Текст книги "Рыцарь бедный"

Автор книги: Василий Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Стейниц, по его словам, «рассмотрел два варианта из огромного алапинского анализа, они ему не понравились, и он за недостатком времени не счел нужным рассматривать весь анализ». Надо, однако, отметить, что Стейниц все же внял предостережениям недругов Чигорина и ни разу не применил в матче-реванше не оправдавшую себя ранее собственную систему защиты в гамбите Эванса, но зато дважды испробовал проанализированную Алапиным систему Сандерса. Одну из таких партий Стейниц проиграл, другую свел вничью.

Конечно, посылка Алапиным Стейницу детального анализа актуального варианта могла при случае оказаться ценной помощью чемпиона мира, и это произвело и в Гаване и во всем мире отвратительное впечатление.

Чигорин писал из Гаваны еще до начала матча издателю «Шахматного журнала» в Петербурге Макарову:

«Здесь в Гаване поступок Алапина заклеймили, считают изменою своему отечеству (если таковое он признает). В данном случае можно, до некоторой степени, применить его поступок к войне, когда за выдачу неприятелю планов кампании изменников казнят. В шахматной войне, конечно, применимо нечто другое. Но будьте уверены, что трудом, да еще „обширным“, как заявляет Шифферс, Стейниц едва ли воспользуется, несмотря на хвастливое уверение Алапина, что он разрешил категорически спорный вопрос. Еще не родился человек, который мог бы с положительностью неопровержимо доказать, в чью пользу гамбит Эванса».

Из этого письма, в котором сквозит гнев патриота и презрение знатока к плохому гражданину и плохому теоретику, видно, насколько Чигорин был уязвлен предательством Алапина. Несомненно, это повлияло и на настроение Чигорина в Гаване.

Сам «виновник торжества» оправдывался с удивительным бесстыдством. Алапин заявил, что он уже семь лет состоит в постоянной переписке со Стейницем как постоянный подписчик журнала чемпиона мира, косвенно признав таким образом, что он и раньше информировал Стейница о свойствах русского маэстро. По поводу посылки анализа в Гавану Алапин издевательски указал, что тотчас после отъезда Чигорина на Кубу он прочел лекцию о рекомендуемой им системе защиты в созданном им «античигоринском» шахматном клубе и что, дескать, сторонники Михаила Ивановича могли прийти на лекцию, записать варианты и переслать их Чигорину.

Конечно, такие смехотворные оправдания никого не удовлетворили, так как самый факт помощи Алапина иностранному чемпиону мира против гениального соотечественника, борющегося за шахматную корону, явился позорным поступком, продиктованным завистью, и именно так он был расценен русской и зарубежной печатью.

Инцидент получил, например, забавное отражение даже на страницах московского юмористического журнала «Будильник». На рисунке был изображен Чигорин, взбирающийся вверх по приставленной к стене лестнице, символизировавшей путь к мировому первенству, и боров, подкапывающий землю под нижней ступенькой лестницы. Надпись гласила – «Доморощенный подвох».

Юмористическая печать того времени вообще интересовалась шахматными соревнованиями. В петербургском журнале «Стрекоза» в тот же период появился шарж с подписью «Борьба шахматных великанов. Чигорин и Стейниц». На шахматном поле с расставленными вперемежку фигурами Чигорин в рыцарской броне с копьем в руках наступал на Стейница, оборонявшегося щитом и также направлявшего свое копье в грудь русского маэстро.

Как же протекал матч?

Начал борьбу Чигорин красивой победой, предприняв очень далеко рассчитанную жертву коня, которая затем чуть ли не полвека служила предметом оживленных споров аналитиков. На 19-м ходу была осуществлена жертва, а на 31-м ходу Стейниц сдался.

К сожалению, у Чигорина потом начали болеть зубы и одна из партий была даже им перенесена на другой день. Из следующих пяти партий он две проиграл и сделал три ничьих – небывалый дотоле случай в его практике. Ничьих он не любил, как черт ладана!

В следующих четырех партиях, когда полегчало с зубами, он добился трех побед при одной ничьей, завершив первую половину матча со счетом 6:4.

Однако во второй половине матча погода, которая вначале была сравнительно прохладной, сменилась жарой, и это сразу отразилось на качестве игры Михаила Ивановича. Он стал часто допускать ошибки, а то и прямые просмотры, а на финише матча их количество еще увеличилось. Стейниц же играл очень выдержанно, осторожно и полностью отказался от всяких спорных дебютных экспериментов, характерных для его предыдущих матчей. Он превосходно использовал ухудшение спортивной формы партнера, и во втором десятке партий матча выравнял счет: +8, –8, =4. Любопытно как показатель снижения выдержки Чигорина, что в этой серии не было уже ни одной ничьей!

Исход напряженной двухмесячной борьбы решили три последние партии. Двадцать первая партия матча, которую Чигорин, не то желая творчески польстить чемпиону мира, не то в виде неуместной спортивной бравады, начал гамбитом Стейница (началом ненадежным и некорректным и главное – детально знакомым противнику!), закончилась вничью.

Двадцать вторую партию Чигорин играл ниже всякой критики. На девятом ходу в хорошо известной позиции ферзевого гамбита он «зевнул» пешку, через несколько ходов потерял фигуру и после длительного сопротивления сдался. Счет матча стал +9, –8, =5 в пользу Стейница. Показательно для характеристики тонкого спортивно-психологического подхода чемпиона мира к противнику, что в начале матча он ни разу не избирал ферзевого гамбита, но на финише применял его в восемнадцатой, двадцатой и двадцать второй партиях, причем во всех трех встречах одержал победы! Чигорин разыгрывал ферзевый гамбит гораздо лучше, чем в матче 1889 года, но потом – в поздней стадии дебюта и в миттельшпиле – допускал просмотры и вообще играл необычайно вяло и пассивно.

Наблюдать за двадцать третьей партией матча пришла огромная толпа гаванских любителей. Темпераментные кубинцы заключали пари об исходе этой встречи. Все понимали, насколько важно Чигорину выиграть партию. Тогда начался бы новый короткий, решительный матч до трех выигранных партий.

Чигорин блестяще вел атаку и уже к 27-му ходу добился выигрышной позиции. Но в дальнейшем он очень волновался и дважды упустил форсированный выигрыш, хотя и при этом сохранил решающий материальный перевес – лишнюю фигуру. Но позиция была очень острая, и чемпион мира продолжал сопротивление в расчете на счастливую случайность. Но произошло нечто еще более невероятное, о чем красочно рассказал в корреспонденции из Гаваны кубинский маэстро Васкес:

«Едва ли мы сможем когда-нибудь забыть этот роковой момент! Больше тысячи зрителей присутствовало на двадцать третьей партии. Все оживленно обсуждали блестящую кампанию Чигорина и ожидали, что Стейниц вот-вот сдаст партию. И вдруг началось необычайное волнение! Публика повскакала с мест, увидев, что русский маэстро, нервный, с изменившимся лицом, в ужасе схватился за голову. Без всякой необходимости он отвел слона, защищавшего его короля от мата.

– Какая жалость! – повторяли сотни голосов. – Какой досадный конец великолепного матча на мировое первенство!»

Окончательный итог матча стал +10, –8, =5 в пользу Стейница.

Чигорин упустил последний, неповторимый шанс стать чемпионом мира. Чемпиону мира было уже 56 лет, и матч с Чигориным явился последним соревнованием, в котором Стейниц играл в полную силу. Да и сам Чигорин тоже был немолод, а ведь уже вырастала новая плеяда молодых даровитых претендентов на мировое первенство, с которыми он встретился три года спустя.

Стейниц характеризовал матч как свою «пиррову победу». После нее он отклонил предложение Чигорина приехать в Петербург, где они могли бы встретиться в нормальных климатических условиях, но на радостях предложил провести матч-реванш по телеграфу теми же дебютами, что в первом телеграфном матче 1891 года. Чигорин согласился. К несчастью, у Стейница в конце 1892 года внезапно умерли жена и восемнадцатилетняя дочь. Чемпион мира, конечно, был настолько потрясен, что долго не мог думать о соревнованиях и взял назад вызов, брошенный Чигорину. Эта потеря тяжело отразилась на классе игры Стейница и даже на его литературной деятельности. Перестал выходить его шахматный журнал, и Стейниц не стал продолжать столь интересно начатое «Современное шахматное руководство». Вскоре закрылся и шахматный отдел, который чемпион мира вел в распространенной нью-йоркской газете.

Стейниц уже никогда не подымался до прежней спортивной и творческой высоты, что ясно проявилось в его очередном матче на мировое первенство в 1894 году против Ласкера.

Моцарт, побежденный Сальери

Окончив свое последнее соревнование со Стейницем, Михаил Иванович тепло распрощался с кубинскими друзьями и отправился домой – как всегда, через США. Торопиться особенно было некуда, и он осуществил свое давнишнее намерение – принял приглашение поехать на гастроли в Новый Орлеан, родной город гениального Морфи. Он хотел подробно разузнать о последних годах жизни и печальной судьбе американского шахматиста, но родственники Морфи – эти воинствующие мещане – замкнулись, как улитки в раковине, и не пожелали беседовать с «шахматным профессионалом» – даже знаменитым. Ни рукописей Морфи, ни писем, ни шахматных книг, оставшихся после него, Михаилу Ивановичу раздобыть не удалось.

Чигорин сыграл несколько показательных партий с местными шахматистами, увидевшими в лице русского маэстро как бы воскресшего земляка, и провел три сеанса одновременной игры.

В апреле 1892 года Чигорин вернулся в Петербург.

Встреченный корреспондентом «Нового времени», Михаил Иванович дал такое правдивое объяснение своей неудаче в борьбе за шахматную корону:

«По совести вам скажу, что только благодаря климату я проиграл матч со Стейницем. Под конец я играл наполовину больным. После матча все мои костюмы висят на мне, как на вешалке. Матч был проигран последней партией, когда у меня была лишняя фигура и мое положение было выигрышным. Только до крайности утомленный, я мог в такой позиции допустить сделать себе мат в два хода».

О тяжелой для него потере полутора тысяч рублей как части матчевой ставки, покрытой из личных средств, Чигорин даже не упомянул! Он был горд и искал только творческого сочувствия, но не просил материальной помощи.

Любопытно, что мировая шахматная печать и после поражения Чигорина отнеслась к нему очень благосклонно, объяснив (ошибочно) проигрыш в матче принципиальным превосходством «новой» школы, возглавляемой Стейницем.

Сам Чигорин в 1903 году – уже после смерти Стейница – в беседе со своим другом Шабельским гораздо глубже и объективнее оценил значение своих матчей с чемпионом мира, остановившись лишь на чисто творческой стороне соревнований.

«Стейниц, несомненно, был гениальный шахматист и, что я больше всего уважаю в нем, высоко оценивавший шахматы именно как искусство. Но вместе с тем он, когда садился за доску или писал о шахматах, отвлекался в сторону их научной трактовки. Двойственность эту он сам признавал, объяснив ее тем, что всякое искусство должно иметь научный фундамент. Что ж, пожалуй, он прав и тут, но ведь если шахматист, выступающий в состязаниях, постоянно будет отвлекаться мыслью о фундаменте, то когда же он даст самое здание? Борьба с ним за шахматной доской заставляла меня переживать и минуты высокого наслаждения и периоды упадка духа. Стейниц, несомненно, один из величайших шахматистов, до сих пор появлявшихся; но в нем мне лично несимпатичен преувеличенный догматизм. Я хотел в борьбе против него показать, что можно противопоставить его утрированной солидной позиционности элементы, более свойственные искусству; свою личную трактовку положения, интуицию, – фантазию наконец. Это мне не удалось, по крайней мере, не вполне удалось. Наши три матча дали Стейницу 20 очков против моих 16. Но разве все дело в очках? Я считаю, что мы со Стейницем представляем собой просто два разных направления в нашем искусстве. И если бы это не звучало как преувеличение, я сказал бы, что он напоминает Сальери, тогда как мне хотелось бы быть Моцартом».

Трудно найти более удачное сравнение! Именно Моцарт, образ которого и нам и Чигорину близок по гениальной «маленькой трагедии» Пушкина, наиболее подходящ (не по внешним обстоятельствам, а по духовной сущности человека, беззаветно преданного искусству) для характеристики Михаила Ивановича!

Для Чигорина шахматное искусство было всем, как музыка для Моцарта, и если Чигорин при его огромном даровании не стал чемпионом мира, то это объясняется не шахматными причинами, а чисто спортивными недостатками, тяжелыми условиями жизни и детской непрактичностью великого русского шахматиста.

Нервный, переутомленный, издерганный, всегда нуждавшийся в деньгах одиночка, недооценивающий значение психологического подхода к противникам и «специальной подготовки» к соревнованиям, чуждый спортивных расчетов, не заботящийся о своем расшатанном здоровье, а щедро расточающий силы в любой матчевой, турнирной, гастрольной, гандикапной партии в поисках красивых комбинаций и изящных маневров, доверчивый и бесхитростный – таков был Чигорин.

Чигорину в матчах со Стейницем определенно не хватало профессиональной хватки, психологических навыков и специальной тренированности, которыми обладал его мощный соперник, всю жизнь кочевавший из страны в страну, игравший в турнирах и матчах с противниками всех стилей и темпераментов. Поэтому, будучи блестящим шахматным творцом и мыслителем, Чигорин почти всегда был в худшей, чем его противник, спортивной форме.

Всего оба великих соперника сыграли между собою пятьдесят девять партий (не считая игранных по консультации с другими маэстро). Стейниц выиграл двадцать семь партий, Чигорин двадцать четыре при восьми ничьих. Результат почетный для обеих сторон!

Странно не то, что Чигорин не стал чемпионом мира, поражает другое: каким образом при таких тяжелых условиях жизни, как у Чигорина, в обстановке зависти и интриг, при плохом здоровье и постоянной нужде Чигорин без всякой помощи и поддержки все же смог выбиться в число лучших шахматистов мира, завоевать ряд призов в международных турнирах, в течение четверти века быть фактическим чемпионом России и любимцем всего шахматного мира. Вот это удивительно и доказывает все величие русского шахматного Моцарта!

Глава седьмая
На вершине славы

Матч с шахматным кронпринцем

По возвращении в Петербург жизнь Михаила Ивановича вошла в обычную трудовую колею. Он много работал в шахматном отделе «Нового времени», где детально прокомментировал партии матча со Стейницем, сотрудничал в московском журнале «Шахматное обозрение», руководил шахматным клубом и выступил там в сеансе одновременной игры вслепую. Тогда же русский маэстро получил вызов на матч от чемпиона Германии Зигберта Тарраша, готовившегося к борьбе за мировое первенство и не сумевшего пройти мимо Чигорина как своего основного конкурента.

В предыдущие годы Тарраш добился крупных успехов, взяв подряд три первых приза на международных турнирах в Бреславле в 1889 году, в Манчестере – в 1890 году и в Дрездене в 1892 году, причем рекламировал себя как рьяный последователь Стейница.

Тарраш так лестно, хотя крайне субъективно, охарактеризовал значение чемпиона мира:

«Морфи и Цукерторт были очень крупными талантами, но гениальными их назвать нельзя. Стейниц же – создатель нового, гений. Научился он лишь тому, чему может научиться любой игрок второй категории, – все остальное в себе создал он сам. Вся современная система игры – дело его рук. И если он в практической игре и уступает Морфи и Цукерторту 1883 года, то тем более он их значительно превосходит как шахматный мыслитель».

Польщенный старик не остался в долгу и заявил, что «Тарраш, может быть, величайший шахматный гений, который когда-либо существовал». Очевидно, Стейниц рассматривал Тарраша как своего рода наследника шахматного престола. Тот и держал себя, как шахматный кронпринц, – надменно и гордо. В 1892 году тридцатилетний Тарраш был в расцвете сил. Он только что отклонил вызов на матч, полученный им от Эммануила Ласкера, разгромившего в матчах и турнирах всех английских маэстро, в том числе без единого поражения знаменитого Блекберна и «всухую» (+5, –0, =0!) опытнейшего Берда.

«Поскольку в шахматном мире есть сейчас несколько шахматистов, превосходящих своими успехами английские победы Ласкера, – осадил Тарраш зарвавшегося, по его мнению, молодого человека, – я думаю, что, приняв вызов Ласкера, поступил бы по отношению к ним неправильно… Если Ласкеру хотелось испытать свой класс игры, он не должен был уклоняться от участия в Дрезденском турнире, где получил бы возможность помериться силами со многими шахматистами, а также со мною. Ласкер этого не сделал и теперь должен пенять на себя».

Однако Ласкер не стал «пенять» на себя и даже на Тарраша, а продолжал свой славный путь, отправившись за океан. В Америке он победил ряд кубинских и американских мастеров и взял первый приз на сильном турнире в Нью-Йорке, выиграв все тринадцать партий, после чего послал вызов самому Стейницу на борьбу за шахматную корону.

Стейниц, несмотря на преклонный возраст, никогда не уклонявшийся от борьбы и не имевший ясного представления о подлинной, могучей силе нового претендента, поднял брошенную перчатку, но назначил ставку в пять тысяч долларов – самую большую за всю его карьеру чемпиона мира.

Однако Ласкер был великим практиком не только в шахматах и хорошим психологом не только в стенах университета. Он в своих публичных заявлениях постарался задеть самолюбие Стейница, чтобы чемпион мира сам стремился к матчу с ним.

Ласкер в таком чисто американском, саморекламном стиле ответил интервьюеру газеты «Чикаго геральд», который спросил его: «Надеетесь ли вы победить Стейница?» – «Несомненно! – воскликнул Ласкер. – Неужели иначе бы я рискнул пятью тысячами долларов и своей шахматной репутацией? Я сознаю, что мне предстоит труднейшая борьба, и, чтобы победить Стейница, мне придется напрячь все свои силы, дабы играть лучше и глубже, чем до сих пор, обдумывать свои комбинации. Я прекрасного мнения об искусстве Стейница. Знаю, что мне трудно будет отвоевать у него звание чемпиона мира, которое он с такой честью защищал более четверти века (Ласкер исчислял срок первенства Стейница не с 1886 года, когда тот был провозглашен чемпионом мира, а с момента его победы в 1866 году над Андерсеном, считавшимся лучшим шахматистом мира. – В. П.). Тем не менее я достаточно уверен в себе, чтобы взяться за это. Думаю, что предстоящий матч будет самым значительным из всех состоявшихся до сих пор. Я сделаю все возможное, и будущее покажет, довольно ли этого, чтобы выйти победителем.

Я хочу подчеркнуть, – продолжал Ласкер, – что я еще никогда не выказывал своей игры в полном блеске, потому что мне ни разу не пришлось употреблять особых усилий, чтобы побеждать тех маэстро, с которыми мне пока что довелось встретиться. Я вполне согласен, что Стейниц сильнее их всех, но тем не менее уверен, что разобью его в матче. У меня, может быть, окажется в запасе такой сюрприз, который удивит и Стейница и весь шахматный мир, и все удивленно раскроют глаза. Вопрос моего самолюбия стать чемпионом мира, и если состоится матч со Стейницем, оно будет полностью удовлетворено».

Стейниц очень рассердился, прочитав это и другие интервью, данные в столь же самоуверенном тоне. Он согласился и на уменьшение ставки, так как Ласкер не сумел обеспечить первоначальной суммы, и на то, чтобы матч проходил в различных городах США, а не на Кубе, чего избегал не без оснований осторожный Ласкер, побывавший в Гаване и боявшийся тропического климата.

Старый чемпион был горд, великодушен, уверен в себе и попался в ловушку хитрого претендента. Матч протекал с 15 марта по 26 мая 1894 года в Нью-Йорке, Филадельфии и в Монреале (Канада) и закончился убедительной победой Ласкера со счетом +10, –5, =4.

Вернемся к Таррашу. Забегая вперед, отмечу, что в дальнейшем ему пришлось шестнадцать лет добиваться организации матча на мировое первенство против Ласкера, и в 1908 году уже тот поставил его на место, выиграв матч у Тарраша с подавляющим преимуществом (+8, –3, =5). Зазнайство в спорте к добру не ведет!

Тон ответа Тарраша на вызов Ласкера ясно показывает, какого преувеличенного мнения он был о себе. И то, что чемпион Германии поспешил сам вызвать на матч Чигорина, показывает, каким огромным авторитетом за рубежом пользовалось имя русского маэстро.

Упомяну еще один случай, подтверждающий колоссальное самомнение Тарраша даже в значительно более поздний период, когда на мировой шахматной арене появилось много новых имен. В конце девятисотых годов немецкого чемпиона вызвал на матч молодой талантливый австрийский маэстро Георг Марко. Тарраш не просто «отбрил» его, как ранее Ласкера, а поставил оскорбительное, граничащее с издевательством условие: в матче будет сыграно всего восемь партий, и Тарраш дает Марко четыре очка вперед. Проще говоря, для победы в матче Марко достаточно было бы сделать лишь одну ничью. Впрочем, у Тарраша не было никаких шансов выиграть матч «всухую» – все восемь партий, так что его ответ на вызов был чистейшим блефом.

Марко, конечно, издевательских условий зазнавшегося немецкого чемпиона не принял, так как «выигрыш» им матча при форе в четыре очка сделал бы его посмешищем в глазах шахматного мира, на что и рассчитывал Тарраш.

Самовлюбленность Тарраша, его наглое пренебрежение к коллегам по шахматной доске, его вечное саморекламирование претили скромному и объективному Михаилу Ивановичу, равно как и сам стиль игры немецкого шахматного «кронпринца». Мы знаем, что другого своего оппонента – Стейница, стоявшего на тех же теоретических позициях, что и Тарраш, русский маэстро очень уважал как человека, ценя в нем родственный критический ум, бескорыстную любовь к шахматам, спортивную принципиальность. Стейниц, как и Чигорин, был неустанным «искателем истины» – сомневающимся, экспериментирующим, проверяющим самого себя.

Тарраш же никогда ни в чем не сомневался и все свои теоретические высказывания считал «последним словом шахматной науки», а себя – непогрешимым шахматным папой римским. Апломба, самоуверенности (точнее – самонадеянности), чванства «почтенного доктора», как его иронически называл Чигорин, он не выносил. Но еще больше Чигорину не по нутру были догматическая устремленность Тарраша к мертвой, сухой маневренной игре, лишенной блеска, и принципиальное отрицание творческого риска.

Шпильман так образно охарактеризовал стиль игры Тарраша: «Едва прямой атакующий стиль уступил место позиционному, как появился Тарраш с проповедью „новых принципов“ борьбы. Если проследить эти принципы по партиям самого Тарраша, то станет ясно, что в них нет духа атаки. Медленно, страшно медленно, как бы подкрадываясь, движутся шахматные войска в бой. Их девиз: уклоняться, где только возможно, от открытой борьбы и лишь осаждать противника, блокировать и ждать, пока истощатся его жизненные средства, пока выйдут „вода и воздух“, и тогда его медленно задавить. Этот таррашевский метод игры долгое время пользовался чрезвычайным успехом. Противники или теряли терпение и истекали кровью в несвоевременных вылазках, или оставались пассивными и подвергались абсолютному зажиму».

Тарраш был плодовитым шахматным литератором, автором популярных книг «300 шахматных партий» (самого Тарраша с начала его шахматного пути и до 1894 года) и «Современная шахматная партия» (216 партий ведущих шахматистов начала XX века, из них свыше 50 партий самого Тарраша!). Кроме беззастенчивых самовосхвалений, эти сборники содержали много абстрактных, догматических рассуждений, подобных тем, которые Чигорин сурово критиковал.

«Так называемая „новая школа“ шахматной игры с ее стремлениями вырабатывать общие принципы игры на основании отвлеченных рассуждений о сравнительной силе фигур и пр. вызвала и новые приемы комментирования партий, – писал, например, Чигорин в шахматном отделе „Нового времени“ 3 июня 1891 года. – В прежнее время комментаторы (например, Андерсен, Нейман, Цукерторт и др.) при обсуждении того или иного положения партии приводили варианты, доказывающие преимущество данного хода перед другими, и вообще стремились разъяснить игру практически. В наше время являются комментаторы, для которых на первом плане стоит не анализ данного положения, а отвлеченные рассуждения о сравнительном достоинстве ходов, часто совсем независимо от положения партии. Такое направление усвоено новым редактором „Дейче шахцайтунг“ Таррашем, который посвящает иногда одному какому-либо ходу целый столбец своих рассуждений. О характере их можно судить по следующему примеру…»

И дальше Чигорин убедительно, на конкретных вариантах, доказывает надуманную абстрактность и ошибочность анализов Тарраша.

Глубоко претила Чигорину деляческая практичность Тарраша. Критикуя короткую гроссмейстерскую ничью после десяти (!) ходов в партии между Вальбродтом и Таррашем, Чигорин пишет: «Отсутствие изобретательности у многих нынешних игроков отчасти можно объяснить их желанием прежде всего играть на ничью… Другая короткая партия, признанная ничьей на двенадцатом ходу, была между Таррашем и Мэзоном».

Скромного, непретенциозного русского шахматиста должна была раздражать и наигранная авторитетность манер Тарраша, которая бросалась в глаза даже при самом коротком знакомстве. Вот как описывал Тарраша драматург Г. Ге: «Сидит „доктор“ Тарраш из Нюрнберга. Это „доктор“ неизменно сопутствует Таррашу и на картоне (обозначавшем место за шахматным столиком. – В. П.), и на карточках, и в разговоре. Доктор Тарраш средних лет, рыжеватый, с оскалом желтых крепких зубов, подстриженной бородкой, в пенсне; он имеет несомненную претензию на фатовство. В белом кепи с желтым околышком, в желтых туфельках, из-за которых выглядывают веселенькие носки, он ходит, подрагивая на ногах, с видом самоуверенным и довольным. Доктор Тарраш считается ученым игроком, и его голос на собраниях шахматистов всегда принимается, как авторитетный».

Отмечу кстати, что ходовая приставка «доктор» за границей вовсе не обозначала, как у нас, лицо, защитившее диссертацию на получение ученой степени «доктор» по данной отрасли науки, а значило лишь то, что человек имеет высшее образование, то есть окончил институт или университет. Тарраш в этом смысле не был деятелем науки, а был обычным немецким вольнопрактикующим врачом.

В расцвете славы Чигорина он к нему относился и лично и в печатных отзывах с большим почтением. Но под конец жизни великого русского шахматиста, когда успехи того померкли, подавлявшаяся годами Таррашем зависть всплыла наружу в виде явной враждебности. Тарраш стал всячески принижать значение русского чемпиона в редактируемом им немецком шахматном журнале и в своих книгах. Достаточно сказать, что в своей «Современной шахматной партии» Тарраш не дал ни одной победной партии Чигорина, хотя даже в девятисотых годах у Чигорина было много блестящих партий (например, на гамбитном турнире в Вене 1903 года или на турнире в Кэмбридж-Спрингсе 1904 г.), но зато поместил пять партий, проигранных Чигориным, в том числе с Берном, которую смертельно больной Чигорин проиграл после серии грубых промахов белыми уже на четырнадцатом ходу. Привел Тарраш свою «блестящую победу» над Чигориным за несколько месяцев до смерти великого русского шахматиста. Это было настоящее ляганье мертвого льва – книга Тарраша вышла четыре года спустя после смерти Чигорина.

Как бы то ни было, в 1892 году Тарраш великодушно соизволил признать Чигорина равным себе, понимая, насколько матч с русским чемпионом поднял бы в случав успеха его авторитет. Но после вызова Тарраша прошло почти полтора года до осуществления матча. Шли длительные переговоры: где быть соревнованию?

Предложил свои услуги неизменно симпатизирующий Чигорину Гаванский шахматный клуб. Немцы хотели, чтобы матч происходил на родине их чемпиона. Чигорин же, учтя печальный опыт игры на Кубе, настаивал, чтобы матч проходил в Петербурге, брался обеспечить финансовую сторону матча. Тарраш наконец уступил, и решено было матч между чемпионом России и чемпионом Германии провести осенью 1893 года.

В ожидании матча Чигорин развил большую энергию, стремясь активизировать отечественную шахматную жизнь. В сентябре 1892 года он выехал на гастроли и Ригу, где в течение недели провел ряд сеансов, в том числе – вслепую, и сыграл с сухим счетом матч из трех партий с чемпионом Прибалтики Ашариным.

Рижская общественность восторженно приветствовала Чигорина. «Чигорин в Риге! – писала газета „Ригаер Тагеблатт“. – Это то же самое, как если сказали бы: „В Риге находится король“! Ведь Чигорин является не только шахматным королем России, которая так гордится своим соотечественником, но и международным корифеем!.. Для всех наших шахматистов посещение знаменитого русского маэстро было настоящим праздником».

Вернувшись в Петербург, Чигорин много времени посвятил реорганизации Санкт-Петербургского шахматного общества, «директором-распорядителем» коего он стал. В октябре оно переехало в новое большое помещение при сельскохозяйственном клубе.

Одно из писем Павлову содержит такую любопытную характеристику деятельности «директора-распорядителя»: «На мне лежит все: и обязанности секретаря, и казначея, и даже библиотекаря, и все работы для общего собрания с докладами, отчетами и прочее, и прочее, и устройство, наконец, двух турниров, обеда по случаю новоселья, которое еще не было отпраздновано».

Кроме того, Михаил Иванович неизменно принимал участие в соревнованиях клуба, осенью 1892 года сыграл в турнире-гандикапе и потом выиграл матч у сильного первокатегорника А. Белина, давая тому фору пешку и ход, со счетом +5, –2, =0.

Как печально отражалось длительное отсутствие Чигорина на процветании шахматного клуба, видно из его письма Павлову: «…до чего довела наше общество в мое отсутствие кучка, к сожалению, наиболее сильных игроков, превратившихся в маркеров биллиардной и шахматной игры… Я оставил общество, едучи в Гавану в октябре, при 130 членах, вернувшись, нашел только 68. Мой шахматный авторитет спас дело. Будь я слабее или равной силы с этой кучкой, ничего бы не поделал».

Как раз в этот период Павлов пытался создать в Москве шахматное общество наподобие чигоринского шахматного клуба и обратился к Михаилу Ивановичу за советом.

Чигорин ответил ему письмом, в котором дал ряд советов, основанных на собственном горьком организаторском опыте. Но он не ограничился одними советами. Получив приглашение Павлова приехать на рождественские каникулы в конце 1892 года на гастроли в Москву, Михаил Иванович немедленно ответил согласием, причем в ответном письме не ставил никаких денежных условий, а заботился лишь о том, чтобы не пострадали петербургские шахматные дела: партия по переписке с парижскими шахматистами, задуманный им новый журнал, о котором речь впереди, текущие клубные соревнования.