Текст книги "Рыцарь бедный"

Автор книги: Василий Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

«Известна вражда между Яновским и Мэзоном. Последний был хуже, чем курильщиком, а именно алкоголиком, и к тому же еще принципиальным противником трезвости. Яновский, человек до крайности нервный, безумно раздражался, когда против него усаживался Мэзон в подобном состоянии, и почти не способен был играть. Мэзон ловко умел этим пользоваться: всякий раз, как ему приходилось играть с Яновским, он давал волю своей „привычке“ – и всегда выигрывал».

Можно предполагать, что Мэзон такой трюк применил и против Чигорина. Встреча их в первом круге закончилась неслыханно быстрым поражением русского чемпиона. Михаил Иванович сдался уже на 13-м (!) ходу, «зевнув» за два хода до этого сразу слона и ферзя! Очевидно, Чигорин был настолько раздражен неэтичным поведением партнера, что просто не мог соображать. Ведь хотя и сам он не был врагом бутылки, но ему казалось чудовищным приходить на международное соревнование пьяным, да еще не из-за печальной случайности или слабохарактерности, а чтобы потрепать нервы противнику!

Встреча Мэзона с Чигориным во втором круге после четырехчасовой борьбы была прервана на два часа в крайне острой позиции. У Чигорина на доске оставались король, ферзь, ладья и слон при четырех пешках, у Мэзона – король, ферзь, ладья и конь при пяти пешках. Однако фигуры Чигорина были расположены активнее, его слон надежно прикрывал короля, тогда как король Мэзона находился под постоянными угрозами. Но даже если б Чигорину не удалось создать опасной контратаки, то достаточно было бы разменять слона на коня, дабы перейти в тяжелофигурный эндшпиль с максимальными шансами на ничью. А ведь в эндшпиле Чигорин был особенно силен!

Словом, все решало доигрывание, и лишняя пешка отнюдь не обеспечивала Мэзону победы.

Что случилось на самом деле, мы точно не знаем. Турнирный сборник сухо сообщает, что Чигорин не явился якобы к доигрыванию и ему было зачтено поражение.

Трудно поверить, что столь точный и аккуратный в своем спортивном поведении человек мог так манкировать турнирным долгом и без борьбы подарить драгоценные пол-очка не только противнику – Мэзону, но и своему главному сопернику – Вейсу. Более вероятно, что Чигорин явился для продолжения борьбы, но доигрывать с нарочито пьяным Мэзоном не стал, поскольку турнирный комитет, оберегая «священные права личности», не унял распоясавшегося американца и не перенес доигрывание на другой день.

Вряд ли кто из тогдашних маэстро был способен на такую спортивную принципиальность, на такую борьбу с нарушением шахматной этики!

Вся эта история, кстати сказать, снова показывает, как вредно отразились на Чигорине шестилетний отрыв от международной практики и незнакомство с нравами своих зарубежных коллег.

Попытки нервировать партнера случались и позже – в наши дни. Лет тридцать назад автор этих строк играл турнирную партию с известным ленинградским мастером. Тот попал в тяжелое положение – впору сдаваться. И тогда вдруг мой противник запел! Исполнение арии не отличалось высоким качеством, но на этом и строился весь «тонкий психологический расчет». Я пригласил судью турнира. Судья предложил певцу бросить вокал и вернуться к шахматам. Но мой партнер невозмутимо возразил, что шахматным кодексом нежелательность пения не предусмотрена, что поет он тогда, когда идут его контрольные часы, а не мои, и поэтому для жалобы нет основания. И он завел новую арию. Судья так и не сумел прекратить пение. Впрочем, партию мой партнер все-таки проиграл.

А вот чисто психологическая «ловушка», осуществленная сравнительно недавно. В одном женском турнире участница подставила своего ферзя под бой легкой фигуры противницы… и ударилась в слезы. Партнерша смутилась и, не делая хода, пошла советоваться с тренером. «Моя противница плачет из-за допущенной ошибки, – сказала она. – Ферзя, бедная, зевнула. Должна ли я его брать и победить в результате глупой случайности? Или сделать вид, что не заметила подставки и сделать другой ход?»

– Спорт есть спорт! – веско заявил тренер. – Согласно кодексу никто не имеет права делать поблажек. Играйте в полную силу! Берите!

Жалостливая шахматистка вздохнула и поплелась к доске. Неохотно взяла подставленного ферзя. И вдруг случилось неожиданное! Слезы противницы моментально высохли, она весело улыбнулась и объявила доброй душе мат в три хода.

Конечно, такие случаи в советской спортивной практике являются исключением, но среди западноевропейских и американских шахматных профессионалов они постоянно бытуют и ныне.

В одной из олимпиад ФИДЕ несколько лет назад известный аргентинский гроссмейстер Найдорф в сложной обоюдоострой позиции внезапно охнул, схватился за голову и прошептал: «Какая ужасная ошибка!» Бдительный противник радостно схватил подставленную фигуру… и сейчас же получил мат. Развеселившийся Найдорф пошел хвастаться коллегам своей «ловкостью», а когда советские гроссмейстеры начали дружески стыдить его за неэтичный поступок, он их просто не понял!

В интервью, данном по возвращении в Россию, Михаил Иванович расшифровал причины своего недовольства коллегами по турниру.

– Большинство съехавшихся в Нью-Йорк игроков, – сказал он, – приехали туда только за долларами, очень мало радело собственно о шахматной игре, а при этих условиях турнир не мог представлять особенного интереса.

У Стейница, – заявил в заключение Чигорин, – тоже есть свои слабости. Он довольно капризен, придирчив, но Стейниц любит шахматную игру как игру, а не только как средство наживать большие деньги. Что же касается большинства остальных международных игроков, то они смотрят на шахматную игру совсем иначе.

Позже Чигорин говорил, что «когда Стейниц отрешается от своих стратегических маневров, увлекаемый комбинациями и создающимися сложными положениями, то замыслы его всегда остроумны».

Русскому чемпиону надолго запомнилось неэтичное поведение некоторых зарубежных профессионалов. Для человека, рассматривавшего шахматы как высокое искусство, их трюки были профанацией любимого дела. «Так поступают только мазурики, а не собраты по шахматному искусству!» – возмущался Чигорин, рассказывая о своей поездке. Он понимал, что безудержная погоня за деньгами вредно отражается на творческом содержании игры. Пять лет спустя, перечисляя в обзоре мировой шахматной жизни наиболее значительные из происходивших дотоле соревнований, Михаил Иванович так писал о шахматном профессионализме:

«В число этих международных турниров могут быть внесены только Лондонский 1851 г., Парижский 1867 г., Баден-Баденский 1870 г., Венский 1873 г., Парижский 1878 г., Венский 1882 г., Лондонский 1883 г. и Нью-Йоркский 1889 г.

Не лишне заметить, что вначале на больших турнирах игроки не были стеснены временем (на обдумывание ходов. – В. П.), и ограничения в этом смысле, необходимость которых была указана опытом, введены в турнире 1870 г. Первоначальные турниры отличались от позднейших и своим внутренним характером. Участвовавшие в них, обыкновенно наибольшее число первоклассных игроков, воодушевлены были исключительно любовью к шахматному искусству, заботами не о выигрыше во что бы то ни стало, а об изяществе и силе своей игры, стремлениями при этих условиях к первенству и приобретению славы. В последнее десятилетие меркантильные интересы наложили и на шахматный мир свою тяжелую печать. Самый характер игры изменился. Многие игроки не создают своих партий свободно и вдохновенно, не стесняясь результатом их, даже постоянно выбирают один и тот же или два дебюта, сопряженные с меньшим риском, дающие больше всего шансов, прежде всего на ничью. Небезвыгодное участие в турнирах мало-помалу становится профессией, привлекающей сильных и слабых игроков, переезжающих с турнира на турнир».

Партию Гунсбергу, о которой Михаил Иванович упоминает в письме к Хомутову, он проиграл, пытаясь в явно ничейном положении необоснованно осложнить борьбу, дабы взять реванш за проигрыш в первом круге. Поражения Чигорина во встречах с Гунсбергом имели важные последствия. Именно Гунсберга Чигорин предложил Гаванскому шахматному клубу как своего партнера для матча на Кубе в 1890 году. Сам он объяснял это тем, что хотел реабилитировать себя в общественном мнении за нью-йоркские проигрыши английскому маэстро, но, конечно, причины выбора Чигориным Гунсберга, как партнера в матче, были гораздо глубже.

Чигорин готовился к новому, решающему матчу со Стейницем, на что имел уже принципиальное согласие чемпиона мира. Талантливый маэстро Исидор Гунсберг – по происхождению венгерский еврей, с юности натурализовавшийся в Англии, – был творческим и спортивным последователем Стейница по своему осторожному, расчетливому стилю игры в духе принципов «новой» школы, по хладнокровию и выдержке, по спортивной практичности и даже по дебютному репертуару.

Как раз в этот период Гунсберг добился максимальных успехов в своей жизни: взял первые призы на международных турнирах в Гамбурге в 1885 году и Брэдфорде в 1888 году, а в 1887 году выиграл матч на звание чемпиона Англии у Блекберна со счетом +5, –2, =6.

Таким образом, Чигорин, желая потренироваться перед новым матчем за шахматную корону в маневренной борьбе и в разыгрывании закрытых дебютов, избрал себе в противники не только одного из ведущих шахматистов мира, но и своего рода дублера Стейница.

Договорившись с Гаванским шахматным клубом о выборе будущего партнера и об условиях поединка, Михаил Иванович отплыл на родину и после полугодового отсутствия 13 июня 1889 года прибыл в Петербург.

Второе путешествие шахматного Синдбада

Второе полугодие 1889 года пролетело быстро. Летнее время всегда резко уменьшало количество посетителей Петербургского шахматного клуба. Но осенью Чигорин, готовившийся к отъезду на Кубу, обнаружил, что его враги не дремлют. Алапин, неутомимо продолжавший свою деятельность, сколотил большую группу членов шахматного клуба и деятельно готовился к захвату браздов правления в свои руки.

Формальный повод представлялся ему очень удачным: перевыборы правления клуба, которые к тому же были приурочены (совершенно незаконно) к декабрю, когда Чигорин вторично отправился на Кубу для матча с Гунсбергом. Нелепо было обсуждать деятельность организации и выбирать новое руководство, когда ее председатель отсутствует, но алапинцев это не смущало. Перевыборы состоялись, и Чигорин узнал, уже находясь за рубежом, что председателем он переизбран, но большинством всего в три голоса, что, конечно, было для него оскорбительно.

1 января 1890 года в Гаване начался матч Чигорин – Гунсберг.

Условия соревнования были таковы: играть до десяти выигранных партий. Первые десять ничьих в итоговом счете матча не считаются.

Чигорина кубинцы встретили очень радушно. Никто из них не сомневался в победе русского маэстро. Даже сам Гунсберг, по его собственному признанию, был уверен, что проиграет матч. Впрочем, для него любой исход борьбы был выгоден. Шахматист-профессионал, журналист, редактирующий шахматные отделы в двух популярнейших английских газетах «Дейли телеграф» и «Дейли ньюс», Гунсберг сознавал, что матч с Чигориным принесет ему громадное «паблисити» (рекламу) и явится источником дальнейших заработков.

Чигорин начал матч двумя победами подряд, причем во второй партии матча провел комбинацию, которую Стейниц оценивал как «комбинацию редкой красоты и глубины», а Гунсберг заявил, что «вся эта комбинация могла быть создана только великим маэстро». Другие комментаторы единодушно охарактеризовали всю партию как «проведенную с высшим мастерством», как «жемчужину матча».

После этой партии был свободный день, и здесь Михаил Иванович проявил полное пренебрежение… к самому себе! Вместо того чтобы денек отдохнуть, Чигорин согласился дать сеанс одновременной игры против двадцати пяти сильнейших кубинских любителей. Сеанс он провел блестяще, проиграв лишь одну партию при одной ничьей, но эта щедрая трата сил тотчас отомстила за себя. Очередную партию, играя белыми, Чигорин проиграл Гунсбергу. Потом последовала тринадцатиходовая ничья – небывалый дотоле случай в практике Чигорина, ярко свидетельствующий о его плохом самочувствии. А его поражение в следующей партии позволило Гунсбергу сравнять счет. Потом последовал выигрыш Чигорина, ничья и его три поражения подряд – в восьмой, девятой и десятой партиях.

Под влиянием жары Чигорин допускал грубые ошибки даже в начисто выигрышных позициях. Подлинный «смех сквозь слезы» возбудила у зрителей, например, девятая партия матча. Чигорин, игравший белыми, жертвой слона лишил черных рокировки. Затем последовали новые жертвы, и король черных Гунсберга под ударами тяжелых фигур Чигорина помчался к центру доски, как олень, травимый львами. К 21-му ходу у Гунсберга были лишних два слона и конь, но Чигорин мог дать мат в несколько ходов. Эта возможность была и на 22-м ходу, а затем в течение десяти ходов была возможность вечного шаха. Уклоняясь от ничьей, Чигорин ухитрился партию проиграть!

Матч после полуторамесячной борьбы закончился вничью: каждый маэстро выиграл по девять партий при пяти ничьих.

По возвращении в Петербург Чигорин дал интервью корреспонденту «Нового времени», который нашел, что маэстро «вернулся к ним загоревшим и порядочно похудевшим, сбавившим несколько фунтов весу». Чигорин ничейный результат матча объяснил «невыносимой жарой, все время преследовавшей меня в Гаване. Вы здесь и понятия не имеете о подобной жаре. Я буквально изнемогал от жары – даже ночью. Гунсберг переносил ее сравнительно легче. Играли мы ежедневно в два приема от двух до половины шестого и от восьми до половины одиннадцатого вечера, и все время играли в раскаленной, удушливой атмосфере. Извольте-ка думать и соображать, когда с вас пот так и льет; только этим я и могу объяснить проигрыш мною некоторых партий. Несколько раз я в выигрыше был уверен, видел совершенно ясно, какой мне остается для этого сделать ход, и все-таки не делал его, пропускал случай и проиграл таким образом совсем даром несколько партий. Под влиянием этой жары мне такие случалось делать ошибки, которые не сделал бы сравнительно слабый игрок, такой, которому я охотно вперед дам ладью. Раз как-то мне один ход оставался до мата, и видел, какой это ход, а через минуту забыл и сделал такой ход, что вместо верного выигрыша проиграл. Играй я в Париже, Берлине, Лондоне, Петербурге, где хотите, только не в этом пекле, я непременно выиграл бы матч, а в Гаване мы его сыграли вничью».

А вот другая, аналогичная жалоба: «Партия продолжалась очень напряженно, пока наконец я не достиг ясного ничейного положения. И тогда внезапно силы мне изменили. Причины шахматного порядка здесь не имели места. В моем распоряжении было много времени, и положение было очень простое, но я, не обдумывая, сделал проигрывающий ход. По-видимому, это действие акклиматизации к раскаленному и очень яркому солнцу Кубы. По моим наблюдениям, оно вызывает состояние усталости и чувство головокружения – своеобразное опьянение солнцем».

Но эти слова – не Чигорина! Так писал 31 год спустя чемпион мира Ласкер, игравший в Гаване матч на мировое первенство с гениальным кубинцем Капабланкой.

Кубинский невропатолог, к которому обратился Ласкер, посоветовал ему «соблюдать строжайший покой» и дал такое любопытное разъяснение: «Здесь для вас слишком много света, жары и шума. Это заставляет человеческое тело излучать и потреблять гораздо больше энергии, чем в более холодных и темных зонах». «Следовательно, доктор, – спросил Ласкер, – это заставляет меня инстинктивно искать покоя? Должно быть, поэтому-то мои способности отказываются работать, несмотря на все мои усилия». «Конечно, – ответил доктор. – Вы нуждаетесь в покое, ваш мозг не в силах выполнять требования, которые вы ему предъявляете». «И он дал мне, – пишет Ласкер, – подробные разъяснения. Мои переживания подтвердили все, что он сказал. Он объяснил мое чувство головокружения, мою неспособность по прошествии нескольких часов игры оценить позицию или даже точно видеть положение».

Но Чигорин не обращался к докторам за советами, невнимательно, вернее – с полной беспечностью относился к собственному здоровью и отнюдь не заботился о должной спортивной форме.

Не извлек Чигорин должного урока и из своих тропических (точнее – трагических!) переживаний на Кубе. Тому же корреспонденту, спросившему: «Предполагаете ли вы вернуться в Гавану на новый матч?», Михаил Иванович ответил: «Может быть, и придется вернуться, меня приглашали, но мне бы этого не хотелось. Моя мечта сыграть матч в Петербурге в нашем шахматном клубе, сразиться со Стейницем и получить реванш… Мало того, в наш клуб поступило несколько предложений денежных взносов на случай, если б этот матч состоялся: поступили предложения из Динабурга, Новгорода, Пскова, от Виленского шахматного собрания, от одного из полков в Выборге – всех предложений я не припомню, но не в этом, собственно, суть, то есть не в деньгах, которые, наверное, найдутся, вся суть в инициаторе, в человеке, который взялся бы устроить подписку среди русских шахматных игроков, взял бы на себя переписку, переговоры, все хлопоты, сплотил бы всех нас для этого дела – вот какого человека нам нужно! Деньги найдутся, в сочувствии не будет отказу, нашелся бы только организатор».

А практичный Гунсберг на сто процентов использовал свой почетный ничейный результат в матче с Чигориным. Ему удалось уговорить Стейница сыграть с ним матч в нормальных климатических условиях – в Нью-Йорке зимой 1890/91 года на очень скромных финансовых условиях. Стейниц не чурался никакой новой «пробы сил», а Гунсберга вообще не считал опасным противником, о чем свидетельствовала небольшая ставка – 375 долларов.

Не верил в успех Гунсберга и шахматный мир, вследствие чего часть ставки Гунсберг вынужден был внести сам. Но он правильно рассчитал, что эту затрату при проигрыше матча с лихвой покроет при обеспеченной широковещательной рекламе гонораром за корреспонденции о ходе борьбы против чемпиона мира, комментированием партий матча, сеансами одновременной игры и другими показательными выступлениями в США.

Матч Стейниц – Гунсберг игрался на большинство из двадцати партий. Гунсберг придерживался матчевой тактики и дебютного репертуара самого Стейница, но, вопреки примеру чемпиона мира, избегал рискованных экспериментов и незнакомых дебютных систем. Ученик оказался достойным партнером своего учителя. Как писал позже Тарраш, «Гунсберг – первый из противников Стейница, который выступил против него с его же оружием в руках».

Стейниц же явно недооценивал Гунсберга и пускался на самые сомнительные дебютные эксперименты, иногда даже сознательно делая плохие ходы, чтобы избежать бесцветных упрощений. Привыкший к смелой творческой манере Чигорина, Стейниц жаловался потом, что Гунсберг стремился только к ничьим и ему приходилось рисковать, чтобы оживить борьбу.

Любопытен разговор, происходивший между партнерами в начале двенадцатой партии матча. Когда Гунсберг, игравший белыми, предложил гамбит Эванса, который он обычно не применял, предпочитая закрытые начала, Стейниц сверкнул глазами и воскликнул: «А, так вы ожидаете применения моей защиты? Что ж, получите ее!»

Гунсберг ответил, что он вовсе не рассчитывает, что Стейниц применит свой излюбленный защитительный вариант, так как Чигорин его начисто опроверг в своем телеграфном матче со Стейницем.

– Вот как?! – вскричал негодующий Стейниц. – Так я избираю именно свою защиту!!

И действительно, партия Гунсберг – Стейниц до 16-го хода белых совпадала с партией по телеграфу Чигорин – Стейниц, и к этому моменту положение Стейница в обеих встречах было безнадежным. Стейниц против Гунсберга черными сделал иной 16-й ход, надеясь усилить защиту, но также не смог спасти партию и продержался еще только восемь ходов. Это был чистейший очковый подарок Гунсбергу, да и к тому же от двух маэстро – Стейница и Чигорина!

Не мудрено, что при такой спортивной тактике, свидетельствующей о том, что Стейниц не принимал матча всерьез и, будучи уверен в победе, играл кое-как, без обычного энтузиазма и глубины замыслов, он выиграл матч с очень небольшим перевесом: +6, –4, =9.

К тому же все помыслы и аналитическая энергия чемпиона мира были поглощены еще не законченным, а лишь прерванным на время поединка с Гунсбергом телеграфным матчем с Чигориным.

Большого резонанса в шахматном мире эта борьба не вызвала. Комментаторы отмечали почетный для Гунсберга результат и продемонстрированную им большую силу игры.

Чигорин приходит в газету

Кубинские матчи Чигорина с сильнейшими современниками не только сделали его имя широко известным любому шахматисту мира, но и превратили Михаила Ивановича в глазах передовой русской общественности в национального шахматного кумира.

Чутко реагировал на успехи русского шахматного короля петербургский газетный король А. С. Суворин, игравший ту же роль в русской прессе, как лорд Ротермир в Англии и Херст в США. Сам Суворин был талантливым журналистом, беллетристом, драматургом, выбившимся из нищеты, как и Чигорин, но ценою низкопоклонства перед правительством и циничного приспособленчества достигшим влияния и богатства. Суворин издавал и редактировал наиболее распространенную в то время газету «Новое время», был владельцем крупного книжно-журнального издательства и петербургского «Нового театра».

«Бедняк, либерал и даже демократ в начале своего жизненного пути, – миллионер, самодовольный и бесстыдный хвалитель буржуазии, пресмыкающийся перед всяким поворотом политики власть имущих в конце этого пути», – писал про Суворина В. И. Ленин.

Стремясь привлечь к своей газете выдвигающиеся таланты, которые он мог бы эксплуатировать, Суворин не пренебрегал никакими средствами. Например, он старался прочно привязать к «Новому времени» Чехова, распознав его огромное дарование еще в то время, когда тот только начинал входить в славу.

Вот что писал Чехов своему брату 24 марта 1888 года: «Суворин пресерьезнейшим образом предложил мне жениться на его дщери, которая теперь ходит пешком под столом…

– Погодите пять-шесть лет, голубчик, и женитесь. Какого вам черта нужно? А я лучшего не желаю.

Я шуточно попросил в приданое „Исторический вестник“ с Шубинским, а он пресерьезно посулил половину дохода с „Нового времени“. Его супруга, наверно, уже сообщила тебе об этом…» Чехов, конечно, не принял «предложения».

Суворин не упустил возможности завербовать в число сотрудников «Нового времени» Чигорина. Сыновья Суворина были шахматистами – членами чигоринского клуба. Как только Чигорин вернулся в Петербург после матча с Гунсбергом, Суворин через сыновей предложил ему вести в газете постоянный шахматный отдел. Дебют Чигорина в «Новом времени» состоялся 30 апреля 1890 года, «миттельшпиль» продолжался восемнадцать лет, до «безнадежного эндшпиля» – смерти.

Чигорину было установлено ежемесячное жалованье: сначала 50 рублей, потом 75, а с 1896 года – 150 рублей. Эти оклады явились своеобразным барометром, отразившим растущий авторитет Чигорина в общественном мнении страны и все увеличивающуюся популярность его шахматных отделов.

Для Чигорина предложение Суворина было очень заманчивым. Он получал постоянную творческую трибуну для пропаганды своих теоретических взглядов в газете, которая благодаря покровительству властей распространялась не только в Петербурге и Москве, но попадала и в самые «медвежьи углы» русской провинции. Это обеспечивало Чигорину многолетний контакт с десятками тысяч любителей игры и способствовало их объединению. Твердое же (под конец – довольно большое) жалованье, значительно превышавшее жалованье мелкого чиновника, спасало Чигорина от нищеты.

Шахматные отделы Чигорина были очень большими – величиною приблизительно в два полных столбца центральной газеты наших дней, набранных мелким шрифтом. В отделах этих печатались задачи, этюды, концовки, партии самого Чигорина и других русских и зарубежных маэстро, теоретические заметки, сведения по истории игры, хроника соревнований в России и за рубежом, ответы читателям.

В подробнейших комментариях к партиям, в теоретических статейках и заметках чувствовался новаторский подход Чигорина к актуальным проблемам дебюта, середины игры, эндшпиля, а глубокий, разносторонний анализ, колоссальная эрудиция великого русского шахматиста делали чигоринские шахматные отделы ценнейшим учебным материалом и для любителей игры и для профессионального маэстро. Достаточно самого беглого взгляда на эти огромные шахматные отделы, чтобы убедиться, что он был исключительным, самоотверженным тружеником.

Характерной чертой Михаила Ивановича как шахматного литератора был чисто научный подход к шахматной теории. Чигорин не выносил поверхностных комментариев и рассуждений по принципу «взгляд и нечто», анализов, основанных на «игре автора в одни ворота», когда принимается желаемое за действительное. В своих непрерывных дискуссиях Чигорин обрушивался на таких горе-аналитиков со всем пылом своего страстного темперамента.

Об отношении Михаила Ивановича к своей творческой, литературной и аналитической работе, о его требовательности не только к другим, но прежде всего к самому себе дают яркое представление найденные в конце 1966 года 57 писем Чигорина. Из них была опубликована лишь небольшая часть, да и то не полностью, и в дальнейшем я буду цитировать наиболее красочные из них.

Они адресованы тогдашнему молодому московскому шахматному энтузиасту Дмитрию Николаевичу Павлову, в котором Чигорин обрел наконец родственную душу, разделявшую его творческие установки, чаяния и надежды – своего рода первого шахматного апостола.

Эта переписка очень любопытна! Некоторые письма производят трогательное впечатление, а читая иные, сам переживаешь душевную боль их автора. Особенно грустно читать те строки, где Чигорин выдает себя за умудренного опытом, практичного шахматного дельца, а на самом деле остается все тем же детски-наивным, доверчивым человеком, которого, выражаясь словами известной трагедии А. К. Толстого, «во всех делах и с толку сбить и обмануть нетрудно».

Фанатизм страстного общественника сочетается в письмах с полной житейской неприспособленностью художника и шахматного поэта.

По внешней форме письма – обычные листки почтовой бумаги или небольшие редакционные бланки газеты «Новое время». Они до предела исписаны рукой Чигорина. Бисерный четкий почерк профессионального писца, выработанный во времена, когда пишущих машинок еще не существовало, изящный, но старомодный, с характерным для середины прошлого века начертанием букв. Зачастую письма состоят из многих листков, а порою даже пишутся с «продолжениями» – в случаях, если их автору пришлось оторваться для срочного дела.

В этих письмах, большинство которых еще не видело света, отражены и тогдашний шахматный быт, и взаимоотношения Чигорина с современниками, и травля его многочисленными недругами, и горький опыт, накопленный им при организации шахматных клубов и журналов, и ярость теоретической полемики Михаила Ивановича с отечественными и зарубежными оппонентами, неустанно и бездарно «опровергавшими» исследования гениального русского шахматиста.

К сожалению, в этой переписке не хватает многих интересных писем, относящихся ко времени выступлений Чигорина в крупнейших международных соревнованиях, о которых будет рассказано далее. А такие письма могли бы пролить свет на многие таинственные спортивные срывы русского чемпиона.

Начатая в 1892 году, эта интереснейшая творческая переписка спустя пять лет внезапно оборвалась ввиду переезда Павлова из Москвы на работу в глухую провинцию – на Нижне-Туринский завод Пермской губернии, после чего Павлов на долгие годы выбыл из шахматной жизни.

Привожу наиболее характерные высказывания Михаила Ивановича о самом важном участке шахматной культуры – дебютных анализах.

«О, господи! – восклицает в одном письме Чигорин. – Какие у нас шахматные критики, скороспелыена выводы и заключения. Отыщут какой-либо ход, против которого они сами не могут ничего поделать, и то так все в печать лезут: „вполне отражает“, „упустил из виду“… „ни тот ни другой не обратили внимания“… Очень полезно для решения вопроса, когда и малоопытные любители будут обращать внимание на то, что им придет в голову, давая даже не лучшие варианты, но когда они мнят, что „ларчик просто открывается“, то становится несколько забавно. Я работаю вот уже сколько лет над разбором партий, дебютов, и сколько труда приходится прикладывать, чтобы добиться истины (не всегда и добьешься ее); несмотря на это, я стал еще осторожнее».

Несколько дней спустя Чигорин в очередном письме развивает ту же тему: «Удивительное дело! Найдут ход, против которого нет спасения – по их только словам – сами не могут справиться, и сейчас же „вывод“! Я начинаю ополчаться против нынешних шахматных редакторов и разных аналитиков. Поверите ли, читать тошно! Большинство шахматистов не замечают, сколько „специального“ вранья плодят наши, не только наши, но и всего света, журналы и шахматные отделы… Для меня эти примечания все равно, что фальшивый вечнотон для музыкального уха. Начал уже поход против господ редакторов. Если не пройдет охота, дойму их. Прочитайте мои отделы, обратите внимание, как я всегда осторожно выражаюсь, не из боязни, нет, а вполне сознавая, что в каждом сложном положении „есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам“. Я начинаю поход, как сказал, против разных аналитиков, редакторов. Наживу еще врагов.Господь с ними! Гладишь их по головке и приятелем их зовешься, а как только хлопать их начнешь – врагом станешь».

В другом письме Михаил Иванович подчеркивает трудности шахматного анализа: «Сидишь, работаешь, кажись, все предусмотрел, и вдруг какой-либо простой ход разрушает все тонкие и действительно преинтересные комбинации. Я потерял всякую веру в анализы и смотрю на них с другой точки зрения. Мой личныйопыт заставляет меня относиться с недоверием и к своим собственным анализам. Я ничего и никогда не буду доказывать!»

Наряду с такими чисто творческими сомнениями у Чигорина порою вырывается и настоящий стон фанатика-исследователя: «О, как трудно дать хороший анализ!

Сколько времени идет только на проверкуего!»

Часто в этих письмах Михаил Иванович жалуется на недобросовестность своих оппонентов и на грубые искажения ими его утверждений.

«С нашими „полемистами“ вести полемику по существу нельзя. Если вздумаешь им возражать, то придется указывать, что там-то искажена моя мысль, там-то переиначена моя фраза и пр.».

Особенно много писем Чигорина, порою чуть ли не на десятке страниц, с подробнейшими вариантами и примерами, посвящено анализам Алапина, причем написаны они в раздраженном тоне, показывающем, как нервно реагировал Михаил Иванович на искажение истины.