Текст книги "Перед тобой земля"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Наконец я ее уговариваю. Она говорит, я записываю дословно, кроме нескольких эпизодов, по поводу которых она говорит или "это не нужно записывать", или "это вы запишете после – не "ахматовским", а литературным языком".

АА рассказывает: "Все люди, окружавшие Николая Степановича, были им к чему-нибудь предназначены... Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику, А. С. Сверчкова – детские сказки (она их писала и так, но Николай Степанович еще утверждал ее в этом). Анне Андреевне Николай Степанович назначал писать прозу. Всегда ее просил об этом и убеждал. Когда однажды Николай Степанович нашел тетрадку с обрывком прозы, написанной Анной Андреевной, и прочел этот отрывок, он сказал: "Я никогда больше тебя не буду просить прозу писать..."

Потом он хотел, чтобы АА занялась переводами. Хотел, чтоб она перевела прозаическую вещь Готье. АА, конечно, так и не исполнила его желания.

12.04. 1925, Детское (быв. Царское) Село

В 3 часа – за час до положенного по расписанию обеда – АА предложила мне пойти со мной на Малую улицу – показать мне дом Гумилевых. В ответ на мое беспокойство, не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли ей такая прогулка вредна, АА уверила меня, что ей даже следует немного гулять и что это будет только полезно.

Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чист. Но снег еще не весь растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает. Идем по Московской... АА указывает на белый собор – "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз. А вот это – Гостиный двор, – и АА перевела глаза направо. – А там, дальше, – гимназия, в которой я училась, только тогда она была совсем другая – теперь ее перестроили... Увеличили ее – пристроили сбоку и надстроили верх..."

С Московской мы свернули направо – пошли мимо гимназии.

АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе, поджидали нас гимназисты – они выбрали это место, чтоб их не очень видно было..."

АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома.

АА: "Подумайте, – этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть... Это был какой-то полу-Версаль... Теперь нет Царского Села..."

Я понял, что в Детском – настроение АА не может быть хорошим, я думаю, каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь, попадая в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль.

Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание на серый трехэтажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: "Это дом Сергеева... Я здесь жила, когда мне было три года..."

Наконец, еще издали, АА показала: "А вот мы и дошли... Видите – зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых..."

Я увидел двухэтажный, в три окна вверху и в пять окон внизу, деревянный домик – с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только большое, теперь еще голое дерево, несколько других, маленьких и чахлых деревьев не смели протянуть свои ветви даже к окнам второго этажа. Вошли во двор – мимо окон кухни и ванной, обошли дом с другой стороны. Крошечный садик – в него выходит большое окно столовой, а за ним – окно комнаты Николая Степановича. ...Минуту, может быть две, стояли молча, потом АА повернулась, пошла: "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда все было чисто, убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение, что даже не замечают его... запустенье?" Выходя на улицу, АА показала мне гимназию: "Здесь Николай Степанович учился... Иннокентий Федорович (Анненский. – В. Л.) жил здесь одно время..."

Подошли к калитке. АА показала мне жестяную доску с этой стороны дома. На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью так и осталась отдельной – легла с другой стороны мозга, не с той, с которой улеглись все впечатления от сегодняшней поездки... Не знаю почему, но, вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе два любых предмета – книжку Мандельштама и Детскосельский вокзал, синий ободок тарелки, на которой я обедал, и арку Гостиного двора, – но эта – она отшельница.

АА: "Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой – гадкий утенок – в глазах царскоселов. Отношение к нему было плохое..."

Я: "Среди сверстников?"

АА: "Среди сограждан, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого..."

До возвращения из Парижа – такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило. Вот почему он был очень счастлив, подъем был большой, когда появились Кузмин, Потемкин, Ауслендер...

После обеда АА вместе со мной пошла к себе. АА легла на постель, я сел у постели.

Я: "такие разговоры (имелись в виду разговоры за обедом в компании Мандельштамов. – В. Л.) не успеваешь записывать, и многие из них сейчас же забываются".

АА: "Но это лучшие разговоры. В них всплывает характер Николая Степановича. Это не беда, что многое вы не успеваете записывать, впечатление у вас остается, и оно много поможет вам..."

АА говорит, что у Мандельштама очень сильно чувствуются интонации Кузмина. И что он вообще всегда под чье-нибудь влияние попадает.

Я: "А у Кузмина характерные интонации?"

АА: "О да!"

Показываю АА присланный мне из Москвы альманах: "Чет и нечет". АА, взглянув на него, полуспрашивает: "Это такой Московский Гиперборей?!"

Просматривает. К стихам отнеслась очень неодобрительно и удивлялась, как все они подражательны Гумилеву.

В заметке там же упоминается Цех поэтов, Ирина Одоевцева, и упоминается так, как будто это еще существует сейчас...

АА: "Как это свойственно москвичам – запаздывают..."

Я спрашиваю, долго ли Николай Степанович вынашивал в голове зародившееся стихотворение.

АА: "Я думаю, что когда он придумывал что-нибудь – сразу начинал писать. Я думаю. Иногда ему не удавалось, – как этот роман, с которым он носился всю жизнь, сначала он назывался "Девушка с единорогом", потом "Ира"".

АА рассказывает о "Гильгамеше": "Хотели в "Русской мысли" напечатать... Они ходили тогда с Володей (Шилейко. – В. Л.) в "Русскую мысль". Но Струве пожадничал тогда".

Я говорю, что 18-й год был особенно плодотворным для Николая Степановича. АА объясняет, что этот год для Николая Степановича был годом возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 17-ом году –уехал за границу, тоже был далек от литературы. В 18-ом году он вернулся, и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что он может работать так, как хочет, – революции он еще не чувствовал, она еще не отразилась в нем.

Такими же плодотворными были еще и 19 – 21 годы, когда он глубоко погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем.

...Продолжал показывать материалы и читал воспоминания – Левберг, Н. Чуковского. Те даты, которые мне сообщил Кузмин, я продиктовал АА, и она записывала их на свои листочки. Все вновь полученные мной сведения подтверждают то, что АА за эти месяцы мне сообщала. АА с некоторым удовольствием говорит мне: "Ну что, соврала я вам хоть в чем-нибудь?" И я ответил ей – что до сих пор нет ни одной детали, ни одной мелочи, даты, сообщенной мне АА, которые не подтвердились бы новыми сообщениями других лиц и – и документально.

АА очень обрадована тем, что Кузмин хорошо отнесся к работе по Николаю Степановичу, сказала, что сразу видно, что Кузмин действительно настоящий человек литературы и что она при встрече будет очень благодарить его.

В то время, как мы рассматривали материалы, уже после обеда, входит Мандельштам:

"Павел Николаевич – у меня сейчас Голлербах, он хочет с вами познакомиться".

Я пошел, познакомился с этим "знаменитым" обладателем ранних писем АА, плоскощеким сыном царскосельского булочника – Голлербахом. Он был любезен со мной. Предложил мне дать все, что у него есть, главным образом биографические сведения. А остальное – "все" – это: открытка Николая Степановича из Африки к... Кузмину (не к Голлербаху, на это следует обратить внимание), несколько писем кого-то, к кому-то (тоже не к Голлербаху), в которых упоминается о Николае Степановиче, и автограф (три строчки: "Вот девушка с газельими глазами"...). Через 5 минут я вернулся к АА, сообщил ей все это. Она сказала: "Запишите это в дневник, чтоб было видно, как мало у Голлербаха было общего с Николаем Степановичем. Они очень мало знакомы были". И вот я записываю, чтобы в случае, если Голлербах начнет рассказывать небылицы о своей близости с Николаем Степановичем, это прошло бы безвредно.

То же надо сказать и о Кривиче1. Сейчас Кривич уже склонен считать, что Николай Степанович был самым близким его другом и что даже в литературной своей деятельности Николай Степанович многим обязан ему – Кривичу. На самом деле – АА мне сказала это – Гумилев относился к Кривичу с усмешечкой, не ставил его ни во что и говорил: "Было бы ужасно, если Лева стал таким же обормотом, как этот Валентин Кривич"...

АА говорит, что если у Кривича письма Николая Степановича к нему, а не к Анненскому, то небольшая потеря будет, если он их не даст, – ибо они не могут представлять собой ничего интересного. Другое дело, если эти письма к Анненскому. АА про Голлербаха и ему подобных дельцов и обладателей "случайно" попавшихся в руки сведений говорит:

"Все они знают обо мне очень немного и очень неверно. Все они собираются в будущем "обрабатывать" меня".

АА вспоминает, что, между прочим, Мандельштам вчера сказал, что за 12 лет знакомства и дружбы у него с Николаем Степановичем один только раз был разговор в биографическом плане, когда он пришел к Николаю Степановичу (Мандельштам говорит, что это было 1 января 1921 года) и сказал:

"Мы оба обмануты" (О. Арбениной1) – и оба они захохотали.

Эта фраза – доказательство того, как мало Николай Степанович говорил о себе, как не любил открывать себя даже близким знакомым и друзьям. Когда я сказал АА, что запишу это, АА ответила: "Это обязательно запишите, чтоб потом, когда какой-нибудь Голлербах будет говорить, что Николай Степанович с ним откровенничал... не "слишком" верить такому Голлербаху".

АА перебирает свои листки с записями о Николае Степановиче.

Когда сегодня днем я диктовал АА даты и сведения, полученные от Кузмина, там попалась такая строчка (то есть то, что пишет Кузмин): "Вячеслав Иванов грыз Гумилева и пикировался с Анненским".

АА обрадовалась: "...и пикировался с Анненским! Так-так. Очень хорошо; это уж я не забуду записать! Это для меня очень важно! И пикировался с Анненским!.."

Из разговора о Николае Степановиче записываю следующие слова АА: "Цех собой знаменовал распадение этой группы – Кузмина, Зноско и т. д. Они постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем "Аполлона", Потемкин в "Сатирикон" ушел. Толстой в 1912 году, кажется, переехал в Москву жить. И тут уже совсем другая ориентация... Эта компания была как вокруг Вяч. Иванова, а новая – была враждебной "башне" (Вячеслав тоже уехал в 13-ом году в Москву. Пока он был здесь, были натянутые отношения). Здесь новая группировка образовалась: Лозинский, Мандельштам, Городецкий, Нарбут, Зенкевич и т. д. Здесь уже меньше было ресторанов, таких -"Альбертов", больше заседаний цеха, больше символизма. Менее снобистской была компания".

О стихотворении "Сон Адама" АА сказала:

"Что-то такое от Виньи... Он очень увлекался Виньи. Очень любил "La col re de Sampson" (я считала, что это очень скучно). ... Гете совсем не чувствовал и не понимал, оттого что немецкого языка не знал, отчасти оттого, что германская культура была ему совсем чужая. Я помню, как Фауста читал в 12-м году – совсем без пафоса читал".

О биографических чертах в "Отравл. тунике", в "Гондле", в "Черном Дике", в "Принцессе Зара", в "Романтических цветах" и в "Пути конквистадоров".

Некоторые из замечаний АА по поводу "Жемчугов" и "романтических цветов" я, вернувшись домой, отмечу на своих экземплярах.

АА посвящены, кроме других: "Озеро Чад" ("Сегодня особенно грустен..."), "Ахилл и Одессей" и "Я счастье разбил с торжеством свяотатца".

АА, сообщая все это и умоляя меня ни в коем случае этого не записывать, сказала, что все это рассказывает, только чтоб я сам мог уяснить себе кое-что в его творчестве.

Откровенность АА действительно беспримерна. Я все записываю – не все, конечно, далеко не все, – и совесть меня мучает... Но если бы этого всего я не записал, я бы и не запомнил ничего.

АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу, считает, что она отчасти виновата в его гибели (нет, не гибели, АА как-то иначе сказала, и надо другое слово, но сейчас не могу его найти. Смысл – "нравственный").

АА говорит, что Срезневская ей передавала такие слова Николая Степановича про нее: "Она все-таки не разбила мою жизнь". АА сомневается в том, что Срезневская это не фантазирует...

Я: "Николай Степанович слишком мужественен был, чтоб говорить Срезневской так..."

АА: "Да... Наверное, Валя фантазирует!.." – и АА приводит в пример того, как мало о себе говорил Николай Степанович, вчерашние слова Мандельштама...

АА грустит о Николае Степановиче очень, и то, чему она невольно была виной, рассказывает как бы в наказанье себе.

АА рассказывает, что на даче Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто, чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович просил ее открыть лицо, говоря: "Тогда я вас разлюблю!" АА открывала лицо, показывала.

АА: "Но он не переставал любить!.. Говорил только, что "вы похожи на Екатерину II"".

АА считает "Гондлу" лучшим произведением Николая Степановича. "Звездный ужас" – любит, считает хорошим произведением.

"Отравленная туника" АА не нравится.

"Актеона" АА, считавшая совершенно обособленным произведением, после обдумывания и размышлений над ним в течение этих дней, склонна изменить свое мнение...

АА просит, чтоб я в ее книжке проставил даты "Огненного столпа"...

О друзьях Николая Степановича АА говорит, что друзей, близких, которым бы Николай Степанович сообщал о своей личной жизни все, не было. Зноско, Кузмин и др. – типичные литературные приятели. С Городецким было другое, чем с ними. Потому, что у Николая Степановича с Городецким были общие цели, добивались одного, были такой "боевой группой"...

Настоящими друзьями считались двое: Лозинский и Шилейко. Но если Лозинскому Николай Степанович что-нибудь и рассказывал, то это как в могиле... Лозинский никому ничего не скажет.

"Товарищ" (Жемчуга). АА говорит, что это более взрослое, по сравнению с другими стихами того периода, стихотворение.

Про "Огненный столп" (в линии отношения Николая Степановича к женщине) АА говорит: "Жестокая книжка!.."

"Отравленную тунику" Николай Степанович принес АА в 1919 году, летом (записываю это в исправление прежних записей, если они не такие)...

АА: "В 1919 году Николай Степанович часто заходил. Раз я вернулась домой и на столе нашла кусочек шоколаду... И сразу поняла, что это Коля оставил мне"...

13.06.1925

Когда АА читала стихи "Вечера" на "башне" или в других местах, люди спрашивали... а что думает Николай Степанович об этих стихах. Николай Степанович "Вечер" не любит. Отсюда создавалось впечатление, что Николай Степанович не понимает, не любит стихов АА.

Николай Степанович никогда, ни в Академии стиха, ни в других местах, не выступал с критикой стихов АА, никогда не говорил о них. АА ему запретила.

Николай Степанович не любил стихотворение АА "О это был прохладный день", – оно автобиографическое очень.

АА: "Он это не выражал, но я чувствовала, что ему неприятно. Не любил: "Муза-сестра заглянула в лицо".

АА про учеников Николая Степановича говорила ему: "Обезьян растишь".

Часто повторял и очень любил строчку Клюева: "Как взойду я новобрачно по заре на эшафот".

АА эту строчку только от Николая Степановича и слышала, не читала.

28.06.1925

Разговор про советы Николая Степановича своим ученикам, как надо писать стихи. Я передал АА рассказ В. Рождественского о том, как Николай Степанович, взглянув на Царскосельский вокзал, сравнил его с верблюдом. АА улыбнулась и привела цитату из Гамлета:

– "А Гамлет... (дальше о том, как Гамлет сравнил облако с верблюдом и его придворный поддакнул: "Да, ваше высочество...") Гамлет сказал тогда: "Нет, это не похоже на верблюда, это похоже на..." – "Да, ваше высочество, удивительно похоже".

Я напоминаю АА о том, как Николай Степанович в своих лекциях говорил о количественном соотношении главных и согласных у разных поэтов – у Пушкина 50% гласных, у Державина меньше и т. д.

АА улыбнулась и ответила, что, конечно, у Николая Степановича и в мыслях никогда не было самому в своих стихах заниматься такой математикой... И что бездарные ученики его слушали и пытались делать именно то, что он говорил...

"А настоящий поэт все бы наоборот сделал!.. У него не было ни гласных, ни согласных, и мост лежал бы!" (Последняя фраза относится к тому, что я рассказывал с чьих-то слов о том, как Николай Степанович советовал, взглянув на Троицкий мост, увидеть его поднявшимся на дыбы и писать стихи так, оставляя все прочие предметы в их неприкосновенности...)

Николай Степанович советовал это, думая такими средствами пробудить учеников к уменью ощущать предметы по-новому, отрывать их от шаблона и т. д. ...

О стихотворении АА в письме Николаю Степановичу, где он протестует против "Архангела" – "из религиозного чувства протестовал".

Николай Степанович протестовал также против слова "еле" в строке АА: "И голос музы еле слышный..."

Да. Для него муза не могла говорить "еле слышным" голосом. Ему она являлась в славе лучей и звонко говорила ему...

В 1909 году АА, провожая Николая Степановича (ездила с ним из Lustdorf в Одессу на трамвае). Николай Степанович все спрашивал, любит ли она его. АА ответила: "Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком..." Николай Степанович улыбнулся и спросил: "Как Будда или как Магомет?"

К записи 28.06.1925

Николай Степанович Фета не любил. АА всегда говорила ему: "Почитай Фета, почитай Фета", – не потому, что сама его очень любила, а потому, что считала, что "Фета, вообще говоря, неудобно не читать". Николай Степанович брал книгу, но, кроме строчки "Волшебный какой-то сук", не находил ничего хорошего.

3.07.1925

АА, рассказывая нижеследующее, сказала: "Не записывайте этого, душенька, потому что выйдет, что я хвастаюсь..." И рассказала, что когда она первый раз была на "башне" у Вяч. Иванова, он пригласил ее к столу, предложил ей место по правую руку от себя, то, на котором прежде сидел И. Анненский. Был совершенно невероятно любезен и мил, потом объявил всем, представляя АА: "Вот новый поэт, открывший нам то, что осталось нераскрытым в тайниках души И. Анненского"... АА говорит с иронией, что сильно сомневается, чтоб "Вечер" так уж понравился Вяч. Иванову, и было даже чувство неловкости, когда так хвалили "девчонку с накрашенными губами"...

А делал это все Вяч. Иванов со специальной целью – уничтожить как-нибудь Николая Степановича, уколоть его. Конечно, не могло это в действительности Николая Степановича уколоть, но Вяч. Иванов рассчитывал.

Последнее собрание, которое я помню, было, уже когда война началась, у Бруни в Академии художеств.

Когда мы возвращались откуда-то домой (1913), Николай Степанович мне сказал про символистов: "Они как дикари, которые съели своих родителей и с тревогой смотрят на своих детей".

"Зимой 13 – 14 г. (в начале 1914) АА как-то в виде шутки написала на бумажке про Николая Степановича: "Просим закрыть цех. Мы этого больше выносить не можем и умрем". И подписала: "А. Ахматова", а потом подделала подписи всех членов цеха. Смеясь, показала это Николаю Степановичу, тот отнесся к этому безразлично и тоже смеялся. Потом АА дала эту бумажку С. Городецкому. Тот тоже улыбнулся, но довольно принужденно. И написал резолюцию: "Всем членам цеха объявить выговор, а А. Ахматову сослать на Малую, 63, и повесить"...

АА так и не знает – понял ли тогда Городецкий, что это поддельные подписи, или не понял. Хотя АА и не скрывала этого никак! Все это делалось в виде милой и остроумной шутки.

31.10.1925

Я пришел к АА в Шереметьевский дом. Перемолвившись двумя-тремя фразами, стал читать воспоминания Пяста. АА слушала с большим интересом. Некоторые выражения и некоторые эпизоды вызвали ее веселый, непринужденный смех... АА смеялась – она очень тихо всегда смеется, но смех особенный, мелодичный и заразительный... АА осталась довольна воспоминаниями Пяста, – видно, что он мало знаком с Николаем Степановичем, но жизнь их сталкивала тем не менее, и то, что он помнит, он передает хорошо и правильно. И очень достоверны его характеристики. А образ Николая Степановича выступает очень определенно и жизненно. "Молодец Пяст – он очень хорошо сделал, что рассказал вам".

1.11.1925

Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то, был инициатором в том-то и т. д.

АА очень серьезно ответила, что нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Николая Степановича после революции. Они были и раньше – всегда. Вспомнить только о "Цехе", об Академии, об "Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей... Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революции были неблагоприятны ("пойти к министру народного просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!""). После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений ко всяким таким начинаниям... Все эти студии были предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью, чтобы не умереть с голоду.

Разговор об отражении революции в стихах Николая Степановича...

АА: "Одно – когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать, констатирует факт, описывает как зритель... Это часто сквозит в стихах... И больше всего в черновике канцоны...

И совсем другое – осознание себя как действующего лица, как какого-то вершителя судеб... Вспомните "Колчан" – где в стихах Николая Степановича война отразилась именно так. Николай Степанович творит войну. Он – вершитель каких-то событий. Он участник их... Его "я" замешано в этих событиях...

Таких стихов – в отношении к революции нет. Николай Степанович еще не успел осознать себя так... Такие стихи несомненно были бы, проживи он еще год, два... Осознание неминуемо явилось бы. Указанием на это является стихотворение "После стольких лет". Это стихотворение – только росток, из которого должно было развиться дерево... Но смерть прекратила развитие этого ростка".

Начав помогать Павлу Николаевичу в 1924 году, Ахматова увлеклась сначала воспоминаниями, личным впечатлением, советами. Работа становилась все более углубленной, потребовала сравнительного анализа поэтических произведений, расширения круга имен, изучения взаимовлияний, привлечения новых источников, прослеживания исторических закономерностей и примеров, различных сопоставлений. Работа стала требовать ежедневных встреч и долгих часов кропотливого всматривания в материалы. Возникла взаимная потребность делиться все новыми и новыми соображениями, возникавшими часто внезапно, из какой-либо одной, по-новому прочитанной поэтической строки. Появлялась надобность спешно обращаться в библиотеки за книгой какого-нибудь не интересовавшего их до этой минуты автора. Круг необходимого для работы чтения все расширялся. Кроме того, поэтов, выросших в изучаемое ими время, в Ленинграде в ту пору еще было много – они были живыми свидетелями. Приходилось обращаться к ним за воспоминаниями за той или иной исторической справкой, за суждением.

Эту миссию всегда выполнял Павел Николаевич, Михаил Кузмин, Николай Клюев, Вл. Пяст, Михаил Зенкевич, Алексей Толстой и многие другие крупные литературные фигуры и некрупные, а порой и совсем незначительные, даже не утвердившиеся в литературе, становились объектами его интереса, и он возвращался к работе часто с существенными результатами.

Но если интерес Лукницкого ограничивался Гумилевым, то Ахматова начала искать для себя новую задачу. Она жаждала быть нужной. Она менялась на глазах. В сущности, до тех пор она никогда не работала так, как работает умеющий проникать в суть поэтических явлений исследователь. И по лесенке найденных ею методов она постепенно поднялась до величайшего гения русской поэзии, любимого ею, – Пушкина...

Ахматова всегда дружила с его удивительной музой, превосходно знала огромную литературу о нем, но постепенно стала изучать Пушкина по-иному: каждую его строку, каждое слово, сказанное им в стихах, в прозе, в переписке. И что бы она ни делала, о чем бы ни говорила, с кем бы ни встречалась – через все так или иначе проходил образ Пушкина. Пушкин вошел в ее жизнь, в ее время, в ее существо. Она дышала Пушкиным.

Ее общение с Лукницким, оставаясь таким тесным, шло теперь в зависимости от ее работы по Пушкину.

О гении

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.03.1927

АА сегодня (как часто и раньше) неодобрительно отзывалась о некоторых п у ш к и н и с т а х т е п е р е ш н и х.

Все они относятся друг к другу с недоброжелательностью, с завистью, грызут и загрызают один другого по малейшим поводам. И в то же время между ними существует какое-то молчаливое соглашение: не отвечать на вопросы о Пушкине, заданные им не "пушкинистами" и, скажем, "дилетантами".

7.06.1927

О Гении (в частности, Пушкина).

Гений – захватчик. Он собирает, выхватывает отовсюду слова, сравнения, образы и т. п. – самые простые и даже иногда никем не замечаемые, но лучшие. Он берет их – они до того, как он взял их, – ничье достояние, они в свободном обращении всюду. Каждый может их произнести. Но когда гений их возьмет, он их так произносит, что они становятся неповторимыми. Он накидывает на них свое клеймо. Они становятся его собственностью, и никто не может их повторить, и если б кто-нибудь захотел повторить их – он не мог бы сделать этого, – ему запрещено. На них клеймо гения.

Сейчас от гения Пушкина никто не страдает. Прошло достаточно времени. Накопились новые словесные богатства. Но каково было поэтам, которые должны были работать непосредственно после Пушкина и Лермонтова! Словесные богатства были расхищены Пушкиным. Пушкин был опустошителем.

Конечно, это – одна сторона медали. Стоит только повернуть медаль, чтоб увидеть другую сторону ее: Пушкин открыл дорогу для новых изысканий, Пушкин принудил следующих за ним поэтов искать новые пути. В этом – благодатная роль гения.

Началось это с поисков не только книжных примеров, испытанных им влияний мировых классиков, – Шенье, Шелли, Байрона и других, но и с "самовлияний", когда настойчиво звучавшее в мозгу Пушкина слово, привлекший его образ – не отступали от него и возникали все в новых и новых произведениях... Ахматова уже не могла ограничиваться известными, даже лучшими переводами изучаемых ею поэтов, все необходимей становилось ей обращение к подлинникам... Ей нужно было вчитываться в подлинные тексты, ей нужно было знать итальянский язык – для Данте, французский – для Шенье, английский – для Байрона, немецкий, даже испанский... Некоторые из этих языков она знала неплохо, другими – почти или совсем не владела. На ее столе появились учебники, грамматики, словари... Пожалуй, никогда в жизни она больше не занималась совершенствованием своего знания иностранных языков в такой степени. Даже Шилейко, вначале скептически относившийся к возможности Ахматовой систематически работать, включился в изучение, например, испанского языка и сам охотно помогал ей в розыске метафор, сравнений всех элементов, составляющих и обогащающих поэтическую речь. Чаще стали встречи с Лозинским и с другими знатоками нужных ей языков, а также с пушкинистами, которые представлялись Ахматовой наиболее знающими, авторитетными. Хорошим пушкинистом она считала Б. В. Томашевского. Иных из пушкинистов и поверхностные методы их работы она полностью отвергала.

Были и такие пушкинисты, которые приходили к ней с комплиментами, но совсем не для того, чтобы что-либо дать ей в ее работе, а скорее для того, чтобы использовать ее находки для своих собственных статей. Она понимала это, но не показывала вида... Они уходили довольными... Таким был, например, Пумпянский.

29 – 30.06.1927

Вот сейчас она при мне нашла "слово" для выражения ее понимания методов творчества Пушкина. Творчество Пушкина – горн, переплавляющий весь материал, которым Пушкин пользуется. Например, когда он пользуется материалом иностранных авторов. После "переплавки" получается нечто совершенно новое чисто пушкинское. Попадаются, правда, иногда – непереплавленные зерна, но это еще больше украшает, придает прелести. Батюшков, вообще все современники Пушкина – не переплавляют материала, а только ставят его в тепленькую печь, подогревают, чуть-чуть обновляют, но не меняют состава – он остается тем же. (Пример: "Послание Хлои" Батюшкова, ак. изд. I том. Кстати, перевод из Вольтера – чего не знали академики – см. акад. изд.)

2.11.1927

У АА – Шилейко. Он изучает испанский язык. Читал наизусть испанские стихи. Потом, вечером, у АА – Е. Данько. Говорила, что Пумпянский все добивается разрешения прийти к АА. (Мы все уговорили АА не принимать его очень уж он льстивый и паршивый человек.)

Ахматова жадно изучала все, что помогало ей оправдать или отвергнуть ее "пушкинские" догадки.

Некоторые из пушкинистов к занятиям ее относились скептически, с недоверием, даже с плохо скрываемой недоброжелательностью. Она постепенно побеждала их проникновенной мыслью, неопровержимыми доказательствами, бесспорностью найденных умозаключений.

Так сам Пушкин открывался Ахматовой все новыми и новыми гранями своего творчества – хрустального, прозрачного, простого, музыкального, чистого...

Лукницкий как мог, ненавязчиво и осторожно, помогал Ахматовой восстановить веру в себя, помогал в самые трудные для нее дни, дни борьбы с самою собой, увлекал ее работой, сначала той, которую делал он, а позже и специально расширял границы работы для нее. Талант не только эмоционально-поэтический, но и сугубо литературоведческий проявился в Ахматовой, хлынул неукротимым потоком. Нет сомнения, что и это было ее предназначением и новым вкладом в культуру. И ей было хорошо, что рядом с ней – человек, друг, всегда готовый помочь, выполнить любое ее поручение. Когда же он наконец увидел ее возрождение, то счел возможным оставить ее. Но она, хотя уже и поглощенная предчувствуемыми ею, а потом, позже, и совершаемыми ею открытиями, терять помощника, собеседника, своего надежного, бескорыстного человека очень, очень не хотела! Привыкла к тому, что он был рядом. Но так же, как она полностью была в "Пушкине", утверждая себя этим, так полностью друг ее был в своей, в новой жизни и хотел утвердить себя в ней.