Текст книги "Другое небо (Ложные стереотипы российской демократии, Анализ Чеченского кризиса)"

Автор книги: Вазиф Мейланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

По поводу своего выступления в защиту Сахарова я в "суде" высказался так: "В любом собрании бывают выступления двух видов: 1) выступления по существу обсуждаемого вопроса, 2) выступления по порядку ведения собрания. Мое выступление в защиту Сахарова было выступлением второго рода – по порядку ведения в стране собрания. Этим выступлением я оставляю за собой право не соглашаться с Сахаровым и не оставляю за властями права не давать ему говорить. Я добиваюсь установления в стране свободы слова, возможности высказаться и быть услышанном каждому".("Замечания на протокол...").

Пришедшему уговаривать меня написать кассацию на "приговор" адвокату И.Д.Богачевскому я объяснил, что, не признавая советское государство правовым, объявляя подчиненный партии суд преступным, я не считаю возможным обращаться к нему как к правовому органу.

Почему же пишу сейчас? Потому что собираюсь выставить и прошлый и нынешний ваши суды на суд мирового общественного мнения, потому что собираюсь устроить суд над судом. Я требую юридического (а не шутовского литературного) суда над преступниками и преступными организациями по обвинению их в уголовных преступлениях. Партия и советское государство стали – я писал об этом в своих "Заметках..." в 1977 году – уголовно-преступными организациями. Уголовного суда над уголовниками! Гласного, открытого всему миру...

Сегодня преступное партийное государство, спасаясь от суда человечества, хотело бы в кабинетах, при закрытых дверях выписать нам -воителям с преступно-организованным обществом – ... бумажки о "реабилитации"! Преступное партийное государство (– Кстати, Вазиф Сиражутдинович, а почему так уж сразу преступное? – А потому что партийное.) надеется этой акцией утвердить в общественной жизни правило, а в общественном сознании мысль о неподсудности государства, о примате государства над личностью и о – поэтому – невозможности судебного процесса между двумя юридически равноправными сторонами –личностью и государством.

Теперь оно желает восстановить нас в правах. Оно нас сажало за нашу борьбу с машиной зла, и оно нам прощает и нас восстанавливает... Оно – нас. В этом вся идея! Оставить нас объектами. Наказаний, восстановлений – не важно. Мы вам даруем. Не важно что. Но мы – вам. Пишите – и мы рассмотрим. Решим. "А ка-а-а-ак вы хотели?!" Не будет этого больше, "ребята". Теперь мы – человек и государство – будем в суде на равных. И равные эти права выявят неравенство наших, перед лицом абсолюта, возможностей и свершений, трудов и дней. У кого этих возможностей больше? "Кто прав?" А давайте в суде поглядим!

Суд над коммунистическим государством необходим.

Считалось, что наша вина устанавливалась открытым судом. Восстановление истины должно – формально – вершиться непременно так же: открытым судом и над виновными в придании преступлению против человека видимости законности и над непосредственными исполнителями преступления.

Уж наверное найдутся люди, скажущие мне: "Ну почему ж, Вазиф Сиражутдинович, так желать крови?.. Надо прощать врагам своим..."

Я не прощаю машине зла, я не прощаю винтикам этой машины -расчеловеченным расчеловечивателям. А вы... вас ведь заставляют прощать, и вы миритесь с извращением смысла прощения, как миритесь с извращением всех остальных понятий. Это-то недобровольное, безвыборное "прощение" и растлевает вас... Я требую суда над преступниками и преступными структурами.

Реабилитация – это восстановление возможностей. Но мы-то -единственные, кто претворил дарованное нам богами в творческую борьбу со злом. Мы показали каким должен быть человек: нераздельно – мыслителем, воином, политиком, поэтом. Никогда не бывшие рабами, мы даем начало новому народу. Жизнями своими мы доказали, что побеждают не объективные законы истории, – побеждает всегда человек. Человек, берущий на себя одного бремя ответственности за мир и человечество.

Преступное партийное государство семьдесят два года лишало и лишает народ лучших его. ВЫ ЛИШИЛИ НАРОД УЧИТЕЛЕЙ ЕГО. СЕГОДНЯ ВЫ КРАДЕТЕ У НАРОДА ЕГО ГЕРОЕВ. ВОТ МЕХАНИЗМ РАСЧЕЛОВЕЧИВАНИЯ НАРОДОВ!

Горбачевы-Лукьяновы по-уголовному заявляют: "Это партия сама... Партия – инициатор перестройки!.." – Она такой же инициатор изменений в обществе, как нижняя стенка поршня велосипедного насоса инициатор своего движения, -рука человеческая заставляет двигаться поршень! Мы, идейные разоблачители нового – расчеловеченного – коммунистического человека и открытые противники враждебного природе человека партийного государства, и поднявшаяся на защиту свободы часть свободного мира заставили и заставляем поршень машины идти на попятный. Чары вселенского коммунистического обмана развеиваются. Мы дали пример творческого им противостояния и творческой победы над ними.

Я заставил бесстыжую расчеловеченную новолюдь заговорить об "ошибках", о "демократизации", о "гласности". Я – и в тюрьме продолжавший писать: "Вы нарушаете понятие человека, и вам приходится нарушать человеческие заповеди пословиц."

Марченко заставил вас выдавить слова о преступности вашего режима -своими стенограммами вашей жизни,

ВАС ЗАСТАВИЛИ – ТРУДАМИ И ЖИТИЯМИ СВОИМИ – ШУМУК, ЩАРАНСКИЙ, ЦАЛИТИС, ПОРЕШ, ОГОРОДНИКОВ, КУКК.

Вас заставили эмигранты, Эмнисти Интернэшнл, возмущенные преступлениями коммунистического государства против конкретных личностей миллионы и миллионы людей – те, кого еще не коснулась расчеловечивающая благодать коммунизма.

В лагере я отказался работать. В заявлении я писал: "Лагерь ведь у вас исправительно-трудовой, вы хотите исправить меня принудительным трудом. Простите мне, но я не желаю исправляться". Вот так вот приходилось зарабатывать сегодняшнее можно. Открытое противостояние преступному государству вызвало правильную реакцию партии перестройщиков – мне изменили режим содержания: строгий был заменен тюремным. И не просто тюремным, а строгим тюремным. А этот последний – специальными постановлениями ("за отказ от общественно-полезного труда...") – заменялся содержанием в карцере, в общей сложности я провел в карцере более пятисот суток. В карцере... В камере пыток. Голодом – через день по пониженной норме. Изоляцией – уже и от заключенных. Без книг, без газет, без журналов, без радио – с изоляцией от мира. Так зарабатывалось сегодняшнее можно. Так оно вырывалось у инициатора перестройки. Все семь с половиной лет я был лишен личных свиданий, права получать продовольственные посылки, права покупать продукты в тюремном ларьке. Партия перестройщиков, меряя по себе, тщилась и мне объяснить через желудок. Пятого августа 1982 года ко мне в Чистопольскую тюрьму приехал майор КГБ ДАССР Гладыш. Майор повел интересный разговор на тему: "Вазиф Сиражутдинович, никто ж не запрещает Вам иметь собственные мнения... вот только не высказывать их... а иметь... да кто ж против?.." И о свободе слова майор высказался, сославшись на пример ООН: свобода слова в ней есть, а организация неэффективна! Наконец, он попросил меня: "Вазиф Сиражутдинович, смягчите свою позицию (понимай так – начните работать), и жизнь Ваша сразу изменится." Я улыбнулся майору: "Исправительно-принудительным трудом я заниматься не буду." Майор КГБ ответил: "Значит будете продолжать губить свое здоровье? Зачем Вам это?" -"Нет, я не буду губить свое здоровье. Это вы будете губить мое здоровье карцером и строгим режимом". Прекрасно понимали палачи что делают. Но с точки зрения коммунизма, я, заключенный, должен был зарабатывать неприменение пыток. Палачи понимали, что карцер – это пытка, что карцер -это разрушение здоровья заключенных, и шли на применение пыток, шли на разрушение здоровья. А понимал ли это я? Ну конечно, да. В своих тюремных заявлениях я неизменно называл карцер пыткой и писал прокурорам, что "никогда не примирюсь с узаконенностью в этой стране пыток заключенных голодом".

На ссылку я увозился из карцера.

19 января 1987 года в Чистопольскую тюрьму приезжают сотрудники Прокуратуры Союза Овчаров и Семенов. Я нахожусь в это время на строгом режиме, идет первый месяц его, и потому я получаю карцерное питание. Представители Прокуратуры Союза сообщают мне, что они выполняют поручение Президиума Верхсовета: им даны полномочия выпускать на свободу тех политзаключенных, которые дадут письменные заверения соблюдать существующие сейчас в стране законы. У измученных годами заключения людей крадут победу... Их соблазняют и уговаривают свободой... Бесчеловечие спекулирует и играет на человеческом... Измученные, не вполне понимающие что с ними делают, люди пишут... Так невидимо-неслышимо за тюремными стенами партия доламывает людей, начавших и жизнями заплативших за изменение жизни в стране, ставит их просителями и тем готовит себе условие для заявлений: "Это мы инициаторы гласности и демократии. Это мы начали критику нашей жизни. Опять, как всегда, источник всего происходящего – мы!"

Я пишу заявление в Президиум Верхсовета: "Когда бы ни настал день и час моего освобождения, я буду нарушать советские законы – статьи 70 и 190-1 УК РСФСР. Требую исключения их из кодекса."

Тюремщики решают подействовать на меня близкими, 26 февраля 1987 года меня из Чистопольской тюрьмы привозят в Махачкалинский следственный изолятор. Устраивают мне в этом изоляторе два свидания с родителями и братом. ПОСЛЕДНИХ ПЕРЕД СВИДАНИЕМ ПРОСЯТ УГОВОРИТЬ МЕНЯ НАПИСАТЬ ТРЕБУЕМОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ. Старики-родители (отцу тогда было 77, матери – 74) и брат просят меня написать. Мать говорит мне, что до конца предстоящей мне ссылки они с отцом могут не дожить. Я говорю родным, что "все семьдесят лет преступный режим использовал человеческое для упрочения бесчеловечия", что "ничто на свете не побудит меня уступить расчеловечивающему строю".

Вот на что шли инициаторы перестройки, чтобы стать инициаторами перестройки. Вот на что шла машина духовного слома личности, чтобы сказать: "Это я инициатор всех (невесть откуда для советских граждан взявшихся) свобод."

В марте того же 1987 года в том же следственном изоляторе Махачкалы со мной дважды встречался заместитель прокурора Дагестана Кехлеров. Оба раза нас в комнате было трое – третьим был начальник следственного изолятора подполковник Назаров. Разговоры были такие:

Кехлеров: Вы знаете, сегодня государство реагировало бы иначе на Ваши действия...

Я: То есть, сегодня меня за то же уже бы не арестовали?

К.: Да.

Я: Почему же Вы говорите об этом в комнате, где нас слышит только начальник изолятора? Скажите об этом открыто, в газетах.

К.: Сегодня сама власть начинает устанавливать то, за что Вы боролись – гласность, демократию. Почему же Вам не отказаться от противостояния властям?

Я: Не власть устанавливает, а я заставляю власть идти на изменение режима содержания советского народа. Я семь лет уже и в тюрьме нарушаю ваши "законы" – это заставляет их менять. О моем противостоянии становится известно, меняется мнение людское о вас – это вас пугает. И все-таки цель, провозглашенная мною в работе 77 года – уничтожение статей 70 и 190-1 и прямое закрепление в законе свободы слова, пока не достигнута. Противочеловечные законы все еще не уничтожены, государство публично не признало своей вины передо мною, и, главное, еще не было открытого суда над партией и государством. Сегодня в первую очередь моя позиция оказывает влияние на общественное сознание и заставляет государство меняться: я задаю верхнюю отметку противостояния режиму и тем влияю на обстановку в стране.

К.: Согласен с Вами. Но вот Вы требуете исключения статей 70 и 190-I -сейчас пересматриваются все статьи кодекса и, возможно, что указанные Вами статьи будут отменены.

Я: Семь лет вы морите меня голодом за размышления, завершающиеся программой установления в стране структур обеспечивающих свободу слова. И вы хотите, чтобы я прекратил борьбу с вами из-за одного вашего "возможно"? Да Вы смеетесь! Мне нужен результат – исключение из кодекса преступных статей, сажающих за слово. И это еще будет только первый шаг.

К.: Почему Вы так неуступчивы? Ведь все ваши товарищи по заключению написали заявления...

Я: (подхожу к стене и глажу ее пальцем) Положим, я хочу пробить эту стену. Действуя так, как я это делаю, добьюсь я результата?

К.: Понимаю Вас.

Я: Да: чтобы уступила стена, мне надо пробивать ее чем-то твердым, неуступчивым.

К.: Но ведь заявление о готовности соблюдать советские законы не имеет юридической силы и ни к чему Вас не обязывает. Оно совершеннейшая мелочь и Ваше упорство в этом вопросе совершенно непонятно!

Я: Если это мелочь, то поступитесь ею и выпустите меня без каких бы то ни было условий. Для меня принципиально: выйти, не приняв никаких условий для своего освобождения.

К.: Нет, на это мы пойти не можем.

Я: Значит, и для вас это не мелочь.

В камеру ко мне (в этот мой приезд в Махачкалу) посадили бывшего профессора МАТИ Виктора Корзо, осужденного за подстрекательство к даче взятки и сидевшего недалеко от Махачкалы в поселке Шамхал, в лагере усиленного режима. Профессор сказал мне, что в изоляторе он по своим делам, но занимался он исключительно моими делами – целыми днями убеждал меня написать заявление. Он уговаривал меня месяц! Нас в камере было двое, и однажды дело дошло до того, что в камеру вошел начальник оперчасти капитан Абдуллаев и вместе с Корзо стал убеждать меня написать заявление! Тут уж я возмутился, и нас с Корзо развели. Корзо еще сидел со мной, когда Кехлеров на одной из встреч дал мне номер "Московских новостей" со статьей Лена Карпинского "Нелепо мяться перед открытой дверью". Прокурор очень просил меня прочесть эту статью и перестать мяться перед открытой дверью. В камере я прочитал статью и попросил Корзо: "Витя, проверь-ка: дверь не открыта ль?" Оказалось, нет. Я расхохотался, улыбнулся и Корзо. Оказалось, что не такая уж она и открытая – эта дверь. Выйти через нее можно было только на условиях.

Но – как я еще до поездки в Махачкалу сказал порученцам Президиума Верхсовета – на условиях и Зоя Космодемьянская у фашистов могла выйти.

Им очень надо было меня выпустить, но выпустить чуть не тем, каким я вошел в Лабораторию. Сломить, а там уже объявлять себя инициаторами демократии и свободы слова – и возразить будет некому: куда уж подписавшему возражать – не то настроение... Не вышло. Песчинка, попавшая в машину, сломала механизм.

Уголовной партии как не красть. Она и крадет: открыто, гласно, демократично лжет расчеловеченной стране. Нужен суд над преступной партией.

Преступные законы были? Преступно осужденные были? Миллионы безвинно погибших, миллионы безвинно отсидевших были? Были и есть. А виновные где?

Идет "реабилитация" погибших. Реабилитация – это восстановление в правах. Права возвращаются мертвым. Коммунистический театр абсурда длит представление.

Тысячи преступных законодателей вне ответа. Тысячи преступных судей вне ответа. Миллионы преступных исполнителей вне ответа. Что ж это за законность такая: признаем, что преступления – убийство преступной партией и преступным государством десятков миллионов и заключение в концлагеря сотен миллионов невинных – были, а преступников нет! А суда над преступниками нет!

БЕЗ НЮРНБЕРГА ДЕЛО НЕ МОЖЕТ И НЕ ДОЛЖНО ОБОЙТИСЬ.

Были преступные законы? К суду тех, кто их принимал! Была преступная организация, превратившая народ в уголовников, а страну в уголовную зону? К суду преступную партию! К суду преступных идеологов!

Я требую привлечения компартии к суду – по обвинению ее в преступлениях против человечности: массовых убийствах, планомерном расчеловечивании населения – воспитании нового человека – уголовника и животного.

Я требую привлечения к суду всех виновных в заключении меня в тюрьму -на семь с половиной лет и в отправке после тюрьмы на полтора года в ссылку – в Якутию.

Семь с половиной лет – несмотря на мои письменные заявления с требованием отменить преступные статьи 70 и 190-1 и выпустить меня из заключения – государственные преступники держали меня в тюрьме. Не просто держали, а морили голодом за отказ от исправительно-принудительного труда. Арестовали за мысли, мною высказанные, а морили голодом за то, что не признаю свой арест законным.

Были вещи со мной несовместимые: я не мог заниматься принудительным трудом, и я не мог брать руки за спину. Машина насилия сразу вышла на максимум и так на нем и осталась: ко мне непрерывно применялась высшая мера наказания установленная для "нарушителей режима содержания" – карцер, штрафной изолятор, строгий тюремный режим. Палачи морили меня голодом до последней минуты моего пребывания в заключении: я уезжал в ссылку из карцера! 2 июля 1987 года меня в наручниках отнесли в карцер (посадили за "отказ от работы", а несли, потому что я отказался сам идти в камеру пыток) и 15 июля вывезли из тюрьмы в следственный изолятор Казани. И повезли, и продержали полтора года в ссылке – за одно то, что не написал, что буду соблюдать существующие сейчас в стране законы: ведь тех, кто хоть что-то написал, выпустили в феврале 1987-го. (Позвольте, господа, так может быть не будь нас, таких неуступчивых, и законы бы ( 70 и 190-I) остались? Чего ж их менять, если уже и самые радикальные критики режима соглашаются их соблюдать?)

Многолетняя пытка обошлась мне не даром, оказалось, что и я из плоти и кости. Карцерами и штрафными изоляторами палачи дважды доводили меня до дистрофии (с лечением от нее в лагерной больнице с 8.2.82 по 5.3.82 и с 8.6.82 по 19.7.82), в Чистопольской тюрьме у меня на лице появилась и стала расти опухоль (1984), в штрафном изоляторе колонии ВС-369/35 осенью 85 года появилась незаживающая язва на шее. В тюрьме и колонии оперировать и то и другое отказывались, обе операции я сделал в ссылке, одну из них в Якутском онкологическом диспансере. Нервное перенапряжение сказалось хроническим нейродермитом – чем-то вроде перманентной крапивницы, вот и сейчас – пишу, а на лице вспух уже новый бубон. Это то, что видно снаружи, но ведь есть и то, чего снаружи не видно – глубинная перестройка, разбалансированность всех систем организма.

В тюрьме (в колонии писать не давали) в 83 году я написал свои "Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю с коммунистами". Я читал эти произведения политзаключенным, оказывая на них отрицательное влияние. Я писал, а "товарищи" за это уменьшали количество пищи, пропускаемое в камеру. Я стоял, чудище обло перло на меня, все глубже насаживаясь на рогатину, а в итоге "вдруг" настали новые времена.

Но не таков должен быть механизм наступления новых времен. Не такой ценой мы должны платить за них. Те, кто заставляет нас такой ценой платить за приближение внешних условий жизни к человеческим, – преступники. Пишущие сегодня о положении в стране не понимают всей меры, всей глубины расчеловеченности советских: глядя на движущиеся с той же скоростью, что и оно, т.е. неподвижные относительно него, бревна, бревну не понять как далеко они все уплыли. НАРОД ГЛУБОКО РАСЧЕЛОВЕЧЕН. НУЖЕН СУД МЕНЬШИНСТВА НАД РАСЧЕЛОВЕЧЕННОЙ СТРАНОЙ.

Оставить расчеловечивателей без суда было бы, считаю, неправильным (улыбаюсь). Неправильней, чем оставить без Нюрнбергского суда высших иерархов и непосредственных осуществителей гитлеровского режима. Это было бы оставить всегда готовой к размножению расчеловечивающую идеологию коммунистического рая, укоренить в сознании советских, все-таки рабов, убеждение в несимметричности человека и общества и человека и организации: в неподсудности последних, в достаточности для них (для искупления совершенного) "признания вины".

Расчеловечиватели обратили людей в новую породу существ – зэков, лукавых зэков, никак не желающих признаваться, что жизнь в условиях внешней несвободы нехороша для человека. Зэков – породу, поющую хвалу тюрьме...

БЕЗ НЮРНБЕРГА ДЕЛО НЕ МОЖЕТ И НЕ ДОЛЖНО ОБОЙТИСЬ!

Я требую привлечения к суду по обвинению в преступлениях против человечности (а я считаю преступлением против человечности то, что меня семь с половиной лет держали в заключении и там уже морили голодом только из-за того, что я не поддаюсь расчеловечиванию – говорю что думаю и не делаю того, что считаю не должным делать) всех виновных в преступном удержании меня в заключении: и тех, кто отдал распоряжение держать меня в заключении, и тех, кто держал меня в тюрьме и исправлял мое здоровье. Я обвиняю в преступлениях против человечности:

верхушку компартии, ответственную за все преступления государства -всех лиц, перебывавших членами Политбюро в период с 25 января 1980 года по 9 декабря 1988 года, бывшего Председателя КГБ Чебрикова, бывшего Председателя КГБ ДАССР Архипова, бывшего первого секретаря Дагестанского обкома компартии Умаханова, бывшего начальника следственного отдела КГБ ДАССР Зайдилава Зайдиевича Зайдиева, бывшего следователя КГБ ДАССР (ныне начальника следственного отдела КГБ ДАССР) Виктора Николаевича Григорьева, судью Тельпизова П.Ф., народных заседателей Герееву Д.Р., Кукиева Ю.Г., прокурора Аскарова Г.А., членов коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР Луканова П.П., Осипенко И.Ф., Гаврилина К.Е., прокурора Максимову, заместителя председателя Верховного Суда РСФСР Смирнова Л.Д., бывшего прокурора ДАССР Ибрагимова, заместителя прокурора ДАССР Кехлерова, генерал-полковника МВД СССР Богатырева, бывшего прокурора СССР Рекункова, бывшего прокурора РСФСР Кравцова, прокурора по надзору за местами заключения Пермской области Килина, прокурора Чусовского района Пермской области Мурашову, бывшего прокурора г.Чистополя Зайцева, сотрудника Чистопольской прокуратуры Хузиахметова, прокурора Нижнекамской районной прокуратуры Акташева, прокурора по надзору за местами заключения Татарии Галимова, капитана КГБ ДАССР Джарулаева, сотрудников колонии ВС-389/35 Пермской области Чусовского района: майора Осина Николая Макаровича, майора Букина Валерия Ивановича, майора Романова, капитана Волкова Владимира Ильича, капитана Никомарова, лейтенанта Волкова, капитана Сидякова, лейтенанта Ижбулатова, старшего лейтенанта Салохину Светлану Александровну (цензора), сотрудников КГБ, курировавших колонию: майора Балабанова Аркадия Михайловича, старшего лейтенанта КГБ Захарова Александра Николаевича, прапорщиков той же колонии: Теплоухова, Кашина Игоря, Атаева, Набиева, Владимира Зайцева, Щеколдина, Кравченко, сотрудников Чистопольской тюрьмы: капитана Чурбанова Владимира Федоровича, лейтенанта Мунина Сергея Михайловича, капитана Чашина Валерия Васильевича, майора Маврина (бывшего замполита тюрьмы), старшего лейтенанта Кокалина Сергея Васильевича, врачей Альмиева Саубана Байрамхановича, Никитина Виктора Михайловича, старшину Хайрудинова Рагиба, старшину Петрова Виктора, старшего лейтенанта КГБ Галкина, капитана КГБ Калсанова, заместителя начальника тюрьмы по режиму капитана Буренкова...

Список, конечно, неполный. Следствие и суд установят виновных полнее.

Я обвиняю компартию и советское государство (суд, КГБ, МВД) в смерти Анатолия Тихоновича Марченко и Юрия Альбертовича Кукка. Я был последним из сидевших и разговаривавших с ними политзаключенных. Они говорили со мной, не зная, что за смертью для них уже послано... Не зная? Но Марченко в заявлении от 4 августа 86 года о начале голодовки (голодовку он начал 4 августа 86 года и в заявлении писал, что, если его будут искусственно кормить, он додержит ее как минимум до 4 ноября 86 года – начала Венской встречи по правам человека) писал: "Я протестую против нарушения советским государством прав заключенных и политзаключенных. Я протестую против выборочного уничтожения коммунистическим государством политзаключенных." Ему суждено было самому лечь доказательством верности своего утверждения. Он знал. Он боролся с организовавшимися в партию преступниками.

Я не прощаю. Во различение людей и нелюдей, я не прощаю.

К суду расчеловеченных расчеловечивателей!

Я требую приобщения к настоящему заявлению всех заявлений, написанных мною в заключении, всех трех томов моего "личного дела заключенного", всех девяти томов моего "следственного дела", протоколов "судебного заседания" и моих "Замечаний на протокол судебного заседания", моих лагерной и тюремной медицинских карт, тетрадей и записей на отдельных листах (в частности моего "Дневника заключенного") изъятых у меня по приезду в колонию ВС-389/35 26 марта 1981 года.

26 июля Марченко перевели на строгий тюремный режим – "за невыполнение нормы выработки". С 11 августа он был изолирован в 15-й камере Чистопольской тюрьмы. В начале октября я подошел к двери его камеры, и он в глазок, стекло из которого было извлечено, быстро несколько раз проговорил одно и то же: "Сорок дней не кормили, сорок дней не кормили..." – "Понял тебя!" – громко ответил я. 15 октября в тот же глазок я передал ему записку, через несколько дней обговоренным способом он дал мне знать, что получил ее. В середине декабря капитан Владимир Михайлович Емельянов в ответ на мое требование сообщить мне о состоянии здоровья Марченко сказал, в присутствии Б.Грезина и Я.Барканса (он вошел к нам в камеру), что Марченко находится в Казанской межрайонной больнице и что жизнь его вне опасности.

О смерти Марченко я узнал от Иосифа Бегуна 21 января 87 года.

Научное заганивание моего организма в болезнь было темой некоторых из моих заявлений, но палачи лишь усмехались в ответ на заявления испытуемого. Пишешь? Корчишься от голода? Вот и хорошо, будешь знать как выступать против марксистской мафии. "Разрушение здоровья по-научному", – так писал я в своих заявлениях: ведь они ж еще и желудок проверяли на язву (нет ее? -отправляем опять в ШИЗО с диагнозом: "к морению голодом, несмотря на внешний вид его, годен") и сердце – кардиограммы делали, и врач колонии Эльбрус Магомедович Козырев с удивлением спрашивал меня: "Вы что – спортом что ли раньше занимались?", т.е. должно бы быть, а пока нет, – в чем, мол, дело? Но появилось, появилось: я заболел нейродермитом, болезнь стала хронической, пухло лицо, от постоянного нервного напряжения выступала сыпь на теле – мне делали уколы, но кушать все равно не давали! В периоды многомесячных пребываний в ШИЗО у меня от голода отекали ноги, и врач – все тот же Эльбрус Магомедович – просил меня не показывать ему их – с ямками, появлявшимися на них после надавливания пальцами.

Где-то 26-28 декабря 85 года все тот же Эльбрус Магомедович не выдержал и заявил мне: "Все, кладу Вас в больницу. Сколько можно! Все признаки налицо!.. Да, мне стыдно за нашу медицину..."– последнее – в ответ на мой бешеный хрип: "Вы и Ваша медицина позорите самое имя врача!"

А 31 декабря 85 года меня вызвали в комнату дежурных прапорщиков – в нее уже набились прокурор Пермской прокуратуры Килин, майор Осин, майор Букин, майор Романов, Эльбрус Магомедович, еще и еще кто-то. Сначала речь пошла о моей позиции – забастовке на все время заключения – что, мол, как же это я такой нехороший, что не отказываюсь от нее. Я хрипел в ответ свое обычное: "Я не должен работать. Я ничего не должен ни вам, ни стране – это вы все мне должны! Чем возместите мне и моим детям дни, проведенные мною в заключении, мое подорванное здоровье?.." Палачи знали меня и подготовились к такому ходу разговора – заговорил Килин: "А что у Вас со здоровьем? Вот говорят, что у Вас дистрофия... А я скажу так: дистрофики так не кричат, как Вы, – чтобы так кричать надо напрягать мышцы груди и шеи, силы кричать у Вас есть – значит, Вы еще не дистрофик". Согласованным хором подхватили этот аргумент Осин, Букин, Романов... Прапорщики, правда, озадаченно молчали. Наконец, последнюю точку поставил Эльбрус Магомедович: "Да, Мейланов, я, как врач, как специалист, подтверждаю: ведь Вы поглядите как Вам трудно говорить, а Вы все-таки говорите, напрягаете мышцы груди и шеи -это я, как специалист, подтверждаю и... этот разговор Ваш – достаточный аргумент против диагноза "дистрофия" ..." Я улыбнулся: "Всякое слышал, а вот чтобы прокурор диагнозы ставил, не приходилось. Вижу-вижу: сговорились, подготовились, и аргумент хороший нашли, знаете, что хрипеть на вас я буду до последнева..." С тем и разошлись, еще полтора месяца я провел в ШИЗО -до 12 февраля 86 года, в этот день был суд и второй перевод в тюрьму.

С ноября 85-го по 6 марта 86-го в бараке ШИЗО-ПКТ находились Виктор Некипелов, Леонид Лубман и Малышев, 1928 года рождения, заключенный, привезенный к нам с 36-й зоны. К 85-му году Осин в колонии ввел такой порядок: тот, кто не выполняет нормы выработки в период нахождения в "карцере с выводом на работу", кормится по норме 9-б через день. Малышев, Некипелов и Лубман выполнить норму – сшить сколько-то там сумочек (кажется, триста) – были не в силах, поэтому, изнуряя себя на работе и все же не вырабатывая нормы, они питались и содержались точно так же, как я, – их кормили через день по норме 9-б! Таков был механизм принуждения. У Малышева болели глаза – ему их регулярно смазывали, но норму тем не менее требовали. В начале декабря 85-го, измученный голодом и перспективой тяжелой болезни (так как надежда выполнить норму с каждым днем уменьшалась), Малышев в кормушку расплакался перед Осиным: "Ну не могу я, гражданин майор!.." Осин на него накричал: "Малышев! Нечего передо мной плакаться! Мы знаем Ваши возможности, и мы знаем, что Вы – можете! Хотите питаться – выполняйте норму..." Каждый день, не успев за 8 часов работы сшить положенное число сумочек, Малышев просил-умолял дежурных офицеров: "Я ведь работаю за похлебку! Ну дайте мне еще час поработать! Ведь у вас швейные машинки простаивают! Ведь Мейланов не работает (я отказывался идти в рабочую камеру, меня насильно заносили в нее, и я там спал на рабочих столах), дайте мне еще час поработать!" Я, конечно, поддерживал Малышева: "Дайте же человеку поработать, ироды!" – Нет, – неизменно был ответ ему, – мы не имеем права нарушать Советскую Конституцию: у нас больше восьми часов не работают! Кончилось все тем, что Малышев вызвал начальника оперчасти, на весь коридор объявив, что у него есть сведения, представляющие для последнего особый интерес. Сразу после беседы с начальником оперчасти Романовым Малышев был уведен из барака ШИЗО-ПКТ.

Той же пытке голодом подвергались Некипелов с Лубманом. Лубман в марте 86-го уже выполняя норму, а Некипелов так, до моего отъезда в Чистополь, и не смог ее выполнить, отчего и питался через день по норме 9-б. Некипелов -поэт, 1928 года рождения, больной человек.

За невыполнение нормы его непрерывно бросали в карцер. В прямом смысле слова. В начале января 86 года я услышал возню и крики в коридоре барака ШИЗО-ПКТ и услышал голос Некипелова: "Вазиф! Майор Букин заломил мне руки и волокет в камеру ШИЗО! Слышите ли Вы меня?" Я ответил, что слышу, и выразил возмущение действиями палачей. Майор Осин, случившийся в коридоре, крикнул, в обычной для него абсурдистской манере: "А-а-а! Так он еще и провокатор! Вы слышали? Он обращается за помощью к Мейланову!" Старого, больного человека раз за разом бросали в ШИЗО за то только, что не выполняет нормы, ну а на самом деле за то, что не смирился, что не питает иллюзий в отношении партийного государства, что на беседах прямо говорит об этом. В 85-м году режим содержания в ШИЗО-ПКТ 35-й колонии стал существенно тяжелее, чем он был в июле 82-го, когда я уезжал из него в тюрьму. К концу 85-го – началу 86-го пытки в ШИЗО достигли максимума: Горбачевым-Чебриковым нужно было побыстрее сломить заключенных, продолжавших противостоять палаческому режиму, – чтобы "на мировой арене", "за столом переговоров" с рейганами сказать: "Теперь у нашего режима нет противников. Теперь все те персоны, о которых шумел Запад, отказались от конфронтации и физическим трудом в заключении искупают свою вину перед народом. Они удовлетворены коммунистической демократией и не знают чего еще им желать!" С приходом к власти Демократа условия содержания в карцере и ШИЗО ужесточились. В речах из камеры ШИЗО, обращаемых к заключенным, я любил повторять чуть измененную мною фразу из Белля: "И ваши благодеяния еще отвратительнее ваших злодеяний..."