Текст книги "Другое небо (Ложные стереотипы российской демократии, Анализ Чеченского кризиса)"

Автор книги: Вазиф Мейланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Мне интересно, как сложится жизнь Делии1. Надеюсь, что она будет расти в спокойном мире свободной, удачливой и счастливой, и это будет наградой Вам за все, что Вы выстрадали. Мы желаем Вам справиться со всеми трудностями, которые встретятся в Вашей новой жизни и мы хотим попросить Вас в ближайшее время, если Вы сможете, сообщить нам устроились ли Вы на подходящую работу и удачно ли все решилось, а также восстановили ли Вы свое здоровье.

Натан (Анатолий) Щаранский сказал в интервью, что друзья советуют ему забыть тюрьму и искоренить ее из памяти, как дурной сон. Он ответил, что никогда не сможет этого сделать. "Лишиться этого было бы ужасно жаль, -сказал он, – идея в том, чтобы помнить об этом, пользоваться этим, но с улыбкой". Мне интересно, согласны ли Вы с этим.

Знаете ли Вы, что одна группа в Канаде также работала над Вашим освобождением? В последнее время мы не имели с ними никаких контактов, мы получили их новый адрес и думаем, не переехали ли они. У нас достаточно долго не было необходимости писать им и сравнивать сведения по которым мы работаем.

Я всегда была очарована русской культурой и читала много великих русских романов. Поэзия, я думаю, не достаточно точна в переводе, но у меня есть маленькая книга Евтушенко, которая меня глубоко тронула. Я вспоминаю героизм людей в СССР во время войны. Испытать вторжение в страну –это нечто для английского народа невообразимое.

Я желаю Вам и Вашей стране счастливого будущего, которого Вы так заслуживаете.

С наилучшими пожеланиями Вам и Вашей семье,

Диана Беддоуз.

ВТОРОЕ ПИСЬМО ДИАНЕ И ДЖОНУ

5.04.89.

Дорогие Диана и Джон.

Ниже я приведу без изменений текст письма, начатого в Намцах в октябре 1988 года.

Я ваши письма получаю, получил и письмо от 28.9.88, а вот как отправить свое, чтобы оно дошло до вас? После того, как я отправил вам заказное письмо с уведомлением о вручении и не получил ни ответа, ни уведомления, я отправляю письма только с верными людьми. Отправляю не я сам, а мои друзья в Москве. Я тут написал новые "Заметки", это около 50 страниц машинописного текста. Так же назывались мои размышления о советской жизни и коммунистической теории, собранные в машинописную книжку в 1977 году. Именно эти "Заметки" 1977 года были основным пунктом обвинения на судилище. Теперь я написал новые заметки. Я считал себя обязанным сделать это как можно скорее. Только я отправил эту работу (май 1988), как предложение коммунистической верхушки ставить секретарей партийных комитетов председателями советов депутатов побудило меня к написанию отнявшей время статьи "Без парадоксов!".

Да, я летал в Якутск (был там с 13 по 28 июля) на операцию. Лежал в хирургическом отделении онкологического диспансера. Та самая язвочка на шее, о которой я писал вам в первом письме (появившаяся в штрафном изоляторе колонии ВС-389/35 в августе 1985-го года), оказалась базалиомой –плоским раком кожи. Поездка в Якутск – сюжет для небольшого рассказа, говоря словами Чехова. Приключения начались уже в Верхневилюйске. Врачи выписали мне направление в Якутский онкологичеакий диспансер "на консультацию и лечение". Летом попасть из Верхневилюйска в Якутск можно только самолетом. Но без предъявления паспорта билеты на самолет не продают, а паспорта у меня нет – есть только "удостоверение личности ссыльного". Я пошел в милицию -мне, мол, нужно лететь! Лейтенант А.И.Докторов взял у меня направление в Якутский онкодиспансер и сказал, что свяжется со своим начальством в Якутске, а потом сам возьмет мне билет. Через несколько дней я пришел в милицию и потребовал билет – тут Докторов и сказал мне, что должен же я понять: разрешение на лечение в Якутске зависит от моего поведения в ссылке. А поведение мое в ссылке очень плохое: я отказался от наказательного труда и потребовал работу по специальности – то есть опять заявил, что не хочу исправляться, и я отказался раз в месяц являться на регистрацию в милицию -прямое нарушение советских законов об обязанностях ссыльных. Опять, как и в тюрьме, я оказался перманентным нарушителем коммунистических законов. В ответ на слова Докторова я сначала усмехнулся: "Рак, значит, заслужил, а вот лечение от него – увы, нет!", а потом набросился на него и на стоявшего рядом с ним начальника милиции майора Попова: "Вот тысяча первое доказательство – для тех, кто вас не знает – того, что вы нелюди, что бесчеловечие внутренне присуще коммунизму". В тот же день я подал телеграмму министру внутренних дел: "Местные врачи направили меня на лечение в Якутский онкологический диспансер, а ваши подчиненные лейтенант Докторов и майор Попов задерживают мой вылет в Якутск. Требую привлечения служебных преступников к ответственности". Мои телеграммы Верхневилюйская почта показывает милиции и признается мне в этом. После телеграммы милиция зашевелилась и начала доставать мне билет.

В Якутске (уже в хирургическом отделении) опять пришлось побороться. Дело было так. Я приехал, сдал свои вещи сестре-хозяйке и получил взамен больничную форму. На следующий день я заметил, что многие больные нашего отделения берут у сестры одежду, переодеваются и выходят погулять в город. Я захотел того же, тем более что в Якутске я не был (если не считать сорокапятидневного пребывания в Якутском следственном изоляторе перед тем, как выйти на ссылку). Мне отказались выдать одежду, сказав, что сестра-хозяйка ушла, а нужных ключей больше ни у кого нет. Я в разговоре с больными и санитарами посетовал на неудачу, и тут мальчишка-санитар мне говорит: "А Вам одежду ни за что не дадут. Сестра-хозяйка сказала: "Этот человек – политзаключенный, его нельзя выпускать из больницы". На следующий день я ворвался на утреннюю конференцию врачей и потребовал выдать мне одежду, ко мне в коридор вышел мой лечащий врач, и я в ярости на весь коридор заявил ему: "Я очень сочувствую Пелтиеру – это, наверное, очень неприятно – когда слабеет зрение, и это хорошо, что его желание, чтобы его посмотрели советские врачи, удовлетворено. А у меня рак. И я заявляю Вам:

"Если мне немедленно не выдадут одежду, я не буду завтра оперироваться у вас, а обращусь с просьбой прооперировать меня к американским врачам. Я не доверяю врачам-тюремщикам!" В ту же секунду врач приказал сестре-хозяйке выдать мне одежду, которую я уже больше не сдавал, а держал у себя в палате. И выходил в город, когда хотел.

В диспансере меня навестили муж и жена – артисты Якутского театра, а после операции – Елена Санникова и Юрий Бадзьо. Елена Санникова была в политической ссылке в Томской области до января 1988 года, а Юрий Бадзьо находится в политссылке в Якутии, в поселке Хандыга, он летел через Якутск на Украину – навестить больную мать (ему это разрешили). Я видел их впервые, мы поговорили, сфотографировались.

Вернувшись в Намцы, я узнал, что ко мне в квартиру подселили недавно освободившегося из заключения Ивана Даниловича Сидоренко (он сидел за то, что ударил ножом в живот своего собригадника). Квартира состоит из двух комнат, дверей в комнатах нет, в одной комнате живу я, в другой Сидоренко. Сосед оказался алкоголиком, напивается и ночами горланит песни, включает на полную громкость приемник, а в трезвом состоянии борется со мной тем, что выключает свет во всей квартире (выкручивая предохранительные пробки) -чтобы я не смотрел телевизор, не читал и не писал. Все оттого, что я мешаю им пить (к нему ходят его собригадники пить водку). Уже дошло дело до физических столкновений: я вытолкал друзей Сидоренко из квартиры, а когда он за них вступился, то начал выталкивать и его (они все были пьяные). Сидоренко заявил мне, что выживет меня из квартиры. Я написал заявление в сельсовет, в милицию, в прокуратуру: требую выполнения постановления комиссии райисполкома от 16 сентября 1987 года о предоставлении мне отдельного жилья. Прокурора я спросил: "Чего Вы ждете?" Прокурор сделал вид, что пошутил: "Ждем, пока один из вас окажется в больнице, а другой в тюрьме".

7-го октября 1988 года, в день конституции, я вышел на улицу с плакатом, на котором написал:

"Я требую расселения с подселенным ко мне алкоголиком, уголовником и провокатором!

Я требую выполнения постановления комиссии райисполкома от 16 сентября 1987 года о предоставлении мне отдельного жилья! Я требую предоставления мне работы по специальности! Право на жилище! Право на неприкосновенность жилища! Право на работу по специальности! У вас эти права только на бумаге. Я добиваюсь их осуществления на деле".

Стоял я около часа, подошло человек двадцать, читали, обсуждали, интересовались подробностями. Сидоренко по-прежнему в квартире. Прокурор по-прежнему ждет, когда "другой" сядет в тюрьму. Мне как всегда (как во время следствия, как в Чистопольской тюрьме) создают условия и ждут. Если даже взрыва не будет, то хорошо уже одно то, что я нахожусь в состоянии психологического дискомфорта, хорошо, что взрыв грозит непрерывно, хорошо, что я отвлекаюсь от решения проблем страны на решение проблем квартиры. Что ж – все это меня действительно отвлекает, но все это ведь одно и то же -борьба с враждебным человеку государством.

Сидоренки их устраивают, а Мейланов – ну никак!

Намцы – маленькое сельцо, местное население почти не говорит по-русски, почти все силы их отняты решением задачи как выжить. И все-таки многие из них заговаривают со мной на улице, в магазине – спрашивают, как я живу, интересуются моими оценками происходящего в стране. Я предложил райисполкому проводить в сельском клубе политические беседы, мне предложили обратиться в райком партии, в райкоме секретарь А.Петрова сказала, что деятельность клуба под контролем партии и дать мне возможность в клубе беседовать с людьми компартия никак не может.

В конце августа ст. л-т милиции Кривошапкин явился ко мне с сообщением, что меня приглашают в райком партии по вопросу о работе. На следующий день мы с ним приехали в райком и имели беседу с секретарем А.Петровой. Она вызвала заведующего районным отделом народного образования Н.Ф.Иванова и сообщила мне, что, как я и требовал, мне предоставляется возможность работать учителем математики в Намской средней школе. Заврайоно Иванов подтвердил это сообщение и сказал, что отдаст распоряжение директору школы – мне, мол, остается только обратиться к последнему. Я обратился к директору, и он сказал мне, что вакансий у него нет. Такие вот игры.

Я дописываю это письмо 7-го ноября 1988 года, почти через месяц после того, как начал его. Столько всего было! Сидоренко, напившись, завел в квартиру собаку (ночью), я слышал, как он науськивает ее на меня: "Взять его! Взять его!" Я написал – уже которое! – заявление в милицию и в прокуратуру – каждое на десяти страницах. Никакой реакции. Наконец, 24 октября Сидоренко, выпив, решил со мной разобраться: "Чего ты все пишешь? Ты на кого пишешь? Да ты знаешь, кто я? Ты знаешь, за что я сидел? То же будет и с тобой. Хватит! Сейчас я с тобой разберусь!" Света в квартире не было, я читал при свете свечи. Он вторгся в мою комнату, я вытолкнул его, он дернул меня одной рукой и усмехнулся: "Ты слабый..." Я ответил: "Да-да я слабый, но меня мои возможности вполне устраивают, иди отсюда". В завязавшейся драке Сидоренко потерпел поражение, он бросился в сельсовет, оттуда вызвали милицию и увезли его в Верхневилюйск, там хирург дал ему справку о том, что ему нанесены легкие телесные повреждения, на следующий день он подал на меня в суд, и судья возбудила против меня дело по 112-й статье – "нанесение легких телесных повреждений", теперь мне грозит новое заключение сроком до года. Самое забавное – Сидоренко по-прежнему живет со мной в одной квартире! Правда, теперь он стал шелковым.

Обратившись сначала к государству с требованием обеспечить мне право на то, что имеют и птица, и зверь – место, где можно отдохнуть, побыть в уединении, я затем сделал достоянием гласности происходящее в моей квартире и только потом отстоял свое право на гнездо, на нору сам.

Я ведь занял эту, год как пустовавшую, со сломанной печью квартиру для того, чтобы жить одному, независимым ни от кого, чтобы избавиться от соседей-алкоголиков, чтобы избавить себя от провокаций. Но нет, – вселили с милицией ко мне соседа. Противочеловечное государство не оставляло надежды уже в ссылке сломить меня, научить сживаться с несвободой, научить терпеть унижение личного достоинства. Но, как и в Чистопольской тюрьме, мне удалось исправить мир собственными силами...

Я потребовал приобщить к материалам дела копии моих заявлений в сельсовет (3 штуки), в милицию (2) и в прокуратуру (1), плакат, с которым я выходил 7-го октября, я позвонил в Москву и попросил передать иностранным корреспондентам мое приглашение присутствовать на моем процессе.

Позавчера и вчера я заготавливал с бригадой Сидоренко (и с ним самим) лед на зиму. Бензопилами они резали лед на Вилюе, потом здоровенные плиты льда трактором вытягивались на берег, на берегу разбивались на куски и руками грузились в машины. Я участвовал в вытаскивании льдин на берег (надо было поддевать льдину жердями, чтобы она не подламывалась при вытаскивании трактором) и в погрузке льда на машины. Впервые за девять лет я работал физически, да на такой тяжелой работе, да на морозе в 300С. В бригаде только Сидоренко украинец, остальные татары, все приехали на Север зарабатывать деньги, оплата труда тут такая: за северные условия набавляется 0,6 от заработка на западе страны, плюс 0,8 от того же заработка за пять лет работы на Севере. В итоге труд, оцениваемый на западе страны в 100 рублей здесь (после 5-ти лет работы) оценивается в 240 рублей. Таская глыбы льда, я все шутил, что очень хотел бы все это сфотографировать, они радостно смеялись: да-а, а то ведь никто не поверит, что есть и такой труд. Но все: лед на долгую якутскую зиму (на восемь месяцев) заготовлен. Мы уже вовсю топим. Сегодня мороз в 300С и легкий ветер.

Вечером после заготовки льда я, лежа на кровати, набрасывал текст плаката, с которым собирался выйти на следующий день (т.е. сегодня) на демонстрацию (сегодня 7-е ноября – день петроградского переворота большевиков). Вечером пришел участковый инспектор ст. л-т Кривошапкин, поздравил меня с наступающим праздником, я рассмеялся, но его не поздравил. Он справился о моем здоровье, спросил как я перенес работу по заготовке льда... ему, видимо, очень хотелось спросить меня, выйду ли я завтра на демонстрацию, но он не решился. А я вышел. Я написал текст на куске материи фломастером. Вот что вышло:

Понять, что сами идеалы коммунизма неустранимо противочеловечны.

Понять, что целевое, партийное государство неустранимо противочеловечно.

Коммунисту (как и фашисту) противостоит не антикоммунист (не антифашист), а человек.

Противоположны не коммунизм и фашизм – им обоим противоположна свобода.

Понять и отринуть коммунистические идеалы, уйти от партийного государства, отстранить от власти компартию – вот путь человека. Путь, не заказанный и вчерашнему коммунисту.

Около моего плаката собрались школьники и учителя местной школы, сначала они сами вслух читали его, потом попросили прочесть меня, я прочел. Одна из учительниц спросила: "Значит, Вы против коммунизма?". Я ответил, что да. – "Почему?" – "Опыт 71-го года коммунистической жизни и размышления о ее основах убеждают меня в том, что я утверждаю в плакате". Разговор с собравшимися отвлек меня и, оглянувшись после ответа, я увидел, что слева и справа от меня стоят офицеры милиции – л-т Докторов и ст. л-т Кривошапкин, они тоже читали плакат и слушали разговор. Вся демонстрация заняла пять минут: тридцатиградусный мороз и появление милиционеров развели людей по домам. Я сунул плакат в карман и направился домой, офицеры увязались за мной, они попросили меня дать им возможность почитать плакат в спокойной обстановке, я не возражал, у меня в комнате они еще раз внимательно прочли плакат, пожелали мне здоровья и вышли. После них ко мне зашли соседи-татары и тоже ознакомились с текстом плаката, обсудили все происшедшее, посетовали, что их не было на месте событий.

Еще о пребывании в онкодиспансере. Как раз когда я там был, туда прибыл министр здравоохранения Чазов, он посетил и наше хирургическое отделение. Через несколько дней в газете "Социалистическая Якутия" появилось интервью с ним, в котором он назвал Якутский онкодиспансер "позором советского здравоохранения", заявив, что часть персонала его просто некомпетентна. Безусловно, это так и есть, но я шел на операцию спокойно: врачи, которые занимались мною, произвели на меня хорошее впечатление, а для меня мое мнение, все-таки, решающее. Это три женщины-якутки, они талантливы и любят свою работу. Первой осмотрела меня и поставила диагноз Любовь Никифоровна Коростылева, оперировали двое: заведующая хирургическим отделением Татьяна Афанасьевна Мигалкина (она ассистировала) и очень молодая и очень серьезная Людмила Алексеевна Иванова. Операция шла под местным наркозом, и я перешучивался с ними во время нее.

Условия, в которых они работают: в операционную залетают мухи, в палатах грязь, больные лежат и в коридорах. Им бы в человеческих условиях работать – строй не позволяет!

Так как всякие разные события отвлекают меня от писания, и так как я пишу медленно (потому что я помногу раз переживаю прошлое и так же помногу переживаю будущее – вместо того, чтобы писать, я ухожу в поля и там думаю, вспоминаю и переживаю в воображении свои поступки), то я решил отправлять вам неоконченные письма. Я в уме уже сложил тысячу ответов Диане на ее слова о православной службе (а я буду говорить о православии и христианстве), я скажу и об упомянутом Джоном Сахарове, наконец, я собираюсь рассказать о своих диалогах со следователем (1980 г.), о событиях во время моего пребывания в следственном изоляторе Махачкалы в марте 1987 года, ну и о многом другом. Но это потребует времени и особого настроения. Я ведь нахожусь в непрерывном взаимодействии с государством.

На этом текст письма, написанного в Якутии, заканчивается. Продолжение пишу в Махачкале. Я приехал в Махачкалу 25-го декабря 1988 года, а 25-го января 1989 года – в девятую годовщину моей демонстрации и ареста – я опять вышел на площадь с плакатом, текст которого приведен на 6-й странице. Моя жена сфотографировала несколько фаз демонстрации, дочка (8-ми лет) крутилась около нее. Довольно быстро набежал народ. Пришли и милиционеры, начали, было, свертывать мой плакат, но я его у них отобрал, да и народ выражал неодобрение действиями милиции и требовал дать всем прочитать плакат. Милиция отступилась, у меня с читателями завязалась дискуссия. Тут подходит капитан милиции с повязкой (капитан Баглеев), говорит, что он дежурный по площади, заявляет, что текст противоречит пока еще существующим законам и просит меня пройти в МВД ДАССР и разобраться: "Если окажется, что мы неправы – мы перед Вами извинимся". В МВД же была доставлена и моя жена (входя в здание МВД, я услышал взволнованный разговор группы офицеров: "Говорят, что там женщина фотографировала! Как же вы упустили женщину?! Скорее за женщиной!"). Они заманили жену в МВД, грубо обманув ее, ей сказали: "Вас зовет Вазиф Мейланов", – она и пошла. Там ее с дочкой посадили в отдельную комнату. "Где же Вазиф?" – "Он сейчас придет." Жена задала вопрос: "Я арестована? Задержана?" – "Нет". – "Тогда я пойду к Вазифу и не пускайте меня, если имеете на это право". Задержать они ее не осмелились, пытались неверно указать направление, но она услышала мой голос и вошла в дежурную часть МВД ДАССР, где я и находился.

Как только меня привели в МВД, я предъявил паспорт и заявил, что жду три часа до предъявления мне обвинения, милиция признала законность моего требования. Затем я написал заявление министру внутренних дел Дагестана: "Сегодня, в девятую годовщину моего незаконного ареста, я вышел на площадь с плакатом, в котором излагал свой взгляд на необходимые изменения в общественном сознании и общественном устройстве. Плакат мой не содержит призывов к насильственному свержению существующей администрации, а мой выход на площадь не вызвал ни малейшего нарушения общественного порядка, поэтому удерживание меня в МВД считаю незаконным и требую немедленного освобождения меня и моей семьи".

Через три часа нас всех перевели в КГБ ДАССР. Капитан КГБ принес три стула (для каждого из нас), стопку чистых листов бумаги, взял ручку, приятно улыбнулся и приготовился к долгой и продуктивной беседе. Я сказал: "Так ведь беседы у нас с Вами не получится". "Почему??!" – "Потому что я считаю КГБ противоправной организацией и с сотрудниками ее бесед не веду". Капитан, со словами "сейчас я приведу Вам лицо более компетентное", вышел из комнаты, через минуту он вернулся и заявил: "Я приношу Вам извинения за то, что Вас задержали на три часа в МВД и за то, что я задержал Вас на три минуты в КГБ. Произошло недоразумение – у нас нет к Вам вопросов..." Я взял плакат и мы (все трое) вышли на улицу и пошли домой.

Я вышел, так как считаю, что без понимания того, о чем я пишу на плакате, страна обречена на новое тридцатилетие зряшного опыта, затем я имел целью показать, кто же кого перевоспитал – я ли государство или государство меня – и тем разбить лживый коммунистический тезис, что личность меньше государства, меньше народа, что человек должен ориентироваться на оценку общества или государства и подставляться под эту оценку. Когда люди, способные стать исправителями общества, ориентируются не на абсолютные, а на относительные критерии, поклоняются мнению большинства, ищут человеческого одобрения и его считают свидетельством правоты и правильности жизни, общества падают и разрушаются, и то же начинает угрожать человечеству. Надо уметь противостоять людскому мнению, мнению всех, но нельзя терпеть, чтобы паразитировали уже и на этом противостоянии всем, уже и таким извращенным способом добывая все ту же, пуще всего желаемую, людскую хвалу. Это зло, но это есть и неизбежно будет: в тюрьме я говорил сокамерникам, что открыл закон философской степени общности: "Паразитировать, оказывается, можно на всем". Вчерашние оппозиционеры, пользуясь подготовленным ими же изменением общественного сознания, начинают жадно собирать урожай общественного признания, перестают быть обновителями жизни, тогда как задача человека идти вперед к новым пониманиям и к новым ценностям, опять оставаясь в меньшинстве, быть может, в одиночестве.

Избегли указанного мной соблазна, скажем, Бунин, Достоевский, Толстой, Торо, Фолкнер, а впали, из сегодняшних, например, Габриэль Маркес и Грэм Грин. Да, забыл в список первых внести любимого мною М.Булгакова.

Несколько слов о Щаранском и Сахарове.

Мне не очень понравились слова Щаранского о том, что он собирается вспоминать свое тюремное прошлое неизменно с улыбкой.

Вернувшись из тюрьмы 1-го июля 1985-го года в зону ВС-389/35 и попав 10-го июля в барак ШИЗО – ПКТ, я застал там Щаранского, В.Смирнова и Б.Грезина, но я застал там и рабство египетское: обстановка в бараке была неизмеримо тяжелей, чем в 82-м году, когда я из него уезжал в тюрьму. В 82-м в ШИЗО давали читать книги, газеты, журналы – в 85-м уже нет. Из комнаты надзирателей, в которой у меня начали отбирать книги, я крикнул Щаранскому (я знал, что он в ПКТ): "Толик! Что тут у вас происходит?" Он ответил: "Да, Вазиф, теперь тут такие порядки, привыкай". Мой ответ, надеюсь, не обманул его ожиданий: "Ну нет, не привыкать я буду, а ломать эти порядки!" В тюрьме за невыполнение нормы особо не преследовали, в колонии-35 в 85-м году майор Осин ввел новый порядок: за какое бы то ни было недовыполнение нормы -карцерное питание. В тюрьме Щаранский вязал одну сетку при норме 8 сеток в день, в бараке ШИЗО-ПКТ в 85-м году он шил все 300 сумок – выполнял норму на 100%. Так как с рубежа невыполнения нормы они его сдвинули, то, естественно для себя, коммунистическое насилие попыталось духовно сломить его – они стали сажать его в карцер за то, что он не так представился, а надо было: "осужденный по таким-то и таким-то статьям Щаранский явился", за то, что он к прапорщику, постоянно ему тыкающему, тоже обратился на ты, за то, что он громко разговаривал с соседом по камере и т.д. и т.п. Рабство египетское! Палач Осин, держа Щаранского и в ШИЗО, и в ПКТ, начал ставить его в пример остальным обитателям барака! Много ль тут смешного?

Как-то его вызвали в комнату прапорщиков майор Осин и подполковник Хорьков. В ответ на очередную наглую придирку последних, Щаранский ответил: "Но я же работаю, норму выполняю..." Не вижу оснований вспоминать этот разговор с улыбкой.

Я излагаю новым обитателям ШИЗО-ПКТ мотивы своего отказа от работы. Щаранский после моего выступления выкрикивает: "Такая позиция для меня неприемлема!" Его слова, конечно, немедленно стали известны Осину (ведь наш разговор слышал и прапорщик), и Осин говорил мне потом с довольной улыбкой: "Ну что, Мейланов, не поддерживают Вашу позицию заключенные, вот и Щаранский с Вами не согласен..." Много ль тут поводов для улыбок?

Коммунистический режим неизбежно враждебен личности, неизбежно ставит целью духовное уничтожение личности. Щаранский говорил мне, что кто-то из тюремных чинов в беседе с ним сказал ему: "Героев мы не выпускаем!" Отказ от прямой конфронтации с минотавром, думаю, был одним из условий досрочного освобождения Щаранского ("для меня эта позиция неприемлема!" Да почему ж? Да потому, наверное, что его ждет могущая иначе его не дождаться мать. Так бесчеловечие пользуется человеческим в своих целях.)

И еще одно соображение. Ведь умирали люди. Я был последним из политзаключенных, кто видел и беседовал с Юрием Кукком (октябрь 1980 г.) и с Анатолием Марченко (август 1986г.), оба умерли на голодовке. Вспоминать об этом непременно с улыбкой?

В приводимых вами словах из его интервью мне чудится налет суперменства, а я люблю эту философию только в ковбойских фильмах. Когда дело доходит до экзистенциальных вопросов, ковбои отходят во вторую шеренгу. Мир так устроен, что для победы над злом надо решиться на смерть, на меньший уровень противостояния зло не соглашается, а это уровень Христа и тут далеко не все вспоминается с улыбкой.

В целом, я о Щаранском исключительно высокого мнения. Он более, чем кто другой соглашался с моими взглядами и одобрял мою позицию. Мы говорили с ним, неизменно занимаясь выяснением взглядов и позиций, я вспоминаю эти разговоры с удовольствием.

Он делился со мной в карцере последним (две недели мы сидели в одной камере ШИЗО, но он работал, а я нет, и потому еды у него было больше). Он всегда переживал за меня. Сижу один в камере, и вдруг оживает стена – это Щаранский азбукой Морзе отстукивает мне сообщение о том, где и что он спрятал для меня из еды и чтения – ведь лишали меня воспитатели человечества и еды, и чтения – во что бы то ни стало надо было им сломить открыто неповинующегося насилию. А помогал мне (в ШИЗО 85-го года) только сам недоедавший Щаранский. 10-го декабря 85-го года он объявил однодневную голодовку протеста "против пыток голодом применяемых к Мейланову" – зачитал вслух свое заявление. 4-го декабря тюремщики завели его в мою камеру (как выяснилось всего на сутки), они надеялись, что я, шестой месяц сидящий в карцере, сурово приму его, работающего и питающегося поэтому лучше. Я улыбнулся, и мы обнялись. Мы заговорили. Свой относительный компромисс он объяснял историей, и потому традицией, евреев – они бы не выжили как народ, если бы не умели уступать, идти на компромисс. Как-то, продолжая этот вечный спор, он сказал мне: "В конце концов ведь правильно говорят, что политика -это искусство возможного". А я вот так не думаю. Я тоже всегда нацелен на (в том или ином смысле) конечный результат, но на результат, который политикам кажется невозможным, а потом вдруг в результате моей позиции становится возможным.

В этом смысле я бы назвал политику искусством невозможного.

Отличались наши позиции и по отношению к этой стране. Он считал для себя необходимым заниматься своей страной, ее проблемами, я говорил, что раковая опухоль, поразившая эту страну, угрожает всему человечеству, что бороться за выживание человечества – значит бороться за уничтожение коммунизма, бороться с выращенной в этой стране породой псевдо-людей с их псевдо-моралью, псевдо-искусством, псевдо-философией, псевдо-законностью, псевдо-жизнью, псевдо-всем. Где бы я ни был, я буду заниматься Россией, русской идеологией, идейным уничтожением коммунизма, говорил я, и тебе, решая проблемы Израиля, не избегнуть столкновения с коммунизмом, с необходимостью осмысления русской истории.

На мой взгляд, Щаранский слишком большое значение придает доводу силы, аргументации большинством (результат принципа "политика – искусство возможного"). Мне же для приведения доводов достаточно меня самого. Большинство для меня не аргумент – аргументом может быть только спор по существу. Я призывал опираться на правоту, а не на столь увлекательные соображения о расстановке сил. Я говорил: как только вы стали на путь расчета вариантов того, что думают и что собираются делать тюремщики в Чистополе и Кремле, так вы уже управляетесь ими, у них появляется средство влиять на вас, а я не принимаю в расчет их ходов, не думаю о них, и это ставит палачей палачами, а не партнерами в шахматной игре. Когда меня спрашивали что бы мог значить тот или иной ход тюремщиков, я всегда отвечал: я этим не интересуюсь: зачем мне – ведь мои действия от их ходов не зависят. Но измученным изоляцией, голодным, с издерганными нервами людям было трудно принять эту позицию. Они жадно думали о возможных ходах тюремщиков – это давало пищу для ума, для столкновения мнений, для разговора – ведь все это так необходимо в изоляции для душевного, для нервного равновесия.

Щаранский считал себя пленником: "Я не собираюсь ничего менять в этой стране, я желаю только, чтобы тем, кто не хочет жить в ней, разрешали уезжать. Ты, вот, считаешь важнейшим правом свободу слова, а я свободу выезда". Я же объявлял себя не пленником, а воителем. Я говорил, что свобода слова средство для решения всех вопросов, в том числе и свободы выезда, он отвечал, что свобода слова все-таки внутреннее дело страны, а свобода выезда – нет: лишение права на выезд затрагивает интересы других стран, никакой народ не имеет права запрещать покидать себя.

Эти разговоры и эти позиции и привели к подвижке в вопросах свободы слова и свободы выезда – все начинается с тюрьмы, с невидимого миру противостояния злу.