Текст книги "Мужество"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)
19
Дальневосточный экспресс отошел от Москвы.
Лидинька отсутствующим взглядом смотрела в окна, где мелькали подмосковные дачи, сады в снежном уборе и белые поля.
Она все еще чувствовала себя немного несчастной и какой-то потерянной. И оттого, что вся жизнь изменилась в несколько дней, ощущение потерянности усиливалось.
Мать умирала тяжело, долго, сопротивляясь смерти до последнего дыхания, изводя окружающих и самое себя. За три дня до смерти ее наголо обрили. И когда Лидинька думала о матери, она вспоминала ее именно такой – с жалким сморщенным голым черепом, раздраженно хныкающей, с детскими жалобами и обостренной подозрительностью.
Лидинька осталась совершенно одна. Тетка бестолково суетилась и ревела, ей ничего нельзя было поручить. Родители Коли Платта пришли выразить сочувствие, но предложить свою помощь не догадались.
На помощь пришли совершенно чужие люди. Бывшая больная из соседней палаты, худенькая и веселая Танюша – Сюркуф Гроза Морей откуда-то узнала о смерти старухи и сразу же прибежала к Лидиньке. Она привела с собою мужа – Ивана Гавриловича, мастера судостроительного завода, степенного, сердечного и покладистого человека. Они взяли на себя все заботы по похоронам и увели Лидиньку к себе.
После похорон Лидинька никак не могла решить, что ей делать. Ей очень хотелось поехать на Дальний Восток: переменить обстановку, попасть в число героических строителей нового города. Ей хотелось к Коле… Но именно Коля смущал ее больше всех. Его письма были неопределенны. Он уже давно не просил ее приехать. За нежными и уклончивыми словами всегда чувствовалось плохое настроение. Может быть, он разлюбил ее? Может быть, он увлекся другой?
Лидинька немного отвыкла от него, но разлука и чувство вины перед ним поддерживали ее любовь. И все-таки она находила в нем противоречия, которые удивляли и огорчали ее. Его почтение к родителям возмущало ее. Ведь он презирал ее мать, ее мещанские взгляды, он и Лидиньку называл мещанкой и маменькиной дочкой. Но чем же его родители лучше? Такие сухие, педантичные, себялюбивые люди, живущие интересами своего благоустроенного дома, своей кухни и сберегательной книжки. Лидинька хорошо знала недостатки своей матери, но в матери ее пленяла широта натуры, любовь к жизни и веселью; мать сидела на своих вещах, это верно, но она никогда не жалела денег на сладости и на удовольствия, умела, вдруг заразившись весельем молодежи, пуститься в пляс или спеть старинный игривый романс. А что умели родители Коли? Они любили Лидиньку, но как они оскорбляли ее вечными расспросами о том, что она делала, где была, с кем была, как они надоедали нравоучениями. «Помни, ты невеста» в их устах звучало: «Помни, ты связана!» Лидинька избегала их сколько могла, стараясь не нарушить приличий.
После смерти матери они с неприятной настойчивостью убеждали Лидиньку переехать к ним, а главное – ничего не продавать без их ведома. Они ссылались на желание Коли. Лидинька обещала подумать, убежала и стала проводить все свободное время у Танюши – Грозы Морей.
«Ехать к Коле или не ехать?»
Она бы, наверное, решилась не скоро, если бы не Иван Гаврилович и Танюша. Однажды Иван Гаврилович сообщил, что ему предлагают двухгодичную командировку на Дальний Восток, на тот самый завод, который строит Коля Платт. Гроза Морей радостно вспыхнула и заявила: «Конечно, соглашайся, едем!» Иван Гаврилович развел руками: «Да ты на дачу с трудом собираешься, а тут в этакую даль с ребятами?» – «С ребятами, с ухватами, со всем скарбом! – ответила Танюша, лукаво поблескивая глазами. – Нам и помощи не надо. Мы с Лидинькой в два счета соберемся».
И вот они ехали – с ребятами, с ухватами, со всем скарбом. Лидинька послала Коле одну коротенькую телеграмму. «Я сама по себе, я с Танюшей, что бы ни было, я найду, где переночевать, пока не устроюсь, – думала она, – пусть он даже женился. Я комсомолка, я еду строить город». Она распродала все вещи, кроме белья и платьев.
Теперь, освобожденная от своего прошлого, в поезде, уносившем ее в незнакомый край, без малейшего представления о том, что будет с нею через десять дней, она думала о себе, о своей любви, о Коле… Она уже забыла его непонятные письма, его скучных родителей. Она помнила только хорошее: часы любви, нежные уверения, поцелуи, последнюю телеграмму… Ну, теперь она ему докажет, что она не мещанка и не трусиха! Она будет строить, как и все (ей почему-то представлялось, что придется таскать кирпичи). Он должен будет признать, что зря обвинял ее, он полюбит ее еще крепче.
– Лидинька! А кого я нашла! – закричала Гроза Морей, влетая в купе. – Иди сюда скорей, скорей!
Из-за ее плеча выглядывало любопытное и приветливое, востроносенькое и глазастое лицо. Лидинька уже видела этого парня – худенького, забавного, суетливого, с большими пламенными глазами под лохматыми бровями. На вокзале в Москве он суетился, кричал, привлек общее внимание, Он сдавал какие-то ящики и свертки в багаж, а затем три носильщика пришли с ним к вагону. Проводник не разрешал проносить столько вещей на один билет. Парень жестикулировал, требовал начальника поезда, кричал: «Да вы не знаете, какие это вещи! Что, это мои вещи?!» Лидинька не видела, чем дело кончилось, – у них были свои хлопоты.
– Альтшулер Сема из нового города на Амуре, – важно представился парень. Но важность тотчас же слетела с него, он потряс Лидиньке обе руки, потом так же потряс руки Ивану Гавриловичу и даже детям, присел на краешек скамьи и неудержимо заговорил:
– Вы едете к нам? О, вы сделали самое умное дело в своей жизни! Через три года вам будут завидовать все толковые люди! Вы знаете, что это за город? Вы не знаете! Вы себе представляете, что за перспективы имеет этот город? Это будет такой город, что фотографы не устанут снимать его и в кино будут показывать его, как чудо! Вы из Ленинграда, да? Так ваша Нева – ребенок рядом с Амуром! И ваши набережные!.. и ваши мосты!.. Да что ваши мосты! Вы видали, чтобы реки были в три километра? Черное море, а не река! Вы вступите на мост и будете идти, идти, идти, и все еще не будет конца!
– Там такой большой мост? – сумела ввернуть вопрос Лидинька.
– Вам этого не понять, я знал, – обиженно сказал Сема. – Вы приедете и скажете: грязь, шалаши, холод, клопы, моста нет. А мы видим и набережные, и доки, и мост, и аэропорт, и бульвары…
– Прекрасно понимаю, – тоже обиженно сказала Лидинька. – Я комсомолка и еду строить, как и все.
– А что ваши парки! – без всякого перехода сказал Сема. – У нас тайга. Вы знаете, что такое тайга? Три человека не могут обхватить одно дерево, вот какие деревья!
Уже все три смены пообедали в вагон-ресторане, а Сема Альтшулер все еще рассказывал – так, как ему вспоминалось, так, как подсказывало воображение, так, как ему казалось нужно для того, чтобы слушатели прониклись должным уважением к новому городу.
В первый же день будущие новые строители узнали десятки фамилий, десятки героических подвигов и забавных историй. Они узнали, как надо корчевать пни, и ясно представляли себе лесотаску, и понимали, какой щебень годится для бетона, а какой не годится. Лидинька мысленно поступала работать то на корчевку, то на лесопильный завод, то на каменный карьер.
– А вы где работали? – спросил Сема.
– Кладовщицей в инструментальной, – неохотно ответила Лидинька и тотчас же заявила: – Но я ни за что не стану кладовщицей, я буду строить!
Пропустив обед, они все вместе отправились ужинать. И снова Сема рассказывал, забывал есть, размахивал вилкой.
– Если вы думаете, что вам будет легко, лучше вылезайте на первой станции и езжайте домой, – говорил он. – Трусливым людям у нас нечего делать. У нас еще ничего нет, у нас плохо с кормежкой и плохо с жильем. Но если вы понимаете, ради чего надо пережить трудности, разве трудности вас испугают?!
– Да, да! – поддакивала Гроза Морей, и щеки ее горели.
Иван Гаврилович наблюдал за нею и нежно покачивал головою – та ли это ворчливая женушка, которой вечно всего не хватало?
– А вам, – говорил Сема, держа Танюшу за руку, – вам предстоит такая задача, какой вы себе и не представляете! Вы ведь что? Жена, домохозяйка, мамаша – и все? В Ленинграде это немного, но у нас – о! у нас домохозяйка – это и хозяйка всего города! Благоустройство города – вы понимаете, что это значит? И вы должны сунуть нос в магазин, и в помойку, и в уборные, и в баню, и везде, и пустить в ход всю свою женскую логику, чтобы добиваться чего нужно, и посадить цветочки, и чтобы на помойках сделали крышки, и чтобы уборные вовремя чистили, и чтоб в магазинах были весы, и порядок, и гигиена всякая… Ну, я не знаю что, но вы сами увидите, – женщине у нас такой почет, такая работа!..
– А вы! – обратился Сема к Лидиньке и схватил ее за руку другой рукой. – О! Вы, конечно, выйдете замуж, и будете работать, и будете украшать собою весь город!
Лидинька покраснела.
– Нет, вы не должны краснеть. У нас семейный вопрос – это вопрос жизни и смерти. У нас семья – это общественное дело. Нам нужны семьи, нам нужны дети – разве может быть город без прироста населения?
Лидинька покраснела еще пуще.
– Дело в том, – сказал Сема и сам покраснел, – дело в том, что я женюсь! Я сам еду жениться!
– А вот это придется спрыснуть, – сказал Иван Гаврилович и заказал бутылку вина. – Кто же ваша невеста?
– Моя невеста! – воскликнул Сема в экстазе. – О, моя невеста!..
Вопреки ожиданиям, он не нашел слов.
– Значит, погуляем на двух… – начал было Иван Гаврилович, но Лидинька толкнула его ногой под столом и сделала такие страшные глаза, что он смолк.
Сема вспомнил о вещах и побежал смотреть, не украли ли их. Лидинька посмеялась над ним:
– Много же вы накупили для семейного обзаведения!
– Я? – вскричал Сема. – У меня не хватило бы денег на восьмушку того, что я везу. И неужели я мог думать только о себе? Или вы думаете, что раз меня послали лечиться, так я лежал на пляже и ковырял в носу? По моим докладам три комсомольские организации приняли над нами шефство и послали подарки. Трусики, майки – раз, музыкальные инструменты – два, спортивные принадлежности – три. А потом я пошел в «Друг детей» и сказал: «Что же, вы будете сидеть сложа руки, и вам нет дела до наших будущих молодых граждан?!» Уверяю вас, я сумел их убедить, они послали со мной тысячу метров полотна, пять детских ванночек и еще кое-какую мелочь.
Лидинька хохотала. Гроза Морей в восторге обняла Сему, и конец вечера они так и просидели в обнимку.
– Девушка, ты еще сбежишь от меня с чужим женихом, – добродушно сказал Иван Гаврилович.
– А неужели мне всю жизнь с тобой сидеть, со старым чертом? – откликнулась Гроза Морей. – В комсомольском городе да не завести комсомольца!
– Так ты хоть до места доберись…
– А вдруг на месте будет некогда?
Лидинька с удовольствием заметила, что Танюша ни разу не рассердилась на мужа за всю дорогу.
– Да, уж на месте будет некогда! – серьезно поддержал Сема.
На второй день разговоры носили более конкретный характер, – уже решалось, как взяться Грозе Морей за благоустройство бараков, шалашей и магазинов, где работать Лидиньке, как организовать стрелковый тир, в котором Лидинька должна стать инструктором. Уже волновался Сема, где бы достать ружья, и жалел, что не подумал о них в Одессе и в Москве, и решил, что сразу по приезде в Хабаровск отправится с Лидинькой добывать ружья.
На третий день снова начались рассказы о стройке, о героях, о забавных случаях… Скольких комсомольцев они уже знали так хорошо, как будто работали бок о бок с ними в тайге и грелись вместе у костров!
А имени Коли Платта они так и не слыхали. Лидинька боялась спрашивать сама и запретила спрашивать другим. Ее томили предчувствия. Нет, нет, она ничего не хотела знать. Она едет строить, она хочет строить, она не хочет печалей… Приедет, все увидит сама.
Она не отпускала от себя Сему. Она по привычке кокетливо смеялась над ним – такой бровастый, такой глазастый, такой хвастун! Впрочем, она прекрасно знала, что если Сема и привирает, то привирает от чистого сердца, от желания захватить и потрясти слушателей.
Лидинька познакомилась в поезде со многими дальневосточниками: командирами, рабочими, хозяйственниками, инженерами, моряками, летчиками. Они все охотно рассказывали про Дальний Восток и, видимо, тоже привирали. Но хотя они и поругивали край – кто за отдаленность от культурных центров, кто за жилищные трудности или за другие местные беды, Лидиньке было ясно, что любят его все. Это была особая любовь, рожденная в победах над трудностями, укрепленная личным участием в созидании края, – а поэтому очень крепкая и ревнивая. Как бы ни ворчал человек (он имел на это право, он ворчал на самого себя), он не допускал даже сомнений в том, что край – замечательный, исключительный, наиболее интересный, наиболее достойный любви и почтения.
Одним из пристрастий дальневосточников были патефоны. В каждом вагоне везли по несколько патефонов. С утра до ночи то тут, то там звучала музыка. Сема тоже вез патефон и целый ящик пластинок, которые он, по собственному признанию, «и получил, и отобрал, и так взял». По вечерам в вагон-ресторане танцевали, не обращая ни малейшего внимания на толчки вагона.
Здесь-то и произошло знакомство с Диной Ярцевой.
Лидинька первая заметила красавицу и указала на нее другим. Красавица была весела и кокетлива; она танцевала без передышки. Ее спутник казался влюбленным до потери разума.
Сема, любивший все знать, быстро выяснил, что она едет в международном вагоне и что все население этого вагона влюблено в нее. Сема подсел к ее спутнику – молодому застенчивому инженеру – и прибежал от него необычайно взволнованным и бледным.
– Это невеста Круглова, – сказал он таким тоном, как будто случилось большое несчастье.
Дина кончила танцевать и села за свой столик. Инженер что-то сказал ей; она вскрикнула, вскочила и пошла прямо к Семе, протянув руки:
– Вы друг Круглова? Как я рада! Боже, как я рада! – Она подсела к их столику. – Ну, расскажите же, расскажите мне о нем, о вас всех! Костько! – крикнула она. – Идите сюда!
Она была нежна и требовательна. Она быстро пленила всех. Сема забыл свое огорчение и стал рассказывать. Он не жалел красок для восхваления Круглова.
– Я знаю, знаю! – сказала Дина. – Я знаю, он совсем особенный человек! – и метнула торжествующий взгляд на поникшего Костько. – Я потому и люблю его, что он самый лучший на свете.
Она говорила, как царица, чья любовь дается в награду за подвиги, и видно было, что она просто не поймет, если кто-нибудь в этом усомнится.
– Да, – сказала Лидинька, когда они вернулись в свой вагон, – она очень красивая, но это совсем не то…
За девять дней пути Лидинька прошла целую школу, на прохождение которой в других условиях понадобились бы месяцы. Она была предрасположена к восприятию всего нового. В ней было стремление к героизму, к романтике, к свежим впечатлениям и приключениям – не с этим ли ехали до нее по этому же пути сотни юношей и девушек? Но Сема, подчинив ее своему влиянию, заставлял ее день за днем переживать полугодовой опыт ее предшественников, со всеми его ошибками и уроками. На восьмой день Лидинька говорила о романтике со снисходительной улыбкой, скука казалась ей серьезным злом, дезертирство вызывало отвращение и гадливость, самонадеянность была вредным мальчишеством, а понятие «энтузиазм», растворившись во всем ее отношении к будущему, возродилось изнутри, действенно, конкретно, как собственная личная необходимость полнее проявить себя в строительстве нового города. Она больше всего на свете хотела походить на замечательных девушек, о которых ей восторженно рассказывал Сема. Он так любовно говорил о каждой, что Лидинька не могла угадать, которая же из них его невеста, и только чутьем выбрала Тоню, ибо о ней он рассказывал меньше, чем о других.
В Хабаровске стоял сорокаградусный мороз. Сема побежал говорить по телефону и долго ругался, требовал и угрожал судом, пока его спутники сидели на чемоданах. Грузовик пришел через час. Они проехали на грузовике через весь город, то поднимаясь на гору, то спускаясь с горы для того, чтобы подняться на новую гору.
В конторе строительства они узнали, что их отправят через два дня, на рассвете, с целой колонной грузовиков, которые повезут лук, мясо, крупу и части машин.
Иван Гаврилович волновался: как ехать с ребятами на грузовике, по льду, несколько сот километров?
– Грузовик закрытый, вроде цыганской кибитки, – сказали ему. – Шубы дадим. Водки возьмите. Ночевать будете в фалангах. Чего вы еще хотите?
– Прекрасно! – говорила Гроза Морей. – Этого мы и хотим. А что такое фаланга?
Дина и Костько ходили на каток. Лидинька разок сходила с ними, но ей было очень некогда. Сема свел ее в крайком комсомола, ей выдали удостоверение, что она инструктор стрелкового спорта, и через час она уже бегала по городу, доставая ружья, мишени, патроны, смазочное масло. Она научилась говорить и требовать от имени комсомольцев нового города, научилась настаивать, ругаться и угрожать судом.
Накануне отъезда в общежитии, где они жили вповалку на нарах, появился Андронников. Даже чекистская форма и запотевшие очки не могли скрыть его смущения. Он старательно протирал очки, поглядывая на всех близорукими прищуренными глазами. Он поговорил о делах строящегося завода с Иваном Гавриловичем, рассказал Семе последние новости и только много времени спустя, отозвав Сему в сторону и скосив глаза на Лидиньку, шепотом спросил:
– Ты знаешь эту девушку?
Сема насторожился. Сердце его екнуло. Неужели он дал маху? Неужели девушка вызывает какие-либо подозрения? Он уже поручился за нее в крайкоме. Но ведь она комсомолка, и Иван Гаврилович – серьезный партийный человек…
– К кому она едет?
– Ни к кому, по-моему… – пробормотал Сема. – Я не знаю… она едет вот с ними… строить… у нее комсомольское направление есть… ее уже утвердили стрелковым инструктором… – и, преодолев смущение – А что? Есть сомнения?
Андронников вдруг расхохотался и с какою-то нервной радостью обнял Сему:
– Говоришь, уже утвердили? Значит, она стрелковый инструктор? Так, так! Нет у меня никаких сомнений. Очень хорошо! Тем лучше! Очень хорошо!
Но у Семы сомнения возникли и с каждым часом возрастали. Андронников проявил к Лидиньке непомерный интерес, его обращение с нею было очень странно и вопросы непонятны:
– А вы, уезжая, вещи распродали? А теплым запаслись? А вам кто помогал собираться?
Лидинька отвечала охотно и добросовестно. Но Сема сидел как на иголках. Какие вещи? Не все ли равно, кто ей помогал? Нет, раз НКВД интересуется, значит, что-то есть! Он был готов всеми силами помочь Андронникову, и Андронников как будто хотел что-то сказать или спросить, но не решался.
– Я иду на телеграф, – вдруг заявил Андронников, вставая, – кому телеграмму послать, давайте.
Лидинька равнодушно потупилась.
– А давай-ка пошлем Коле! – нашлась Гроза Морей. – Лидинька, пиши телеграмму.
– Какой Коля? – напряженным голосом спросил Андронников.
– А знакомый наш, – бойко сказала Гроза Морей, – Коля Платт, механик. Ему и пошлем. Все-таки по знакомству встретит.
Андронников пожевал губами.
– Коля Платт? Не знаю такого, – буркнул он. – Нет у нас такого.
– Ну как так! Механик? – воскликнул Сема. – Еще, знаете, говорил всегда: «Я восьмого разряда».
– А, да! Как же… – вяло поддержал Андронников. – Как же, механик… – и вдруг со злобной решимостью громко, со звоном в голосе, сказал: – Такой сухой, неприятный парень. Помню. Только его сейчас нет. Уехал.
Лидинька не поднимала глаз.
– Куда же он уехал? – спросила Гроза Морей, испуганно поглядывая на Лидиньку. Андронников рассердился.
– Не знаю. В командировку, должно быть. Не знаю. Не уверен. Пишите, пошлю. Может быть, я ошибаюсь.
Он долго сидел на телеграфе, мучась над текстом в несколько слов. Телеграмма была адресована Епифанову, в комсомольский барак № 1:
«Она выезжает со мною завтра стрелковым инструктором открой запись стрелковый кружок приготовь комнату встречай грузовики надо выпутываться по-военному».
– Подписи не надо? – спросила телеграфистка.
– Не надо, поймет и так.
Грузовики шли пять суток. Первые двое суток погода благоприятствовала. Было ясно и морозно. Машины легко шли по расчищенной трассе. На остановках девушки и Гроза Морей играли в снежки. Шоферы почти не спали и не давали отдохнуть пассажирам, ведя машины до поздней ночи. На третье утро, после короткой ночевки в бараке фаланги, путешественники выглянули в окно и увидели белые вихри, слившие воедино небо и землю. От расчищенной дороги и следа не осталось, грузовики были занесены до половины. Ехать было немыслимо. Все стали развлекаться, кто как умел. Сема Альтшулер горел нетерпением – теперь, когда какая-нибудь сотня километров отделяла его от любимой, он понял, что ждать больше не может, – он должен ее увидеть, должен увидеть ее глаза и удостовериться, что любим. Стараясь утишить нетерпение, он пробовал понять беспокойство Андронникова. Лидинька играла какую-то роль в беспокойстве – это было ясно.
Сема симпатизировал Лидиньке. Он употребил все усилия, чтобы подготовить ее к высокой чести строить новый город. Но если она не то, за что выдает себя? Если Андронников не случайно оказался в командировке, а приехал специально ради нее? Почему же в таком случае он не арестовал ее на месте? А может быть, она только одна из нитей разматываемого клубка? Он рвался на помощь Андронникову и, не смея предложить свою помощь, вертелся около. Выйдя вместе с Семой поглядеть, не утихает ли вьюга, Андронников неожиданно вздохнул:
– Хорошо вам, неженатым!
Сема вскинулся:
– Хорошо? Я не знаю, почему это хорошо, товарищ Андронников, но я… видите ли, я еду жениться. Я женюсь, как только доеду.
– О! – воскликнул Андронников. – Значит, ты тоже женишься?
Тоже?.. Что он хотел сказать этим «тоже»? Уж не думает ли он жениться сам? Но ведь он как будто женат…
– Бывают ситуации, друг мой, когда самый простой выход из создавшегося положения – жениться самому, – сказал Андронников, – женить другого гораздо труднее.
Сема окончательно запутался.
За долгим чаепитием, от нечего делать, Сема рассмешил всех рассказом о том, как комсомольцы украли кирпичи. Андронников неожиданно подхватил рассказ, хотя в то время не был на стройке, и стал расхваливать Епифанова. Сема попробовал возражать – он только недавно предостерегал Лидиньку от комсомольского самоуправства, как от большого зла. Но Андронников перебил его:
– Что было, то прошло. Пустяки. У парня – чудное сердце, редкое сердце. Таких людей надо ценить и беречь!
Сема охотно присоединился к похвалам и добавил от себя, что Епифанов – бесстрашный парень и был героем еще раньше, в водолазах.
Лидинька с интересом слушала – фамилия Епифанова была ей знакома из писем Коли. Коля… может ли быть, что он уехал?.. куда?.. и надолго ли?..
На следующий день к полудню вьюга поутихла, рабочие вышли расчищать дорогу. Шоферы и пассажиры помогали им и откапывали занесенные снегом грузовики. Дина очень веселилась, разгребая снег, но скоро устала и ушла в барак. Зато Гроза Морей не чувствовала никакой усталости: так она радовалась и поездке, и пурге, и всему своему будущему, которое могло быть суровым и трудным, но уж во всяком случае не однообразным. Она весело болтала, и многие уже называли ее Татьяной Петровной и обещали навестить ее, когда они достроят дорогу и как строители с первым поездом приедут в город. Андронников тоже беседовал с ними.
На участке работала группа заключенных. Один из лишенных свободы, красивый, интеллигентный на вид человек, демонстративно держался в стороне. Андронников спросил про него: ему сказали: «Ка-эр».
Когда машины собрались трогаться, ка-эр подошел к Андронникову и спросил:
– Скажите, гражданин начальник, правду ли говорят, что в управлении стройки работает архитектор Каплан?
– Не помню точно. А вы ее знаете?
– Приходилось встречать, – он скривил тонкие красивые губы, – в прежнем моем состоянии.
– Ваша фамилия?
– Простите, я спросил из праздного любопытства. Так, от таежной скуки. Моя фамилия ни вам, ни ей ничего не скажет.
И принялся отгребать снег. Его тонкое лицо стало еще холоднее и строже.
Андронников успел до отъезда узнать, что фамилия заключенного – Левицкий. Левицкий? Андронников кое-что знал об этой истории. Сказать Кларе, что он здесь? Нет, не к чему.
Грузовики медленно тронулись в путь. Фанерная обшивка, превращавшая грузовик в ярмарочный фургон, почти не защищала от ветра и мороза. Резкий ветер пробирался под платки и тулупы. На открытых местах он бился в обшивку, казалось – вот-вот снесет ее; он поднимал и крутил снег, наваливая его на только что расчищенный путь. Машины останавливались через каждые четверть часа, застревая в снегу, и все вылезали раскидывать снег.
К ночи они заблудились. Они ехали прямо по льду, потеряв дорогу, объезжая сугробы. Иногда шоферы видели следы, говорившие о том, что дорога проложена именно здесь. Иногда подолгу и следов не было. Когда стемнело, они окончательно потеряли дорогу, а может быть, и проехали больше, чем думали, – деревушки, где предстояло ночевать, все не было. Продолжали ползти вперед наугад. К полуночи снова повалил снег, ветер закрутил его, облепляя фары, стекло, заметая дорогу, слепя глаза шоферам. Передняя машина забуксовала. Вторая попробовала объехать и застряла тоже. Где они находятся? Где берег? Есть ли поблизости жилье? Ориентироваться в снежной мгле было невозможно.
Прижавшись друг к другу, ждали утра. Время от времени шоферы давали протяжные гудки, но гудки терялись в свисте ветра. Андронников с шофером пошли на разведку, но ничего не нашли и с трудом добрались обратно. Дети плакали. Гроза Морей бодрствовала над ними, согревая их своим дыханием. Дина притихла, Костько грел ее руки в своих. Сема непрерывно болтал, чтобы не заснуть самому и не дать заснуть другим, – спать на таком морозе было опасно.
Утром выяснилось, что они застряли в двух километрах от деревни. Они дотащили машины до деревни и бросились в избу греться. Андронников заставил всех выпить водки и растереться ею. Он помогал Грозе Морей растирать продрогших детей. Водка и горячий чай всех оживили. Сема заводил патефон. Лидинька достала гитару и пела под гитару веселые песенки. Танюша подпевала ей, слегка охмелевшая от водки, а может быть, и просто оттого, что ей было весело как никогда.
Сема вертелся по избе, приставал к шоферам с бессмысленными вопросами, обдумывал, как бы приспособить к передку грузовика щетки, которые сами разметали бы снег.
– Жених наш прямо в горячке! – смеялась Лидинька, всячески скрывая собственное волнение и страх. Ей очень хотелось, чтобы пурга задержала их как можно дольше. Ей очень хотелось, как ребенку, закрыть глаза от беды. Сейчас ей было хорошо, весело. А что ждет ее в конце путешествия? Ее томило предчувствие. Она боялась.
В это время Епифанов метался по городу, поджидая грузовики. Он метался не один. Круглов, с трудом отвечая на обращенные к нему вопросы, целыми днями не уходил с берега. Строгой походкой, опустив глаза, приходила Тоня. Она ничего не спрашивала, смотрела на дорогу, вздыхала и уходила, чтобы через полчаса прийти снова. Епифанов в десятый раз осмотрел приготовленную комнату, из которой еще четыре дня назад унес свои вещи. Он уже три раза брился. Три раза чистил ботинки. А грузовиков все не было.
Они показались под вечер. Епифанов только что вернулся с работы и, в четвертый раз побрившись, чистил ботинки, когда поставленный караулить Петя Голубенко постучал в окно и крикнул:
– Едут!
Епифанов бросился к берегу, где уже собралась толпа любопытных. Он чувствовал себя легким, веселым и немного сумасшедшим. Он увидел Круглова – с детски растерянным и счастливым лицом. Круглов топтался на месте и наконец, не выдержав, побежал навстречу грузовикам по снежной целине, с удивительной ловкостью преодолевая сугробы.
Епифанов увидел его снова на подножке подъезжающего грузовика. Но он не разглядел Дины, хотя вокруг него все говорили, что она очень красива. Он ждал другую, тоже незнакомую, – но разве он мог не узнать ее? И он узнал ее. Из-под платков и одеял мелькнула белокурая прядь и глянул светлый любопытный глаз. Он готов был стать во фронт перед нею. Но Андронников крикнул: «Принимай!» – и ему пришлось запросто принять ее на руки и поддержать ее, пока она разминала затекшие ноги.
– Епифанов, – представился он, краснея. – Честь имею доложить: мы вас ждем. Завтра в шесть часов вам придется проводить первое занятие стрелкового кружка.
– Епифанов! – радостно вскрикнула Лидинька. Они внимательно смотрели друг на друга. Они знали… Что они знали? Знал ли Епифанов, что она мещанка и маменькина дочь? Знала ли Лидинька, что он неряха и получил выговор за самоуправство?
– Для вас готова комната, – сказал Епифанов. – Разрешите мне взять ваши вещи и проводить вас.
Ее глаза спрашивали. Он отвернулся.
– Но я не одна, – сказала Лидинька. – Тут, видите, целая семья… Поместимся?..
– В тесноте – не в обиде! Поместимся! – крикнул Епифанов и стал принимать из машины детей и чемоданы. Он был до последней степени доволен тем, что не останется с нею сразу один на один.
– Действуй, приятель, – сказал Андронников, взваливая ему на спину тяжелую семейную корзину. – Действуй. И делай вид, что ничего не знаешь. Чтобы хоть обидно ей не было.
– Товарищ Епифанов! – закричала Лидинька. – Что же вы не идете? Пошли!
И Епифанов побежал, подкидывая на спине корзину, бойко скрипя по снегу парадными ботинками. Если бы ему сказали, что в корзине не меньше четырех пудов, он бы не поверил. Ему никогда в жизни не шагалось так легко, как сейчас.
