Текст книги "Прощай, пасьянс"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Вера Копейко
Прощай, пасьянс
Пролог
1809 год, весна
Мария стояла на берегу реки и смотрела на воду. Быстрое течение северной Лалы уносило пестрые обрывки картона. Еще недавно они были игральными картами, уже потертыми, целой колодой карт. А теперь голова бубновой дамы торопливо догоняла осьмушку пикового туза.
Мария чувствовала, как успокаивается, неотрывно следя за этим движением. Что ж, она сделала все так, как ей положено. Значит, все будет, как задумано.
Она проводила взглядом последний карточный обрывок – кажется, прежде то было плечом крестового короля, но разве это сейчас важно? Важно только одно, говорила Севастьяна, наставляя Марию перед тем, как она выйдет к реке, чтобы колода, рассеянная на мелкие части, уплыла по ней в реку Лузу, из нее – в реку Юг, оттуда – в Северную Двину, а из нее – в Белое море. Чтобы никто и никогда больше ничего не загадывал по этим картам.
Вот тогда счастью быть.
Мария взглянула на небо. Она всматривалась в густые белые облака, которые плыли гораздо медленнее, чем воды реки, унесшие то, что недавно было пасьянсом. Потом опустила голову и увидела у себя в руке кружевную салфетку, она держала ее так, словно собралась помахать вслед картам. На этой салфетке Севастьяна раскладывала пасьянс, в ней Мария и принесла карты сюда, а здесь уже рвала на части.
– Помельче, – стоял в ушах голос Севастьяны. – Чтобы и птица могла подхватить, донести до моря.
До того моря, в которое собрался выйти ее муж Федор. И вернуться к ней снова. К ней, но уже другой…
Мария крепко сжала в руке салфетку и отвернулась от реки.
– Трижды оглянись, когда соберешься уходить. На пятом шаге, на десятом и на семнадцатом, – зазвучал в ушах низкий голос Севастьяны. – Не ошибись.
Мария приросла к земле. Не ошиблась?
«Нет, – успокоила она себя. – Не ошиблась и не ошибусь. Как ни разу ни в чем не ошиблась в Федоре и самой себе».
– А потом иди не оглядываясь, но при каждом шаге думай о том, как станешь делать то, что задумала, – учила Севастьяна, связывая узлом концы салфетки, в которой смешались в одну кучу карты. – Эх, жалко колоду, – вздохнула она, – но на что не пойдешь, чтобы все исполнилось!..
– Я никогда не слышала о таком пасьянсе, – удивилась Мария.
– Это особый пасьянс. Строгий, как говорили в нашем роду. О нем мало кто рассказывает, но… – Севастьяна умолкла на миг, потом почти шепотом добавила: – Ни разу не обманул.
Значит, и ее не обманет.
Теперь она может решиться на все, что задумала.
1
– Ох, – прошептала Мария, и от легкого дыхания ворсинки шелковистого собольего меха колыхнулись. – Э-это мне? – Она подняла глаза и посмотрела на мужа.
– Да, конечно, тебе, кому же еще. – Федор улыбнулся, и белый шрам на щеке спрятался в складку возле губ. Мария почувствовала, как защемило сердце. Господи, спасибо тебе, что ты сохранил его, не дал уйти в мир иной, а позволил им встретиться. Она не знала, от чего этот след, но сердце подсказывало – Федора коснулась рука смерти. – Кому же еще, как не такой красавице, как моя жена, подойдут сибирские соболя?
Он поднял легкую шубку, сшитую по самой последней парижской моде, широкую, длинную, накинул на плечи жены.
– Мадам Шер-Шальме расстаралась.
Мария покачала головой. Можно себе представить, во сколько обошлись старания мадам ее мужу. Но… какое ей до того дело? Это подарок на нынешнюю годовщину их свадьбы.
Четвертую, если быть точной. Внезапно сердце под теплым мехом кольнуло холодной иглой. А потом, следом явилась мысль, подступит время пятой.
Роковой.
Мария не заметила, что ее плечи сами собой опустились. Но Федор увидел. Как способен не пропустить ничего, даже перышко на снегу, оброненное скрытной таежной птицей, или надлом тончайшей веточки ольхи, которую задела хвостом белка, перепрыгивая на другую ветку, желая сохранить при себе свою серо-голубую шкурку.
Он обвил руками плечи жены и прижал ее к себе спиной. Наклонился к маленькому ушку с родинкой на мочке, размером с маковое зернышко – стоило ему взглянуть на это коричневое пятнышко, и нежность тотчас затопляла сердце. Федор прошептал:
– Мы ничем не прогневили Господа. У нас есть еще год. Просто он посылает нам испытание.
– Но почему? За что? – Мария подняла подбородок, пытаясь увидеть лицо Федора над собой.
– За нашу безбрежную любовь, я думаю. – Он усмехнулся. – Хочет узнать, есть ли у нее на самом деле берега.
– А ты… как думаешь ты? – прошептала Мария, чувствуя, что его подбородок уткнулся ей в темя.
– У нашей любви нет берегов и нет границ, Мария. Мы готовы на все ради друг друга. Ты веришь?
Она шумно выдохнула, ее рот искривился в печальной улыбке, потом улыбка переменилась, уголки губ поднялись, и она сама ощутила, что ее лицо порозовело, глаза засияли зеленоватым светом.
– Правда. На все, – прошептала она и резко повернулась в его объятиях. Теперь она была к Федору лицом. – Я верю! Я готова на все, что поможет не потерять нашего с тобой счастья.
– И я – на все.
Он прижал ее к себе. Ее ушко приникло к его груди, обтянутой полотняной серой рубахой, она улавливала ровное биение мужского сердца. Так бьется сердце уверенного в себе человека.
Мария чувствовала, как успокаивается сама, и теперь ее собственное сердце пыталось биться в унисон с его.
– Поверь, Бог даст нам то, чего мы оба так желаем. – Широкая ладонь Федора накрыла ее затылок. – Ах, какие густые у тебя волосы, Мария. Какие они роскошные. – Потом он перешел на шепот и добавил: – Как я рад, что твою косу расплели ради меня.
Она закрыла глаза и еще крепче вжалась ему в грудь. Она тоже рада этому, потому что чувствует его любовь к ней. Прошло то время, когда она мучительно спрашивала себя, не совершила ли она обмана, не сказав ему о своей тайне. Она ведь знала, что обещает ее тайна им обоим… какую беду. Но он хотел ее любви, а она – его любви. К тому же Мария и представить себе не могла, что скрывается в завещании его отца. Насколько тесно оно связано с ее тайной. Как будто старый Финогенов знал…
Федор все крепче обнимал жену, беспрестанно благодаря Господа за то, что именно ее вложил он ему в объятия. Федор хорошо знал, кого батюшка прочил своему старшему сыну в жены. И если бы вышло по его, то наверняка и завещание составил бы по-иному. Впрочем, не обязательно, одернул себя Федор. У отца всегда было свое на уме. Но, может, его воля была бы не такой жестокосердной? Да что теперь об этом думать… Спасибо отцу, что никак не противился его браку с Марией Добросельской.
– Мы, Финогеновы, – говорил Степан Финогенов, – разбираемся в любви. – Он подмигнул сыну. – Но мы хорошо знаем, что такое обязанности перед своим родом. – В его больших серых, выцветших за многие годы глазах читались напряжение и угроза.
С тех самых пор он думал, как этой угрозы избежать…
Федор вдыхал аромат волос своей жены, свежий и чистый, будто сейчас не начальная пора весны, а роскошное лето и он косит сено на лугу за речкой Лалой. И при каждом взмахе остро отточенной косы падают рядами ромашки, пушистые белесые метелки таволги, дикая мята… Кажется ему, что они с Марией снова лежат на свежескошенной траве, а над ними синее-пресинее небо и туча ласточек. Если не знать, в чем дело, то можно подумать, будто птицы беспричинно носятся друг за другом.
– Не-ет, – объяснял он Марии, которая так и подумала, – это они своих птенцов учат летать. Ишь, гоняют, как Сидорову козу, иначе как они сумеют долететь до теплых краев на зиму? – Как же волновалось его сердце, когда он наблюдал за птицами. – Вот и мы с тобой будем так же учить своих детей.
– Чтобы они… улетели от нас? – тихо спросила Мария.
– А как же! Тебя выучили – ты во-он куда забралась. – Он покачал головой, словно до сих пор не веря в реальность произошедшего. Господи, Мария, которая выросла в семье ученого отца, в Москве, вышла замуж за него, за простого, хоть и богатого, купца, приехала с ним, можно сказать, в глухой лес!
– Да… – кивнула она, не отрываясь от неба и ласточек. – Если бы меня не выучили тому, чему выучили, я бы сейчас была глупая, самодовольная, капризная барышня.
– Нет, Мария, неправда. У твоих ног валялись бы поклонники. Ты разъезжала бы по балам в золоченых каретах с вензелями. Из-за тебя бы стрелялись на дуэлях. – Он слушал ее тихий смех в ответ на его речи. – Ты бы вышла замуж за того, кто тебе ровня…
– Ты мне ровня, – перебила она его и приподнялась на локте.
– Но город до сих пор гудит, – заметил Федор и провел травинкой по ее бледной щеке.
– Правда? А мне не слышно. Мне так хорошо в твоем доме! Он большой, и забор могучий.
– Про это тоже говорят. Не так, мол, живет, Мария, как положено купеческой жене.
– Купчихе, стало быть, – засмеялась она и обняла Федора за шею.
– Не так наряжаешься, не так говоришь.
– Правда? Подаришь мне яркую шаль? Чтобы я не ходила с непокрытой головой.
– Не подарю. Я люблю смотреть на твои рыжие волосы.
– Иногда я прикрываю их шляпкой, – заметила она. – Ты привозишь мне такие шляпки, что не хочешь – наденешь.
Федор довольно улыбнулся. Конечно, из-за морей, из разных городов и стран он привозит жене все самое лучшее. Только то, что достойно ее яркой красоты.
– Ты романы читаешь не по-русски, ворчат купчихи.
– И не по-русски тоже, – согласилась Мария. – Что ж, если тетушка научила нас с Лизой немецкому и французскому, как родным, так почему бы не читать?
– Им не объяснишь, – махнул рукой Федор. Тонкая травинка, которой он играл, надломилась. Он взглянул на нее и отбросил.
– А ты пытался? – с любопытством спросила Мария, проводя головкой свежескошенной ромашки на длинном стебле по его щеке, потом осторожно – по шраму.
– А зачем? Они сами себе все объяснили.
– Вот как? Так что говорят в купеческом городе Лальске о жене Федора Финогенова?
– Что ты такая, потому что Господь хотел сотворить одно дитя, а потом передумал и разделил надвое. Получились ты и Лиза. Одинаковые.
Мария засмеялась, вспоминая оторопелые взгляды горожан, которыми провожали их с Лизой, когда они шли по главной городской улице, одинаково одетые и причесанные.
– То ли шутка, говорят они, то ли тайный умысел, – продолжал Федор. – Скорее всего умысел, ведь ваша матушка умерла родами.
– Вот так и говорят? – Брови Марии взлетели. – Мы им так интересны?
– Ей-богу, – побожился Федор.
– А ты как думаешь? – В зеленых глазах Марии зажглось любопытство.
– А я думаю, когда Господь создал одну красавицу, она ему так понравилась, что он решил на радость людям разделить ее надвое. Чтобы вышло две одинаковых красавицы…
Сейчас, вспоминая тот разговор, Федор снова улыбнулся, как тогда, отзываясь на звонкий смех Марии. Вспомнил он и свое странное, некстати возникшее чувство, словно в том смехе он уловил печаль. Он нашел этой печали объяснение, причем быстро. Наверное, решил Федор, печаль из-за матери, без которой сестры стали сиротами с самого рождения. Они остались с отцом и тетушкой, его сестрой. Точно так же объяснил он ту печаль и теперь.
Федор прижался губами к темени Марии, обхватил ее гибкое тело и поднял.
– Пойдем, милая…
Она уткнулась носом ему в грудь, как прижимается младенец. Федор втянул воздух, пытаясь удержаться от стона – как же он мечтал о том, чтобы его дитя вот так же когда-нибудь прижалось к его груди, чтобы напитаться его силой. Он готов отдать ему эту силу. У него ее хватит на добрую дюжину сыновей и дочерей.
Федор почувствовал запах душистого горошка, который Мария любила больше всех цветов. Но откуда ему сейчас взяться? Или сестра Елизавета прислала новые французские духи?
Вспомнив о Лизе, сестре жены, он, при всей своей грусти и томлении тела, не удержался от улыбки. Господи, как же они похожи! Одно лицо. Один голос. Одни вкусы. И… одно тело. Близняшки, не отличимые ничем. Много раз он задавал себе вопрос: для чего же Господь послал ему такое счастье? Ведь ничего просто так не случается в этом мире. Значит, для чего-то понадобилось, чтобы эти девочки оказались рядом с ним.
Федор почувствовал горячие руки Марии, они обвили его за шею. Он спохватился, что отвлекся – так с ним было всегда, когда он пытался – в который раз, не счесть – понять эту тайну природы.
Как всегда, он испытал поражение.
Но Федор не из тех, кто готов мириться с поражением. Он знал: стоит этому чувству дать волю, и ты погиб. Поэтому он на время отложил свою мысль, вместо этого припал к сладким от клубничного варенья губам жены.
Он почувствовал на своем языке семечко от ягоды, и еще глубже его язык вошел в нежный рот. Теперь он уловил горьковатый вкус кофе. Сегодня утром он сам подал ей кофе в постель, чем доставил ей несказанную радость. Эта радость узнавалась по зеленым глазам, прикрытым рыжими ресницами. Эту радость угадывал он в движении тонких рук, которыми она благодарно обнимала его.
Федор толкнул ногой дверь спальни, ногой же захлопнул ее. В спальне стоял полумрак, окна занавешены тяжелыми китайскими шторами. Они старинные, сохранились еще с тех пор, как его батюшка ездил за товаром в Китай. Пятьсот шестьдесят восемь дней и столько же ночей добирался Степан Финогенов в чужие края и обратно. То был великий подвиг его и других купцов города Лальска, что отстроен за несколько веков в вятских лесах.
После того путешествия Степан Финогенов стал по-настоящему богатым купцом. Привез он невиданные шелка, веера, которых здешние дамы и видеть не видели. Много чего еще. Вот сейчас он скинет с плеч жены соболью шубку, а за ней – платье с кружевным воротником, и будет она лежать перед ним в рубашечке китайского шелка, который белее январского снега. Как же изумрудный цвет ее глаз и рыжие волосы подходят к белому, словно свежей сметаной обмазанному телу, восхищался Федор всякий раз, когда смотрел на жену.
Соболья шубка сама собой соскользнула с плеч, стоило Федору тронуть ее. Он опустил Марию на перину из гусиного пуха – самого нежного пуха, набранного от диких гусей, которых он сотнями стрелял на пролете за речкой Лалой. Каждую весну птицы возвращались из теплых мест, чтобы вывести потомство в северном краю, тучами, а не просто стаями летели они. Небо темнело от птиц, стон стоял над полями от их криков. Сколько мяса запасали местные люди в такие дни! Солили, вялили, чтобы зимой вспоминать с благодарностью природу, одарившую их таким добром. А кое-кто вывозил битых гусей в Москву и Питер, продавал почитателям дичи.
Федор взглянул на Марию, и его губы сами собой разошлись в улыбке. Какая легкая Мария, даже перина не просела под ней. Она и сама-то словно пушинка.
Мария застонала и потянулась руками к Федору. Она обвила его руками за шею:
– Милый, милый мой. Люби меня…
– А ты верь, Мария. Верь, как я. Тогда Господь пошлет нам наследника.
Она закрыла глаза, чувствуя, как они наполняются слезами. Любовь Федора она ощущала всем сердцем, всей душой. Да, да, все будет так, как он говорит. Она еще крепче зажмурилась, отчего ресницы стали похожи на двух мохнатых гусениц, которых она собирала летом с листьев черной смородины. Ее губы раздвинулись, он уловил в них призыв. Со свойственной мужчине уверенностью Федор сказал:
– Я знаю, ты думаешь так же, как я.
Она почувствовала на себе его тяжесть, от которой у нее всегда заходилось сердце. Она открыла глаза и увидела на его груди белый грубый шрам. Мария кончиками пальцев прошлась по нему. Федор поймал ее пальчики и крепко стиснул.
– Ты мне нужна, Мария. Только ты мне нужна. Понимаешь? Я никогда не расстанусь с тобой, никогда. Что бы ни было в нашей жизни.
Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание.
Она больше не сомневалась, что все сделала правильно. Иначе она не могла поступить.
И как человек, который принял решение, давшееся ему с трудом, Мария испытала прилив желания. Радостная волна подхватила ее, она отдалась ей вся, она качалась на ней, она взлетала вверх, потом падала в невероятные глубины, едва справляясь с собственным дыханием.
А потом наступил покой. Она лежала на плече Федора и не думала ни о чем. Она лишь слушала его ровное дыхание.
2
Федор Финогенов завершал дела, готовясь к дальнему путешествию. Стоило подумать о том, на что он замахнулся, как сердце его отзывалось тотчас – бухало в груди так громко, что уши закладывало. Не так ли было у батюшки перед походом его в Китай вместе с русским караваном? Но нет больше на свете Степана Финогенова, поэтому не спросишь. Впрочем, без всяких вопросов ясно, что в жизни каждого мужчины должна быть своя великая и важная экспедиция. Оторвавшись, как говорят, от своего корыта, повидав иные страны и иных людей в них, он и сам становится другим.
Вот именно, вздохнул Федор. Другим. Если бы отец его не попал в тот караван, то и он, Федор, не собирался бы сейчас в Америку. Сделать-то все можно, если захотеть, но самое главное – знать, чего захотеть.
После Китая отец стал учить своих детей грамоте.
– Не только парни должны уметь считать, но и девки, – заявил он, когда вернулся из Китая. – А то вдруг с приданым кого из вас возьму и обману! – Степан Финогенов хитро ухмылялся.
Вначале сестры думали, что отец шутит, но, когда в доме появился учитель, приумолкли. Что ж, батюшка оказался прав. Науки им пригодились. Они узнали, что мир тянется гораздо дальше, чем река Лала, которая впадает в речку Лузу, а та, в свою очередь, – в реку Юг, которая все эти воды выносит в Северную Двину, а уж та выплескивает их в Белое море. Сестры Финогеновы не высматривали женихов на своей улице, обе вышли замуж в Питер и довольны жизнью. Не обманул их батюшка и с приданым, но заставил все сосчитать. Предупредил он и их мужей, что его дочери не какие-нибудь доверчивые дурочки из темного леса, а грамотные, они знают, что такое вексель и как с ним следует обходиться.
Не было бы той поездки, не повез бы Степан сыновей – Федора и Павла – в Париж, не попали бы они никогда в жизни к стенам Нотр-Дам, собора Парижской Богоматери. А значит, не увидел бы Федор Марию, которая стала его женой.
Сердце Федора дернулось, сладостная боль охватила грудь. Мария, золотовласая Мария. Счастье его на всю жизнь.
Но если бы не открывшийся мир с его разнообразием во всем, едва ли осмелел бы отец поменять завещание, которое переходило неизменным от дедов. По которому он сам, Степан Финогенов, первенец в семье, стал самым богатым из всех братьев.
– В Китае, – однажды сказал он Федору, – молодость, сын мой, кончается тридцатью годами. Там даже печальные стихи про это сочиняют. – Он усмехнулся. – Толмач, который состоял при нас, рассказывал, что если китаец не успел до этого возраста нарожать детей, то после – опасное дело… А ну как уроды явятся на свет? – Он многозначительно посмотрел на сына. – Так вот я и подумал…
Отец такое придумал… Теперь из-за этой придумки все чаще печаль сжимала сердце Федора. Тяжкая забота давила плечи, не позволяла во всей полноте насладиться жизнью. Надо было избавить себя от заботы, а для этого отыскать верный путь.
Можно было бы тоже, как отец, отправиться в Китай. Но сейчас все реже ездили купцы на Восток. Нынче с большим интересом заглядывались в другую сторону, на запад. Путь короче и выгоды больше.
Федор бывал уже в северных странах, видел Швецию, Голландию, Францию. Возил туда свой товар и привозил чужестранный. Хорошо шла торговля льном и рожью. А европейские ткани и кружева, вина и сладости пришлись по вкусу в России.
Но в последние годы он все больше торговал мехами. Хорошо брали у него куницу, а не только соболя. Размером она с домашнюю кошку. Шерсть, конечно, помягче, чем у соболя. Самая темная – на спине и на боках. Хороша зверюшка в лесу – заметна. Метнется в зелени елок и сосен желтое пятнышко – это, значит, перескакивает куничка на другую ветку, а желтое пятнышко на горле выдает ее. Любимые места – дремучая тайга.
Но соболь, конечно, всем мехам царь. Он уже давно на троне. Промышленники рассказывают, что еще Ермак Тимофеевич отправлял в Москву 2400 соболей в год, а это было почти двести лет назад. Из России в Австрию уходило в ту пору больше сорока тысяч шкурок.
Краше всех мехов для Федора соболий мех. Он сам умеет снимать шкурки чулком и выделывать, хотя это трудное и мало кому доступное занятие. Надо, чтобы шерсть не скаталась, а соболий волос мягкий, нежный, если испортишь, то ничем не поправить. Только выбросить. Конечно, иностранным купцам выгоднее покупать их сырыми, невыделанными, такие шкурки намного дешевле. Но Федор знал, что когда умеешь выделывать сам, то даже лапки идут в ход – продаются отдельно и недешево. Превосходные шапки получаются, теплые, на любой северный мороз хороши. А можно опушку из лапок к теплой одежде пришить. Мездра соболья крепка в носке, да и шерсть тоже долго не вытирается.
Соболя в их лесах немного, поэтому Федор ездит скупать его в Сибирь. Он выбирает шкурки с длинным мехом, такие соболя называются пышными. Их обычно связывают по сорок штук в один пучок, в сороковик. Потом собирают в партии: лучшие – с лучшими, средние – со средними. Бывают и низкого сорта, но и на них есть свой спрос. Такими сороковиками везет он их на ярмарки. А если кто-то хочет купить поштучно – он может уступить, но цена будет выше. Вот и сейчас у Федора приготовлены прекрасные сороковики к отплытию в Америку. Висят в темном амбаре, спрятанные подальше от солнца. Потому что на солнце они теряют свой черный цвет.
Это в последние годы Федор перешел на соболя. А прежде, как и его отец, он продавал и норок, и белок, и даже зайцев. Удивительно, но французы, которые осели в Москве на Кузнецком мосту, хорошо брали зайцев, мастера шили из них такие наряды, что глаз не отведешь. А выдавали их в Москве за… парижские.
Но жене-то соболью шубу здесь сшили, в Лальске, хотя он сказал Марии, что она от мадам Шер-Шальме, с Кузнецкого моста.
Он улыбнулся, как улыбается человек, который придумал что-то простое, которое всем остальным по какой-то случайности не пришло в голову. Правда, придумать-то он придумал, но Севастьяна Буслаева дело довела до конца. Вместе со своим воспитательным домом.
Кстати, и она тоже после отцовской экспедиции в Китай стала другая, совсем осмелела. Ум ее, как ум каждого человека, вышедший из-под спуда, стал таким изобретательным, что только диву даешься.
Федор прервал свои размышления и остановился. Он обнаружил себя подле входа в Богоявленскую церковь. Этот храм тоже последствие похода в Китай его батюшки. Он выстроил его на свои деньги после удачного возвращения.
Что ж, Степан Финогенов развернулся тогда на зависть всем. Молва о нем и его свершениях долетела, как на крыльях голубя-почтаря, до самой Вятки, передохнула там и понеслась дальше. До Москвы. Потому как батюшка выстроил тогда не только эту церковь, но и рядом с ней воспитательный дом, в который привозили деток из разных мест, подкидышей и сироток, но и богадельню с церковью Ивана Предтечи. Для всех страждущих покоя и крова.
Федор закинул голову. Всякий раз, оказавшись рядом, он не отказывал себе в удовольствии полюбоваться колокольней при этой церковке, на деревянных столбах. Хорошо и покойно здесь детям-сиротам и вдовам неприкаянным. Мир в душе – что может быть лучше? Как бы сам Федор хотел сейчас такого мира и покоя в своей душе. Но мысли точили.
Если бы в другое время собирался он в столь дальний переход, то его больше всего на свете занимали бы расчеты: удачно ли он купил бригантину – за три тысячи шестьсот сорок три рубля? Не маловато ли он приготовил мягкой рухляди? Не кинуть ли в трюм еще одну бочку соленых рыжиков? А как насчет калиновой настойки? Матросов в пути поить ею или американским таможенникам оставить? Не пивали они такой никогда в жизни. Да и растет ли там калина, кто знает. Читал он, что писали в «Вестнике Европы» про Соединенные Штаты, видался с немногими, кто там побывал. Но крепок на тайну русский купец – давай, мол, плыви, может; чего другое увидишь, не то, что я. Скромность вроде – ты проворнее и потому больше меня поймешь из чужой жизни. А на самом деле под этим таится иное – ну-ну, давай двигай. Авось не вернешься… Понятное дело – из китайской экспедиции тоже не все вернулись. И остались купеческие дети сиротами, вдовы неприкаянными. Потому-то батюшка и озаботился выстроить для них приюты в Лальске.
Внезапно в голову ему явился материнский наказ: не выходить из дому, не прочитав 26-го псалма. А он сегодня вышел и не прочитал. То-то ему не давала покоя тревога, объяснить которую он не знал как.
«Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся».
Федор шевелил губами, произнося хорошо знакомые слова, которые он в детстве повторял за матушкой: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще восстанет на мя брань, на него аз уповаю».
Федор улыбнулся – тревоги как не бывало, напротив, внезапная легкость снизошла на него. Если бы все так просто было всегда и во всем, вздохнул Федор.
Сапоги из мягкой черной кожи протопали мимо церковных ступеней. Федор не собирался входить в храм, он устремился к входу в воспитательный дом.
Севастьяна, по сути своей самая настоящая хозяйка этого дома, уже стояла на пороге, открыв дверь. Федор не переставал удивляться всякий раз ее осведомленности. Не сидит же она возле окна целыми днями? Не переставал он и восхищаться ею – как стоит! Осанка царицы, взгляд гордый, стройна, высока. В черном платье, которое стекает по узкому телу, темные волосы гладко зачесаны, а поверх наброшен кружевной платок. Она носила траур по матери первый год, как положено. Она соблюдала его до тонкостей – в первый год только шелк и креп, в большие праздники надевала что-то серое шерстяное, не слишком светлое, то, что называется «дикого цвета». Она почитала свою мать так, как никого иного во всем свете. Потому что по матери она приходилась родней знаменитой Марфе Посаднице из Великого Новгорода.
Посмотреть на нее, она и на самом деле истинная новгородка. От нее исходила какая-то особенная сила, как ни от кого другого. Стоило Федору подойти к ней, и он чувствовал покой и уверенность.
Рассказывают, что сам Лальск основали выходцы из Великого Новгорода. Они явились в эти дикие таежные дебри на берег речки Лалы после того, как их родной город разгромили войска Ивана IV. Своенравные, своевольные, упрямые. Род Федора пошел не от них, его дед переселился сюда из самой Вятки, но прижился, как бывает с теми, кто, сам того не предполагая, находит своих людей по духу там, где и не ждал. Дед, рассказывали, искал выход к морю, забрел на Лалу, по которой можно выгрести в Северную Двину, а там стоит портовый город Архангельск.
Федор улыбнулся, завидев Севастьяну, прибавил шагу, а она шире распахнула дверь. Он бросил взгляд на окна, к которым прилипли детские носы, и улыбнулся, чувствуя, как потеплело на душе. Дети всегда вызывали в нем нежные чувства, ему хотелось каждого ребенка погладить по голове, приласкать, угостить чем-то.
Может, потому, что до сих пор нет у него своих?
И не он ли в том виноват? Не та ли жестокая схватка, от которой у него остались шрамы? Всем он тогда говорил, что набрел на медведя в тайге, но то был вовсе не медведь.
Он не помнил, как перебрался через Лалу и упал прямо у крыльца воспитательного дома, благо до него рукой подать от берега реки. Хорошо, что Севастьяна всегда все видит, увидела она и его, внесла в дом. Поколдовала над ним так, что и лекаря незачем было беспокоить.
– Вот, повышивала крестиком, – сказала она ему тогда, глядя в открывшиеся глаза. – Красавец был, красавцем и останешься.
Он застонал, приходя в себя, голова кружилась, в ней шумело.
– Чего ты дала мне выпить?
– Шпанских мушек, – усмехнулась она. – Настойку из них. А может, настоя мухоморного. Тебе-то что? – Она накрыла его простыней, и тут он понял, что лежит совсем голый. Он с силой дернул простыню из ее рук, натягивая под самый кадык.
Она засмеялась:
– Видала, всего тебя видала. – Севастьяна покачала головой. – Хорош мужик, жена обрадуется. Когда она у тебя будет, конечно. – Она подмигнула ему. А его лицо зажглось яркими пятнами. – Да брось смущаться-то, ты моим сыном мог быть, Федор, сам знаешь.
Это он знал, как знал и то, что отец, вернувшись из Китая, застал мать прикованной к постели. Она сохла день ото дня, моля Господа призвать ее к себе. Она не боялась предстать перед ним, поскольку ничем никогда никого не огорчила.
И это правда. Когда сын повзрослел и стал косо смотреть на отца, который возвращался от Севастьяны, тот сказал ему:
– Ты сам видишь, сын, мать немощна, а я в соку. Она хорошая, добрая женщина. Повидал я свет, много слышал. Но всего один раз про то, что мужик сохранил целомудрие, когда заболела жена. И хранил его даже после ее смерти. Но это был китаец. – Он засмеялся. – Ему все равно никто не верит. – Отец снова рассмеялся, теперь уже громче. – Слыхал я раньше и про то, что у китайцев бывает по две жены и больше. Потом сам увидал. Им это разрешено. Но я не китаец, потому живу так, как получается.
У него получалось, что Севастьяна стала его невенчанной женой.
Она все еще хороша до сих пор, хотя ей уже много за тридцать.
– Слава Богу, слава Богу, – повторяла она низким голосом в ответ на его всегдашний вопрос о делах. – Твоими молитвами, Федор Степанович.
Он улыбнулся, поклонился:
– Не будешь сыт одними молитвами, я думаю. Принес деткам подарочек. – Лицо его расплылось в улыбке, и, как всегда, шрам скрылся под ней. Он не заметил печального блеска в глазах Севастьяны, которая знала о тоске Федора по собственному дитю. Но тут же ей явилась иная мысль – если бы у него были свои дети, то, может быть, не так часто заходил бы он погладить по головке сироток да вложить ей в руки свеженькие ассигнации. Все в этом мире едино и связано, знала она по опыту своей жизни.
– Как твоя жена? Как моя любимица – красавица Мария? – спрашивала Севастьяна.
– Тоже собирается к тебе зайти.
– Пускай придет. Девочки ждут, она обещала показать им новый узор для кружев.
– Да, да, – закивал Федор. – Анна научила ее новому узору. А я коклюшки заказал половчее. Так что жди, она скоро явится. Да, чуть не забыл про главное.
– Ты про что? – встрепенулась Севастьяна.
– Хвалю за скорняжные успехи.
Севастьяна порозовела.
– Марии понравился твой подарок?
Федор закивал:
– Она в нем как царская дочь.
Севастьяна фыркнула от удовольствия.
– Она почти что и есть такая, царской дочери ровня. По красоте.
– А в твоей шубе… – Он втянул воздух.
– Она… она не догадалась, что шуба не из Москвы, хотя бы?
– Она подумала, что шуба из Парижа, не менее.
– Вот и хорошо, – неожиданно спокойно заключила Севастьяна. – Когда я поеду в Вятку в своей, – она кивнула на дверь, за которой стоял шкаф с нарядами, – никто не усомнится в том, что моя-то шуба уж точно из Парижа.
