Текст книги "Перед тобой земля"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Лукницкому было тяжко вдвойне: он воспринимал не только мандельштамовскую неуравновешенность, но, находясь в "плену" Ахматовой, еще и ее глазами – неоднозначно, противоречиво, в зависимости от ее обстоятельств и ее настроения...

Это можно проследить, читая в е с ь дневник. Но дневник есть дневник, и, пока он не опубликован, читатель найдет в этой книге несколько записей Лукницкого о Мандельштаме вне контекста, как, впрочем, и многие другие записи...

1.02.1926

Встретив на Невском только что вернувшегося из Крыма Осипа Мандельштама и отдав свой локоть его руке, я направился с ним в сторону, противоположную той, куда шел. Обменявшись приветствиями и расспросив о Крыме, я услышал робкую, хотя и торжественным тоном произнесенную, фразу:

– Павел Николаевич, вы не смогли бы одолжить мне денег?

– Сколько, Осип Эмильевич? То, что есть у меня, – в вашем распоряжении.

– А сколько у вас есть? – пытливо заглянул он мне в глаза.

– У меня есть рубль с хвостиком.

– Если б вы дали мне полтинник, я думаю, что этого хватило бы мне.

Мандельштам шел на почту отправлять телеграмму жене, и было у него в кармане девяносто копеек. Но, дойдя до угла Невского и Михайловской, он неожиданно свернул на Михайловскую:

– Давайте зайдем сначала к Александру Николаевичу Тихонову... Он в "Европейской" живет и завтра уезжает.

Гордо, не смотря на открывшего дверь швейцара, Мандельштам, за ним я вошли в гостиницу.

– Дома Тихонов, который живет в двести двенадцатом номере? – спросил Мандельштам.

– Он живет не в двести двенадцатом, а в триста двадцатом. Дома.

Мандельштам стал подниматься. Но служитель остановил его и предложил снять калоши. Снял. В этот момент человек, указавший номер Тихонова, подбежал снизу:

– Вы просили Тихонова? Я ошибся. Он не в триста двадцатом, а в триста третьем, и его нет дома.

Мандельштам невозмутимо:

– Недаром мне показалось странным, что человек в час дня может оказаться дома, не правда ли?

И начал искать калоши, которые услужливый портье уже убрал в сторону. Нашел их, вставил в них ноги. Некоторое время простоял, не двигаясь, видимо, размышляя, можно ли не платить за такой короткий срок хранения калош. Должно быть, решив, что не платить можно, и улучив секунду, когда служитель отвернулся ?

Мандельштам сделал быстрый и крутой поворот "кру-гом" и, намеренно медленно шагая, чтобы служитель не заподозрил его в желании скрыться, пошел по направлению к выходу

– Я хотел поговорить с Тихоновым о "Шуме Времени", который я хочу переиздать в "Круге"...

Мы пришли на почту. У окошка стояли человек десять. Я занял очередь, а Мандельштам быстро подошел к столу, за которым люди составляли тексты телеграмм, наклонился к столу из-за спины какого-то мужчины и торопливым движением выхватил из-под его руки бланк. Бланк оказался уже исписанным сидящим за столом человеком, и тот удивленно, с явным неудовольствием мгновенно протянул за листком руку. Сконфуженный Мандельштам принялся извиняться.

– Это верх рассеянности... Бога ради простите!

Найдя наконец чистый бланк, он отошел в угол комнаты, к конторке, и начал писать. Через несколько секунд я услышал его жалобный возглас:

– Павел Николаевич!..

– Осип Эмильевич?..

– Подойдите сюда!

Я оставил очередь, подошел. Он кончиком пера показал мне расплывшуюся букву "я" и растерянно, как-то застенчиво спросил:

– Ведь это уже не "я"?

– Да, это уже клякса.

Пошел искать новый бланк. Наконец телеграмма в двадцать два слова, кончавшаяся словами: "пишу ежедневно", была составлена, и Осип Эмильевич мгновенно высчитал, сколько она стоит. Я всыпал ему в перчатку, сквозь дыры которой виднелись бледные пальцы, серебряную мелочь. Телеграмма отправилась в Ялту, а мы вышли и зашагали по Невскому, беседуя о лопнувшем Госиздате, об уезжающем в четырехмесячный отпуск Ионове, чья мечта, по мнению Мандельштама, стать после всех этих событий редактором "Красной Нови", и о Пастернаке, с которым Мандельштам провел вчера весь день в Москве и который прочел ему огромное количество стихотворений.

10.05.1926

Вечер у Спасских.

Вечер оказался лучше, чем я думал, потому что хорошо играла на рояле Юдина, и музыка, которой я давно не слышал, дала мне несколько минут гармонического существования. А в 1-м отделении читали прозу и стихи К. Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К. Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.

Домой вчера вернулся в 1-м часу и до 4-х читал Шенье и Пушкина.

А сегодня – вот уже 4-й час ночи, и я кончаю эту запись. В окно уже брезжит предутренний свет – светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи. Хороши они были в прошлом году...

12.05.1926

Поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он в белой пижаме. Пил с ним кофе. Толстой рассказывал медленно, но охотно о Гумилеве, и о дуэли его с Волошиным, и о подноготной этой дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне перерыть сундук с его архивами – письмами. Пересмотрел подробно все – нашел одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" – спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".

Толстой знает, что у него будет собственная биография и почему не сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за обедом много рассказать о Гумилеве, сказал, что записать все мне придется в несколько приемов...

20.05.1926

К АА должны были прийти Гуковские1 и Данько2. Я ушел на вечер Маяковского.

Народу была тьма – на плечах друг у друга сидели. С Тихоновой, с Эрлихом и еще 3 другими пошли к Тихоновым и сидели у них до утра. Пили чай, и Тихонов рассказывал о Маяковском. Рассказывает он великолепно.

18.12.1926

У М. Шкапской. Шкапская с самодовольством демонстрирует всем свои литературные "сокровища" – толстую тетрадь с автографами, портретами, анекдотами и разными наклейками. Собрались К. Вагинов, А. Шварц, И. Оксенов3, П. Медведев, Н. Павлович, М. Фроман, Н. Дмитриев.

В 11 часов вечера пришел Тихонов. Сидя на столе, прочел новую свою поэму – в ней Кавказ, медвежонок, тигр и пр. – 680 строк. Много хороших мест, большая ясность и точность выражения. Очень много экзотики. Фроман говорит: "Тихонов, как пастух, слова гоняет стадами. Ходасевич – напротив работает над отдельными словами, а Ахматова – над строчкой..."

Память наполнится

воздухом, ветром сырым...

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО

23.06.1926

Дорогой Павлик! Вчера был в Геленджике, купался в море и вспоминал тебя. Здесь нашел Мануйлова (издатель альманаха "Норд", бакинский студент)4, который весьма похож на тебя не только возрастом, разговорами, но и литературными интересами. Живет он у своего отца, профессора-медика. Место дивное, едва ли не лучше Гурзуфа, потому что берег бухты сохранил очень многое от своей дикости, а окрестные горы (которые еще ближе, чем это было в Крыму) не вполне исследованы и могут служить целью самых заманчивых прогулок.

У нас с Витей Мануйловым зародилась мысль. У него всегда есть возможность достать здесь большую комнату за 30 рублей в месяц, надо только поторопиться. Обеды около 50 копеек. Черешня 15 – 20 коп. фунт... Витя очень уговаривал меня взять комнату пополам, но я связан работой и рекомендовал ему тебя, он с радостью ухватился за эту мысль. Добавил, что если еще кто-нибудь с тобой приедет, будет еще лучше.

Если тебе такой план улыбается, напиши сейчас же. Тебе нужно иметь 15 рублей на комнату плюс 15 – 20 – на питание и билет до Новороссийска.

Расскажи о Геленджике Козакову, Лавреневу – одним словом, всем, кто хочет выбраться из Петербурга. Попроси Брауна написать мне или самому приехать сюда. Прокормимся.

Обнимаю тебя, привет друзьям. Вс. Рождественский

Воспользовавшись случаем, лето 1926 года, а потом и 1927-го Павел Николаевич провел в Крыму и на Кавказе. Отрывался для горных прогулок и прибойных волн. Но волны влекли его, и он, возвращаясь с гор, нанимался матросом на парусно-моторные шхуны керченских греков и итальянцев, херсонских и одесских рыбаков, питался мамалыгой и барабулькой, пересаживался от одного "хозяина" к другому. Одетый в парусиновые штаны да заплатанную рубаху, обутый в драные сандалии, на полубаках этих шхун он был счастлив несказанным счастьем свободы и вольности. Стоя у самого бугшприта, орал он встречным тяжело рушащимся белопенным валам дикие, веселые песни, сочиненные в те же минуты стихи о шаландах, шхунах, бухтах, морских звездах – и ничего, казалось, другого ему не было нужно!..

В следующем, 1928-м, году он уже не просто прогуливался по горам, а пешком прошел Сванетию, Дигорию, Абхазию. И хотя компания составилась литературная – все изощрялись в остроумии, розыгрышах, шутках, – для него это было пробой сил, разбегом к будущим серьезным путешествиям.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.06.1928

Я уезжаю на Кавказ вместе с Николаем Тихоновым, его женой и В. Кавериным. По Кавказу пешком или на мажарах в Теберду, там пробудем недели две, затем пойдем по Военно-Сухумской дороге. Пробудем некоторое время на побережье, может быть, побываем в Батуме и Тифлисе и приедем в Новороссийск. Лично мне хочется из Новороссийска проехать морем в Одессу...

С деньгами приблизительно устроился: 100 рублей мне ссудил Литфонд да и из Союза поэтов, с журнала "Звезда" и с литературной страницы "Правды" я набрал еще рублей 100, на переписку биографической канвы Н. Г., сделал ее до 1918 года, истратил 35 рублей...

Ехать очень хочется. С нетерпением считаю дни до отъезда, стараюсь прожить их наспех, как-нибудь, не заметить. Жалко очень отрываться от работы, очень трудно не видеть АА несколько месяцев, но ехать надо, надо... Набраться впечатлений, обдумать все...

Каверина совсем не знаю. Жена Тихонова тоже чужая. Легко с Тихоновым, простым и хорошим. Ну да ладно, я уживчивый, обойдется.

Все полтора месяца работал по Н. Г. Эта работа пока только для меня. Чтобы привести ее в окончательный вид, надо еще много повозиться, надо исправить ее со стороны методологической. Надо также привести в окончательный вид все воспоминания, характеристики, материалы для биографии, письма. После этого, прочитав всю литературу, можно будет приступать к биографии. То же и со стихами, текстами, библиографией и прочим, чтобы можно было приступить к изучению творчества.

Стихов я почти не писал, а очень хочется скорее испытать новые пути, те, которые я начинаю нащупывать.

Волнует судьба Нобиле, да и не только меня, кажется, всех. Даже странно: мы так привыкли ко всяким трагедиям, так спокойны к слову "смерть". И все же эта трагедия, хотя и далеких, неизвестных нам людей, всех нас волнует и трогает...

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

26.06.1928

Выехали из Баталпашинска (ныне Черкесск. – В. Л.) во время дождя. Ехали весь день до темноты. Ночевали в ауле Красногорском и в 4 часа утра выехали дальше. Ехали снова весь день. Все аулы, аулы. С одной стороны горы, с другой – кипящая Кубань, долина и тоже горы. Навстречу верхами карачаевцы в черкесках, совсем лермонтовские. Поднимались в горы, шутили, было очень весело. Увидели снежные вершины, увидели новую строящуюся столицу Микоян-Шахар (в которую был переименован город Карачаевск (1919 – 1944). В. Л.). Нас нагнали два черкеса верхами. Я похвалил лошадь одного из них, и они нам предложили поехать верхом. Так мы с Тихоновым ехали верхом, а черкесы сидели в линейке с остальными. Вид у них был разбойничий, но они были радушны и приветливы. Долина реки суживалась, расширялась, раскрывалась веером и закручивалась спиралью. К темноте приехали в Теберду. Круглая коробка, сверху прикрытая ватой облаков. Из коробки два выхода – северный и южный. За городом большой березовый лес, где ничто не напоминает о юге. Проехали по дрожащему мосту. Местность ничем не похожа на прочие части Кавказа и Крыма. Это – Швейцария, точно изображенная. Над нами одна двадцатая обычно видимого неба, все остальное – горы, с лесом, густым и темным, а выше снежные хребты Аманауса. Перевал еще непроходим, будем ждать.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.07.1928

...Пошли вверх по Теберде, по ее левому берегу. Шли по дороге, потом сбились и попали в лес. Шли по стволам лежащих деревьев. Через ручьи, через заводненные места, сквозь чащу. Выбрались на дорогу и шли все вперед, пока не достигли коша. Девочки-карачаевки продали нам айран и землянику. Их отец сказал, что до Бодукских озер отсюда 3 – 4 версты. Мы поверили. Прошли больше 12 верст, полезли в гору. Лезли безостановочно. Слева – горный поток Бодук, справа – гора. Лес, сначала сосновый, потом березовый. Налево мостик и разветвление потоков. Пошли по правому. Уже кончились леса, уже ясно было, что идем по неверному пути. М. К. устало плелась сзади, Каверин ругался и уговаривал вернуться. Забрались к облакам... Мшистые камни, альпийская флора, холод... Тогда Каверин сел и решительно объявил, что дальше не пойдет. Еле-еле уговорили. Я был впереди с Тихоновым. Вверху, уже совсем близко, кончались горы, ничего не было – словно граница мира. Только густые облака со всех сторон. На самом хребте увидел людей и овец. Быстро по камням стали карабкаться. Тихонов, не доходя шагов сто, вдруг остановился и стоял неподвижно несколько минут. Меня встретили лаем громадные сторожевые собаки. У поднебесного коша сидела группа горцев-карачаевцев: пастухов, полтора десятка ребятишек и несколько женщин и девушек. Одна из них совершенно поразительной красоты. Встретили смехом и оживленной болтовней на непонятном языке. Скоро подошел Тихонов, потом – остальные. В тридцати шагах от коша снег. Быстро падали облака, ложились на снег, на гору, на нас... Мы иззябли и вошли в кош. Сидели у огня. Вся семья собралась тут же. Пили айран, заедали чуреком, пытались разговаривать. Оказалось, мы поднялись по Хаджибию на перевал, а Бодукские озера остались далеко влево, внизу. Кош – с крышами и стенами в громадных щелях, в которые дует ветер; когда бывает дождь – все промокает до нитки. Сидели минут 15, заплатили рубль серебряными полтинниками. Горец расплылся от удовольствия.

Облака были всюду: ниже нас, и вокруг, и над нами. Наш быстрый шаг вниз по крутой тропинке, почти бегом, был похож на бегство от этих облаков. Не останавливаясь, достигли долины Теберды. Усталости не чувствовал. Тихонов тоже. Каверин скулил. Возвратились, когда было уже совсем темно.

4.07.1928

Совершили путешествие к ледниковым горам Азгека. Подъем и спуск – по 16 верст. Ходили вчетвером. Крутая колесная дорога в лесу, верст 5 – 6, дальше – альпийские луга в широкой долине. С трех сторон снега. Пока шли вдоль реки Мухи, видели за собой горы Джемагата, а далеко внизу – реку Теберду. Впереди – луга и перевал. Справа – горы, ровные, скалистые, слева вся в лесах гора Хатинара. У впадения реки Азгека в Муху спустились, перешли мост с воротами от коров и стали взбираться вдоль реки Азгек. Снеговые, скалистые горы впереди – наша цель. Скоро леса пропадают совсем. Мелкий кустарник. Много ручьев, вытекающих из снегов. Горы изборождены следами потоков и лавин. Наконец мы у последнего коша. Все время иду далеко впереди всех. Перед нами скалы, хаос камней и снег. За ними далеко вверху должны быть озера. Лезем. Я не останавливаюсь. Первый снег, пенный, розовый. Влажная земля. Незабудки и альпийские цветы. Последнее карабканье по отвесной круче над потоком, бегущим в снежном туннеле. И озеро – ослепительно голубое, невиданной чистоты, прозрачности и спокойствия. Озеро – в воронке снежных скал. В озере плавают льды, белые наверху и совершенно голубые под водой. Пью. Вода ледяная. Если бросить камень, вода вспыхивает голубым пламенем. Подтаявший на поверхности лед разбивается, звеня, как стекло. Справа из озера вытекает поток, за ним – пропасть.

Забрался еще выше, глядел на озеро сверху, все такой же прозрачности у берегов – голубое, оно посредине – черное. Усталости как не бывало. Впечатление другого, первозданного мира, ничем, никогда не оскверненного. Словно людей на земле еще нет. Словно я в гостях у бога, и облака надо мной – большие цветы рая.

5.07.1928

Погода превосходная. Тихонов и Каверин грелись на солнце, сидя на большом камне, выступающем из реки. Окончив писать, полез к ним, но едва выпрямился, как ветром снесло в реку мою шляпу-осетинку. Тогда я скинул с себя одежду и прыгнул в воду, прыгнул, как прыгаю всегда – "ласточкой". Что-то ударило меня по ноге, я не обратил внимания, доплыл до шляпы и вышел с ней на берег. Резкая боль в ноге. Глубокая рана. Все поздравляли меня с "победой", но замолчали, увидев кровь. Носовым платком туго перетянул ногу. Тихонов сел со мной, и я предложил ему сюжет для рассказа "Путь шляпы". Придумывали разные сюжеты и разбирали их. Одноножкой допрыгал до раскладушки. Рана пришлась как раз между двух вен, не задев их, и должна зажить скоро.

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

11.07.1928

... Мы выходим в Сухум на рассвете. Компания наша увеличилась. Кроме меня, Тихонова с женой, Лопыревой с проводником, Каверина прибавился родственник Тихонова. Нас сейчас семь человек, но в Сухуме, вероятно уже разъедемся в разные стороны.

22.07.1928

... Дни бегут со страшной быстротой. Дорогу от Теберды до Сухума мы прошли за 5 дней, сделав 160 верст. Шли весело. Путешествие было прекрасным, только стоило очень дорого. Оказывается, дорога почти всюду разрушена и нужен опытный проводник, хорошо знающий горные тропы. Вьюк был на ослах, потом на лошадях.

Пишу это письмо на берегу перед отправлением шхуны. Каверин скис и в конце пути ехал верхом шагом. В последний день скисла и жена Тихонова ехала на линейке. Я, Тихонов и еще двое (компания разрослась до десяти человек) шли пешком до самого Сухума. Мы буквально "завоевали" море и первое купание приняли, как заслуженную награду. В Сухуме нет хлеба. Выдают его по одному фунту жителям, и приезжие только к обеду в столовых получают его. Едят здесь кукурузные чуреки.

К Сухуму я остался без копейки и задолжал Тихонову и Каверину. Все путешествие стоило неимоверно дорого, во-первых, вообще из-за дороговизны, во-вторых, потому что проводники и вьюки в общей сложности обошлись мне больше чем в сорок рублей, и, в-третьих, потому что Тихоновы и Каверин привыкли жить в культурных условиях, а я вынужден был жить с ними (все расходы делились на равные доли).

Из Сухума Тихоновы, Каверин и барышня уехали в Новый Афон, оттуда в Хосту, а я решил с ними не ехать, опасаясь новых расходов не по средствам. Я остался в Сухуме и на следующий день после их отъезда, 21 июля, "вступил" на борт мингрельской парусной шхуны "Астрапи", куда меня чернорабочим устроил капитан порта. Три дня я провел в море, ходили за грузом дров на юг.

24-го на рассвете "Астрапи" вернулась в Сухум, и тот же день на шхуне "Сергей Преображенский" я отправился в Батум, куда прибыл вчера утром. Пока шхуна стояла в порту, был на Зеленом Мысе. К вечеру вернулся, ночевал на шхуне и сегодня на той же шхуне ухожу в Сухум, и дальше – в Пицунду и Гагры. В Гаграх распрощаюсь со шхуной, доберусь до Хосты и если Тихоновы еще там, то задержусь на несколько дней. Из Хосты буду пробираться дальше на Север. Вероятно, буду в Новороссийске. Мое желание – добраться до Одессы. Если оно осуществится, то, вероятно, буду в Херсоне, в Феодосии, в Ялте, в Севастополе. Думаю все время путешествовать морем – частью на шхунах, частью на пароходах, везде наниматься рабочим, матросом, грузчиком. Шхуны парусно-моторные, по ходовым своим качествам ничем не отличаются от пароходов, потому что мотор обеспечивает их от штиля и от бурной погоды...

Перевалив Главный Кавказский хребет, Лукницкий отделился от спутников и в море. Нанимался на шхуны, и не было порта, какого он не посетил бы. Его пленили и Новороссийск, и Керчь; он забирался во всякие морские уголки – в Скадовск и Джарылгач, Херсон и Поти; он объездил все без исключения населенные пункты побережья от Батуми до Одессы. Попадал в жестокие штормы, горел на траверзе Ялты, в совершенстве изучил лоцию Черного моря, знал все створные огни маяки и множество историй, удивительных и интересных... Сочинял стихи, печатал их там же, в газетах "Красный черноморец" и "Норд-ост". В то же время шли его публикации и в центральных журналах. В его поэтическом сборнике "Переход" – поэма "Каботаж", "Сказ о банде Сапожкова", "Баллада о топоре", стихи о Даниле Горелове; в московском издательстве "Зиф" – роман "Мойра".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

31.07.1928, Туапсе

...Из Батума вышел на парусном моторном судне "Сергей Преображенский" в Сухум. Там работал на разгрузке, затем отправился в Гагры, с заходом в Пицунду – чудесное место с сосновым лесом. В Гагры пришел вечером и, выйдя на берег, увидел Тихоновых и ту девушку, которая шла вместе с нами по Военно-Сухумской дороге. Встреча была неожиданной и тем более приятной. Весь вечер пробыли вместе. Ночевать отправился к Тихоновым.

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО

23.07.1928

Дорогой Павлик, геленджикский краб, я тебе завидую! Ты каждый день идешь и плывешь, куда тебе вздумается. А я увяз на неопределенное время в болоте. Да, только так и можно назвать этот проклятый Майкоп, город, у которого душа спрятана в самый обыкновенный мучной мешок!

Хочется мне на север, в Петербург, в свою комнату у Царскосельского вокзала. Пора мне писать. Стихи по осени считают, а я не писал еще ни строчки.

Спасибо за кавказский привет. Теберда у меня на очереди.

Грустно, что это лето не проводим вместе.

Будь я императором, я прибавил бы особым рескриптом к твоей фамилии "Павел Верный".

Крепко тебя обнимаю – верный спутник, пылкий друг пространства, поэт разграфленных таблиц и неисправимый энтузиаст.

Вс. Рождественский

... И как красавица, шнуровкой

Стянувшая тугой корсаж,

Она матросской дрессировкой

Повиновала такелаж

.........................................

Порты и пристани сбегались

И в белый камень одевались,

Когда она кидала зов

И черной розою ветров

Ум капитана украшала,

И влажной поступью цыганской,

Скользя вдоль ночи океанской,

Двуякорную песню шало

Гремушным голосом бросала.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.08.1928, Туапсе

С утра – к капитану порта, в контрольный пункт ОГПУ и на шхуну. Попал к завтраку – помидоры, барабулька, хлеб. Угостили и меня. На "Озирисе" выгружали дыни. Я взялся помогать. Перекидывали с рук на руки и в арбу. Переругивались шутя. Много гнилых дынь – торговец терпит убыток, но фрахт уплатил честно.

Окончили разгрузку. Приводим шхуну в порядок: моем палубу, подметаем трюм. Взяли отход. Подтянули якорь, стали поодаль от мола. Капитан видел, что торговец оставил на шхуне мешок с мукой. Попросил у соседней шхуны шлюпку (своя уже поднята на палубу), отправил ее к торговцу. Матросу дал за это дыню.

Капитан хотел выйти вечером, чтобы к рассвету попасть в Архипо-Осиповку для погрузки дров и вечером выйти в Керчь. Но задержали два плавучих крана, входивших в порт на буксирах и отдававших якоря. Мы боялись, что они нам "пересыпят якорь", и подтянулись еще. Вышли в полночь, при полной луне и норд-осте. Я помогал команде поднимать якорь, парус. Ветер пять баллов, холодный, Подняли "фок", идем узлов 6.

Часа в 2 лег наконец на палубе. Идем ночью для экономии рабочего времени.

2.08.1928, Керчь

... Сегодня на рассвете на шхуне "Озирис" прибыл в Керчь. Путешествие было превосходным: плавание в море, без заходов в промежуточные порты напрямик Туапсе, Керчь – лучше в тысячу раз, чем мучения от жары и работы на пароходах. Капитаны и команда быстро становятся моими друзьями, впечатлений много...

16.08.1928, Ялта

... В Ялте – крупный строительный сезон и есть большая потребность в технических силах. Решил пока устроиться здесь десятником на ремонтно-строительные работы, основываясь на том, что уже работал десятником десять лет назад.

МАНДЕЛЬШТАМ И ЛУКНИЦКИЙ – АХМАТОВОЙ

25.08.1928

Дорогая Анна Андреевна,

Пишем Вам с П. Н. Лукницким из Ялты, где все трое (Мандельштам был с женой – Надеждой Яковлевной. – В. Л.) ведем суровую трудовую жизнь.

Хочется домой, хочется видеть вас. Знаете, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми – с Николаем Степановичем (Гумилевым. – В. Л.) и с вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется.

В Петербург мы вернемся ненадолго в октябре. Зимовать там Наде не велено.

Мы уговорили П. Н. остаться в Ялте из эгоистических соображений. Напишите нам. Ваш О. Мандельштам.

Дорогая Анна Андреевна!

Сегодня меня приняли на службу десятником, и сегодня же рабочком уволил меня со службы, п. ч. здесь другие кандидаты, из "выдвиженцев". Но все же работаю все это время на сдельной, очень утомительной и грязной работе делаю обмеры и планы подвалов. Устаю.

Уеду из Ялты, как только заработаю денег на дорогу до Одессы, – через неделю-полторы.

Сейчас 8 часов вечера, я пришел к О. Э. прямо с работы; приятно провести этот вечер не в одиночестве. Сегодня получил письма из Одессы. Мама пишет о Вас, о том, что Вы нездоровы. Не надо, не надо; поправляйтесь скорее.

Приду домой, буду думать о "Костре"1 и вспоминать стихи.

О. Э. напрасно пишет о своем эгоизме, даю Вам слово.

Мне грустно сейчас на юге, но надо работать – все это довольно унылая авантюра.

Целую руку. И мне, и мне напишите. Ваш Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.08.1928

Сегодня в Ялту пришла знакомая мне шхуна "Озирис" и идет во вторник или в среду опять в Скадовск. Капитан зовет меня с собой, предлагает опять работу. Я подумал и решил ехать, пожить там немного, чтобы пописать, а оттуда двинусь через Голую Пристань, Херсон и Очаков – в Одессу. Сейчас иду в Гаспру к Вс. Рождественскому.

На шаланде "Голубка" ходил на остров Джарылгач, а оттуда к соляным промыслам, к пустынным устричным отмелям и островам, где живут миллионы пронзительно и громко кричащих бакланов, чаек, "мартынов" и разных других, где цапли не боятся людей, а дельфины живут в домашней обстановке – лежат на песке и медленно и лениво жуют рыбу, которая сама лезет в рот. Ловил камбалу, дрессировал ящерицу, после работы бродил по почве, усыпанной устричными ракушками. Все это – Бретань, Нормандия, все, что угодно, только не Черноморское побережье. А теперь на парусно-моторном судне "Красный казак" попал в Хорлы, самый затаенный уголок в Черном море, одинокий, тихий и заброшенный. С рассветом отсюда отправляюсь на том же судне в Херсон, а из Херсона поеду через Очаков в Одессу. Пишу на палубе под аккомпанирующую ругань грузчиков, выносящих из трюма пшеницу и уголь, сейчас тоже начну работать.

Здесь не море – медузья каша, но я все-таки купался и плавал, ловко лавируя между этими жестоко жгущими "розами моря"...

17.09.1928

...Сегодня утром на парусно-моторном судне "Красный казак" попал в Херсон. А сейчас по Днепру среди камышей на пароходе "Воровский" иду в Голую Пристань. Завтра на "Озирисе" отправляюсь в Очаков и Одессу. Путь из Хорлы в Херсон был увлекательным, как всегда, и странно было менять море на реку, но Днепр – хорошая, глубокая река, и рыбаки ее любят...

Все эти горно-морские путешествия, безусловно, расширяли кругозор, закаляли. Однако чувствуется, что "вояжи" уже не удовлетворяли Павла Николаевича полностью. У него появилась потребность в более глубоком понимании жизни. Тогда он и написал Ахматовой: "Мне грустно на юге, но надо работать – все это довольно унылая авантюра". Он был не против таких авантюр, наоборот, ощущал их пользу. Почему бы не поработать в летнее время на южном берегу рабочим или матросом, чтобы заработать на очередной рейс и многое увидеть? Но все хорошо в свое время. Путешествия по Кавказу и Крыму, как бы они ни были заманчивы и приятны, переставали его интересовать как самоцель. Он начал приходить к мысли: чтобы стать писателем, надо видеть жизнь не со стороны, а быть постоянным и активным участником ее. И стремление к более глубокому познанию людей и жизни национальных окраин страны не случайно привело его на Каспий, а затем дальше – на Памир.

Но до этого было одно важное письмо...

ЛУКНИЦКИЙ – ФЕРСМАНУ

11.05.1929

Глубокоуважаемый Александр Евгеньевич!

Я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, имеющей для меня громадное значение. В 1925 году я окончил Ленинградский университет по этнолого-лингвистическому отделению. Моя специальность – литература, поэзия. Имею книгу стихотворений, сотрудничаю в ленинградских лит.-худож. журналах, состою членом правления Л/о Всероссийского Союза поэтов и членом Вс. Союза писателей. В настоящее время занялся также и беллетристикой: мною написан роман, который, предполагаю, выйдет в одном из здешних или московских издательств.

Может быть, правильнее было бы, обращаясь к Вам, заручиться рекомендациями кого-либо из известных Вам профессоров.

Я близко знаком с большинством представителей литературного мира. Из профессоров меня хорошо знают Б. М. Эйхенбаум и В. К. Шилейко. Если их рекомендации могут иметь для Вас значение – надеюсь, они не откажут мне в них.

Литературная работа в настоящее время сопряжена с большим нервным напряжением, в некоторых отношениях требует от человека больше, чем он может и хочет дать, поэтому застойная жизнь в городе и только для литерат. работы не всегда удовлетворяет. Помимо всего, писателю нужен этнографический, бытовой материал.

Я люблю всякую работу. Люблю путешествия и, кажется, способен к ним – у меня есть некоторый опыт. Ниже я скажу об этом подробнее.

Моя просьба сводится к следующему:

Вы сделали бы для меня очень много, если б оказали мне содействие в устройстве меня в любую экспедицию, преследующую научные или какие-либо другие цели. Безразлично – куда и на каких условиях. Хорошо знаю – это сопряжено с трудностями, у меня нет научной специальности. Но есть горячее желание быть полезным, по мере сил и уменья, в любой работе, на которую я окажусь способен. Трудно говорить о себе, но я убежден, что и мои внутренние качества никогда и ни при каких обстоятельствах не послужат к умалению чувства человеческого достоинства.

Если Вы сочтете возможным помочь мне в моем желании, не откажите в любезности назначить мне любой день и час – для личных переговоров.

Прилагаю при сем "анкетные" сведения о себе.

Прошу у Вас извинений за причиненное Вам настоящим письмом беспокойство. С глубоким уважением П. Лукницкий.

Написал, а сам в ожидании ответа стал готовиться в путешествие к туркменским берегам...

В 1935 году в "Звезде" А. Е. Ферсман в письме-обращении "Познать свою страну" призовет писателей к участию в экспедициях – не свидетелями, не фотографами, а работниками, бок о бок с учеными, чтобы возникло чувство общности, без которого писательская профессиональная задача не может быть решена, по его мнению, успешно.

На это письмо-обращение Лукницкий ответит в печати. Но он ответит не только статьей. Гораздо раньше – своим участием в экспедициях Таджикской комплексной и Таджикско-Памирской в 1930, 1931, 1932, 1934 годах, а также вместе с самим Ферсманом – в Полярной экспедиции 1931 года. Позже путешествиями по Казахстану в 1935 и 1936 годах, по Заполярью в 1937-м, по Таджикистану в 1934 и 1938-м, экспедициями в Сибирь в 1939-м.