Текст книги "Перед тобой земля"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

15.03.1925

Рассказывает о своем знакомстве с А. Блоком. Раньше не хотела с ним знакомиться, а тут он сам подошел к Н. С, и просил представить его АА. Знакомство произошло в Цехе поэтов, в октябре 1911 г. И было так: в то время была мода на платья с разрезом сбоку, ниже колена. У нее платье по шву распоролось выше. Она этого не заметила. Но это заметил Блок.

Когда АА вернулась домой – она ужаснулась, подумав о впечатлении, которое произвел этот разрез на Блока.

АА говорит, что Блока никто не ненавидел, что Блок при жизни пользовался громадным пьететом.

23.03.1925

1918. Декабрь. Встретившись с Ал. Блоком (кажется, на каком-то литературном собрании), сказала ему: "Я развелась с Н. С." – и Блок очень странно ответил, – он очень счастлив и чувствует себя хорошо.

20.11.1925

...Заговорили об Николае Степановиче – об его взаимоотношениях с Блоком. Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок, и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать". А по поводу отрывка из дневника Блока, напечатанного в "Красной газете", сказала, что там особенно сквозит резкий тон, очень резкий тон. И конечно, Блок стилизует себя в нем, когда пишет о себе, что он был баричем с узкой талией. Ему на примере самого себя надо было показать, из чего возникла русская революция. Разве он был таким баричем? Тонкий, чуткий, всегда способный понять чужое настроение, чужое страдание, отзывчивый Блок и вдруг образ такого барича, узкая талия которого "вызывает революцию".

АА заметила про стиль дневника, что он напоминает Льва Толстого, – "так и вспоминается какое-нибудь место из "Воскресения" – этот барич, например".

Я заговорил о стихах Блока, напечатанных во вчерашней "Красной газете".

"Конечно, Медведев очень плохо сделал, напечатав заведомо плохие стихи Блока. Этого не следовало бы делать. Но, может быть, Любови Дмитриевне нужны были деньги? Тогда я, конечно, не могу ничего возражать..."

В том же номере "Красной газеты" статья М. Горького о Блоке. Мнение АА об этой статье: "Освещение этого факта то или иное в зависимости от обстоятельств".

С Горьким АА виделась лично всего раз в жизни.

Рассказала мне: "Однажды пришла к Горькому и просила его устроить ей какую-нибудь работу. Горький посоветовал ей обратиться в Смольный к Венгеровой, чтобы переводить на итальянский язык прокламации Коминтерна. "Я тогда, не зная достаточно итальянского языка, не могла бы, даже если б захотела, переводить эти прокламации". Дальше заговорила о тогдашних возможностях Горького, о степени его влияния и закончила: "Он был один, а к нему обращались сотни людей. Не мог же он всех устроить! Но, конечно, по отношению ко мне он поступил недостаточно обдуманно, сделав мне такое предложение..."

2.12.1925

По поводу слов Жоры (Г. Иванова) о Блоке. "Можно подумать, что Блок с ним чуть ли не на короткой ноге был. Выходит также, что Блок "любит снимать квартиры в верхнем этаже", и еще много чего выходит по Жоре. Но Жора допускался к Блоку один раз в год. Так уж было заведено: раз в год он звонил Блоку и просил разрешения прийти. Блок разрешение давал, и Жора шел к нему. Надписи на книгах? Это делаем все мы, грешные: нас просят, и мы подписываем книгу. Блок очень долго жил на одной и той же квартире. Какая же тут может быть любовь к верхним этажам? Блок замкнутый, не любивший многолюдства у себя, всегда держал таких людей, как Жора, на большом расстоянии от себя. У него были друзья, которых он выбирал, руководствуясь своими особыми причинами, – Зоргенфрей, Иванов-Разумник... Попробуйте пойти к Сологубу, интимно говорить с ним!.. А с Сологубом это легче, чем с Блоком..."

20.06.1926

О хвастовстве. "Вот чего не было у Блока... Ни в какой степени! С ним можно было год прожить на необитаемом острове и не знать, что это Блок. У него не было ни тени желания как-то проявить себя в разговоре.

Блок был очень избалован похвалами, и они ему смертельно надоели".

22.01.1926

Вечером была у Замятиных, где Эфрос1 рассказывал о третейском суде между имажинистами и Лавреневым за статью последнего о Есенине. (А я присутствовал при разговоре Эфроса, в присутствии Лавренева, об этом же на заседании президиума Союза писателей.) АА, зная, что Лавренев мой приятель, говорит очень сдержанно, что он не настолько знает имажинистов – не был близок с ними, чтоб так безапелляционно заявлять. Говорит, что Есенин не таковский, чтоб его приятели загубили, что он сам плодил нечисть вокруг себя, что, если б он не захотел, такой обстановки не было бы. Клюев же не поддался такой обстановке! Клюев отошел от них. И Клюев, который с большим правом мог бы написать статью, подобную лавреневской, не написал, однако. Видимо, и он того мнения, что сам Есенин виноват в том, что вокруг него была такая атмосфера.

И здесь – АА уже делает сравнение с Гумилевым – "Гумилев тоже плодил вокруг себя нечисть сам: Г. Иванова, Оцупа и др. И конечно, не божья же Есенин коровка, не овечка, чтобы можно было сказать: "Есенина загубили мерзкие приятели"... Есенин сам хотел и искал таких приятелей. Он мог бы искать и других, а он этого не сделал..."

26.01.1926

М. К. Грюнвальд спрашивала о причинах смерти Есенина. АА объяснила ее скопившимися и столпившимися в душе Есенина противоречиями, волей к гибели, вернее – силой к гибели. Там заговорили о "язве", разъедавшей Есенина... И Маргарита Константиновна спросила о Н. Тихонове – что АА думает о нем, намекая на то, что у Тихонова тоже есть такое предрасположение и есть душевная такая язва. АА и Губер (который был у Грюнвальд) не дали распространяться дальше и вступились за Тихонова. АА сказала, что любит Тихонова, что он хороший, бодрый человек и что решительно ничего общего с Есениным она в нем не находит. А тон у грюнвальдовских гостей был такой, как будто они хотели заявить, что пьянство и прочие язвы и мысли о самоубийстве – это вообще "патент, взятый поэтом!..".

10.06.1926

Говорила о влиянии Анненского на творчество Пастернака. "То же дыханье. Может быть – тот же темперамент".

5.10.1927

Говорила о раннем влиянии И. Северянина на творчество Пастернака. Приводила примеры.

13.11.1927

В столовой АА читала мне отрывки из "1905" Пастернака (книгу ей принес Маршак на днях). Отмечали влияние Гумилева, Северянина, Блока, пролетарских поэтов...

14.11.1927

Читала мне вслух отрывки из "1905" и "Лейтенанта Шмидта" Пастернака.

Прочла IV главу "Лейтенанта Шмидта", отметила ее как удачную. Сказала, что эта глава напоминает ей хоры античных трагедий в трактовке И. Анненского.

15.11.1927

Говорили о Пастернаке. АА сказала, что у него очень развито чувство погоды и способность находить все оттенки для ее описания.

АА любит лирику Пастернака. Поэма "1905" – в целом неудачна, хоть есть отдельные хорошие места.

Пастернак слишком "через вещи" чувствует, слишком нервен, капризен и эмоционален. Это достоинство в лирике, но это же ослабляет эпические вещи, какими должны быть "1905" и "Лейтенант Шмидт".

16.04.1926

Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин – люди, о которых нельзя говорить дурное. Дурное надо забыть.

...Манера насмешничать друг над другом, рассказывать друг про друга анекдоты – это исходило из патетических чувств друг к другу, было только внешней оболочкой глубоко дружественных, очень любовных и близких взаимоотношений, и под этим было и большое уважение, и понимание ценности внутренних сущностей друг в друге. Такая насмешливость, любовь к остроте была только способом развлечения. У каждого были свои недостатки, все их знали, но их прощали всецело, потому что все они искупались другим обликом, более глубоким, второй стороной человека.

27.11.1925

О Г. Иванове говорила – о том, как безобразно он составил средактировал посмертное издание (Гумилева. – В. Л.); настаивала на том, что Г. Иванов уделил этому сборнику минуты, и уже ни в коем случае не часы.

2.12.1925

АА говорила о "Письмах о русской поэзии"1, о том, как они безобразно редактированы Г. Ивановым, показывала мне часть (всех – великое множество) искажений, неверностей, изуродованных цитат, неправильностей в списке фамилий и т. д. и т. п.

3.03.1925

Я спросил, как относится к стихотворению Мандельштама "Мороженно!". Ответила: "Терпеть не могу! У Осипа есть несколько таких невозможных стихотворений".

Не любит еще стихотворение о галльском петухе и гербах всех стран (Из Tristia2).

""Золотистого меду струя" – прекрасное стихотворение".

20.03.1925

АА. "Осип очень нежно к Вам относится. Очень. Он заговорил со мной о Вас – хотел нащупать почву, как я к Вам отношусь. Я расхваливала Вашу работу... о Вас говорила, восхищаясь, говорила, что работа ведется исключительно...

Мандельштам хочет, что Вы стали нашим общим биографом... Конечно, иногда Вам придется говорить и не только о Николае Степановиче – просто для освещения эпохи... Но не будьте нашим общим биографом!.. Конечно, попутно у Вас могут быть всякие статьи... Но это другое дело..."

8.07.1926

Говорила о статье Мандельштама "Жак родился и умер": "Прекрасная статья, дышит благородством". АА говорила, что не может понять в Осипе одной характерной черты: статья по благородности превосходна, но в ней Мандельштам восстает прежде всего на самого же себя, на то, что он сам делал, и больше всех. То же с ним было, когда он восстал на себя же, защищая чистоту русского языка от всяких вторжений других слов, восстал на свою же теорию, идею об итальянских звуках и словах в русском языке (его стихотворение "Итальянские арфы"). "Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства – с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался, или что было его идеей".

6.11.1927

После ухода Мандельштамов АА говорила со мной и сделала характеристику их отношений. Мандельштам не любит АА. Не любит ее стихов. Об этом он говорит всегда и всюду, и об этом он написал в статье в журнале "Искусство" (кажется, так, тот журнал, который он взял у Пунина). Но Мандельштам превосходно знает, что АА считает его прекрасным, одним из лучших, если не лучшим современным поэтом, и знает, что она всегда и везде, всем говорит об этом.

...Чтобы переписать эту статью из журнала для включения в сборник своих статей, который Мандельштам собирался издавать, было, конечно, не очень тактично брать ее именно у Пунина.

10.12.1927

В "Tristia" Мандельштама АА посвящено:

1. В стихотворении "Твое чудесное произношение" (2-я строфа, последняя строка "Я тоже на земле живу"). Фраза эта была сказана АА в разговоре с Мандельштамом, и он ее вставил в стихотворение.

2. Стихотворение "В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа". АА была на концерте в консерватории вместе с Мандельштамом, слушали Шуберта.

3. В стихотворении "Что поют часы-кузнечик" 1-я строфа.

Это все говорил Мандельштам.

АА ставит резкую грань между одержимым "священным безумием" Мандельштамом и Ходасевичем, желчность и болезненность которого повлияли и на его психику.

11.06.1927

Замятин вообще никогда – не было такого случая – не замечает за АА никаких литературных заслуг. Он совершенно игнорирует ее как поэта. Ничего в этом нет удивительного: Замятин не знает поэтов, никогда их не читал, не знает Пушкина. Эта большая узость в нем есть... Замятин считает, что если АА "когда-то писала какие-то там стишки" – то разве это настоящее, писательское? Ведь она же не печатается в "Круге", в Госиздате и т. д. Разве можно принимать ее всерьез?

АА не помнит, чтобы у нее когда-нибудь был с Замятиным разговор на серьезную литературную тему. Замятин относится к АА поэтому с каким-то поразительным мужским и литературным высокомерием... Разговоры на серьезные литературные темы, иногда начатые АА, всегда прекращались сразу же, при этом у АА появлялось убеждение, что Замятин в затронутом вопросе несведущ, а у Замятина, что тема скучна и неинтересна.

Несмотря на это, она Замятина любит за честность, прямоту и многие качества и очень близко дружит с его женой...

28.03.1925

О Тютчеве, Анненском, Фете. АА очень любит И. Анненского.

Я: "Какую симпатию возбуждает каждое слово Анненского!" АА: "Немногим поэтам дано каждым словом возбуждать симпатии". Я: "Фет, например, не возбуждает симпатии". АА: "Никакой, совершенно". Я: "Вот Тютчев возбуждает... И посмотрите-ка, это оправдано биографией". АА соглашается: "Тютчев больше Анненского, больше как поэт... – произносит это, но любит больше Анненского. – Но подумайте при всем этом, как Анненский исполнял все правила общежития. Все, как будто бы он для этого был создан... Когда (моего брата?) перевели из Севастопольской гимназии в Царское Село, у него должна была быть переэкзаменовка. Тогда папа поехал к Иннокентию Федоровичу думал, что он поможет устроить так, чтобы не было переэкзаменовки, и Иннокентий Федорович через несколько дней отдал папе визит... Подумайте!"

6.11.1927

1902 или 1903 г. Анненский читал в университете доклад о К. Бальмонте. Доклад этот был крайне неудачен. Старые университетские профессора тогда еще не приняли модерниста Бальмонта. Анненский был разруган ими до последнего предела. Тем более что доклад Анненского мог быть уязвим по своим формальным качествам. АА помнит, как к ним, в Царское Село, пришел с этого доклада крайне возбужденный С. В. Штейн и рассказал о неудаче Анненского.

Рассказывая мне этот случай, АА добавила, что это одно из самых ранних ее "литературных впечатлений".

Потом сказала, что читала в "Фамире-кифарэд" то место, где Анненский говорит: "И сладость неудачи". Она всегда почему-то сопоставляет этот случай с его докладом в университете.

12.01.1925

По поводу дурных отзывов М. Лозинского о Л. Рейснер. АА: "Меня удивило, как Лозинский прошлый раз говорил о Рейснер..." Я: "А вы знаете, какова она на самом деле?" АА: "Нет, я ничего не знаю. Знаю, что она писала стихи, совершенно безвкусные. Но она все-таки была настолько умна, что бросила писать их".

3.03.1925

О стихах Ходасевича отзывается очень сдержанно. Когда я спросил в упор: "Любите?" – ответила принужденно: "Есть хорошие стихи, но все это какое-то деланное, неоправданное..."

6.12.1925

...Говорили о работе1. ...Разговор прерывался минутами молчания, когда мы смотрели на красные угли, когда по очереди мешали их, когда думали, думали. "В вазах было томленье умирающих лилий..." "Это стихотворение об Анненском, – сказала АА и стала мне доказывать и доказала. Потом говорили о биографии Николая Степановича – о том, что мне надо учесть все масштабы. АА сказала, что, по ее мнению, для биографии Николая Степановича нужно самое большее 20 точных дат... "Как вы думаете?" И АА спросила меня, на какое место я поставил бы Гумилева в историко-литературном плане. Между какими величинами? Я ответил, подумав: "Баратынский значительнее его". АА наклонила голову и ответила утвердительно. Я продолжал: "Языков?.. меньше". "А Дельвиг?" – спросила АА. Я не смог ответить на этот вопрос, и АА заговорила о применительном к Дельвигу масштабе биографии... "Сколько точных дат для биографии Дельвига нам нужно? Дат 10 – не больше..." Я стал спорить, что больше и что больше надо и для Николая Степановича: надо дату свадьбы, дату рождения Левы... АА посмотрела на меня в упор и промолвила: "Я не знаю, когда Пушкин женился... И вы не знаете!.." И добавила, что не знает также и точной даты, когда у Пушкина родились дети...

Я спросил: "Ну, а какой масштаб вы предпочитаете, например, для Шенье?" – "Шенье прекрасный поэт... больше Баратынского... гораздо!.." И когда АА высказалась о Шенье, я спросил о том, кого она ставит выше – Блока или Баратынского. АА ответила, что "напевная сила" у Блока больше, чем у Баратынского... "А вообще, ведь вы знаете – Блок самый высокий поэт времени..." Я спросил: "На какое же место вы ставите Блока?" АА подумала и медленно проговорила: "За Тютчевым... а Николай Степанович – около Дельвига..."

9.07.1926

Об Эйхенбауме. АА "Лермонтова" считает лучшей его книжкой. "Он может мне ее принести без стыда". Эйхенбауму Тынянов говорил, что АА заинтересовалась этой книжкой, и он мне сказал, что хочет принести ее АА.

Шли по Фонтанке. Говорила, что Пастернак по 3 – 4 года не пишет стихов, Мандельштам тоже, Асеев и т. д. и т. д. – тоже.

Есть какие-то "пределы". Если их перейти – то некоторые люди, наиболее чуткие, начинают задыхаться. И тогда им кажется страшным, что вообще можно писать стихи, кажется, что писать стихи немыслимо, и они не пишут, молчат по 3, по 5 лет... И когда потом неожиданно для них самих к ним приходит волнующая минута вдохновенья и они пишут стихи – они делают это с таким чувством, как будто в их поступке есть какая-то "греховность".

А разговор начался с того, что я сказал о том, что Н. Тихонов перестал писать стихи – вчера говорил мне – и хочет теперь писать прозу.

15.12.1927

Получила письмо от Е. Данько из Царского Села. Пишет, что Голлербах хочет стать эккерманом2 Сологуба...

...Из всех встреч с Сологубом вынесла впечатление, что Сологуб ненавидел Пушкина и Л. Толстого. Да и вообще почти ни о ком хорошо не отзывался. Никакой системы в его мнениях нельзя было заметить. Блока называл немцем... Анненский остался вовсе не замеченным Сологубом. Помнит только один настоящий разговор – о Лермонтове, из которого можно было заключить, что Сологуб любил Лермонтова. По-видимому, любил и Достоевского.

20.03.1928

Я спросил, читала ли она книжку Вагинова. Ответила, что не читала, и спросила мое мнение о ней. Я сказал, что, по моему мнению, стихи несамостоятельны, есть чужие влияния –Мандельштама, В. Иванова, Ходасевича, – но культурны и мне нравятся. Сказала: "Теперь луду читать, когда вы сказали..."

23.03.1928

Когда я пришел в Мр. Дв., Шилейко сказал мне: "Попадет вам от АА за легкомысленное суждение о Вагинове!" Перед моим приходом в Мр. Дв., сегодня, АА читала книжку Вагинова вслух – Шилейко слушал и очень зло, в прах раскритиковал ее, и АА к его мнению вполне присоединилась, потому что он приводил справедливые и совершенно неоспоримые доводы...

АА рассказала мне, что говорила (вчера? сегодня утром?) с Мандельштамом по телефону, и между прочим о книжке Вагинова (просила его мнения, потому что сама она еще не прочла книжку). "Оська задыхается!" Сравнил стихи Вагинова с итальянской оперой, назвал Вагинова гипнотизером. Восхищался безмерно. Заявил, что напишет статью о Вагинове, в которой будут фигурировать и гипнотические способности Вагинова, и итальянская опера, и еще тысяча других хороших вещей. АА объясняет мне, что Оська всегда очаровывался – когда-то он так же очаровывался Липскеровым, потом были еще ..два каких-то "гениальных поэта", и что она нисколько не удивлена мнением Мандельштама о стихах Вагинова. Тем более понятно восхищение Мандельштама, что Вагинов – его ученик.

И АА сказала, что написанная Мандельштамом статья о Вагинове будет, вероятно, одной из его блестящих, но ни к чему не обязывающих "curieux"1.

Кое-что об Acumian'е"

Ахматова, видя страсть Павла Николаевича к собирательству литературных документов, понимала, что в его руках документы будут тщательно и надежно хранимы, потому она часто дарила ему что-нибудь из своего архива: книги, надписанные ей; письма поэтов и писателей к ней; письма родных, близких; письма знакомых и малознакомых людей; письма иностранных корреспондентов; письма поклонников и поклонниц; отдала много официальных писем-приглашений, адресованных не ей, но касающихся ее или оказавшихся у нее. С легкостью отдавала стихи, посвященные ей, среди которых рукописная поэма Цветаевой "На красном коне" с дарственной надписью Ахматовой. Кстати, в цветаевском сборнике Большой серии "Библиотеки поэта" ошибочно сказано, что подлинник не сохранился. Подарила тетрадь с переводами ее стихотворений на немецкий язык (50 стихотворений, перевод В. Гельмерсона). На автографах со стихами М. Кузмина рукой Лукницкого помечено: "Подарено мне А. Ахматовой 21.VI.1925. Мраморный дворец". На сборничке ахматовского "слова" на юбилее Ф. Сологуба пометка: "Подарено мне АА XII.1927 утром в Мр. Дв. При разборке бумаг"... Она дарила ему много фотографий со своими надписями и охотно давала ему возможность часто фотографировать ее...

Живет в старинной круглой коробке из-под пудры рашель "Коти" автоскульптура Ахматовой, выполненная специально в подарок Павлу Николаевичу в 1927 году. А еще – подаренный автопортрет, выполненный ею углем, он рядом с портретом, сделанным Бушеном в 1914 году, и здесь же засушенные в рамке под стеклом цветы 1966-го, из тех, что принесли, провожая ее в последний путь...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

30.03.1926

Вчера я отпечатал для АА фотографии – две снятые мною в Мр. Дв. (в 2 экз. каждый) и "сфинкса" (в 1 экз.). Отдал их ей. "Сфинкса" она передала для Пастернака, надписав ее предварительно. Надписывая, АА несколько раз стирала резинкой что-то, писала снова. О том, что хуже муки, чем процесс писания, для АА нет, я знаю давно, но каждый раз, когда она что-нибудь пишет, я с любопытством слежу за той мучительностью, с какой она это делает.

27.03.1925

АА разбирала книги Блока с его надписью "А. А. Гумилевой" (1913 г.). Потом – "Сестра моя жизнь" Пастернака. Дарственная надпись АА заняла две страницы сверху донизу. Усмехнулась: "Вот как люди надписывают!"

АА разбирала свой архив в комнате. Кое-какие бумаги показывала мне... Попался автограф Блока – четверостишие... АА сказала, что сама не знает, откуда оно у нее (оно не от Блока). "Может быть, от Артура Лурье? – он собирал автографы..."

Показывала старинное издание Сафо – подарок Б. В. Анрепа, с его надписью; показав мне надпись, сказала: "Вот из-за чего я берегу эту книжку..."

Показала фотографии А. Лурье1, Недоброво2...

Я прошу АА подарить мне автограф. Говорит, что у нее нет почти рукописей. Я говорю, что пусть она мне подарит то, что я вытащу наугад из пачки бумаг ее архива. Соглашается. Вытаскиваю наугад стихотворение АА "В городе райского ключаря...".

В городе райского ключаря,

В городе мертвого царя

Майские зори красны и желты,

Церкви белы, высоки мосты.

И в темном саду между старых лип

Мачт корабельных слышится скрип.

А за окошком моим река

Никто не знает, как глубока.

Я вольно выбрала дивный град,

Жаркое сердце зимних отрад,

И все мне казалось, что в раю

Я песню последнюю пою.

("Жаркое сердце" – первоначально было: "Тайное сердце". В предпоследней строке слово "все" вставлено потом.)

Я: "У вас много ненапечатанных стихотворений последнего времени?" АА: "Есть..." Я спрашиваю о стихотворении АА, подаренном мне, – "В городе райского ключаря". АА отвечает, что это отрывок из поэмы, которую она писала в 1917 году. Поэма не была дописана до конца, существовало несколько отрывков, и подаренный мне – один из них. Николай Степанович очень хотел, чтобы АА дописала до конца эту поэму, часто повторял ей это.

АА говорила, что когда Николай Степанович жил один (в 1918 г.), у него был однажды вечер, когда к нему пришли и пили чай Лозинский, Срезневские и она, АА: "Николай Степанович просил...(много перед этим просил), а тут говорит: "Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но она напишет эту поэму". Лозинский сказал: "...Ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал!.." Потом Лозинский все время спрашивал: "А где Шилей?", а потом продекламировал: "Зачем король не средь гостей, зачем изменник не на плахе". Это из "Полтавы" – вы помните? Это было очень удачно сказано". (Имело особый отпечаток смысла при том положении, какое тогда было.)

АА надписывает и дарит мене и "Четки", 1-е издание. На книге "Четки", "Гиперборей", 1914, С.-Петербург, написано:

"Владимиру Александровичу Пясту, Анна Ахматова.

Отлетала от меня удача,

Поглядела взглядом ястребиным

На лицо, померкшее от плача,

И на рану, ставшую рубином

На груди моей.

Петербург. Весна. 1914 г."

"Я купила эту книгу осенью 1922 года в книжной лавке на Литейном. Ахм.".

Затем: "Павлу Николаевичу Лукницкому перед моим отъездом в Царское Село в марте 1925 г. Ахматова. 27.III. Мр. Дв.".

Даты, поставленные в книжках Ахматовой, не всегда верны. По поводу подаренного Лукницкому стихотворения она сказала: есть точная дата этого стихотворения". Павел Николаевич удивился. Тогда она пояснила: "Ведь у меня нет рукописей..."

Она дарила их, теряла, выбрасывала. Рассказывала, что Шилейко ставил однажды самовар рукописью "Подорожника" – "со злости, конечно".

Многие стихи диктовала прямо приходившим из редакций, журналов...

В день именин подарила Лукницкому свой автограф – два стихотворения : I

Н. В. Н.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к... я тебе поклялась,

Что будет моею твоя дорога,

Где бы они ни вилась.

То слышали ангелы золотые

И в белом гробу Ярослав,

Как голуби, вьются слова простые

И нынче у солнечных глав. II

Справа Днепр, а слева клены,

Высь небес тепла.

В день прохладный и зеленый

Я сюда пришла.

Без котомки, без ребенка,

Даже без клюки,

Был со мной лишь голос звонкий

Ласковой тоски.

Не спеша летали пчелки

По большим цветам,

И дивились богомолки

Синим куполам.

8.12.1927

В 12 пришел к АА (перед этим она мне звонила), чтоб идти в Мр. Дв. Взяли корзинку и пошли пешком мимо Инженерного замка. Мягкая зимняя погода, но серо. Разобрав книги и бумаги, с нагруженной корзинкой пришли домой. Проводив АА, я ушел в Дом Печати... В 9 вечера пришел, принес полного английского Шекспира, в подарок – сегодня трехлетие со дня нашего знакомства, принес груш, маслин – она их любит. Пробыл у нее до 12. Дома никого не было. Пунин играет у брата в шахматы, а Пунина на ночном дежурстве.

...Сначала АА, сидя на полу, разбирала свой архив и безжалостно вырезала из писем марки. На полу было холодно, и АА перебралась на диван. Показывала мне разные бумаги и письма, некоторые подарила мне... в честь трехлетия нашего знакомства.

8.12.1929

4-го был с АА у Шилейко. Он бледен, обильно кашляет кровью – ему недолго осталось жить. Квартира его умирает также – его выселяют, ибо дом перешел в другое ведомство. Но Шилейко уезжает в Москву. Он поручает АА вывезти его вещи и книги вместе с ее вещами и книгами в Шереметьевский дом. Коридор Мраморного дворца грязен, забросан мусором...

На следующий день, пятого, с утра я с АА возились в пыли до трех часов, разбирая книги и вещи. АА устала смертельно, но дело сделали: отдельными кучками на полу лежат книги Шилейко, АА, мои, ненужные, архивы Судейкиной, А. Лурье... Тряпки, ошметки, окурки, пепел, пыль, пустые папиросные коробки, обрывки бумаги, рвань, моль, бутылки, склянки, таблетки вавилонской клинописи из собрания Н. П. Лихачева...

В субботу 7-го Шилейко уехал в Москву. АА провожала его с убеждением, что прощается с ним навсегда.

А вчера, в воскресенье, с утра, я вместе с АА отправился в Мраморный дворец закончить "похороны" квартиры. Разобрали последние вещи. В 12 явились упаковщики (за упаковку и перевозку взяли 75 рублей, а увезли все на одной подводе).

Сломанные, ветхие – красного дерева – бюрцо, кровать, два кресла, трюмо, столик, буфетик со стеклом...

Когда до революции АА поселилась в Петрограде, одними из первых, у кого она стала бывать, были Судейкины. Вот эта их мебель стояла тогда там, АА глядела на нее и не думала, что через много лет она будет вывозить эти вещи из квартиры Судейкиных. А вот еще через пять лет вывожу их я. И пять лет назад разве мог я думать, что будет так? Книги – в ящики, мебель – так. Составляли сначала все это на улице, я стерег, и слова прохожих: "Тоже имущество называется!" – презрительно гражданин. "Вещи-то старые, бедные... Куда их везут – продавать, что ли?" – соболезнующим тоном женщина.

Вывезли все, кроме того, что принадлежит дому (даже тарелку, принадлежащую дому, АА не захотела взять).

Мокрый, пасмурный день. Теплый воздух... "Как зима в Париже, совсем так бывает зимою в Париже", – сказала АА, когда утром мы шли через Марсово поле. Зеленая трава, о снеге город еще не мечтает.

А еще, когда шли утром, после моих слов о том, что 8 декабря 1924 года, в день моего знакомства с АА, я впервые вошел в Мраморный дворец, а сегодня 8 декабря 1929 года, через пять лет, войду туда в последний раз, – АА сказала: "Это страшно... Сейчас я в кругу каких-то мистических цифр..." – и объяснила: в 1921 году погибли ее брат и бывший муж, и это страшно и странно.

Вообще АА в состоянии духовного упадка.

Судьба выдумывает странные юбилеи...

ИЗ ПИСЬМА ЛУКНИЦКОГО – АХМАТОВОЙ

1962

Я живо представляю себе Вашу поэму1 таким аметистово-фиолетовым, кристально прозрачным, полным музыкально чистого звучания кубом, сквозь который весь хорошо знакомый мир видится правдивым, истинным, строго реалистическим, но преображенным силой вольного духа...

Я рад неделе общения с Вами, после стольких лет разнобережной жизни. Мне как-то отвычно было уже погружаться в эпоху поэзии начала века (изученную мною благодаря Вам), а потом в эпоху двадцатых годов (пережитых мною в частом и тесном духовном общении с Вами, облагородившем меня, определившем для меня многие принципы на всю последовавшую мою жизнь).

Отвычно: лесные чащи Акумы и Серого Оленя, и даже Лагуны Акумбалы (в моей, неопытной рукой сделанной, поэме 1928 года), – утонули в глубинах "общей" истории. Я оказался занят всем на свете другим. Казалось, где-то бесконечно далеко – и Вы (та, прежняя), – за водораздельным хребтом разных мироощущения и миропонимания.

Причина тому понятна: с 1930 года, с Памира, с путешествий моих, с захватившей меня всецело, но по-новому крылатой для меня жизни, началось формирование моего нового мировоззрения.

Между мною и Вами появилась тектоническая трещина внутреннего, никогда мною не высказанного вслух, несогласия в отношении Вашем и в отношении моем к окружающей нас "современности".

Мне показалось, что Вы не поймете того, что по мере общения с тысячами различнейших людей, в различных социальных слоях населения (чего были лишены Вы) открывалось все шире мне, не переступите через трагизм и боль нанесенных Вам этим новым миром обид и не преодолеете давящую боль, скорбь.

Но оказалось все иначе... Сила Ваша оказалась поистине удивительной. Вы нашли в себе мужество, волю и разум подчинить личное общему. Вы поняли в новом главное: в порой диком и страшном облике – животворный, способный к высочайшему взлету – дух.

Огромное благородство, подвиг самоотверженности понадобились от Вас для этого, и еще больший подвиг – для того чтобы, поняв это главное, перейти в иную эпоху, встретившую было Вас ураганным, противным ветром, – перейти, не потеряв себя, не изменив ни себе, ни единому принципу Человечности, ни родной России, той, которая во все времена и эпохи прошлого, настоящего и будущего – едина величием своего народа.