвати что-нибудь для нашей Гуань, – крикнула вдогонку Лиза. – Какую-нибудь ленту…
Лиза погладила кошку, та подтянулась поближе и легла ей на живот.
– Какая ты чуткая, Гуань. Надо же, ты самая настоящая гетера. – Лиза водила рукой по короткой шерсти на спине, и чувствовала, как тепло животного успокаивает, утишает волнения.
Когда Мария вернулась с драгоценностями, Лиза спала, Гуань тоже, тесно прижавшись к ее животу, будто слушала как прорастает внутри жизнь.
Мария тихо закрыла дверь и вышла. Пускай поспят. Потом Лиза наденет и кольцо, и серьги. Но сама она это сделает сейчас.
Мария вошла в зал, выдвинула ящик комода и достала шкатулку с драгоценностями. Потом встала возле большого зеркала и вдела в уши серьги с изумрудами. Камешки, похожие на зеленые неспелые груши, закачались на весу. Мария потрогала мочку уха с крошечной родинкой, которую любит целовать Федор. Она повернула голову набок, подняла палец с надетым на него кольцом с изумрудом же темного цвета, послала воздушный поцелуй.
Не себе.
Федору.
15
Федор открыл глаза и обнаружил, что лежит в тесной каюте бригантины. Он почувствовал, как тело напряглось от желания. К сожалению, неисполнимого. Он повернулся на спину.
Нет рядом нежной жены и долго еще не будет. Сам скользит сейчас между небом и водой.
Федор откинул тонкое одеяло, собираясь встать. Внезапно он представил себе, какой глубоченный колодец соленой воды под ним, куда более соленой, чем рассол, которым залиты рыжики в бочке в трюме. А над ним – еще более глубокий, хоть, и невидимый или, лучше сказать, бездонный колодец неба.
Он уже дернулся, чтобы встать, но, снова почувствовав резкую боль в паху, лег обратно.
«Не кидай семя на ветер, – вдруг вспомнились ему слова отца, которые он сказал ему еще в отрочестве. – А то на дело не останется».
Фу ты, Господи! А это еще с какой стати лезет в голову? Не гулял он никогда, не было такого у него в характере, зря его батюшка наставлял. Потому он и не мог списать их с Марией долгую бездетную жизнь на грехи собственной молодости. Но, слава Богу, наконец-то! У Федора просветлело на душе, как светлело всякий раз, когда он вспоминал, что жена Мария ожидает ребенка. Ему показалось, что при этой мысли само тело сжалилось над ним и ему стало легче встречать утро.
Федор осторожно поднялся и сел на узкой постели, большие ступни ощутили деревянный пол каюты. Он был холодный, но не ходил ходуном, не раскачивало его море, как угрожало вчера вечером. Что ж, штиль, конечно, дело хорошее для его тела, но парусам не в радость. Хоть сам в них дуй. Он усмехнулся в ответ на свою шутку. Лучше всего попутный ветер. Впрочем, как и во всей жизни, а не только в плавании.
Интересно, что сейчас делает Мария? Наверняка они с Лизой пьют утренний кофе с булочками, которых напекла им Глафира целую гору. Перед долгим походом он велел Глафире готовить всего много и разного. Чтобы ни в чем никто не терпел недостатка.
Точно так же, помнит он, его отец говорил всем в доме, отправляясь в долгий поход в Китай.
Что ж, ему тоже пора умыться да подзаправиться кофейком. А потом заняться делами. Путь долгий, надо держать себя в равновесии, а для этого соблюдать расписание. Иначе ничего не выйдет – на радость завистникам.
На самом деле многим не пришлось по нраву, что он раньше других устремился к неведомым берегам. Такие поступки с зубовным скрежетом прощают самому Ксенофонту Анфилатову, а тот уже давно заслужил свое первенство среди северных купцов. Ксенофонт Анфилатов прошел этим путем несколько лет назад. Но он – мощь. Он – величие!
Кому еще из провинциальных купцов удалось бы заполучить указ министра под себя? Кто из купцов мог похвалиться банком, какой он открыл у себя в городе Слободск близ Вятки? А банк – это другой размах в жизни, никто не станет спорить. Говорят о нем всякое, но болтают невесть что даже про тех, кто сидит тихо, как мышка. Про сверчка за печкой и то говорят, коль он голос подает. Слышал он тайную любовь Ксенофонта. Будто есть красавица в Петербурге у Анфилатова, она не просто хороша, но и близка к людям, которые указы издают. Но народ чего только не надумает, когда надо оправдать свою леность.
А он, спрашивается, кто такой? Как кто – тоже купец. Он, Федор Финогенов, служит своему делу всем сердцем, всей душой. Стало быть, тоже заслуживает своего успеха, он явится, этот успех. Так уже было, когда он увидел Марию и задумал на ней жениться – это ведь несказанная дерзость с его стороны. Но вот нате вам – она сейчас не в Париже, не в Москве, а в их городе Лальске, ждет рождения сына. Его сына!
Ободренный подобными мыслями, которые обещали новые радости и свершения, Федор принялся одеваться, надел крепкие льняные штаны, не менее крепкую рубаху из льняного полотна, заправил штанины в высокие сапог из мягкой кожи, чтобы ногам было приятно и удобно…
Он пригладил волосы. Но они снова рассыпались. Потому что жесткие, как пшеничная солома, говорила мать о его волосах. Такие они с малолетства, и очень она их любила. А Павловы волосы – нет. «В кого такой чернявый? – качала она головой. – Как ворона».
Да, матушка верно чувствовала, кого она родила. Но, слава Богу, она не узнает, каким стал Павел, ее последыш.
Как ни отбивался Федор от мыслей о младшем брате, не мог от них отвязаться. Они липли к нему, опутывали, портили настроение. Скорее на палубу, на воздух, потому что ему вдруг показалось, что вся крошечная каюта полна ими, причем каждая новая мысль неприятнее другой.
Если бы Павел не дышал ему в спину, то он, Федор, остался бы сейчас на берегу, при жене. Какое было бы это счастье – вместе с Марией ожидать появления наследника. Изо дня в день наблюдать, как растет ее живот, трогать его, гладить, припадать к нему ухом. Как в детстве припадал он к земле, желая расслышать, не донесется ли гул лошадиных копыт, запряженных в коляску, не возвращается ли их отец из дальних краев…
Федор вышел на палубу. Вокруг простирался необъятный простор, которому всегда радовалась его душа. Она словно обретала здесь свой дом. Он всматривался в даль, ему хотелось обнаружить что-то, что обнадежило бы его в том, что Марии сейчас тоже хорошо.
Бригантина разрезала носом воду легко, игриво, хотя ветер был не сильный.
Вот оно, нашел! Обрадовался Федор. Ну конечно, хорошо сейчас его жене. Она ведь не одна, а с Лизой. А они с сестрой – как раздвоенный хвост одной ласточки. Всегда вместе, всегда заняты одним делом.
Федор сложил руки на груди и закинул голову, глядя на небо. Что он собирался увидеть? Чаек или облака?
Ничего он не хотел особенного. Он просто ловил кожей направление ветра, который легонько, но уже поддувал. Как спокойно, как мирно вокруг. Пускай бы так мирно и покойно все шло дальше, он вернулся бы с миллионами, за которыми устремился, А на берегу ждала бы его жена с наследником на руках.
Зачем ему миллионы? Да затем, чтобы устроить Марии достойную ее красоты и нежности жизнь. Господь даст, все сложится так, как должно, тогда выйдет он в разряд совсем иных людей. Он купит Марии дом в Москве. Чтобы из своего окна она видела кремлевские маковки. Чтобы понял она, что ничуть не прогадала, выйдя замуж за купца, а не за кого-то из своих…
Позаботится он и о сестрице ее, Елизавете, которая сейчас оберегает его любимую жену.
Любовь… Что мужчина без нее? Нет ему без нее никакой радости. Победы и те для чего нужны? Известное дело, так испокон веку повелось – кинуть под ноги женщине. Так это так… Даже если сам мужчина думает иначе.
Федор ухмыльнулся. Если сам мужчина не кинет свои победы под ноги женщине, она без него распорядится. Все сама заберет. Без остатка. Даже если бы Павел отнял у него наследство, то ясно как день, кто бы пользовался финогеновскими деньгами.
Ах, Павел, Павел. Неужели в голове его никогда не проветрятся мозги? Ведь если верно болтают, то эти француженки, с которыми он проводит дни и ночи, состоят под особым наблюдением властей. Неужели тот случай, когда Павел увидел Наполеона возле собора Парижской Богоматери, правда? «Мал ростом, а весь мир под ним будет» – что-то вроде этого произнес батюшка.
Весь мир? Да вряд ли. Россия не будет под Наполеоном, а это уже половина мира. Поспешил тогда батюшка. Но его можно понять – как еще любимого сыночка приподнять если не сравнить с властителем мира?
Федор поморщился. Боль становилась нестерпимой. Давно не болело у него так сильно в паху с тех пор, как он стал мужчиной. Он умел справляться с собой, но последние ночи с Марией его так распалили, что ему казалось, если бы он целый год от нее не отрывался, то даже тогда не сумел бы утолить жажду тела. Жена как будто стала еще чувственнее в последние перед его отъездом ночи. Наверное, потому и зачала. Какая радость!..
Федор прошелся по палубе.
Были у него до Марии женщины, но такой, как она, ни одной. Пожалуй, похожий трепет тело ощутило однажды, когда впервые, в Ревеле, он переступил порог публичного дома, в который ходили матросы. Там он стал мужчиной, там увидел себя сильным, этаким Ильей Муромцем. Потому что не таскался прежде по женщинам.
Он опустился на рундук и закрыл глаза.
Он вернется… Он будет любить Марию каждую ночь, увещевал он свою плоть. Надо только сходить в Америку и вернуться. Тогда Мария снова понесет, осенило его.
Федор видел большой зал нового дома, убранного, как в Европе. На окнах светлые занавеси, полы устланы персидскими коврами, камин, а перед ним клавикорды. Картины на стенах, писанные маслом, в дорогих рамах, серебряные подсвечники. Мария играет, а золотоголовые детки тихо забавляются и смеются серебряными голосами под звуки нежнейшей музыки. Сколько их? Не счесть!
Федор засмеялся и открыл глаза. У него хватит добра на всех. Хватит на то, чтобы продолжить род Финогеновых на этой земле, большой и мощный, явившийся из глубин веков. А если тесно станет его детям на земной тверди, он выпустит сынов в море на отменных судах.
Боль отпустила, как будто он сумел заговорить ее.
Нос бригантины неспешно раздвигал соленые воды. Федор смотрел на воду и не в первый раз подумал, а каково было бы опуститься к самому дну? «Но нет, нет, чур меня, – спохватился он, – не утопленником, упаси Господи, не с синим лицом и раздутым брюхом…»
Внезапно его мысль оборвалась, он не додумал, что мог бы увидеть там, где царство рыб и разных гадов, где зеленые тонкие водоросли шелестят, словно колосья спелой ржи на земных полях. Ему вдруг показалось, что море сходно с другим… морем…
Сердце забилось так, как тогда, когда он впервые увидел золотые волосы Марии. Не те, которые она редко прятала под платок или шляпку, хотя он привозил ей из дальних стран разные платки и шляпки. Благо она хорошо разбирается в том, что надевают красавицы. И когда она писала ему на бумаге, что привезти из той же Голландии, то его даже в краску бросало. Там было не только про платки… Как это он спросит в лавке, думал он? Но когда переступал порог, приказчик мигом понимал, что именно заказала красавица жена такого молодца.
Он сейчас думал о совсем ином золоте волос, которое пряталось до поры до времени в кружевных панталончиках, которые он привозил ей из-за моря…
Какая жалость, не увидит он жену с большим животом, когда в нем среди вод, как в море, будет расти его дитя. А жена его станет похожа на море, в котором идет невидимая миру жизнь.
Сердце Федора сжалось. Но все можно пережить ради той встречи, которая ждет его и которая не мечта, не сон, виденный сто раз, а правда – Мария на берегу с младенцем на руках. То будет великое счастье.
– Федор Степаныч! – Налетевший ветерок пытался подхватить голос и отнести его в сторону.
Федор уловил оклик, с сожалением выныривая из своих фантазий. Но все же успел зацепиться за мысль – так с кем же она встретит его? С сыном, конечно, с сыном. Впрочем, с дочерью тоже неплохо. «Нет, с ней – в следующий раз, Господи, ладно, а?» – неожиданно для себя попросил он. И сам удивился – он смеет просить, вместо того чтобы исступленно благодарить за то, что ему вообще отпущена такая радость! Человек сам порой не знает, чего просит, говорил отец. А тот хорошо знал, что говорил, если он со своим отцом сумел из глухого вятского починка добраться до Лальска, откуда дорога – хоть по морю, хоть по суше – все равно приведет к удаче.
– Федор Степаныч! – снова позвал его голос, да так громко, что Федор прикрыл ухо рукой.
– Чего орешь, режут, что ли? – с досадой бросил он в ответ, но каблуки черных сапог уже громко стучали по палубе. – Чего стряслось, Прыткий?
– Да узнать хотел, сала-то какого нарезать – со шкуркой иль без нее?
Федор едва не выругался – из-за такой малости Алешка выдернул его из сладких грез. А потом осадил себя – вот спасибо парню, иначе эти грезы бог знает куда бы завели. Фантазии – тенета дьявольские. Поверишь в них, а потом как? А если все не так будет, как нагрезил?
– Со шкуркой или без нее, спрашиваешь? – Федор пощипал верхнюю губу – детская привычка оказалась неодолимой. Как мать ни стращала, что от этого заячья губа вырастет – не верил. Не выросла. А если бы поверил? Выросла бы? Да нет, перестал бы щипать, усмехнулся он про себя, мысленно проведя с собой беседу, в которой все вопросы и все ответы давно известны. – Со шкуркой, я думаю.
– Вот и я люблю со шкуркой! – Веснушчатое лицо Алешки Прыткого расплылось от улыбки. Ему было приятно, что вкусы хозяина совпадают с его вкусами. Может, и он когда-то станет собственником такого судна, подумал Алешка с замиранием сердца и понесся вниз, туда, где накрывали стол для обеда.
– Пошустри среди провизии, – бросил ему вдогонку Федор. – Там есть маленький бочонок, отведаем, каковы рыжики. Они того же засола, что и в большой кадке. Той, которая для американцев припасена.
– Всенепременно, Федор Степаныч! – Послышался еще более резвый топот, а Федор, постояв минуту-другую, всматриваясь в пустынную даль, тоже повернул к лестнице, которая вела в нижнюю часть судна.
Итак, многотрудный переход по морям и океанам, обещающий миллионы, продолжался. Сердце взволнованно дернулось, Федор приложил правую руку к груди, словно желая удержать его там, где ему положено находиться. Но какова награда всему? Счастье всей его жизни. Вот она какова.
Он непременно напишет Марии письмо. Они пройдут пролив Зунд и причалят на день в порту, чтобы загрузиться водой и едой, оттуда он отправит ей слова любви и уверения в полном их счастье в этом мире.
16
Севастьяна не могла ничего с собой поделать. Мысли о том, что у Финогеновых что-то происходит, не давали покоя ни днем, ни ночью.
Вот и сегодня она задула свечи и легла на свою широкую постель, как всегда утонула в нежнейшей перине, но сна ни в одном глазу.
На этой перине с ней бывало такое – когда ночь напролет нет сна. Но то было прежде, когда жив был Степан, и бессонными были ночи по другой причине, как были они и жаркими… Но сейчас ее бросало в жар, стоило ей подумать – а если правда Мария беременна? И тут же перед глазами возникал Павел.
Она повернулась на другой бок, доверившись старой примете: если хочешь отделаться от дурного сна или дурных мыслей – повернись на другой бок.
Не помогло и это. Тогда Севастьяна вылезла из постели, набросила поверх ночной кофты пуховый платок и зажгла снова свечу. Потом прошла к туалетному столику и из-за зеркала достала карты в подаренном Лизой футляре. Это были новые карты, но, как она говорила, легкие на ответ.
Она села на пол и разложила перед собой карты. Пасьянс не только отвечал на ее вопрос, но и вгонял в сон. Она знала за собой такое дело.
Черви – к червям. Буби – к бубям…
Севастьяна почувствовала напряжение в спине – не девочка, сидеть вот так на полу с прямой спиной. Но, раскладывая на полу карты, она старалась извлечь пользу и для своего тела. Не могла она позволить, чтобы спина стала колесом. Она и в могилу сойдет прямая, как сибирский тракт. Эта шутка Степана ей всегда льстила.
Так что же? – смотрела она на карты перед собой. Сходится так же, как сошелся тот строгий пасьянс, который она разложила для Марии прошлой весной. Тогда она догадывалась, конечно, о чем ее вопрос к картам. Но сейчас, разложив и свой тоже, она поняла – сошлось.
А чтобы не искушать судьбу, чтобы не накликать беды, должна и она точно так же поступить с картами, как она велела поступить Марии.
Севастьяна сгребла карты с пола, подстелила под них белый платок и завязала узелком. Она оглядела себя и решила, что вполне может обойтись летним салопом из голубого шелка, который справила недавно. Она набросила его поверх ночной кофты, надела ботинки на босу ногу и вышла за дверь.
Лала вот она, течет прямо перед домом. Не надо далеко ходить. Не надо-то не надо, одернула она себя, а если утром кто-то найдет обрывки карт? Да еще бросит их на берег? Опасно.
Она решила пройти дальше по берегу.
От ночной тишины зазвенело в ушах, а потом откуда-то донеслись лошадиное ржание, коровий вздох в стойле на заднем дворе, мимо которого она проходила. Только эти редкие звуки и напоминали о том, что город жив.
Севастьяна уже собралась свернуть к знакомым мосткам, где бабы обычно бьют вальками белье – стирают.
Внезапно до нее донесся звук, который ни с чем иным не перепутает никто в этих местах, – топот копыт. Она метнулась в тень деревьев, не желая, чтобы ее разглядели в ночи.
Но и она сама мало что смогла разглядеть – слишком черна была ночь. Только то, что ехали двое в седле, – это точно. Так же точно, как и то, что одна из двоих была женщина. Кто еще может так смеяться, как женщина, которую посадил мужчина перед собой в седло? Севастьяна сама так смеялась, зная, как мужчине нравится такой бездумный смех. Она сама так сидела не раз, отправляясь на свидание со Степаном подальше от людских глаз. И молила при этом Бога, чтобы ночь была чернее черного, Как сейчас.
Севастьяна улыбнулась. Значит, кому-то сильно повезло.
Она вышла из тени и устремилась к мосткам. Вода Лалы темнела и чуть-чуть серебрилась. Молодой месяц все же напоминал о себе – он тут, он просто мал, но уже завтра станет больше. Но куда устремилась пара? Она ехала в сторону дальнего леса, где непроходимая тайга и едва заметные тропы. «Да зачем же так далеко-то?» – изумилась Севастьяна.
Но, видимо, есть на то своя причина. А ей нет никакого дела, уверяла она себя. Однако что-то не позволяло Севастьяне с этим согласиться. Как-то так выходило у нее в жизни – случайная мысль, случайная встреча всегда имели свое продолжение.
Пахло водой и травой, в которой все еще цвели головки клевера и мелкие белые ромашки на тонких ножках. Милые цветочки, но куда им до тех, что растут в саду у Марии. Снова она мысленно завернула к Финогеновым и увидела цветущие розы под окном. Она и подумать не могла, что привезенные Марией из Москвы черенки роз превратятся в такие кусты – загляденье.
Предлагала она и ей:
– Хочешь, посажу перед твоим окном? Скажу, что с ними делать. Ты ведь любишь все красивое, верно, Севастьяна?
– У меня в-о-он сколько черенков, они все под моим окном, за всеми надо ходить. Чтобы из них тоже розы выросли.
Что ж, сироты для нее – главное в жизни, все эти подкидыши для нее как послушание. Она его исполняла, она и дальше будет исполнять, каким бы трудным дело ни было. Ради благоденствия детей она готова не только в драку вступить, но и под юбку кому угодно заглянуть.
Севастьяна развязала узелок и принялась за дело. Обрывки карт уплывали, увлекаемые течением. Севастьяна чувствовала все большую уверенность в том, что она не ошиблась. По тому, как вертелись на поверхности воды легкие обрывки бумаги, чувствовала она еще одно – тревоги ожидают дом Финогеновых, и очень скоро. Потому что большие деньги – слишком уж они манки для Павла, чтобы он не попробовал их отбить.
Но как он это станет делать – вот о чем ей надо догадаться.
Севастьяна еще немного постояла у реки, а когда из виду пропало последнее пятнышко, пошла от воды, трижды оглянулась, как положено, и отправилась домой.
Воспитательный дом стоял на берегу – ухоженный, надежный, это было видно даже сейчас, когда рассвет вот-вот должен был забрезжить. А ведь он таков, потому что Федор Финогенов честно исполняет отцовскую волю. А Павел…
Она прибавила шагу.
Этот дом стал ее домом давно, еще при Степане, а в своем собственном доме она не помнит, когда была в последний раз. Так неужели из-за Павла все переменится?
Она не допустит.
В ту ночь Севастьяна все-таки заснула, но уже под самое утро…
Севастьяна заходила к Марии и Лизе каждый день. Иногда ей казалось, что в голове у нее совсем помутилось. Она напрочь перестала их различать. Кажется, вот что-то мелькнуло от прежней Марии, она так морщит губы, когда не получается узор кружева. Но, Господи, стоит посмотреть на другую – то же самое. Как назло, Анна куда-то провалилась, а она наверняка могла хоть что-то подсказать. Сестры отпустили ее, мол, попросилась, встретила знакомую по прежней жизни.
Не Глафиру же пытать? Она в чем и разбирается, так только в своих горшках. Их-то она с закрытыми глазами отличит. Но надо отдать должное – хорошая у Финогеновых кухарка. Севастьяна, которая сейчас стояла возле окна и смотрела на утреннюю реку, прислушалась к себе и уловила урчание в животе. Этого еще не хватало!..
Она опустила руку в карман и вынула горстку леденцов. Подкинула на ладони, они запрыгали, закувыркались. Желтые, как морковка, красные, как малина, один черный, как спелая черемуха. Она чувствовала, что неспроста эти конфетки прямо сейчас легли ей в руку. Она сощурилась, будто невесть где хотела разглядеть невесть что.
Разглядела.
Она кинула в рот красный леденчик, чтобы желудок не сердился, не урчал, как Гуань-цзы, когда разозлится, – кстати, ей надо оставить черный леденчик, кошка их любит. Она снова положила леденцы в карман юбки.
С леденцом за щекой Севастьяна пошла по коридору к той комнате, где воспитанницы учились шить меховые шкурки. Это были особо даровитые девочки. Их она не отправляла в красильную, где красили льняное полотно, которое тут же, в доме, ткали. Меху нужны нежные пальчики и сила в руке. Как для игры на клавикордах, пришло в голову сравнение, и Севастьяна снова увидела то ли Лизу, то ли Марию за инструментом.
В воспитательном доме до клавикордов дело пока не дошло, но при Федоре может такое случиться. А вот при Павле не до музыки, они с ним могут сами запеть, сев на воду с сухарями.
Они с ним… Они с ним… вертелось в голове, как скороговорка, и, слившись, слова образовали – да это же имя – Анисим!
Анисим! Севастьяна чуть не расхохоталась. Батюшки, да ведь у него же дом в лесу! Как раз в той стороне, куда вчера сквозь ночь укатил всадник с женщиной. Очень на него похоже. Если они с Павлом вместе приехали в Лальск…
Вот парочка, о которой стоит побеспокоиться, сказала себе Севастьяна. Да поскорее. Иначе…
Вспомнив об угрозе, которая может нависнуть – или уже нависла – над ее домом, она прибавила шагу. Угроза, казалось ей, носится в воздухе.
Севастьяна втянула в себя воздух, будто уже в коридоре могла уловить этот запах.
Пахло поджаренной к обеду рыбой.
Севастьяна открыла двери мастерской и увидела девочку, которая сейчас ей была нужна.
– Здравствуйте, девочки, здравствуй, Софьюшка.
Темноволосая девочка подняла глаза от работы – она сшивала тонкую беличью мездру – и улыбнулась.
– Здравствуйте.
Севастьяна наклонилась над ней.
– Как хорошо получается у тебя, Софьюшка. Как искусно, – хвалила она девочку. – Молодец! А что, не заходил ли к тебе добрый гость? – спросила она, пристально вглядываясь в нежные черты лица.
Есть в нем кое-что от лица Анисима. Только он в бороде, и трудно сказать, подбородок сердечком у Софьюшки от него или…
– Заходил…
– Подарки привез?
– Привез. Платье. И ботинки. – Она выставила ножку в коричневых ботинках, такую маленькую и аккуратную, что просто загляденье.
– Пообещал чего-то?
– Пообещал.
– Чего же он тебе пообещал?
– Он сказал, что это секрет.
– Да разве от меня бывают секреты? – Голос Севастьяны, когда она хотела, наполнялся елеем.
Девочка подняла на нее карие глаза. В них было столько искренней радости, что женщина не сомневалась – Софьюшка поделится с ней секретом.
– Радость удваивается, если ею поделишься с другим. Говори, не бойся. – Она вынула из кармана леденцы, снова заметила черный и кинула его обратно в карман. Остальные протянула ей. – Вот возьми-ка.
Глаза Софьюшки блеснули. Она любила леденчики.
– Он сказал, что у него скоро будет много денег и он меня заберет.
– Вот как? Это хорошо, когда много денег, – заметила Севастьяна. – С ними жизнь идет по-другому.
– Батюшка сказал, что нашел мне маму.
– Маму? – озадаченно переспросила Севастьяна. Вот так новость! – Кто же такая?
– Он сказал, что это пока тоже секрет. Он даже мне его не открыл.
– А он обещал ее показать? – подступила с другой стороны Севастьяна.
– Обещал.
Вот как? Значит, новая мама где-то здесь? Если бы она, допустим, ехала из Вятки или из самой Москвы, то он бы сказал дочери иначе. Мол, вот приедет…
– Хорошие вести, милая. – Севастьяна не лукавила. Для нее и впрямь эти вести хорошие. Они наведут ее на отгадку. – Хотя мне жалко будет с тобой расстаться.
Софьюшка раскинула руки и обняла Севастьяну.
– Мне тоже.
Севастьяна поцеловала ее в макушку.
Сердце билось тяжело, как будто не сердце вовсе, а кузнечный молот. Вот загадка так загадка. Совсем новая или все эти загадки, которые сейчас она отгадывает, одна к одной?
И у них одна большая и важная отгадка? Севастьяна пока не знала.
Убрав с лица девочки выбившуюся из-под платочка прядь, женщина вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Словно боялась спугнуть Софьюшку. Или отгадку, которая, как ей казалось, где-то рядом.
