Текст книги "Перед тобой земля"

Автор книги: Вера Лукницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Я пробуду здесь, вероятно, до 8 сентября и на обратном пути рассчитываю пробыть дня 3 в Москве.

У меня есть большая просьба: напишите мне, если это не затруднит Вас, обо всем, что появилось на горизонте нашей работы за этот месяц. Может быть, у Вас есть какие-нибудь пожелания для Москвы?.. Всегда преданный Вам – П. Лукницкий.

14.05.1925

Дорогая Анна Андреевна!

Вы доставили мне большую радость извещением о состоянии Вашего здоровья.

Сегодня выезжаю из Москвы в Бежецк.

Мне следовало бы остаться в Москве еще на несколько дней, но я получил письмо от Александры Степановны, которым она приглашает меня приехать в Бежецк на пятницу, субботу и воскресенье, и, если б я отдал эти дни Москве, мне пришлось бы остаться здесь еще на неделю, до следующей пятницы.

Мне удалось повидать всех, кого я имел в виду. Исключение – Лариса Рейснер, но ее сейчас нет в Москве. Получил воспоминания от В. К. Шилейко, от М. М. Тумповской4, от О. А. Мочаловой 5 и от Мониной6. С Нарбутом7, Зенкевичем8 и Павловым 9 виделся и получил от всех обещание прислать воспоминания.

В том, что Зенкевич и Павлов обещание сдержат, я не сомневаюсь. Оба помнят и любят Николая Степановича. Нарбут очень занят службой (он председатель издательства "Земля и фабрика") и тяжел на подъем. Брюсова завоевана до конца. Чулков1 дал мне напечатанную статью о "Колчане", Горнунг – все, что я захотел у него взять.

У Тумповской, оказывается, есть только одно письмо Николая Степановича, остальные пропали. Это грустно, но это действительно так.

Вчера было заседание экспертной комиссии ЦКУБУ, но Ваше дело еще не рассматривалось и будет рассмотрено только в следующую среду.

Думаю о Вашем выздоровлении и целую Вашу руку. Преданный Вам П. Лукницкий.

Ангел мой, Анна, как страшно, подумай,

В черном удушье одна ты, одна,

Нет такой думы, угрюмой, угрюмой,

Которую не выпила б ты до дна...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

25.02.1925

Выступала с чтением стихов на литературном вечере, организованном Союзом поэтов совместно с КУБУЧем в Академической капелле. Приехала после начала. Сразу же вышла на эстраду.

Прочитав три стихотворения, ушла с эстрады, но аплодисменты заставили ее выйти опять. Из зала громкий женский голос: "Смуглый отрок!" АА взглянула наверх и, стянув накинутый на плечи платок руками на груди, молча и категорически качнула отрицательно головой. Стало тихо. АА прочла отрывок: "И ты мне все простишь..." Затем ушла в артистическую и сейчас же уехала, провожаемая К. Фединым, несмотря на все просьбы участников побыть с ними.

27.02.1925

По поводу вечера в капелле: "А мы с Фединым решили, что стихи не надо читать. Доходят до публики только те стихи, которые она уже знает. А от новых стихов ничего не остается". Я: "Вы волнуетесь, когда читаете стихи на эстраде?" АА: "Как вам сказать. Мне очень неприятно от того, как вышла на эстраду. А когда я уже начала читать, мне совершенно безразлично". Я: "У вас бывает, что вы забываете стихи на эстраде?" АА: "Всегда бывает – я всегда забываю..."

Просила сказать, как она держалась на эстраде. Ответил, что "с полным достоинством", "немного гордо". – "Я не умею кланяться публике. За что кланяться? За то, что публика выслушала? За то, что аплодировала?.."

2.03.1925

Сегодня утром к АА приходил Шмерельсон,2 принес ей гонорар 15 рублей за выступление в капелле. Сказал, что Союз предполагает устроить второй вечер, в котором выступили бы те, кто не участвовал в первом, но с непременным участием АА.

АА, воспользовавшись тем, что Шмерельсон застал ее в постели – очень кстати вышло, – сказалась больной и наотрез от выступления отказалась.

3.03.1925

Вечером была у Сологуба. Было очень скучно ("Скучнее, чем на эстраде") – было много чужих. АА не выдержала и сбежала вместе с Замятиными. Они ее повели в Союз драматических писателей, где было еще скучней от Вс. Рождественского, от Баршева, от Изабеллы Гриневской3, от всех ужасных, специфических дам...

10.05.1926

Сегодня в Филармонии на вечере Всероссийского Союза писателей публики было несметное – давно не бывалое – количество... Публика кричала: "Даешь Ахматову!" Так настаивала на ее выступлении, что... Замятина стала звонить АА по телефону. АА пришлось подойти и наотрез отказаться... Это было тем более неприятно, что упрашивала ее именно Замятина, к которой АА дружески относится.

Спросил АА, почему она так не любит выступать. АА объяснила, что она никогда не любила выступать, а в последние годы это ее отношение к эстрадным выступлениям усилилось. Потому что не любит чувствовать себя объектом наблюдения в бинокли, обсуждения деталей ее внешности, потому что "...разве стихи слушает публика? Стихи с эстрады читать нельзя. Читаемое стихотворение доходит только до первых рядов. Следующие его уже не слышат, и публике остается только наблюдать пантомиму". Помолчав, АА заговорила и о второй причине – отсутствии у нее платья: "Ведь теперь уже не 18-й год..." АА не говорила, но по чуть заметным намекам, я понял, что АА находит третью причину: публика, по ее мнению, нынче очень груба...

Ахматова жила до предела замкнуто. Изредка, по каким-то запомненным дням, наносила официальные визиты тем, кого считала необходимым почтить своим присутствием. Рассказы о таких ее визитах Павел Николаевич, конечно, тоже записывал, впрочем часто пропуская кавычки в прямой ахматовской речи, или записывал ее речь от третьего лица для удобства и быстроты. Вот два примера в разные годы.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.06.1927

Вчера у Ал. Толстого была вечеринка, нечто вроде чествования артистов МХАТа. Съезд был к 12 часам ночи. Были артисты: Москвин, Качалов, Книппер и еще 2 – 3 других. Были Замятины, Н. Никитин, К. Федин, В. П. Белкин...

...За АА в 11 часов заехал К. Федин, и она с ним поехала. Был обильный ужин. Было много вина (пьян, однако, никто не был). Сидели до утра. Замятин произнес нечто вроде речи, в которой сказал: "Из всех писателей, здесь присутствующих, ни один, за исключением только Федина, не удержался от того, чтобы не написать пьесу... Даже Коля Никитин и тот состряпал какую-то". И ни тени сомнения! Конечно, если б кто-нибудь спросил его: "А ведь вот, здесь присутствует Ахматова, которая, кажется, как и Федин, не написала пьесы" Замятин спохватился бы и стал извиняться: "Ах да, да, да... Как же это я на самом деле... ну, конечно же... Анна Андреевна, простите меня ради бога".

На вечере были и другие неловкости.

В начале ужина все – Федин, Качалов и кто-то еще – расхваливали АА артистам в тоне: "Вы не знаете, какая она у нас чудная!" Федин сказал, обращаясь к артистам: "Вы знаете Анну Андреевну только по стихам. Но этого мало. Стихи – еще далеко не все. А какие у нее познания в архитектуре, а какое..."

АА чувствовала себя неловко и, чтобы прекратить эти излияния, довольно саркастически сказала: "Аттестат с последнего места!"

Очень боялась, что ее будут упрашивать читать стихи. Так и случилось, но АА удалось отказаться.

Качалов читал много стихов, и среди них – несколько гумилевских. Вышли вместе с Фединым сегодня в 9 утра. Он проводил АА и пил в ШД1 чай.

Ахматова не появлялась ни в каких редакциях. Только изредка она бывала в издательстве у Гессена, потому что он заключил с нею в июне 1924 года договор на издание двухтомного собрания ее стихотворений с пометками, примечаниями и пояснениями самой Ахматовой. Но издание не было осуществлено. Корректура двухтомника подарена ею Лукницкому с надписью. В свое время корректура была предоставлена В. М. Жирмунскому для его работы по изданию тома Большой серии "Библиотеки поэта".

ИЗ ОТВЕТА ЛУКНИЦКОГО – ЖИРМУНСКОМУ

24.09.1966

...Конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы быть Вам полезным в Вашем благородном деле. У меня есть много (несколько сот страниц) записей, особенно периоды 1924 – 1928 гг., есть в них очень много биографических данных за весь период жизни Анны Андреевны – от ее рождения, детства до периода моей дружбы с нею, когда я виделся с нею почти каждый день. К сожалению, записи эти сделаны еще очень неопытной рукой, в них много такого, что потребовало бы сейчас от меня большой работы. Есть в архиве и материалы, прямо относящиеся к текстам ее стихотворений (корректуры, разночтения, комментарии). Есть – немного – стихотворений (автографов)...

Я, если хватит сил и времени, хочу обработать мой материал, сделать из него самостоятельную книгу, но это возможно не в ближайшие 1 – 2 года. Сейчас я "заряжен" на полгода напряженной работой: готовлю к печати 3-й завершающий том блокадного ленинградского дневника ("Ленинград действует..."), в нем около 40 печ. листов, а все издание (1– 3) тома больше 100 листов. В набор 3-й том сдаю в декабре, затем до весны должен закончить еще одну небольшую книгу.

Вплотную заняться интересующей нас с Вами работой могу лишь после марта – апреля. Однако все, что Вам может потребоваться для издаваемого под Вашим руководством собрания, извлеку для Вас вовремя.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.11.1966

В. М. Жирмунский от 7 до 9 вечера был у меня... Высказывал мне все, что его интересует в работе по его подготовке собрания стихотворений А. Ахматовой (тексты стихотворений, расположение их по сборникам, все неопубликованные стихи, разночтения) и что хотел бы получить от меня...

Я показал Жирмунскому свой архив и дал на два дня, по его просьбе:

1.Переплетенный том корректуры второго тома собрания стихотворений АА1926г, не вышедшего, где и часть 1-го тома.

2. Еще одну корректуру второго тома.

3. Содержание первого и второго томов на отдельных листках.

Павел Николаевич бывал часто спутником Ахматовой в ее прогулках. С ним она выходила легко и всегда с удовольствием.

...Где блуждаем день ото дня,

Я для тебя, ты – для меня...

Ты трогаешь нежной рукой

Гранит над седою Невой...

Они гуляли по излюбленным уголкам "ее" Петербурга, ходили отвлекаться от всего на свете в кино, ездили за город, в Токсово, где Лукницкий снимал комнату. Особенную радость доставляли ей совместные поездки в Пушкин, "ее Царское Село".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.06.1926

АА позвонила. Зашел в ШД – в саду встретила... Предложил поехать на острова. Зашла в Мр. Дв., чтобы надеть жакет. Была в черном шелковом платье, без шляпы... Пошли на поплавок. Пароход был уже полон, решили подождать следующего, на поплавке пили чай с пирожными. Сели у носа. Красный, алый закат. Расплавленное солнце в узкой прорези туч. Вода всех оттенков. По дороге показывала сначала дом – Фонтанка, 2, 1-й этаж, 5-е, 6-е окна на набережной Невы, от угла Фонтанки. Там жила... В большой комнате Судейкина, в маленькой – АА. В окно постоянно любовалась закатом.

Ахматова часто рассказывала Павлу Николаевичу о Судейкиной, говорила, что та была необычайно остра в разговоре и этой остротой речи умела скрывать недостатки культурности. Жалела ее, добывавшую в Париже средства к существованию шитьем и вязанием... В то время Ахматова получала письма от Судейкиной. Та писала, что в Париже гнусно и отвратительно, что она с радостью вернулась бы, если б ей дали разрешение. Она бы изучила какое-нибудь ремесло, чтобы иметь возможность жить им.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.06.1926

Встречный ветер. АА подняла воротник жакета. Дальше Сампсониевский мост. Знакомые АА места: здесь близко жили ее друзья Срезневские1. АА два года у них жила, постоянно ходила по Сампсониевскому мосту. До моста "чудный старый-старый сарай". Судейкина острила: "У того-то то, у того-то то, а у Анки – сарай". Дальше – на левом берегу – казармы, похожие на Павловские. "Здесь жил Блок".

Рассказывала о вечере Блока в Малом театре: "Это как богослужение было: тысячи собрались для того, чтобы целый вечер слушать одного".

АА с Л. Д. Блок с трудом, большим трудом устроились в администраторской ложе, не было ни одного свободного приставного стула. "Овации были совершенно исступленные овации... Когда так бывало?"

10.10.1927

Ясный солнечный день. Холодный ветер с Невы. Утром позвонила мне, в 12 зашел в ШД, и вместе пошли гулять по Фонтанке, по Инженерной, бродили по желтому саду, по сухим листья. Русский музей нравился ей с этой стороны гораздо больше, чем с Михайловской площади... Решетка у Собора на Крови ужасна, в ней буржуазная напыщенность. По набережной Майки прошли на Дворцовую площадь взглянуть на новую окраску Зимнего дворца. Он стал лучше, но площадь потеряла единство, а Александровская колонна своим цветом теперь совсем дисгармонирует с окружающим. Асимметричен кусок дворца, прилегающий к старому Эрмитажу. У нескольких фигур Эрмитажа треснули ноги. "Они в белые ночи бегают на площадь играть в мяч, вот и поломали ноги!" По Миллионной(ныне Халтурина – В. Л.) шли. Заходили к Шилейко. Он совсем болен. В трамвае вернулись в ШД. Пунин работал, а мы занимались английским языком на диване.

Как раз в это время Лукницкий занялся общественной работой в Ленинградском отделении Всероссийского Союза поэтов. Аппарат Союза поэтов был крошечным, выполнял сразу несколько функций: организовывал шефские выступления в рабочих коллективах на различных предприятиях, литературные вечера, выпуски поэтических сборников и альманахов. Лукницкий ездил в творческие командировки; руководил литкружками и объединениями; занимался и чисто технической работой: оформлял членов, принятых комиссией в Союз поэтов1.

И получалось так, что Павел Николаевич жил как бы сразу в двух измерениях. Повседневная работа, кипучая общественная жизнь – это его собственное измерение – и "ахматовское" измерение, в которое он погружался ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

15.01.1928

В пятницу ездил в Кронштадт – читать стихи в Центральной библиотеке... Аудитория интересуется пролетарской литературой... Меня принимали хорошо... После вечера – заседание литературного кружка – матросы и культработники... Решили войти в ЛАПП2...

...Другим любовь – весела и проста,

Другим ремесло – как слава.

А меня судьба обняла не так,

Я в ней, как в кольцах удава...

12.04.1925

Спрашиваю, писала ли АА стихи за эту неделю. Отвечает: "Нет, не писала. А вы писали?" – "Одно". Мнусь, не хочу читать, ибо оно совершенно не отделано. АА: "Я его буду воспринимать как черновик". ...Я попробовал сам указать ей на недостатки. АА перебила меня. Стала читать это стихотворение, кроме нескольких мест, все его запомнила с первого раза. Я подсказал ей, и второй раз она уже прочла его без запинок. "Теперь я выучила его наизусть!.."

16.04.1925

Читаю АА стихотворение: "Оставь любви веретено..." АА говорит: "Хороший русский язык..." Я начинаю ругать. АА перебивает меня: "Нет, вы слушайте, что я говорю... Хороший русский язык – это уже очень много... Теперь так мало кто владеет им!"

26.10.1925

Прочел АА стихотворение – после долгих ее просьб – "Сгинет ночь – с утра могу работать..."

АА одобрила его, кроме строчки "с мирком", которая режет ей ухо. И сказала: "Это еще в антологию Голлербаха"1... Я, передавая ей тетрадь, ответил: "Все... все 30 в антологию". Засмеялся: "Мои "Романтические цветы"..."

2.01.1926

Спросила – не издам ли я сборника в Московском издательстве. "Нет, не издам, стихи плохие, и, кроме того, есть такие, которые и к Вам относятся, и Вам это будет неприятно!" АА очень определенно возразила, что никогда по отношению к стихам у нее не бывает таких буржуазных взглядов, что всегда и она, и Николай Степанович были в этом отношении совершенно свободными.

Ахматова повторила примерно то, о чем говорила год назад. Привожу эту запись.

3.04.1925

Забыл записать – еще – относящееся ко вчерашнему дню (ко 2-му апреля 1925 г.).

Я сказал АА, что существует мнение, что АА была влюблена в Гумилева. АА понимает происхождение такого мнения так: оно возникло в кругу буржуазных дам. Потому что АА издавала сборники стихов, в которых описывалась любовь ("ужасная" и т. д.) – несчастная любовь. Все знали, что у Ахматовой есть муж – кому же могла она посвящать эти стихи? Конечно, мужу! Во-первых, разве позволил бы ей муж писать и печатать такие стихи, если они к нему не относились? Да разве могла бы Ахматова описывать свою любовь к другому кому-нибудь – и, честно смотря в глаза, их печатать, читать? Отсюда вывод ясный для этих буржуазных дам – "Ахматова была влюблена в Гумилева".

25.03.1926

На улице у Инженерного замка. "Нескромный вопрос: "Синезвездность" "Ц.Л.Ф." – Цецилия?.. Видите, на какие выдумки приходится идти поэту? Даты! Это мой способ! Александр Сергеевич тоже так делал!"2

"А в тетради – правильные даты". – "У меня тоже". – "Стихи брызжут Николай Степанович советовал записывать. Когда у меня так бывало..." "Тебе я писем не пишу" – не индивидуальное. "Оставь любви веретено" – хорошее стихотворение. "И плакать не надо, и думать не надо" – "Свет вижу впереди" плохо (окончание плохо). "Оленем или лебедем" – криминальная строка, а изменить жалко, может быть, она лучшая во всем стихотворении".

На обратном пути. "Пробежал дорогу черный кот" – "Летает ветер" Мандельштам. Есть Гумилев и moi. "В котором пленниками пели тени" – "во взоре" – Ничего не поделаешь – грамматика. Сборное стихотворение. "Твоим дыханьем навсегда нетленный" – хорошо сделано. Штампы? Может быть, но они не звучат как штампы, хорошо звучат. Перепишите мне. Я покажу Николаше (Пунину – В. Л.) – как ценят. Не скажу чье. Отдайте переписать на машинке. "Я улыбнусь тебе при встрече" – хорошее окончание, но в стихах есть дефект. Не знаю, в чем, не уловила – психологический: "я уж так тебе улыбнусь, что ты перевернешься!"

Лунная ночь. На Марсовом поле – на снегу – я провалился. АА нет. Снег, как сахар, плотный. Весна. Чудная погода. Хороша луна в деревьях.

В хорошем, очень хорошем настроении, спокойная, веселая, ласковая. Шутит и юмор, но не ирония.

Прозвище Ахматовой "Олень" пошло от старухи Макушиной. Тогда было очень голодно. На Фонтанке, 2, Макушина, упрекая Ахматову и Судейкину в безделии, обратилась к Судейкиной, сначала выразила свое недовольство ею, а потом сказала про Ахматову: "И та тоже! Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит как олень!"

Макушина сказала это не самой Ахматовой. Ее она все-таки стеснялась. Судейкиной сказала. Ее она совсем не стеснялась, часто называла на "ты" и говорила ей в лицо все, что вздумается.

Можно представить себе, с каким восторгом Судейкина передала тогда ту фразу про оленя Ахматовой.

Надо отдать должное Лукницкому – он никогда не подвергал сомнению оценку Ахматовой его поэтического дарования. Несмотря на то, что его стихи признавали и Н. Тихонов, и Вс. Рождественский, и Н. Браун; печатали их в "Звезде" и других изданиях; М. Светлов написал ему доброжелательное письмо из Москвы и опубликовал его стихотворение. Он принимал мнение Ахматовой о его стихах без обид и амбиций. Возможно, его как-то утешало то, что мало кому даже из больших, признанных поэтов "не досталось" от Ахматовой: и Пастернаку, и Мандельштаму, и Есенину, и Волошину досталось, не говоря уж о Г. Иванове и ему подобных. (Анненский, Блок, Маяковский ею не "тронуты".)

И нет ничего удивительного, что у новичка, волею судеб попавшего в элитарную среду, должно было неизбежно появиться чувство собственной неполноценности и в то же время желание во что бы то ни стало преодолеть эту неполноценность собственным творчеством, и необязательно стихотворным. Нет, он не перестал, не мог перестать писать стихи. Но навсегда перестал их печатать после 1930 года1.

Закончив работать над биографией Гумилева, но продолжая записывать Ахматову, он начинает осознавать, и с каждым годом все более отчетливо, что должен найти свою тему, суметь заговорить своим голосом. Даже ради дружбы с Ахматовой Лукницкий не мог отказаться от своих собственных завоеваний 1917-1924годов, пусть еще не слишком крупных, но своих. Они его сформировали, а теперь он чувствовал, что застывает, начинает жить не своей, чужой, пусть значительной, но не своей жизнью. Его влекло в жизненный поток, к живому, полезному, сиюминутному делу. Но и бросить Ахматову в трудное для нее время не мог. Он бы сам расценил это как предательство.

Ахматову, как и многих людей ее круга, критика двадцатых годов относила по ведомству "осколков разбитого вдребезги". Да и самой ей многое из того, что совершалось вокруг, было непонятно и чуждо. Живя в нищете своих дворцов, она воздвигала невидимую, но прочную стену между собой и внешним миром, не отвечая на критику, но внутренне остро, болезненно переживая ее. Таким было положение, когда Павел Николаевич впервые пришел к ней в Мраморный дворец.

Можно смело предположить, что Ахматова и сама, не случись даже этой встречи, постепенно приняла бы исторические перемены, совершившиеся в ее стране. Но несомненно, что встреча с Павлом Лукницким, человеком классово ей близким и в то же время представителем нового поколения, сформировавшегося под влиянием революции и всего с ней связанного, ускорила перемены в ахматовском внутреннем сознании и во внешнем его выражении – стихах.

Ахматова относилась к своему молодому другу благожелательно. Его оценки, далеко не всегда совпадающие с ее собственными, тем не менее никогда не раздражали ее. Она умела быть к нему терпеливой и внимательной, умела слушать и слышать. Она ценила в нем правоту молодости и уважала крайности мнений. Но еще больше ценила его безусловную преданность и любовь к ней. Прислушивалась внимательно ко всему, что он приносил с собой. Она даже читала кое-что по его рекомендации, а потом охотно высказывала свое мнение о прочитанном.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.06.1927

Сегодня ночью читала(Ахматова– В.Л.) "Звезду" No 5, "Бирюзовый полковник" Тихонова. Понравился. Считает, что очень много прекрасных мест. Но считает, что полковник – совсем не верен и нисколько на полковника не похож. ""Проверьте меня предметно" – так скажет рабочий-металлист, а не б[ывший] полковник.

Показал ей в этой "Звезде" и "Ночную страну" Н. Брауна. Понравилось, хотя и отметила строки с 14 по 25, и очень блоковское – 46 – 54. Говорит стилизация очень удачная.

Записи в дневнике свидетельствуют о том, что Лукницкий был одним из важных звеньев, связующих Ахматову не столько с новой литературной жизнью, сколько с самой новой действительностью. И, оставаясь до поры до времени в стороне, она ждала – он это чувствовал и отмечал – от его визитов, разговоров, оценок ответа в своем собственном сердце. Ответа на главный вопрос: принимать или не принимать все, что совершалось в большой жизни страны, пока еще чуждое и не до конца понятное ей? Поэтому, если Павел Николаевич сам какое-то время не заводил животрепещущих разговоров (о его работе в Союзе поэтов или еще о чем-то, где он активно проявлял себя), Ахматова, вместо того чтобы предаваться воспоминаниям, нередко сама первая заводила разговор о текущей литературной жизни...

И в зацветающей тревоге

Протянешь руку мне к губам,

Расспрашивая о дороге,

О том, что делается т а м...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13.06.1927

А.А.: Хотите, я Вам скажу, как решилась Ваша судьба?

Январь или февраль 1924 – сон (3 раза подряд видела Николая Степановича). Тогда взяла записную книжку и записала краткую биографию. Перестал приходить во сне. Очень скоро встретила Лозинского, и он сказал о Вас. Я почувствовала даже какую-то обиду – значит, ко мне не считает нужным прийти. Но эта обида очень скоро прошла. А потом – не помню какого числа (но Вы его, кажется, помните) – пришли ко мне Вы..."

Но это была еще не с у д ь б а. Это был тогда только один из этапов, вернее, даже аспектов судьбы Лукницкого.

Началом судьбы время до встречи с Ахматовой для него было . Когда вели железную дорогу через Урал и Казахстан. Он успел увидеть огромную часть страны, полюбить ее людей, сблизиться, освоиться с ними, проникнуться единым с ними духом, одними устремлениями.

Его судьбу решила не Ахматова. Ее решила жизнь. Он сам нашел свою судьбу.Он чувствовал все эти шесть лет служения чужой судьбе, что должен продолжать с в о ю...

Многие, даже ранние, записи в дневнике Лукницкого показывают, что ахматовское окружение тяготило и даже угнетало его. И еще ему было больно за Ахматову, он жалел ее. Во многих стихах, посвященных ей Лукницким, есть строки, связанные с этим чувством:

...И быть свободнее лани хочешь,

Только напрасно о том мечтаешь:

К тебе никогда не придет свобода...

Стала водить недобрую дружбу:

Все-то друзья у тебя – драконы...

Все не позволят искать свободу...

...Какое надо напряженье воли,

Чтоб так работой муку врачевать...

...И статую целуют пьяницы,

На лоб хлобуча котелок...

Несмотря на то, что шестилетний этап вращения по "чужому кругу" тяготил и его самого, записывать Ахматову он считал чрезвычайно важным, необходимым, да и нейтрализовать воздействие той среды, в центре которой в силу сложившихся обстоятельств она оказалась. Пока он ощущал себя нужным ей, он не мог ее оставить...

В одну из зим, когда здоровье Ахматовой окрепло, они часто спускались на снег заледенелой Невы, шли мимо Летнего сада по Фонтанке и по ней к дому No2. Ее всегда тянуло туда...

Павел Николаевич учил Ахматову ходить на лыжах, она с удовольствием поспевала за ним по свежей лыжне и домой возвращалась зарумянившаяся и веселая.

Иногда удавалось ее развеселить. И тогда наперекор тайным, высказываемым только в минуты полной откровенности печалям воцарялась атмосфера летучей легкости суждений, озорной непринужденности. В ахматовских оценках тогда сквозило лукавство, порою дерзость. Это касалось как поэтов ее современников, так и "вечных спутников" прошлых эпох, не менее живых для нее.

Да, ему пришлось нелегко. Рядом с такими мэтрами он потерял веру в то, что из него выйдет поэт с собственным голосом. Он начал стыдиться своих стихов, хотя и продолжал писать их всю жизнь. Там и сям по его записям разбросаны фразы: "АА просила прочесть ей мои стихи" или "Сегодня по ее настоянию читал ей, краснея, свои стихи". Ахматова иногда хвалила их, иногда делала по какому-нибудь слову или строчке конкретное замечание или вдруг начинала вслед за ним читать свои стихи...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.01.1926

Заговорила об антологии "Весенний салон". Я попросил дать ее мне, чтобы оттуда выписать стихи Брюсова и послать их Брюсовой. АА сказала, что поищет и найдет, если только не сожгла ее. "Как сожгла?" АА засмеялась: "Дурные книги нужно сжигать!.."

...Детским голосом: "Дневничок... дать... она хочет..." Я дал свой дневник неохотно... АА стала шутить и балагурить.

Май – июнь 1926

Самое непонятное – это неумение жаловаться. АА не знает, что такое жалоба – слабость духа, желание переложить часть своей личной тяжести на плечи другому.

30.12.1927

Проводил АА к Замятиным на званый обед. Прощаясь, сказала тихо, неожиданно и грустно: "У меня такое тяжелое сердце... Бывает такое сердце... Тяжелое, тяжелое... Не знаю почему..."

Богатство интонаций, то серьезного, суховато-строгого, то ласкательно-интимного, то – в самом узком кругу – шутливо-детского, жалостливого, если взволнованного – то очень глубокого и гортанного или иронически-грубоватого, надменного голоса, создавало целую гамму "ее голосов", придавало особенную выразительность ее речи. Можно составить словарь из шутливых слов, острот, прозвищ, домашних наименований вещей, людей, явлений – язык, при помощи которого только самые близкие люди могли понимать один другого. Бытовали в доме и домашние прозвища: "Акума" – Анна Андреевна; "Букан" – Шилейко; "Катун мальчик" – Пунин; "Катун младший" Лукницкий; "Рыбаки" – Рыбаковы1; "Оська" – Мандельштам.

Часто к мебели, к столу, креслу и т. п. АА прилагает самые нежные, самые ласковые эпитеты. Сумочка у нее "мифка". Трамвай – "трамуси". Подруг и друзей именовала всегда по имени. Часто: "беднягушка", "Коротусь". Только Лозинского Ахматова звала не иначе как Михаил Леонидович. Может быть, из-за его энглизированной манеры держаться – всегда подтянуто, подчеркнуто корректно, уравновешенно. Но даже и его за глаза называла "Лозинькой".

О великих, любимых ею творцах давно ушедших времен она говорила так, словно только вчера виделась с ними.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.03.1927

Характерная черта: о Пушкине, о Данте или о любом гении, большом таланте АА всегда говорит так, с такими интонациями, словечками, уменьшительными именами, как будто тот, о ком она говорит, ее хороший знакомый, с ним она только что разговаривала, вот сейчас он вышел в другую комнату, через минуту войдет опять... Словно нет пространств и веков, словно они члены ее семьи. Какая-нибудь строчка, например, Данте – восхитит АА: "До чего умен... старик!" или "Молодец Пушняк!"

Она знала не только их произведения, но и мельчайшие подробности их биографий, поступков, быта, знала их вкусы, высказывания, шутки, горести, настроения. Она как бы вводила их в круг самых близких своих друзей. Необычным и удивительным было ее свойство сквозь пространства и времена проникать в души людей! И поэтому дом ее, посещаемый очень-очень немногими, казался всегда наполненным и оживленным. В нем можно было "лично" встретиться с Данте и Микеланджело, с Растрелли и Байроном, Шелли и Шенье и – чаще и ближе всех – с Александром Сергеевичем Пушкиным.

Невероятная способность превращать давно ушедших людей в живых, полнокровных, блещущих остроумием собеседников, находиться в их благородной атмосфере, ощущать себя с ними "на равных".

Всему низменному, всему обывательскому, открыто презираемому Ахматовой, просто не было места в высокой духовной жизни ее.

Собственно круг реальных знакомых у Ахматовой не был единым. Их было несколько – ближе или дальше от ее сердца, от ее симпатии, от ее откровенности. И манеры держаться при разных людях, естественно, были разными.

Время от времени в период 1926-1928годов Ахматова встречалась с Гуковскими, М. В. Рыковой1, сестрами Данько, Рыбаковыми, Мандельштамами, Замятиными. Духовная близость к каждому из них не мешала ей критически относиться к их недостаткам, к подмеченным ею смешным, курьезным сторонам их характеров, к тем или иным их поступкам.

Шилейко – язвительный, остроумный, ироничный, весь в своих таблицах, черепах, клинописях, пожелтевших страницах древних эпосов, остатках древних материальных культур – был "не от мира сего", и с "характером целых трех Ахматовых"... Надо было его хорошо понимать, чтобы уживаться с ним.

В том логове жутком высокий, сутулый

И седобородый тебя заморил.

Песни в стенах живут, как чугунные гулы,

Зори в окна ложатся, как плесенный ил.

И цепная собака стеречь сновиденья

По ночам у постели ложится всегда...

Так воспринял Шилейко молодой человек, увлеченный Ахматовой. Почему? Может быть, видел ученого только отраженнным в "ахматовском зеркале"?Или ревность?... Все, что не касалось его общественной жизни, он воспринимал так, как того хотела сама Ахматова.