Текст книги "Мужество"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

10

Осень была трудная. Зима обещала быть еще труднее. Хабаровская контора систематически срывала планы снабжения. Были нередки случаи, когда запасы хлеба на строительстве приходили к концу, и день-два строители перебивались на самой жесткой норме. Ощущались перебои с крупой, с консервами. Мясо привозили редко, овощей почти не было. Телеграммы сообщали о том, что все «на колесах», все в пути, но жизнь опровергала телеграммы.

Партком требовал Вернера к ответу. Вернер порывался сам поехать в Хабаровск, но дела на площадке задерживали его. Гранатов нервничал и ругался – все его распоряжения, сделанные в прошлую поездку, остались невыполненными. Он посылал угрожающие телеграммы и, наконец, вылетел в Хабаровск на самолете. Он метал молнии. Раскаты грома донеслись из Хабаровска на площадку – стало известно, что Гранатов выгнал двух агентов, объявил несколько выговоров и отдал под суд начальника снабжения. Письмо, присланное Гранатовым, было полно тревоги: заказы не были сделаны своевременно, есть опасность, что до окончания навигации не удастся перебросить основные зимние запасы. Он остался на месте, чтобы повседневно нажимать на снабжающие организации, и просил Вернера организовать в районе строительства, в деревнях, заготовки всех возможных продуктов и сена для лошадей.

Вернер и Морозов занялись заготовками. Организованная Морозовым рыбная база открылась как раз вовремя – начался осенний ход рыбы. Касимов, Тарас Ильич и Кильту дневали и ночевали на рыболовных участках. У них не было помощников – никто из комсомольцев не умел рыбачить. Епифанов вызвался учиться и старательно изучал профессию рыбака. Он скоро узнал, что существует множество законов для озер и для рек, для быстрого течения и для медленного, для мелководья и для больших глубин, для ночи и дня. Он был прилежным учеником – но только учеником. Кильту снисходительно посматривал на него, Тарас Ильич покрикивал, а Касимов посмеивался и терпеливо объяснял.

На рыбной базе кореец Пак принимал и солил рыбу. Здесь работа была проще, но требовала быстроты и оперативности. Огромные уловы надо было немедленно засолить, пока рыба не испортилась. Здесь нужны были сотни рабочих рук.

Морозов и Круглов ходили вечером по поселку. Комсомольцы работали, строя себе бараки или отепляя на зиму шалаши. Но они охотно откликались на зов и работали на рыбной базе. Рыба шла массами. Касатки, максун, сазан, караси. Комсомольцам было весело отбирать рыбу, укладывать в бочки, посыпать скрипящей крупной солью и знать, что они сами, своими руками, готовят свой будущий обед.

– А какое разнообразное меню! – говорил Морозов, работая бок о бок с комсомольцами. – Сегодня уха из касаток, завтра максун жареный, а там, глядишь, растегаи с кетой.

– Карась по-аргентински, соус тартар! – восклицал Валька Бессонов, заставляя себя радоваться рыбным перспективам: в глубине души он предпочитал мясо с картошкой.

Рыба была подспорьем. Ход лова показывал, что подспорье будет существенным. Но этого было очень мало для длинной зимы и большого строительства. Вернер и Морозов отобрали наиболее энергичных комсомольцев и разослали их по деревням и стойбищам закупать овощи, сено, скот, заключать договоры на поставку копченой рыбы, дичи, медвежьего и лосиного мяса.

Андрей Круглов не должен был ехать с ними. Но когда первые посланные вернулись из ближайших деревень с жалкими результатами и уверениями, что крестьяне и нанайцы саботируют заготовки, Андрей вызвался поехать. Он выбрал то самое нанайское стойбище, откуда пришли Мооми и Кильту. Он много знал о нем от Мооми. Ему казалось, по опыту общения с Мооми, что он сумеет найти нужные слова. Он самонадеянно думал, что понимает не только Мооми, но через нее и всех нанайцев. Он чувствовал страх перед испытанием своей уверенности, так как внутренний голос предупреждал его о трудностях. Но Андрей был коммунистом, и страх не подавлял его энергии, а усиливал ее потребностью преодоления. Он поехал.

Он был не прочь взять с собой Мооми. Но Мооми отрицательно качала головой и повторяла: «Моя не могу! Не могу!»

– Но почему? Чего ты боишься? Родителей?

Мооми приблизила к нему встревоженное лицо и рассказала:

– Они меня ищут. Они хотят меня домой. Они посылали сюда человека. Человек спрашивал Пака. Моя видал этого человека.

– Какого человека? Ты все равно уже замужем, зачем они будут посылать человека?

Мооми упрямо твердила:

– Нет, посылали. Парамонов человек. Кильту возил его, Кильту знает. Парамонов. Злой человек. Он приехал ночью и ночью уехал. Он узнавал… Моя спряталась, и Кильту спряталась.

– Чепуха! – сказал Круглов. – Я зайду к твоим родителям, передам им привет от тебя и скажу, что ты монтер.

В первый же день путешествия его захватило очарование дикой природы, и с каждым днем очарование возрастало, потому что все более дикими и неисхоженными казались места, мимо которых шла лодка. Подъем по течению был непрерывной и ожесточенной борьбой человека со стихией. Человек побеждал, но обливался тяжелым потом. А вода бежала дальше, сливая за кормой разрезанные лодкой струи, и в ее веселом говоре звучала насмешка. Вдоль берега стояла тайга – миллионы деревьев, и каждое дерево было отлично от другого, имело свой изгиб, свои прихотливые повороты, свою таинственную прелесть. Иногда лодка часами шла мимо скал и каменных обрывов, нависающих над головой. Скалы блестели, начисто обмытые водой. Глаза уставали от острых линий и вдруг получали отдых на чистой ложбине, где из воды торчали светло-зеленые камыши и красные язычки тальника. А вокруг высокие сопки выглядывали одна за другой, все одинаково округлые и все-таки совершенно различные, с неповторимыми очертаниями изогнутых спин.

На коротких ночевках Андрей не мог заснуть, лежал с открытыми глазами у костра, вслушивался в звуки тайги и мечтал. Он думал: «Я это или не я? Неужели это я – этот смелый и самоуверенный человек, который будет закупать сено и скот, заключать договоры и читать в сердцах нанайцев? Неужели это я – руководитель тысячной комсомольской организации, пользующийся авторитетом и доверием?» Он не был плохого мнения о своих способностях, но размах работы на строительстве намного превышал его прежний опыт. Андрей был в том переходном состоянии, когда юноша становится взрослым мужчиной, но еще не осознал этого и не привык к своей зрелости. В нем еще билось мальчишеское недоверие к своей серьезности, но именно серьезность была его новой сущностью.

Вырванный неожиданной поездкой из обычного круга забот и волнений, Андрей с интересом изучал самого себя и свою работу. Он был доволен результатами изучения. К собственному удивлению, он понял, что счастлив, и счастлив именно полнотой, глубиной своей жизни. Он был руководителем. Ему удалось заслужить уважение, не отдаляясь от ребят, а укрепив дружескую близость с ними; и в дружеской близости он умел направлять их достаточно твердой рукой. К нему часто приходили посоветоваться, пожаловаться, излить тоску и сомнения. Перебирая в памяти беседы, он понял, что комсомольцы охотно раскрываются перед ним, охотно отдаются в его молодые, но более опытные руки. Ему было приятно знать их болезни и недостатки с их же слов. Сема Альтшулер был самолюбив и честолюбив – его честолюбие подхлестывалось боязнью, что маленький рост делает его незаметным. Валька Бессонов был эгоистичен и неустойчив, он поддавался быстрым вспышкам раздражения; когда вспышки проходили, он мучился от стыда и скрывал стыд под внешней развязностью, но этим еще усиливал свои мучения; только Андрей (а может быть, еще и Катя) знал о том, как он страдает от сознания, что чуть не стал дезертиром, а главное – от того, что все это знают и в любой момент могут припомнить. Андрей знал о Катиных романтических стремлениях, восстававших против порядка, четкости, благоустройства, упорядочения быта; она призналась ему, краснея, что никак не может наладить свою новую семейную жизнь, что «глаза смотрят на улицу, а не в дом» и что это вызвано не недостатком любви к Вальке, а неусидчивостью. «Такая я, знаешь, непоседа…» Епифанов был необуздан и склонен к анархическому самоуправству; он всегда искал самостоятельных тропок, пусть рядом с проложенными, только бы шагать по целине, не оглядываясь на других; это уживалось в нем с прекрасным, воспитанным во флоте чувством коллектива и душевной близостью к товарищам; но, может быть, одиночество в подводных глубинах, колебания моря и веселый риск, необходимый водолазу, усилили в его характере и другую, романтическую, буйную сторону, заставили ее проявиться и затем напоминать о себе? Труднее всех был Коля Платт – спокойный, рассудительный, гордый своими знаниями, требующий к себе уважения и внимания. Он не снисходил до откровенности с Андреем, но иногда приходил жаловаться или требовать. Он болезненно реагировал на всякую попытку обойти его, но не горячился, а разумно доказывал, что он стоит того внимания к себе, которого добивается, и настаивал, чтобы комсомол «обеспечил ему условия». Если Андрею удавалось доказать, что требования невыполнимы или идут вразрез с интересами строительства, Коля соглашался. Андрею ни разу не пришлось видеть его взволнованным. Он был близок к этому, когда пришел требовать, чтобы ему дали комнату в доме инженеров, так как он собирается выписать Лидиньку (он сказал: «Мою невесту»). Андрей отказался хлопотать, но объяснил, что инженеры и так живут скученно, что его невеста («К тому же комсомолка?» – «Да») может жить и в бараке.

– Моя жена не должна жить в бараке, – сказал Коля гордо.

Андрей пробовал разубедить его, потом высмеял, потом снова стал разубеждать.

– Ну что ж! Значит, я подожду ее выписывать, – сдержав волнение, холодно сказал Коля Платт и ушел.

Да, их было много, и у каждого свои достоинства, свои недостатки. Андрей научился руководить ими. Он их впрягал в общее дело – спотыкайтесь, брыкайтесь, каждый на свой манер! – у них у всех было одно общее, объединявшее их: комсомол. Внешне это иногда проявлялось примитивнее: дисциплина. Но это была самая свободная в мире дисциплина. Она существовала потому, что ее хотели. Она была им нужна, она помогала им обуздать себя, свой юношеский темперамент, бросавший их из стороны в сторону. И если им случалось подчиняться ей со скрипом, с внутренним протестом, они потом были благодарны, потому что порыв проходил и одной глупостью меньше было сделано. Сознание у них – комсомольское, а поступки шли иногда вразрез с сознанием. Дисциплина помогала согласовать поведение с сознанием. Андрей был руководителем этого процесса, они получали указания из его рук. Он должен был думать за всех, больше всех, правильнее всех.

Он впервые руководил самостоятельно таким крупным коллективом. Он уставал, нервничал, порою готов был отказаться от огромной ответственности. Но сейчас, бодрствуя один у костра, рядом со спящим гребцом (два человека на сотни километров безлюдной тайги!), он увидел целое, понял его как искусство воспитания, которому надо учиться без конца, и осознал, что именно от этого изнуряющего напряжения сил он получает наибольшее наслаждение. Он ждал Дину, но он мог обойтись и без нее. Он не был уверен даже, не помешает ли она ему. Его сегодняшнее счастье лишено женской любви, но зато так чисто, так мужественно, так интересно. Сумеет ли он совместить?.. Он вытащил из бумажника изящный листок с волнистыми строчками. Последнее, недавно полученное письмо. «Если два человека так стремятся друг к другу, ничто не может помешать им. Я приеду к тебе, любимый…» Он поцеловал эти строки. Тоска и желание поднимались волнами… Нет, он сможет все. И она сможет. Она будет с ним, не мешая, а помогая. Она поймет его. Когда сильно любишь, разве трудно понять любимого?

Круглов приехал в стойбище счастливый, отдохнувший, внутренне определившийся. Он бросил в дело накопившиеся освеженные силы. Иван Хайтанин помогал ему как мог. Помогали и комсомольцы. Но комсомольцы не были хозяевами. Старики охотно слушали Круглова, со всем соглашались, но ничего не хотели продавать. Андрею удалось после больших усилий закупить сено. Комсомольцы начали строить плоты, чтобы сплавом отправить сено на строительство. Но что – сено? Нужна была рыба, а хозяева не продавали ее и даже не соглашались заключить договоры на продажу рыбы осенью, после нерестового хода.

Андрей выбивался из сил, когда к нему пришел комсомолец Ходжеро. Он спрашивал про Кильту и Мооми. Он сам поедет на стройку, когда запасет для семьи рыбу. Его семья бедная, но она согласна заключить договор. Ходжеро объяснил:

– Наши люди думай, что рыба не будет. Наши люди говори: «Рыба не любит нефть. Стройка пачкает Амур, рыба уходи».

Кто пустил эту выдумку? Андрей без труда выяснил: сам Ходжеро не знает, что такое нефть и откуда она берется в воде. Чужие слова, страшные вдвойне потому, что непонятны. Круглов стал выяснять, какие русские люди, приезжие люди есть в стойбище. Ему указали жену Михайлова – «Интеграл». Сам Михайлов уехал весной и только раз приезжал на несколько дней. Андрей расспросил – кто такой Михайлов? Старичок, седой, тихий, разговорчивый. Острая догадка заставила Андрея спросить: как имя-отчество? Старик из тайги… разговоры… «нанайцы говорят про русских: русские плохие люди…» Мооми и Кильту думают иначе. Имя-отчество Михайлова было Иван Потапыч. Нет, не то… Встречались ли Мооми и Кильту со стариком? Он не помнил этого. Но старик снова ушел в тайгу вскоре после их приезда… Да, но старика зовут Семен Порфирьевич… Глупости!

Андрей побывал у жены Михайлова. Спокойная, домовитая женщина с седыми волосами. Она с интересом расспрашивала о стройке. Она звала Андрея «сынок»… И ее муж был в командировке. Приезжал начальник, послал его. Как зовут начальника? Она замялась… Нет, она не знает, сынок, она простая женщина, ее дело – постелить постель и накормить гостя, остальное – дело мужа.

Андрей сходил в соседнее стойбище к русскому охотнику Степану Парамонову. Парамонов? Это о нем говорила Мооми? Степан принял его любезно, много рассказывал про охоту, про повадки зверей и птиц. Продал Андрею волчью шкуру (Дина приедет, так обрадуется!).

– Я и сам волк, – сказал Степан. – Забрался в тайгу и не вылезаю.

– Неужели вы и на стройку не поглядели? – осторожно спросил Андрей.

– Далеко больно! – сказал Степан. – Вот когда построите, магазины откроете, тогда и поеду. А так – чего же? Интеграл снабжает, тайга кормит.

Он посмеялся над опасениями нанайцев по поводу рыбы:

– Дикий народ! Только сами себя пугают.

И обещал поговорить с ними. Но сам рыбы не продал. «Я ж не рыбачу. Я охотник да вот мастерю кое-что. Тем и живу».

Когда Андрей рассказал Ивану Хайтанин о своем разговоре со Степаном, Иван Хайтанин возмутился:

– Как не рыбачит? У Степана лучшая сеть в стойбище!

Но подтвердил, что Степан никуда не выезжал.

Андрей побывал у родителей Мооми. Они не хотели пускать его в дом, отец и слушать не хотел о Мооми, а мать отвернула лицо, и не понять было, слушает она или нет. Но вечером она прибежала в слезах к Ивану Хайтанин и умоляла расспросить приезжего о дочери. Хайтанин переводил, мать плакала и улыбалась. Андрей заговорил с нею о рыбе и картошке. Она сказала, что это дело мужа. Но украдкой притащила мешок картошки: «Для Мооми».

Нагрузив две лодки (а он мечтал о целом караване), Андрей уехал из стойбища. Сено уж шло впереди на плотах, ведомых Ходжеро. Андрей не мог не признаться себе, что сделал очень мало. Он был уверен, что кто-то противодействует, кто-то работает во вред стройке. Прощаясь с Иваном Хайтанин, он поручил ему:

– Главное – выясни, кто их баламутит. Понимаешь? И напиши мне с Ходжеро.

Лодка отошла от берега и сразу, подхваченная течением, ринулась вниз по реке. Все то, что медленно развертывалось перед глазами по пути в стойбище, теперь мелькало как кинематографическая лента, пущенная с огромной быстротой. Андрей сидел на руле, невольно подчиняясь радости, внушаемой быстротой.

И вдруг вскрикнул, еще не понимая, что случилось. Его кепка слетела на дно лодки, и одновременно он услышал выстрел. Лодочник бросился на дно лодки. Испуганный и возбужденный, Андрей пригнулся и посмотрел в сторону выстрела – между деревьями вился расходящийся дымок…

Вернувшись на площадку, Андрей побежал к Морозову. Гордясь простреленной кепкой, он старался спокойно и равнодушно рассказывать о своих приключениях. Морозов повел его к уполномоченному НКВД Андронникову. Андронников приехал несколько дней назад, он еще очень мало знал, но в то же время знал гораздо больше Круглова. Чекистское чутье и опыт опередили точное знание. Они подсказывали ему, что на строительстве и вокруг строительства работают враги, подкапываясь под самые основы развития стройки. Он еще не выяснил, на каких участках и какими методами ведется подкоп, но был уверен, что враги от него не укроются. Он не удивился тому, что противодействие заготовкам так сильно, но удивился выстрелу.

– Открыто действуют, – сказал он, качая головой. Он внимательно слушал Андрея, разглядывая его сквозь очки близорукими глазами.

– А кто виноват в дезертирстве? – спросил он неожиданно.

Круглов вспыхнул. Когда кто-либо из комсомольцев совершал некомсомольский поступок, Андрей знал, что это его вина. Он не сумел воспитать… Он чего-то еще не сделал…

– Я! – сказал он решительно. Андронников усмехнулся.

– Ты? Да. Ты, и я, и другие. Если враг не пойман, виноваты мы, большевики. При хорошей работе любого врага можно поймать. Так кто же эти враги?

Это был вопрос его, Андрея: «Кто вас баламутит?» Он не знал, кто. Он рассказал о Николке и о других случайных комсомольцах, которые разлагали молодежь. Он со стыдом назвал Пака. Со стыдом потому, что сарай Пака был уже давно на замке, а сам Пак проводил дни и ночи на рыбной базе. Круглов не раз работал ночью на засоле рыбы. Пак был юрким и хитрым, слишком уж ласковым, его вид не вызывал доверия, но комсомольцы отдавали ему должное – он не жалел себя, всегда был на ногах, работал за троих, у него глаза покраснели от бессонных ночей, зато рыба никогда не портилась – она быстро исчезала в бочках с рассолом, быстро ложилась в подземном леднике штабелями, пересыпанными солью. Пак был хорошим рыбаком, он знал свое дело…

– Присмотрись получше к нему, к другим. У тебя ведь зоркие глаза. Молодые. – Андронников пожал руку Андрею и снова усмехнулся: – Насчет молодых это я так. Старые глаза зорче бывают: не разбегаются.

Андрей пошел по знакомому, но уже (за две недели!) изменившемуся поселку. Ревнивый глаз отмечал все изменения: над новым бараком настлана крыша, возле шалашей проложены деревянные мостки, у Кати Ставровой занавеска на окне, на двери столовой вывесили меню. Он даже подошел прочитать: «Свежая жареная рыба». На углу появился ларек. Катя Ставрова восседала там, окруженная рыбами и рыбьим запахом. Она замахала рукой Андрею и закричала во весь голос, подражая уличным разносчикам, вся розовая от смеха:

– Рыбы! Рыбы! Кому рыбы?!

Круглов подошел поболтать с нею. Катя хвастала – кета пошла. Рыбы сколько хочешь, столько и лови. Морозов заставил в один день выстроить ларьки и продавать всем желающим. Клара Каплан с комсомольцами построила их за ночь. Рыбу берут нарасхват. Морозов агитирует, чтобы ребята покупали и сами солили себе на зиму, – рыбная база не справляется, Касимов подвозит все новые и новые массы рыбы. Валька уже засолил бочонок. А сейчас вечерами делает бочки. Он не умеет? Ну да, не умеет. Когда он хочет, он все умеет!

Клава сидела в другом ларьке. Круглов, не останавливаясь, ласково приветствовал ее. Чувство вины заставляло его избегать встреч. Но разве он виноват? Разум подсказывал ему, что жизнь совершила несправедливость, столкнув его с Диной за неделю до отъезда, когда Клава – такая хорошая, такая милая Клава! – уже собиралась в дорогу, общую для нее и для него…

Следующий день был выходной. По Амуру лавиной шла кета. И вместе с нею вернулось лето. Было тепло и немного душно. В нежном небе тихо двигались облака, лишенные плотности и очертаний, легкие, как тающий дым.

Амур был так тих, что в его зеркальной глади было незаметно течение.

Андрей вышел из дому и столкнулся с Кларой Каплан. Ее окружили инженеры, чисто выбритые, в белых рубашках, в лучших костюмах, – они шли к берегу Амура насладиться последним летним теплом.

– Товарищи инженеры, приглашаю на рыбную базу! – полушутя, полусерьезно сказал Круглов, здороваясь с инженерами.

Инженеры предпочли принять эти слова только как шутку.

– Я уже две ночи работала, честное слово! – сказала Клара Каплан. – Какой день! Какой день! – воскликнула она, глубоко дыша, порозовев от воздуха и тепла. – Удивительно не хочется работать.

– Вы можете почить на лаврах, – сказал ей Слепцов. – Вы первый инженер, увидевший здесь законченное воплощение своей идеи.

Клара не поняла.

– Я говорю о ларьках.

Клара, обиженная, заставила себя рассмеяться и ответить:

– Моя идея на этом не остановится, но каждая идея хочет кушать. Лучше поработать на пользу этому питанию, чем ждать, когда вас накормят другие.

На берегу, у моторной лодки, возился Касимов. Он был в брезентовой робе и резиновых сапогах. Лицо его было коричнево от загара.

– На правый берег, – ответил он на вопросы инженеров, – халку потяну.

Новенькая халка казалась чистенькой и удобной. Инженеры стали проситься с Касимовым.

– Мы никогда не видали, как ловят рыбу неводом, – говорил Слепцов. – Ну что вам стоит?

– А сколько вас?

Начали считать желающих. Клара колебалась. Видно было, что ей очень хочется поехать. Но она обещала комсомольцам прийти на стройку бараков. Она вздохнула и вопросительно поглядела на Круглова:

– А вы?

– Нет, нет, – сказал Касимов. – В ущерб делу никого не возьму. Оставайтесь, товарищ Каплан, другой раз прокачу вас отдельно. И тебя, Круглов, тоже.

Он хитро улыбнулся обоим и сам пересчитал инженеров. Их набралось восемнадцать человек. Они испугались этой цифры – не возьмет Касимов. Но Касимов весело кивнул головой.

– Добро! Лезьте поскорее, сейчас отчалим.

Клара и Круглов грустно глядели вслед удаляющейся халке.

– Соблазн преодоленный уже не соблазн, – сказала Клара. – Пусть веселятся. А мы займемся делом.

И они пошли на стройку бараков.

А моторная лодка быстро тянула халку через реку, перерезая течение. Инженеры развеселились от неожиданного развлечения, затянули песню. Инженер Федотов, рискуя свалиться за борт, сидел на корме и дирижировал хором. Касимов из моторной лодки улыбался им и не в лад подпевал.

На рыбалке было тихо. Два неводчика растягивали сети, да Тарас Ильич варил в котелке уху. Казалось, и кета не идет и не торопится никто. Но Касимов, обернувшись, крикнул:

– Смотрите!

И указал рукой на пустынный берег.

Берег шевелился, как будто весь гравий пришел в движение. Касимов развернул халку и прибил ее к берегу.

– Да это рыба! – кричали инженеры, перегибаясь через борт.

Весь берег был завален крупной, сильной, трепещущей рыбой. Огромные рыбы, разевая рты, подпрыгивали и ожесточенно били хвостами, зашибая друг друга, обезумев от желания спастись.

Инженеры сбежали по доске и с интересом разглядывали богатый улов.

– Товарищи инженеры, пойдите-ка сюда, – позвал Касимов.

Он стал на камень; его сухая стройная фигура была великолепна на фоне скал и опадающих осенних листьев.

– Он просится на полотно, – тихо сказал Федотов. – Если бы я был художником…

– Так вот что, товарищи инженеры, – сказал Касимов четко и решительно. – Улов сами видите какой. А погода жаркая. Если сразу не засолить – попортится рыба. Надо грузить, и грузить быстро. Так что делать нечего, придется поработать. Рыба для вас же нужна, зимою будете благодарны.

Инженеры пятились и переглядывались. Кое-кто пытался превратить все в шутку, кое-кто возмутился: «Да разве в таких костюмах можно грузить?»

– Мы не грузчики! – крикнул Слепцов. – Это просто глупо!..

– Слушайте, товарищи инженеры! – сказал Касимов, и лицо его потемнело. – Предлагаю вам по-хорошему, по сознательности. Погибнет рыба – вам же хуже. Но даю вам честное слово, слово партизана: кто откажется помочь – не возьму обратно. Оставайтесь здесь. На халку никого не возьму.

Поднялся шум. Дело принимало дурной оборот. Многие еще не верили, что это всерьез, и пробовали отшутиться.

Касимов отошел, засучил рукава и стал швырять рыбу в халку размеренными, плавными движениями. Неводчики и Тарас Ильич присоединились к нему.

– Послушайте, товарищ Касимов, – подходя, вполголоса заговорил Слепцов, – я вас прошу освободить меня. Вы же меня знаете. Я больной человек, у меня сердце, потом в этих брюках…

Касимов швырнул рыбину и вытянулся во весь рост. Его лицо побагровело, на щеках вздулись желваки.

– Что вам зимою нужно – жрать или в парадных брюках гулять? Стыдно, товарищ специалист!

И, принужденно смеясь, обратился к смущенно переминающимся инженерам:

– Торопитесь, граждане! Мое слово крепкое. Оставлю ночевать – не обижайтесь.

– Это возмутительно! – крикнул Слепцов и отошел. – Это насилие, вы нас заманили, а потом в грузчики!

– А как же не заманивать, – добродушно отозвался Касимов. – Где же я людей возьму? Комсомольцы и так ночами не спят. Сами понимать должны.

– Да ну, что там, грузить так грузить! – вскричал Федотов, быстро разделся и в одних трусах, мускулистый и довольный, стал рядом с Касимовым.

Ругаясь и посмеиваясь, инженеры один за другим присоединились к работающим. Один Слепцов медлил, прохаживаясь в отдалении.

– Смотрите, ночью теперь холодно! – кричали ему инженеры. – А комары здесь лютые, заедят!

Инженеры, кто в трусах, кто в парадных костюмах, дружно работали. Рыбья кровь забрызгала белые сорочки, грязными пятнами растекалась по брюкам и голым ногам. Но работа была веселая, размашистая, и день был чуден.

– Ты просишься на полотно! – посмеивались над Федотовым. – Великолепный сюжет! «В плену у партизана».

– А ну, веселей! – покрикивал Касимов, лукаво поблескивая глазами.

Слепцов еще упрямился. Касимов не обращал на него никакого внимания, инженеры шутили, и Слепцов понял, что его положение становится глупым, – все работают, кроме него, а потом разыграется нелепейшая сцена – отчаянный партизан может и в самом деле оставить его здесь. Да теперь, пожалуй, и товарищи поддержат Касимова: они-то работали!

Повесив на сучок новенький пиджак, Слепцов вразвалку подошел к работающим и небрежно, словно шутя, стал помогать. На его лице застыла деланная снисходительная улыбка.

– Побыстрее, побыстрее, товарищ Слепцов, – крикнул ему Касимов, – вам догонять надо, вон мы сколько уже накидали!

Через час халка наполнилась, а берег опустел. Касимов горячо благодарил за помощь, как будто инженеры сами вызвались грузить. Инженеры молчали, разглядывая свои закапанные брюки и голые ноги, покрытые липкими пятнами. Но когда, наскоро искупавшись в холодной воде, инженеры забрались в халку и расселись по бортам, уже не боясь испачкаться, и Касимов, улыбаясь до ушей, громко запел песню, все рассмеялись и невольно подтянули.

На левом берегу их ждала новость – пришел пароход. Оживленный Гранатов следил за выгрузкой муки и консервов. Тут же были Вернер, Клара Каплан, Круглов, Морозов, Андронников. Касимов подошел. Он представил инженеров как своих добровольных помощников. Он смеялся, переглядываясь с Кругловым и Кларой.

Гранатов спрашивал, как уловы, справляются ли с засолом. Касимов предложил пойти посмотреть и тут же, в сбежавшейся к пароходу толпе комсомольцев, навербовал новых помощников.

– Я пойду погляжу, – сказал Гранатов. – А ты, пожалуйста, не уходи с рыбалки, пока не выловишь последнюю рыбешку.

Мооми тоже пошла с комсомольцами солить рыбу. Ради выходного дня она изменила своему упрямству – из «монтера» согласилась на несколько часов превратиться в рыбачку. Но не успела она побыть минут десять на рыбной базе, как выбежала оттуда, размахивая руками. Она подлетела к толпе руководителей, не стесняясь схватила за руку Вернера и кричала ему в лицо, вращая испуганными глазами:

– Останови все! Останови все!

Никто не понимал.

Андрей взял ее за плечи:

– Ты что, Мооми?

У нее на глазах блеснули слезы.

– Останови ты! – сказала она жалобно. – Нельзя чистить нет! Рыба пропадай, пухни, нельзя чистить нет!

– Что за чепуха? – спросил Гранатов. – Ты что-нибудь понимаешь?

Мооми повторила, чуть не плача:

– Пропадай рыба, пухни, пропадай все!..

Они побежали на рыбную базу. Морозов бежал впереди, за ним Мооми, Андронников, Гранатов, Круглов, Вернер.

Пак кланялся, растерянно мигая глазками.

Андронников открыл несколько бочек. Распухшие касатки всплыли, матово белея вздувшимся брюхом.

Морозов схватился за голову и в смятении закричал на Пака:

– Да как же ты говорил, что чистить нельзя? Как же ты уверял, что чищенная рыба портится? Говори, лукавый черт, не отпирайся, ты не мог не знать, что рыба погибнет!

Пак бормотал, кланялся, щурил испуганные глазки.

– Ясно, – сказал Андронников. – Зовите Касимова, надо спасать то, что еще не погибло.

Гранатов тряс за плечи Пака:

– Вредить? Вредить вздумал? Вредить?

У него дрожало и дергалось лицо. На него страшно было смотреть. Сотни бочек свежезасоленной рыбы… зимний запас… Неужели все погибло?

Андронников увел Пака. Уходя, он успел сказать Круглову:

– Видишь, молодые глаза! Лучше стыдиться, когда ошибся, чем стыдиться, когда не поверил правде.

С этого дня Мооми временно покинула бригаду монтеров. Она стала помощником Касимова, заведующей засольным цехом.

Андрей Круглов гордился выдвижением Мооми. Она была его ученицей. Он воспитывал ее изо дня в день, он открыл под примитивным мировоззрением дикарки ясный и насмешливый ум, смелый характер и дремавшие под спудом жизненные силы. Глядя, как Мооми пылко и уверенно руководила засольным цехом, Андрей испытывал гордость. Но в то же время ему было мучительно стыдно перед нею и перед самим собою. То, что она раскрыла вредительство Пака, было случайно. Она могла пойти и могла не пойти на рыбную базу. Она не любила Пака, инстинктивно сторонилась его. Но что сделал Андрей, чтобы привить ей чувство бдительности? Ничего. Она радовалась новой жизни – и он радовался вместе с нею. Он не научил ее понимать, что эту новую жизнь пытаются уничтожить враги.

Весть о разоблачении Пака привела в возбуждение весь коллектив строителей. О том, что враги существуют, знали все. Но вот он был перед ними – конкретный враг, маленький, юркий, лукавый, ласковый, укрывшийся под маской ударника. И оказалось, что о нем многое можно было сказать и раньше. К Андрею прибегали комсомольцы: «Он водкой спекулировал», «Он говорил, что, кто хочет жить, должен удирать отсюда», «А ты знаешь, Андрюша, старик-то, Семен Порфирьевич, дружил с ним… Его-то разговоры тоже вредительские».