Текст книги "Прощай, пасьянс"

Автор книги: Вера Копейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Ты про ту, которая с пелериной из горностаев? – спросил Федор.

– Про нее.

– Да, такую шубку поискать.

– Но скажу тебе, не стану присваивать. Придумала я такую пелерину по мысли твоей жены.

– Она разве знает, что мы с тобой и твоими воспитанницами затеяли? Я пока ей не говорил, это секрет.

– Ага, и у тебя секреты от жены? – Севастьяна покачала головой. – Неужто все мужики одинаковые?

– Да это же такой секрет, после открытия которого будет еще большая радость. Я как хочу поступить – отвезу на пробу в Америку пяток наших шуб, а потом, когда вернусь, у нас такие нарасхват пойдут.

– Не собрался ли ты мадам Шельму за пояс заткнуть? Чтобы выметалась она из Москвы, с Кузнецкого моста, со своими шляпами из нашего меха, но будто французскими?

Федор покачал головой:

– До чего имя у нее подходящее.

– Еще бы нет! – фыркнула Севастьяна. – Шер-Шальме – она и есть самая настоящая шельма.

– Просто не знаю, что делать, – проговорил Федор и перевел взгляд в окно.

За ним темнел лес, густой, синеватый, словно темно-синее небо поделилось с ним цветом. Он казался Федору цвета морской волны, которая ждет его бригантину. Он уезжает отсюда почти на год. Конечно, это не три отцовских года китайской экспедиции, но тоже немалый срок. Вполне возможный для перемен, причем самых неожиданных.

– Ты… про Павла, – тихо и утвердительно сказала Севастьяна.

– Про него, – вздохнул Федор. – Он с ума сходит. Не вылезает от этой Шельмы-Шальме.

– А ведь старая кляча, прости Господи! – бросила с осуждением Севастьяна. – Что такое знают француженки, чего не знают наши бабы, а? – Она посмотрела взглядом снизу верх на своего гостя.

– Будто сама не знаешь! – Взгляд Федора стал иным. Это был взгляд мужчины, который хорошо понимает тайный язык, понятный опытным мужчинам и женщинам. – Мне будет жалко, если он спустит все свои деньги на нее.

– По-моему, – вздохнула Севастьяна, – он уже спускает твои.

– Он в долгах? – Федор почувствовал, как у него перехватило горло.

– Как в шелках.

– Можешь узнать точно?

– Как мать для родного сына узнала бы.

Он улыбнулся, хорошо понимая, о чем она. Мать для сына себя не пощадит. На все пойдет, чтобы спасти и вызволить из всех передряг.

– Я оценю это, Севастьяна, – сказал Федор. – И еще прошу – присмотри за моей женой в мое отсутствие.

– Ты в ней сомневаешься? – Она недоверчиво взглянула на Федора, в ее глазах мелькнула легкая досада. Так обычно смотрят женщины на мужей подруг, которые проявляют крайнюю бестолковость. – Да она на тебя не надышится! Она никого не видит, кроме тебя!

Он улыбнулся и положил руку на плечо Севастьяны.

– Я тоже не надышусь на нее. Сама знаешь. Я не про то говорю. Просто не давай ей тосковать. Она ведь домоседка.

– Станешь в нашем Лальске домоседкой, – сказала Севастьяна. – Не на чаи же к лальским купчихам ей ходить, верно? – Потом, не дожидаясь ответа, который ей вовсе не был нужен, она спросила: – А сестра ее приедет?

– Должна приехать. Обещала на весь срок.

– Вот будет весело! – Севастьяна засмеялась. – Придется потрудиться, чтобы различать Марию и Лизавету.

– Мне самому-то трудно. Но так было поначалу. А потом я стал их отличать по глазам.

– Да они у них одинаковые!

– По свету в глазах, – ухмыльнулся Федор. – Но сейчас, я думаю, они стали разными. Лиза жила в Париже, там все другое. Ты, наверное, слышала, что с ней приключилось?

– Мария рассказывала. – Севастьяна покачала, головой, потом на лице ее возникло восхищение. – Я вот думаю, смогла бы я так, как она, или нет?

– Ты бы смогла, – заверил ее Федор.

– Но я стрелять-то из пистолета не умею.

– Ты бы руками задушила любого, – заверил ее Федор.

– Любого супостата, – засмеялась она, – это верно. За любимого человека я всегда постою. Но она-то, она! Профессорская дочка! Откуда в ней такое?

– Понимаешь ли, Севастьяна, дочки ученых родителей нам не чета.

– Но ты-то на такой женился!

– Потому что не чета, – упрямо повторил он.

– Ну да!

– А если бы они были такие, как мы, то разве решилась бы девушка вроде Марии пойти за купца? Да она бы в мою сторону не поглядела!

– Ох, Федор, такого купца, как ты, поискать и не найти. Богат, учен, свет повидал. А красавец…

– Но ты знаешь, что такое сословия? Свой круг?

– Я новгородка, и этим все сказано, – фыркнула Севастьяна.

– Вот и они с другой меркой, чем мы, подходят к жизни. Батюшка учил своих дочерей, что миром движет любовь. Нет жизни без глубокого чувства. Нет сего чувства без любви. Нет любви без сего чувства. Вот так сказал ей отец, когда она объявила, что хочет выйти, замуж за купца Федора Финогенова.

– И слава Богу, – поддержала его Севастьяна. – Что ж, отправляйся в путь. А мы тут бабьи дела свои станем делать. Сказки друг другу рассказывать, кружева плести, полотно ткать да красить, шубы шить. Не волнуйся. Когда кого ждать, время летит быстро.

– Ты это хорошо знаешь, верно? – усмехнулся он.

– Как же не знать? – деланно изумилась она, всплеснув руками. – Господь ждет меня на небесах, вот и время мое бежит быстро.

Федор уставился на Севастьяну, а потом расхохотался.

– Понятное дело, почему тебя отец мой… уважал. – Он хотел сказать другое слово, но удержался. Они и так знали о чем речь.

А речь о том, что его отец пылал страстью к этой женщине, и едва ли не эта страсть раньше времени свела в могилу его жену, мать Федора. Но она умерла давно, и Федор не испытывал по ней неизбывной тоски. Севастьяна тоже овдовела, хотя вдовой она была, по сути, и при живом муже, он оказался недостойным ее человеком. Они давно разъехались, но официальный развод – дело затруднительное, дорогое. Муж ее давно в могиле, перепил своего сбитня, как он называл напиток, которым пытался торговать в трактире, открыв заведение ненадолго. Но сам употреблял его чрезмерно. А Севастьяна не собиралась становиться трактирщицей. Не по ней такая доля.

Как теперь подозревал Федор, воспитательный дом выстроен отцом не просто по тем причинам, о которых говорил он сам. А как способ обеспечить любимую женщину уберечь от житейских невзгод до самого конца ее дней таким окольным способом. Что ж, теперь и сам Федор прекрасно понимал, что значит забота о любимой женщине.

– Вот, Севастьяна, очередной взнос на твой воспитанный дом. За все предстоящие месяцы моего отсутствия.

Она взяла деньги, аккуратно пересчитала.

– Надолго уезжаешь, – заключила она, опустила их в карман черного крепового платья и вопросительно взглянула на Федора. – На девять месяцев? – спросила она. Сказала и тотчас пожалела. Не надо было произносить цифру, которая, конечно, царапнула Федора по сердцу. Она заметила это по тому, как напрягся шрам возле рта, а серые глаза стали цвета шуги в зимней проруби. – Ох, прости, обсчиталась, – поспешила она. – Больше, гораздо больше. Зайдешь еще перед отъездом? Можно без даров, – торопливо добавила она улыбаясь. – Уже с нас хватит.

– Даст Бог, вернусь, одарю еще больше. И дом твой, и Лальск.

– Как отец после экспедиции в Китай.

Федор передернул плечами:

– Батюшка мне во всем пример.

Севастьяна ухмыльнулась и не удержалась от колкости:

– Не думаю, что твоя Мария обрадовалась бы таким словам.

Но Федор не принял укола, а пояснил:

– И в этом тоже.

Глаза Севастьяны зажглись жадным огнем.

– Н-неужто?

– Я ведь не говорю, на кого направлял свою страсть батюшка…

– Не говоришь, – хмыкнула Севастьяна.

– Вся моя страсть тоже направлена на одну женщину. На Марию. Как и его страсть. На тебя.

«Что ж, так было. Только страсть эта дала лишь цветы, а все плоды выносила твоя матушка. И надорвалась, – подумала Севастьяна. – Плоды, завязавшиеся без любви, тяжело достаются».

– Ну вот и хорошо, Федор, – сказала она вслух. Перекрестила его, он повернулся, собираясь идти к двери, но в тот самый миг стайка девочек высыпала в зал. Они были в одинаковых коричневых платьицах с белами кружевными воротничками.

– Ну что, ангелы наши, поблагодарите Федора Степановича Финогенова за дар, который он принес нам всем. Теперь будем ждать праздника, чтобы порадовать Господа и всех нас.

– Спа-си-бо-ог… спаси-бог… спа-си-бог… – стояло в ушах Федора, когда он спускался по ступенькам на улицу.

3

Севастьяна стояла в дверях и смотрела, как уходит Федор. На мгновение ей показалось, что это уходит не он, а Степан, его отец, на которого так похож сын. Одно лицо, только шрама не было у Степана. Но этот шрам ничуть не портит молодое лицо.

Она провела рукой по краю платка, которым были покрыты ее волосы, черные, без единого серебряного. Она не почувствовала, нет, но вспомнила волнение, которое всегда охватывало ее, когда она смотрела в спину уходящему от нее Степану. Радостного волнения – он вернется к ней. Вернется снова. Обязательно.

Он возвращался.

Севастьяна медленно закрыла дверь, задвинула тяжелый деревянный засов. Сквозь слегка рассохшиеся доски угадывалось солнце. Почти летний день, думала она, направляясь по длинному узкому коридору к себе в комнату. Половицы, ничем не покрытые, тихо постанывали, ей казалось, что это стонет ее сердце.

Еще одно лето. Без Степана. Без любимой матушки. Они ушли навсегда.

Вот и ее дверь. Севастьяна потянулась к ручке.

Да, они ушли. Но она здесь. Она еще долго будет здесь. Как говорила любимая матушка, Господь призывает к себе тех, кто все сделал на этом свете. А у нее еще полно дел. Вон сколько птенчиков открывает рот, стоит им завидеть ее издали. Девочки, мальчики. Всех надо поднять. Всем надо дать ремесло в руки, чтобы, выйдя отсюда, они могли прокормить себя.

О воспитательном доме ходили разные толки. Кто-то одобрял, что он есть, а кто-то и осуждал. Последних, пожалуй, раньше было больше. Говорили, мол, незачем устраивать приют для незаконных детей. Разве это не способ покрывать нынешний разврат?

Но сама она видела в этом жест милосердия. Виноваты ли младенцы в грехах родителей? Не будь этого приюта, что сделали бы матери? Совершили бы преступление, вот что. Они лишили бы жизни невинные души, желая скрыть их появление на свет. А что оставалось бы делать матерям, если они не смогли бы их устроить? Они ведь не в силах воспитать их.

Севастьяна любила этот уютный дом на берегу Лады, любила своих воспитанников. Она не хотела, чтобы дом походил на казенный приют. Она хотела, чтобы это был их дом, а она всем мать. Почти во всех этих детях есть кровь и новгородцев, хоть и в дальних поколениях, но есть, Она учит их слышать голос могучей, вольной крови, она поможет им устроиться на этой земле. Девочки умеют ткать на станке лен, некоторые даже плести кружева из льняных нитей. А мальчики ловко выделывают шкурки и владеют толстой иглой, которой эти шкурки сшивают. Она рада этому.

Севастьяна вошла в свою спальню – не на всякую ночь она возвращалась в свой собственный дом, а оставалась здесь, заперла за собой дверь. Она засунула руку в карман и вынула деньги. Снова пересчитала ассигнации. Достала с полки серебряную шкатулку, которую привез ей Степан из Китая. Положила в нее деньги, подержала в руках, пытаясь уловить какую-то неясную мысль. Она никак не могла ее поймать. Так бывает, когда силишься, но не можешь удержать в памяти только что увиденный сон. Вроде бы и проснулась, глаза мир видят, а сон тает, как туман. Причем сон-то важный, который обещает открыть тебе будущее, но не ухватишь его.

Севастьяна с досадой поставила на стол шкатулку, тяжелое серебро стукнулось о массивную дубовую крышку. Подошла к окну, отодвинула гардины и скрестила руки на груди. Из окна хорошо виден другой берег реки, пологий, длинным языком он вдавался в дремучий лес. Вот тут они переправлялись через реку на лошадях. Со Степаном. В их первую ночь. Тогда пал густой туман, покровитель любовников, как шутил Степан, а ее сердце при этих словах горело огнем и посылало этот огонь ниже, ниже… Чресла требовали своего… Свет луны, пробивавшийся сквозь туман, серебрил все вокруг.

– Ох, что мы делаем, Степан? – шептала она, а голос срывался.

– Скажи лучше, как нам везет. – Он наклонился к ней и пощекотал жесткой бородой длинную шею. Он не брил бороду, он не подчинялся запретам, не пугали его и штрафы, веденные, еще при Петре: хочешь одеваться в русский кафтан, а не в немецкий, хочешь носить бороду по грудь – изволь платить в казну. Не, знала она, жив ли тот указ или его отменили, но борода Степана была жива, она щекотала ее, а тело таяло… – Скажи лучше, как нам везет с туманом. Луна-то, смотри, будто на сносях. – Он засмеялся своей шутке.

Севастьяна тотчас подхватила:

– По мне так уже не на сносях. Уже воды отходят.

Он крякнул.

– Ага, и превращаются в туман. Который нас с тобой укроет. Ты скажи еще, что нас с тобой луна родит. За что я тебя люблю, милая, это за непохожесть на других баб.

– Ты мне уже говорил, – фыркнула Севастьяна.

– Еще сто раз скажу. Нет, тысячу.

Она замерла при этих словах.

– Так ты не… на раз меня зовешь в лесок?

– А ты разве пошла бы на раз? – Он хихикнул и снова пощекотал ей бородой шею, только теперь уже возле самого ее основания. Ворот кофты раскрылся, кончик бороды нырнул глубже. От прикосновения к нежной коже на груди Севастьяне стало щекотно. Она засмеялась и опустила подбородок. И тут же его губы крепко впились в ее рот. – Говори, пошла бы на раз? – Он оторвался от нее и произнес свои слова на выдохе.

– Не пошла бы. Даже с тобой, Степан.

– То-то и оно, а еще вопросы задаешь. Я верно говорю, не похожа ты на других баб.

– Будто сам похож на других мужиков, – хриплым голосом проговорила Севастьяна.

– Я такой, какой тебе подходит.

– Тогда почему же мы с тобой раньше не встретились? – Она тяжело дышала, а он обнял ее, увлекая на землю.

– Потому что раньше мы такими не были.

– Не были? – прошептала она следом простые слова, пытаясь обнаружить в них иной смысл. Желания собственного тела вытеснили из головы все мысли, а слова слетали с губ просто потому, что они к ним прилипли раньше.

Федор горячей рукой обвил тонкую талию Севастьяны, а другая рука нырнула под кофту и уже мяла ее грудь.

– А может, туман похож на ад, – пробормотала она, сама не зная почему.

– Отчего ж не на рай? – отозвался Федор, лаская губами мочку ее уха. Она вздрогнула от удовольствия, пронзившего ее тело словно иглой.

– Потому что в раю свет и солнце. А в аду из котлов пар идет. Как сейчас, там все в тумане.

Степан засмеялся, отнимая губы от ее уха.

– Сейчас разгоним туман, – пообещал он ей. – Ты увидишь солнце. Да такое и столько его, что глазам больно станет…

Севастьяна хрипло рассмеялась, вспоминая ту ночь. Горло перехватило, как тогда.

Да, не обманул Федор. И тогда, в их первую грешную встречу, и потом, во все последующие, она явственно видела раскаленное солнце. Такого солнца не увидишь даже в раю. Она в том не сомневалась ни единого мига.

Внезапно при мысли о солнце и Степане она уловила то, что от нее ускользало так долго.

Павел. Брат Федора. Самый младший, поскребыш, как говорят. Любимый сын Степана Финогенова.

Она вздохнула, плотнее прижала крышку к шкатулке. Потом достала из кармана связку маленьких ключей и вставила один в узкую прорезь. Повернула три раза. Вот так-то надежнее, решила Севастьяна.

Да, любимый сын Степана Финогенова вовсе не Федор. Федор – сын уважаемый, А любимый – Павел. И, как бывает, ради любимого, в угоду ему родитель готов обделить других детей. Но при этом он всегда найдет объяснение – почему. А если есть объяснение, да не простое, а премудрое, то это значит одно: были муки перед тем, как додуматься до того, до чего додумался. До несправедливого.

– …Ты на самом деле хочешь это сделать? – услышала она свой голос, в котором невольно прозвучало возмущение, когда Степан поделился с ней своими намерениями. Он не ради уважения к ней делал это и не ради желания посоветоваться. Чужие советы ему никогда не были нужны. Он сам их тоже не раздавал, потому что считал – что сказал, то улетело. Дело заключалось в другом. Севастьяна писала грамотнее, чем он, а он хотел, чтобы, последняя его воля, изложенная на бумаге, толковалась ясно, так ясно, чтобы и комар носа не подточил.

– Поняла, почему я тебе это показываю? – Он величественно взглянул на нее, пытаясь гордой посадкой головы подчеркнуть, что снисходит по одной лишь, причем вынужденной, причине. Неграмотность была делом обычным и никем не осуждаемым. Грамотность – напротив, необычным и зачастую осуждаемым. Поэтому в умении Севастьяны писать и читать правильно он не видел никакого превосходства над собой. – Я хочу, чтобы все было яснее ясного, поняла?

– Но я же не кукла, мякиной набитая, – проворчала она. – Я читаю и думаю.

– А ты не думай. Тебе-то что? О тебе я позаботился. – Он самодовольно усмехнулся. – Ты меня не забудешь до конца дней.

– Спасибо, Степан. Но… но мне жаль Федора. – Она внимательно посмотрела на него. По ее черным глазам было видно, что она ждет ответа.

– А чего ты его раньше срока оплакиваешь? – ухмыльнулся он. Потом сощурился и спросил: – Или знаешь чего? Чего я не знаю?

– Нет, – ответила она.

– Так чего же? У меня дети посыпались через девять месяцев после венчания. Так, может, за пять-то лет, которые я дозволяю ему с женой пустовать, – он поднял вверх указательный палец, призывая Севастьяну осознать, как велик срок, – у него пятеро родятся? Тогда все станет его, все, что мной ему отписано.

– Но почему? – не понимала Севастьяна, хотя подозревала в этом условии корысть. Он делал это в пользу младшего. Павла.

– Почему, почему! – Степан сердито махнул рукой. – Неужто не ясно? Зачем ему столько моих денег, если он осунется бездетным?

– А если они родятся через шесть лет? Бывает, дети рождаются и на десятый год после венца, – упорствовала Севастьяна.

– Стары будут оба. Кровь испортится. Пускай жену любит так, чтобы до тридцати своих лет с первенцем управиться.

– Тебе не нравится Мария?

– Мария? – Он умолк. – Мария – картинка. Украсит собой дом. Мария – игрушка. Но не похожа на ту, которая каждый год будет стельная.

– Ты прямо как про корову, – поморщилась Севастьяна. – А зачем чтобы каждый год?

– Вот и ты тоже… Ты не из тех, что стала бы рожать каждый год.

Севастьяна усмехнулась:

– Так что же?.. Жена, по-твоему, только рожать и приспособлена Господом?

– А ты как думала? Не зря китайцы оплакивают смерть не жен, а красивых гетер.

– Но мы же не китайцы. Ты на них прямо помешался.

– Ты бы тоже помешалась, попади туда! – бросил Степан.

– Не попаду.

– Вот и хорошо, что не дано такое увидать женщинам.

– Но ты ведь не был против, когда Федор женился на Марии? – Севастьяна решила вернуться к прежней теме.

– Нет, а зачем? Мужик хочет утолить свою страсть. Благое дело. Но детей придется рожать другой, если она не станет.

– Но он не изменит Марии! – с жаром воскликнула Севастьяна. Она и сама не знала, что настолько сильно полюбила эту девочку.

– Да я и не жду, – спокойно сообщил Степан. – Потому и вношу перемены в дедовы условия о наследстве. Пускай Финогеновых детей делает Павел. – При упоминании имени любимца лицо Степана расплылось, он засиял, будто масленичный блин.

– Ох, несправедлив ты, батюшка, – покачала головой Севастьяна.

– А что же, справедливее будет, если Федор только и станет делать, что валяться со своей красавицей на мягкой перине да мои деньги тратить?

– Но почему ты думаешь, что он не будет их сам зарабатывать? Он весь в тебя. Не чета Павлу.

– Мужик в положении Федора, то есть при хороших деньгах, знаешь когда сам зарабатывает?

– Когда?

– Не когда ему есть на кого их тратить, а когда есть кому оставить. Вот в чем беда-то.

– А Павел…

– Павел моложе Федора, и, заметь, намного. Поскребыш мой дорогой. – Он вздохнул. – Матушка его преставилась раньше срока, я полагаю, потому, как отдала ему все свои последние силы. Она ведь и не встала после родов. Но красавца выродила. Подарочек мне за все про все. Павлу деньги наследные будут гораздо нужнее. Я это точно знаю.

Севастьяна так не думала, но ее ли дело спорить со своим любовником о его домашних делах? Она заставила себя вчитываться в строки завещания, чтобы не упустить ничего важного для Степана.

– А ты сам до этого дошел? – все же не выдержала и спросила она.

– Китайцы надоумили дедову волю чуток подправить.

– Да как же это они сделали?

– Я тебе уже говорил, они считают, что молодость кончается в тридцать лет. Вот я и подумал…

Севастьяна указала на некоторые строки, Степан поправил своей рукой и положил бумагу в шкатулку, в тайник, где хранилось все самое ценное. Хранилась у него там еще одна вещица, которая тешила его душеньку. Сильно раззадоривал его чудной подарок одного китайца. То была шапка с шариком. Толмач пояснил слова китайца, что такие шапки носят у них чиновники с первого ранга по девятый. Когда любезный китаец раскинул перед ним разные, предлагая на выбор, то Степан польстился на ту, что с золотым шариком. Хотелось ему сначала ухватиться за шапку с сапфировым шариком. Но золото… Ох… золото. Оно способно отвратить от красоты ради богатства.

Китаец надел ему на голову эту шапку, а себе – с красивым коралловым шариком и тотчас принялся кланяться. Удивленный Степан позвал на помощь толмача, а тот ему объяснил, что Степан выбрал шапку, сам того не зная, самого высшего, девятого разряда! А его хозяин имел право только на шапку первого. В которой и был. Потому он так горячо и кланялся. Заискивает, пояснил толмач.

– Скажи ему, – велел Степан, – что русский купец нюхом чует все, что высокого полета.

Эту шапку Степан привез с собой и надевал ее ради веселья, когда занимались они своими играми с Севастьяной…

– Ну, кто выше, а? – хохотал Степан, и он на самом деле был всегда выше…

Когда пришел тот миг, когда вынули бумагу и зачитали детям отцовскую волю, они не сильно удивились. Федор усмехнулся – он все же надеялся, что отец поделит иначе то, чем владел. Но не огорчился. Он только что женился и был уверен, что его красавица жена одарит его за отпущенные батюшкой пять лет никак не меньше чем тремя сыновьями. А то и больше, если вдруг родятся близнецы. А ну как три раза по два? То-то батюшка с небес увидит да охнет от зависти.

Так говорил он, шуткой успокаивая, встревоженную Севастьяну, которую вместо отца стал опекать с ее воспитательным домом. Причем отец и об этом позаботился – деньги на содержание дома он заложил в Федорову долю. А если эта доля перейдет к Павлу, то придется домом заниматься брату. Об этом Севастьяна не могла не беспокоиться.

А теперь у Федора остался год. Он к тому же уплывает в Америку.

Севастьяна вздохнула. Она понимала, что Федор старается соломку, как говорится, подстелить, чтобы помягче было падать, если что. Он хочет завязать дела с такими купцами за морем, которые не всем по зубам. И даже если отдаст он наследную долю – то есть все, что пришло ему от отца, – все равно будет при деньгах. Роковой срок, отпущенный Степаном старшему сыну, минет, когда он вернется из дальнего похода.

Риск велик, но таковы Финогеновы.

Севастьяна всегда хорошо чувствовала людскую природу, но еще лучше узнала ее через воспитательный дом. Сироты ведь не с неба падают, их рожают люди. Она узнавала, кто чей, не из простого любопытства, а давно уверовав в истину, что яблоко от яблони недалеко падает.

Занимаясь такими разысканиями, она обнаружила, как много людей завидуют всем Финогеновым, самым удачливым купцам в этих местах. Даже те, кто палец о палец не ударил, чтобы чего-то добиться, и с печи не слез. Не на пустом месте родился Федор, он и сам не стал пустым местом, но зависть к нему родилась с его первым криком и первым вздохом.

Севастьяна приняла за свою жизнь много родов, после которых немало младенцев увезла к себе в дом. Были в этом доме и отпрыски ветвистого рода Финогеновых, в том числе и детки Павла. Недавно последний прибыл – похожий на него, но слишком чернявый, Ванечка. Привезли его из самой Вятки. Говорят, мать у него цыганка. Сама погналась за табором, а мальца кинула.

Теперь ходят про Павла слухи, что он не вылезает из Москвы. Сам он рассказывает, будто возит меха из Вятки на Кузнецкий мост, в дом француженки-шляпницы, которая шьет из этих мехов парижские шляпы.

Она усмехнулась. Ну-ну, если бы дело было в одних шляпах… Привозят купцы на Лалу иные слухи. Нехорошие. Будто в последнее время Павел на всех углах кричит, мол, скоро пристроит все батюшкины денежки… Есть, говорит, куда.

Она встала из-за стола, взяла шкатулку с деньгами, опустила ключи в карман и подошла к подоконнику. Указательным пальцем провела по нему, и гладкая, казалось, доска приподнялась в одном месте. Севастьяна подняла ее выше и спустила шкатулку в тайник. Она сама придумала его и очень была собой довольна. Никому в голову не придет, что тайник прямо на виду. Обычно все ищут в стене или под половицей.

Севастьяна уже почти закрыла тайник, но потом поколебалась и снова открыла. Она вынула одну ассигнацию из уложенных в шкатулку.

Ей часто приходится задавать кое-какие вопросы, а ответы всегда стоят денег. Пускай будут деньги поближе.