Текст книги "Мужество"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

– Лежи, лежи, Тонечка, я перепеленаю сам.

Тоня наблюдала за его ловкими движениями. Потом она закрыла глаза, чтобы он подумал, что она спит.

Сема подошел. Она чувствовала, что он рядом и смотрит на нее. Затаив дыхание, он пригнулся, осторожно поцеловал ее в висок и отошел. Чувство благодарности и нежности охватило ее. Как хорошо! Как спокойно!

Спокойно? Нет!.. Мысль трепетала, разгоняя покой. Вернулся. Вернулся. Здесь. Рядом. «Прости…» Бритая голова и эти знакомые, изученные черты… Покоя нет. Но усталость… Ах, какая усталость!.. Вернулся? Все равно! Только бы спать, спать, спать, не думать.

5

Третья весна Нового города была как-то особенно цветуща и весела. По всему городу сажали молодые деревца, устраивали цветники и газоны. Открылся городской сад с качелями, эстрадой и буфетом – столики стояли в саду, под тентами, вечером их освещали цветными фонариками.

– Помнишь, Сема, ты мечтал в больнице? – говорил Федя Чумаков.

– Ого! То ли еще будет, друг! Это только начало.

Весной обнаружилось, как много в Новом городе детей. Дети были маленькие и большие, местные уроженцы и приезжие, они наполнили улицы своей возней и криками. Их оживленные мордочки выглядывали изо всех окон.

– Вот он – прирост населения! – говорила Танюша Гроза Морей. – Стараемся для Нового города.

Танюша была членом городского совета и занималась благоустройством. Мальчишки со всего города сбегались к ней по первому зову; она их называла «моя команда» и поручала им охрану древонасаждений и цветников. Ее располневшая, но все такая же быстрая фигурка ежедневно появлялась в столовых, в бараках, в школе, в магазинах. У нее был актив – жены инженеров и рабочих. Она была энергична, криклива и весела. Ее кроткие голубые глаза и звонкий требовательный голос покоряли всех непослушных. Бюрократы ее боялись. Муж удивлялся и радовался. Он вез сюда одну Танюшу, а привез другую. Где ее воркотня, апатия, капризы, сердитые слезы? Впервые за десять лет супружества она прекрасно ладила с мужем. Но любовь была деятельной – Танюша вовлекала мужа в свои дела, беспощадно критиковала его работу и устраивала скандалы, если в его цехе не выполнялся план. «Сам позоришься, и меня позоришь! – кричала она. – Как мне с людей требовать, если муж в хвосте плетется?»

Он пробовал объяснять причины… «Слышать не хочу! Кто-то виноват или нет? Вот ты виноватого и вытащи и раздень! Ты мне объективными причинами рта не затыкай, я сама разберусь, что почем».

Она родила третьего ребенка и сделала это как-то легко, незаметно, между делом.

– Какая же тут трудность? – весело отвечала она, когда женщины выражали ей сочувствие. – И какие вы здесь хлопоты видите, не пойму! Это первого трудно, а потом один к одному. Пускай растут! Жизнь-то интересная. Живи да живи. А для них, пожалуй, еще интереснее будет.

Впрочем, она хорошо понимала трудности материнства, и по ее инициативе был построен детский комбинат с яслями и очагом. Комсомолку Клаву Мельникову сняли с производства и послали в Москву – на курсы дошкольных работников. Красноармейцы пришли на помощь и ударно, в два месяца, построили здание комбината.

Когда Клава вернулась из Москвы, в здании кончались отделочные работы, и Клава с первого же дня с головой окунулась в хлопоты. Столяры делали по ее заказу столики, стульчики, полочки, кубики. Женщины под руководством Грозы Морей шили занавески, простыни, наволочки, детские платья и клеенчатые нагрудники. Сама Клава носилась из комбината в швейную мастерскую, из швейной в столярную, в оранжерею, к завхозу, на огород, к начальнику стройки, в механический цех, по баракам – она доставала мыло, кастрюли, щетки, баки, водопроводные краны и муфты, договаривалась о цветах и овощах, уточняла списки своих будущих питомцев.

– Эх, ну и девушка пропадает! – тихонько вздыхала Гроза Морей. – Ей бы своего ребятенка завести!

Клава выросла, окрепла, очень похорошела. Она была все так же застенчива и ласкова, но ее нежная и сильная воля определилась: в работе Клава была настойчива и непреклонна.

– Товарищ Драченов, я к вам, – говорила она, смело входя в кабинет начальника строительства. – Как хотите, а вам надо лично нажать на отдел снабжения.

– А что вам нужно?

– Мне нужно сто детских горшков, – застенчиво улыбаясь, решительно объявляла Клава.

– Сто горшков?

– Да, сто. Каждому свой. Так во всех образцовых учреждениях. Они говорят, что им некогда заниматься горшками. А я без горшков открывать не буду, вот и все.

В другой раз она требовала премий:

– Мы на открытие лучших ударников-бойцов пригласили. И если вы не дадите премий, да мне им в глаза стыдно смотреть будет! А я, по плану, должна речь говорить. Вы мне и речь испортите.

Она часто приходила к Андрею Круглову. Они уже давно, со времени отъезда Дины, избегали друг друга. Он следил за нею с нежной симпатией, но не решался подойти к ней. А она… Может быть, она ждала его первого шага и одновременно боялась этого? Но вышло так, что они долго уже не встречались.

Теперь, поглощенная заботами, энергичная, похудевшая от беготни, возбужденная успехами, она приходила к нему уже не робея.

– Андрюша, мне нужно немедленно хорошую комсомолку завхозом. Давай-ка подумаем, кого взять. Чтобы была хозяйственная и детей любила.

– Андрюша, я включаю в план беседы старых комсомольцев: как мы строили город. Твоя беседа – первая.

Иногда она требовала:

– Андрюша, сходи в механическую, подогрей. Они мне замки вторую неделю тянут. Я ж не могу, у меня белье украдут.

Андрей с нежностью вглядывался в ее светлое озабоченное лицо. Под его взглядом она розовела, еще чище и яснее становились ее глаза.

– Так, пожалуйста, Андрюша, – повторяла она, – сегодня же сходи.

– Ну конечно, Клава. Сегодня же все сделаю.

Она убегала, подпрыгивая на ходу от удовольствия, что все дела хорошо налаживаются. А Круглов грустно задумывался. Эта девушка любила его. Что мешает ему? Откуда у него нерешительность и страх?.. Время идет. Любит ли она и сейчас? Он не уверен. Но она не любит никого другого. И есть в ней что-то беспомощное и нежное, когда она обращается к нему, и как-то особенно деловит ее тон, как бы прикрывая то, что может прорваться.

Он выполнял все ее требования и чаще, чем нужно, заходил в детский комбинат.

Так проходил этот весенний месяц, полный бодрости и надежд. Деловые и неуловимо нежные встречи с Клавой не вызывали волнений любви, а только прозрачную, спокойную радость. Андрей много работал, настроение было ясным. Лишь иногда, по ночам, ему снились тревожные сны. Проснувшись, он никогда не мог вспомнить их содержание, но осадок тревоги томил его в течение дня… «Что? Почему? Отчего я страдаю?» Он не помнил.

В этом году он впервые получил отпуск и собирался поехать в Ростов. Отношения с Клавой были все так же неопределенны. Он ежедневно решал, что пора объясниться с нею, но со дня на день откладывал. Может быть, потому, что Клава была слишком занята.

Накануне его отъезда состоялось торжественное открытие детского комбината. Он пришел в числе самых первых гостей и был поражен новым, никогда не виданным обликом Клавы: в светлом платье, привезенном из Москвы, она как бы вся светилась оживлением и счастьем. Окруженная десятками детей, которыми она мило и властно управляла, она была олицетворением молодости и жизни. Робость и затаенная грусть, к которым привык Андрей (не отдавая себе отчета в том, что сам был их причиной), исчезли. Она встретила его ликующим взглядом. Она видела, что он любуется ею, и хотела этого. Андрей растерялся. Он был влюблен, весел, неловок, проявил полное неумение в обращении с детьми и произнес самую неудачную речь из всех, какие когда-либо говорил. Когда он кончил, он встретился глазами с Клавой. «Я люблю тебя!» – сказал он. «Я так рада», – ответила она. Они тотчас же отвели взгляды, и Клава вернулась к своим обязанностям хозяйки торжества.

Гости сидели по краям садовой площадки и смотрели на игры детей. Здесь были руководители стройки, родители и ударники-бойцы, построившие комбинат. Родители первых детей города сияли от гордости. Это были Тоня и Сема со своими двумя ребятами, Лидинька и Епифанов, Исаковы, Мооми и Кильту. Черноглазая и бойкая нанайская девочка привлекала особое внимание. Позднее, на празднике взрослых, каждый оратор говорил о ней, она стала символом новой жизни, принесенной комсомольцами в тайгу.

Андрей плохо следил за играми детей и за речами взрослых. Он целиком принадлежал Клаве. Он радостно покраснел, когда, оказавшись рядом с Клавой, услышал одобрительный возглас Грозы Морей:

– До чего же они хороши вместе! Вот парочка – лучше не сыщешь.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в его мозгу, но он отогнал его. Клава тоже слышала и, быстро взглянув на Андрея, убежала в дом. Кругом сразу все померкло. Он ждал ее возвращения в сад. Драченов по-хозяйски рассаживал гостей за длинными столами, в саду. Клава выглянула в дверь и снова исчезла – он знал, что сейчас укладывают детей отдыхать, но ее отсутствие казалось слишком долгим. «Ты как луч света», – думал он, не отрывая глаз от двери. И вот она вышла. Мелькнуло ее светлое платье. Но что с нею? Она выглядела испуганной и расстроенной, насильственная улыбка портила ее, как искусственный цветок, вплетенный в букет, портит естественную простоту живых цветов.

– Мельникова! Клава! Речь! Речь! – кричали ей.

Она знала, что говорить надо, и сказала то, что полагалось. Возможно, что другие не заметили перемены. Ее голос звучал искренне и тепло, он немного сбивался, но волнение было понятно. К концу речи она взяла список, поданный ей Драченовым, и ее волнение усилилось.

– Мы особенно благодарны нашей Красной Армии, нашим прекрасным строителям. (Что с нею? Что изменило ее? Что омрачило?) Я должна отметить ударную работу товарищей Цибасова, Вардина, Ли Хо, Семенюка, Голицына…

Она была бледна и не поднимала глаз от списка. Охваченный любовью и беспокойством, Андрей не заметил смущения, которое передалось от Клавы другим.

Веселый бас Драченова разрядил напряжение. Драченов раздавал бойцам премии, для каждого находил новое поощряющее слово, улыбку, жест. Но последним подошел красноармеец Голицын, и снова почувствовалось напряжение. Голицыну аплодировали. Он молча принял премию и спрятался за товарищами, в самом конце стола. Сема Альтшулер аплодировал вместе со всеми, но его подвижное лицо непрерывно подергивалось.

– И еще одна премия, особая! – весело басил Драченов, подмигивая Клаве, которая одна знала предстоящий сюрприз. – Мы не случайно назначили открытие детского комбината на сегодня. Два года назад в этот день родился Володя, вернее Владимир Семенович Васяев-Альтшулер, первый коренной гражданин Нового города. Отмечая это событие, мы преподносим подарок Володе и его славным папе и маме. Получите!

Так как Тоня и Сема не двигались, он сам пошел к ним с пакетами в вытянутых руках. Напряжение дошло до крайней степени. Клава спрятала лицо и бочком, за кустами, побежала в дом. Круглов закусил губы. Но тут поднялась Тоня, потянулась за подарками и сказала своим отчетливым, звучным голосом:

– Если мы достойны премии, так только за то, что мы дали Новому городу уже двух гражданят – и Володю и Светлану. Спасибо, товарищи, и следуйте нашему примеру!

Она засмеялась, с нею засмеялись и другие, с облегчением переводя дыхание.

Круглов нашел Клаву в самой веселой комнате комбината. Клава стояла среди игрушек и горько плакала.

– Клава… ну что ты? Родная… из-за чего?

Его нежные слова вызвали новый поток слез. Она позволила обнять себя и уткнулась в его плечо мокрым лицом.

– Я такая дура! Такая дура! – с отчаянием бормотала она. – Сама придумала… сама подготовила… а вышло такое… такое… я совсем не знала, что он тоже ударник… и теперь все испорчено… такое… издевательство…

Он успокаивал ее как мог.

Из сада неслись веселые голоса, смех.

– Ты преувеличиваешь… Тоня прекрасно все исправила… И ты не виновата…

– Ах, оставь! Я сама знаю, что я, я, именно я одна виновата… Надо было узнать… а вышло, как будто со зла придумано…

Он осторожно прижал к себе и поцеловал ее гладкую голову. Клава быстро отстранилась, подняла на него заплаканные глаза.

– Нет… все, все испорчено!

И пошла из комнаты.

Он стоял один. Игрушки окружали его наивными пестрыми красками… И на сердце легла такая тяжесть… «Все, все испорчено…» Нет, он не думал о тех трех, переживших в течение нескольких минут сложную драму. Он думал о себе, о Клаве, о чем-то хрупком и нежном, что испорчено…

Ее шаги вернули ему надежду. Он узнал их – легкие, быстрые шажки маленьких ног.

– Андрюша, там в саду Голицын… Бродит. Ты бы поговорил с ним…

Вздохнув, он пошел в сад. Голицын сам подошел к нему.

– Ему два года, – сказал он странно тихим голосом. – Ты ведь знаешь… Значит, я двойной подлец?

– Ты был им. А теперь забудь. Понял? Забудь. Это все, что ты можешь сделать.

Голицын был страшно возбужден.

– Нет, постой, но ведь у меня есть обязанности… я должен… если я отец…

Радостный шум и топот помешали Круглову ответить. Розовые после сна, оживленные непривычной, праздничной обстановкой, в сад выбежали дети. Они останавливались посреди площадки, искали взглядом родителей и с криками радости бросались к ним, размахивая полученными игрушками. Первыми выбежали дети старших групп. Затем появились маленькие. Впереди всех малышей, смело переваливаясь на круглых и крепких ножках, бежал Володя. Прижав к себе медвежонка, он остановился и неторопливо, как хозяин, огляделся. На какую-то секунду его внимательный взгляд коснулся застывших в стороне фигур Круглова и Голицына, но сразу скользнул дальше. Должно быть, он не видел того, кого хотел. Он капризно надул губы, отставил ножку, и во все горло требовательно крикнул:

– Папа!

Сергей видел, как рванулся на зов Сема, как он подхватил ребенка на руки и поднял над головой.

– Первому гражданину – ура! – крикнул Драченов.

– Ура! Ура! Ура!

Круглов спросил коротко:

– Понял?

Голицын молча кивнул головой.

Когда все разошлись, Андрей подошел к Клаве. Клава с помощницами убирала со стола остатки угощения. Увидев Андрея, она поставила обратно тарелки и вопросительно поглядела на него.

Они молчали. Молчание становилось томительным.

– Ты еще долго будешь занята? – с усилием спросил он.

– Да.

– Ну, до свидания, Клава!

– До свидания, Андрюша!

Она проводила его до выхода. Он нерешительно раскачивал калитку, калитка скрипела. Надо было сказать… сейчас или…

– Я ведь уезжаю завтра.

– Но ты же вернешься?

Как мало слов! И почему, почему он не может сказать то, что так просто и отчетливо сказал взглядом час назад… Испорчено? Но это же вздор! Это же не то…

Он не уверен. В чем? Разве он не любит ее?.. Что-то мешало, тревожило, убивало готовые сорваться слова.

– Ну, до свидания, Андрюша!

– До свидания, Клава!

Она медленно пошла назад, опустив голову. Уже от стола оглянулась, махнула рукой. Луч света блеснул и погас… «Ты же вернешься», – вспомнил он, бесцельно бродя по городу. Что она хотела сказать? Неужели только то, что сказала?

6

Тоня подолгу со страхом разглядывала своего сына. Все говорили, что он похож на нее, и он действительно был похож чертами лица, разрезом глаз, уже проявившейся страстностью характера. Но под этим сходством Тоня улавливала и другое, незаметное для посторонних глаз: она помнила, как откровение, голый череп Сергея и находила у сына ту же круглую линию черепа, тот же упрямый затылок. В минуты раздражения он дергал губами совершенно так же, как Сергей. У него была та же манера смешливо морщить нос. В нем была неуравновешенность, проявления которой Тоня ненавидела, потому что они напоминали Сергея.

Она страстно любила сына, но иногда боялась его. Он значил для нее больше, чем любой сын для любой матери. В нем была ее победа над условностями жизни, большая победа ее гордости, ее любви, ее человечности. Но он был напоминанием о пережитом чувстве, с годами должны были проявиться чужие черты, и она со страхом разглядывала его – какой же он есть, какой же он будет, ее маленький сын?

Встреча с Голицыным взволновала ее сильнее, чем она могла предположить. С первой же минуты Тоня знала, что все пережитое должно быть пережито вновь, с новыми столкновениями, с новой борьбой. Дремавшее чувство вспыхнуло жарким пламенем – не любовь, нет, но жадный интерес к своему противнику. Она могла не любить Сергея, но быть равнодушной к нему она не могла, не умела. Чего он захочет? Неужели только прощения? Она надеялась, что он не захочет сына и не узнает о нем, но если бы так случилось, она была бы оскорблена и несчастна. С прямолинейностью человека, уверенного в своих силах и ничего не простившего, она хотела обнажения всего скрытого, острой борьбы и окончательной победы.

На третий день после встречи с Сергеем она смогла управлять собою настолько, что спокойно сказала Семе:

– Знаешь, Голицын вернулся. Я говорю об этом потому, что ты мог бы узнать сам. Я не хочу, чтобы ты думал, что это имеет для меня значение.

Борьба касалась только ее и Сергея – она не хотела, чтобы Сема страдал.

В больнице она уделяла Сергею внимания ровно столько же, сколько другим больным. Но когда Сергея навестил комиссар, она пригласила комиссара к себе и узнала от комиссара все, что тот знал сам. Она была объективна и не хотела Сергею зла. «Он хороший парень, – сказала она, – вы сумеете сделать из него человека».

Окна палаты выходили во двор, где играли дети. Иногда, в припадке женской слабости, Тоня торопливо уносила сына в дом. Но слабость была чужда ей, и снова она выпускала ребенка во двор и была рада, когда замечала в окне внимательные глаза Сергея.

– Спасибо, Тоня! – сказал Сергей на прощанье, выписываясь из больницы.

– Не за что, – резко ответила она. Но он не хотел уходить так.

– Тоня… мы, наверное, говорим в последний раз. Не поминай меня лихом, Тоня.

– У меня нет ни злых, ни добрых воспоминаний, – сказала она спокойно. – Будь здоров.

Они встретились снова на детском празднике. Она увидела Сергея гораздо раньше, чем Клава, и одновременно с Семой. Но в то время как Сема растерялся и взволновался, она почти хотела развязки и успела внутренне собраться для любой схватки. Когда раздавали премии, она была спокойнее всех. И, встретив вопрошающий, отчаянный взгляд Сергея, она гордо и приветливо кивнула ему головой. От ее внимания не ускользнули ни смущение Клавы и Круглова, ни мрачное уединение Сергея, ни разговор Круглова с Сергеем. Она не могла слышать разговор, но знала, о чем они говорят. Ее мальчуган помог ей. Он явился и крикнул: «Папа!» Она стушевалась и предоставила Семе испытать всю полноту торжества. Но с этой минуты она была целиком захвачена напряжением начинающейся борьбы.

Сема ни словом не обмолвился о Голицыне. И в последующие дни о нем не говорили. Но думали. Трещинка, почти совсем затянувшаяся, снова разошлась и пугала обоих. Тоня делала все, чтобы уничтожить ее, и напряженно ждала – она знала, что развязка будет, и только в ней находила выход.

Проходили недели. Голицына не было ни видно, ни слышно. Но он присутствовал в семье, и его присутствие яснее всех ощущал Володя, хотя он один не имел о нем ни малейшего представления. Его чаще ласкали, упорнее баловали, все шалости сходили ему с рук. В эти дни Сема, как никогда, дорожил его любовью, и маленькое существо торопилось использовать свое преимущество. Сема мастерил ему игрушки, рассказывал ему сказки, ловил ему жуков, гулял с ним в тайге, запускал воздушного змея. «Я хочу!» – заявлял маленький деспот, и Сема ни в чем не мог отказать ему. Даже Светлана, его родная и обожаемая маленькая дочь, была оттеснена на задний план – она не участвовала в борьбе.

Сергей Голицын не появлялся. Но издали, украдкой, он наблюдал. Его неудержимо тянуло к румяному мальчугану, который оказался его сыном. При первой возможности Сергей приходил к забору детского комбината и в шумной массе ребятишек искал своего сына. Однажды он подозвал мальчугана и дал ему конфету. Володя взял конфету, оглядел чужого дядю и равнодушно отвернулся. Сергею стало стыдно, как будто он хотел украсть.

Он был очень одинок в эти летние дни, заполненные трудом и военными занятиями. Отец не хотел писать ему. Мать писала: «Не обижайся на старика, очень уж он расстроился, пусть переживет, тогда напишет». Она сообщила, что Свиридов полгода назад уехал на строительство тракторного завода и «старик совсем осиротел». А Груня вышла замуж и работает в райкоме, руководит пионерами, «все получилось не так, как мы думали, а отец ведь старый, нелегко ему…» Сергею тоже было нелегко, он не умел, как прежде, откинуть и забыть все тяжелое. Редкие и безмолвные встречи с сыном стали для него единственной отрадой. Тоня не играла никакой роли в его переживаниях. Только один женский образ жил в его мечтах – Галчонок. Он ее знал так мимолетно, что никак не мог вспомнить ее лицо. Он представлял себе ее разлетающиеся брови, ее большой смеющийся рот, ее ласковые и строгие глаза, но лица не получалось. Это была тень, полувымысел-полуправда. Он не думал о женской любви. Другое томило его. Он хотел подняться в собственных глазах, стать достойным уважения и любви, он хотел стать лучшим, чтобы его приняли как своего лучшие люди, его бывшие, ушедшие далеко вперед друзья. Вся потребность любви обратилась на Володю, на славного и недоступного сына.

В конце июля Володя перестал ходить в очаг. Когда Сергей впервые заметил это, он совершенно растерялся. Он не мог ни спросить, ни пойти к сыну. Он даже не мог попросить командира: «Разрешите сходить узнать, что с моим сыном». Только через неделю, встретив больничную уборщицу, он сумел выведать, что у директорши заболел сын. С этой минуты страх за сына глодал его днем и ночью. Он ходил в гости к Епифанову, к Бессоновым, к Чумакову, чтобы хоть что-нибудь разузнать. Но они очень неохотно разговаривали с ним о Тоне – все были на ее стороне. Больничная уборщица была словоохотлива, но бестолкова! «Кажись, полегчало». – «А что у него?» – «А не знаю. Говорили, да мне ни к чему». – «Опасно это?» – «Маленький он еще, маленькому все опасно».

Сергей все лето готовился занять на стрельбах первое место и попасть в число отличников боевой подготовки. Он добился этого, но испытал очень мало радости. «Сын болен… сын…»

В середине августа Володя снова появился в саду комбината. Сергей увидел сына, проходя в баню. Он не мог задержаться, не мог выйти из строя. Мальчики подбежали к забору, чтобы поглядеть на красноармейцев. Володя взобрался на перекладину и воинственно размахивал руками.

Его похудевшее оживленное личико вдруг расплылось в тумане. Сергей понял, что плачет, и торопливо вытер глаза.

Вечером он был свободен. Товарищи собирались идти гулять и звали его с собой. Но он не пошел. Он не мог терпеть дольше эту невыясненность. Он будет добиваться сына. Он имеет право знать своего сына. Кто посмеет отказать ему?

Он знал, что его право очень шатко. Обращаться к Тоне бесполезно – он заранее знал ее ответ. Кто-то должен помочь ему. Но кто? К кому пойти? Кто захочет? Клава… Нет, она скажет то же, что сказал Круглов. Епифанов? Он слишком дружен с Семой Альтшулером, и Лидинька никогда не позволит ему. Лилька? Но она не сумеет, даже если захочет.

Катя Ставрова готовила к открытию новый образцовый магазин, где панели были выкрашены масляной краской и прилавки покрыты мрамором. Ее фигурка вся округлилась, расширилась, беременный живот был плотно обтянут узким халатом, но ее походка была все так же легка и лицо сохранило выражение девичьей непосредственности и добродушного лукавства.

Открытие магазина веселило ее и пробуждало мысли, от которых становилось еще веселее жить. Ведь она удрала именно от торговли, от прилавка! Ирина упрекала ее: «Романтики хочешь?»

Пританцовывая вокруг прилавка, на котором она расставляла товары, Катя распевала во весь голос:

 
Ну что же, я хотела ро-ман-ти-ки!
А ты хотела, чтобы я торговала?
По-жа-луй-ста!
Но я пред-по-чи-таю
Сперва раскорчевать тайгу,
Потом построить новый город,
Потом построить магазин…
И чтоб его оштукатурил Валька
И чтобы я сама украсила прилавки…
 

Она выкатывала круглые красные сыры, подвешивала колбасы, строила башни из консервных банок и продолжала выкрикивать свою песню:

 
А вот теперь я буду торговать!
Кому сыры, сыры, сыры?
А вот чудесные со-си-ски!
О! – гур! – цы! бак! – ла! – жа! – ны! и ком! – пот!
А вот вам мишки, мишки, мишки!
Косолапые! шоколадные!
Мы сейчас съедим одну —
Это нам полезно!
 

Она подошла к зеркалу и критически оглядела свою округлившуюся фигурку. О-го-го! Завмаг толстеет с каждым днем… «И действительно толстеет!» – тотчас спела она и замерла, потому что неизвестное существо в ее теле бурно завертелось, толкаясь в стенки живота.

– А мой мальчик физкультурник, – пропела она, когда возня затихла. – Он боксер! Боксер! Весь в Бессонова! А пожалуй, и в меня и в меня! А пожалуй, в нас обоих. И это очень хо! – ро! – шо!

Она быстро оглянулась, почувствовав за спиной присутствие постороннего. Сергей подмигнул ей, смеясь, – он слышал ее песню. Ему было легко говорить с ней.

– Ты будущая мать. Ты поймешь…

Поняв, что разговор будет серьезным, Катя приняла таинственный и сосредоточенный вид. Она внимательно выслушала Сергея, сочувственно кивая головой, но, выслушав, сказала:

– Это все верно… Только ты брось. Не выйдет.

– Да я имею право! Это мой сын.

– Зачем же ты удирал от него?

Сергей разозлился, потому что Катя была права.

– Хватит об этом. Я вернулся. Я уже не такой, как тогда.

– Но и Тоня уже не такая. Она замужем… Сема принял ее ребенка как своего…

– Это очень благородно. Но я здесь, и отец все-таки я, и Тоня не может… Она же любила меня, ты знаешь…

Катя тоже разозлилась:

– А ты не знаешь, что теперь она любит Сему?

Ему говорили это. Но он не верил. Он слишком живо помнил, как она любила его. Он сравнивал себя с Семой. Ему казалось, что она подавила в себе былую любовь, что она не может, не может любить другого и забыть его…

– С ним она тоже слышит музыку с неба? – со злостью бросил он.

Катя не поняла, о какой музыке с неба он говорит, но, не желая сдаваться, заносчиво ответила вопросом на вопрос:

– А ты слышал, как она поет?

Она сбила с него спесь. Он поник головой. Торжествуя, Катя заговорила уже по-хорошему:

– Я тебе посоветую, Сережа. Хочешь поступить честно? Так не шебарши. Лучше всего забудь. А не можешь – пойди и поговори начистоту. И не с Тоней, а с Семой.

Она обещала устроить ему встречу с Семой так, чтобы Тоня не знала. Через день она сообщила ему, что в намеченный час Сема Альтшулер будет ждать Сергея в лаборатории по испытанию бетона на доках.

В лаборатории, кроме Семы, находились инженер Костько и подсобный рабочий. Шло испытание на прочность и водонепроницаемость новых проб бетона. Серые кубики бетона загромождали комнату. Сергею пришлось переступить через них, чтобы пройти. Сема пожал ему руку и нагнулся за кубиком. Устанавливая кубик на гидравлический пресс, он искоса изучал решительное лицо Сергея.

– Я хочу говорить с тобой как мужчина с мужчиной, – сказал Сергей вполголоса, чтобы не слыхали Костько и рабочий.

– Сейчас поговорим. Погляди, как испытывается бетон. Это интересно. Видишь, кубик зажимается, вот этим насосом подается масло…

Сема суетливо объяснял. В данную минуту обоих интересовало другое, и поэтому Сема объяснял, а Сергей слушал, и никто из них не решался заговорить о том, ради чего они встретились.

Рабочий вручную накачивал масло. Очевидно, давление пресса усиливалось. Но кубик стоял недвижимо. Сергей машинально следил за стрелкой, которая ползла по циферблату: 40, 50, 70, 100, 110.

– Чего ты хочешь, Сергей? – тихо спросил Сема, не отрывая глаз от стрелки.

– Я хочу исправить… я знаю, как я виноват…

Стрелка ползла дальше – 120, 140, 160…

– Я полюбил этого мальчугана… И поскольку я отец…

170, 180…

Кубик не шелохнулся. Но он начал слегка шипеть, как масло на подогретой сковороде. По серым бокам тонкими нитями разбежались трещинки – и вдруг ахнул взрыв, кубик разлетелся вдребезги, посыпались камни, песок, взвилась темная пыль…

– Сто восемьдесят! – крикнул Сема инженеру Костько, сидевшему за столом. – Хороший бетон, а?

Рабочий обметал пресс, сгребал осколки.

– Выйдем, – сказал Сема.

Они прошли в соседнюю комнату, где стол и полки были заставлены стаканчиками с образцами песка, щебня, цемента. Назойливо лезла в глаза непонятная надпись: «Пуццолановый». «Что это такое, – настойчиво думал Сергей, – что это такое? Песок? Цемент? Пуццолановый…»

– Ну что ж, давай говорить, – сказал Сема, переставляя на столе стаканчики, – давай говорить… Но ты не обижайся, Сергей, потому что я буду говорить с тобой прямо, я тебя не пожалею, я скажу все как есть… – Он отстранил стаканчики и выпрямился. Уверенность в себе делала его выше. Сергей сел и согнулся, он вдруг испугался предстоящего разговора. – Как мужчина с мужчиной, – повторил Сема его слова. – Ну что же, слушай. И первое, что надо понять: ты не имеешь на него никаких прав. Никаких. Если бы ты явился год назад, я бы не стал с тобой разговаривать. Но сейчас ты мне товарищ, и я буду говорить с тобой как товарищ с товарищем. Ты хочешь знать своего сына? Он не твой сын.

– Но послушай…

– Что «послушай»? Смотри глубже, Сергей. Что значит твоя кровь, когда вся боль, все тревоги, бессонные ночи, страхи, радости связали меня с ним крепче, чем кровь? Он мог быть твоим. Но он – мой сын. Мой, и ничей больше. Я не хочу говорить за него, он слишком мал, он ничего не поймет, но погляди на него и подумай – кто для него отец? Со дня своего рождения он видел мое лицо, дергал мой палец, поворачивал глаза на мой голос, понимал мои руки. А ты говоришь – кровь! Он бегает во весь дух, не боясь расшибиться, – и это моя школа. Он никогда не плачет, когда ему больно, – и это моя школа. И если его ударят, он не бежит жаловаться, а дает сдачи – и это тоже моя школа. Ему два года, но он уже мастерит из дерева, из картона, из бумаги – у него мои руки, мой ум, мой характер, – ты не будешь этого отрицать, нет, ты увидишь в нем мой характер, если захочешь увидеть правду…

Его щеки разгорелись, он мог говорить без конца. Но он сдержал себя. Перед ним сидел человек, готовый отнять у него сына. Человек этот был его товарищем и имел другие права.

– Но это все ни к чему, этот разговор, – сказал Сема печально, – ты хотел говорить со мной, но что я могу сказать? Все будет так, как решит Тоня. Если Тоня скажет «да», я тоже скажу «да». Пойдем к ней. Поговорим. Ты посмотришь сам… Пойдем.

Сергей не хотел. Он понимал безнадежность своей затеи.

– Нет, нет, пойдем, – настаивал Сема. Он схватил Сергея за руку. – Пойдем сейчас, сейчас, сразу, потому что, видишь ли, я уже не могу ждать…