Текст книги "В военном воздухе суровом"

Автор книги: Василий Емельяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Наши соседи – сталинградцы начали окружение 330-тысячной группировки противника на Волге. Теперь-то все уже твердо верили, что скоро мы двинемся на запад.

Но не бывает бескровных побед. Полк в эти дни понес новую тяжелую утрату: в день окончательного разгрома гизельской группировки противника не вернулся наш Петро Руденко – самый закаленный боец. Он погиб в неравном бою с вражескими истребителями в районе Моздока.

Темно-синяя шинель с поблекшей эмблемой висела на гвозде, а на опустевшей койке рядом с набитой соломой подушкой стоял патефон. Я вспомнил сказанные Петром слова: "Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон тому летчику, який буде наихрабрейшим..." Мысленно перебирал имена погибших за эти дни... Все они сражались беззаветно, но этот патефон я бы отдал Василию Шамшурину. Бессмертен его огненный таран у Дзуарикау.

Кто мог подумать, что в этом тихом парне таился такой колоссальный заряд мужества?

Был митинг. Выстроили полк. Вынесли гвардейское знамя. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Петру Ивановичу. Руденко. Зачитали представление на присвоение высшей степени отличия посмертно Василию Григорьевичу Шамшурину.

...Новый, 1943 год мы встречали на "точке номер три". Настроение у всех было приподнятое. Еще бы! Противник начал отходить на запад, наши войска преследовали его. И еще одна радость: заявился в полк считавшийся погибшим Миша Ворожбиев.

В первых числах ноября его самолет разбился в районе цели. Осколком разорвавшегося в кабине снаряда Ворожбиеву выбило глаз. Когда начал приходить в сознание, почувствовал, как кто-то шарит в его карманах... Чуть приоткрыл здоровый глаз – над ним фриц. Уже снял часы. Решение пришло в один миг: схватил мародера сильными пальцами ниже подбородка – тот не пикнул. Семь суток Ворожбиев карабкался по крутым склонам лесистых гор, слизывая иней с веток. Оказался потом в Ташкенте, в глазной клинике профессора Филатова. И вот теперь со вставным глазом объявился на "точке номер три": "Хочу летать!" И он начал летать на учебно-тренировочном самолете, обучал пополнение.

Новогодний вечер устроили в сарае. Вывесили лозунг: "Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!"

Раз большой успех у пехоты, то и залежавшиеся наградные листы на летчиков в ход пошли. Было вручение орденов. Николай Галущенко и Михаил Ворожбиев получили свои первые высокие награды – ордена Красного Знамени. Дождался такой же награды и Михаил Талыков. Мне в тот вечер вручили два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны, который нам еще видеть не приходилось. Поэтому он переходил по рядам из рук в руки, каждому хотелось посмотреть на расходящиеся к краям серебристые лучи и скрещенные посредине саблю и винтовку со штыком.

Миша Талыков, сидевший со мной рядом, долго рассматривал этот орден, а потом сказал:

– Жаль, что тут нет и пикирующего самолетика. А то выходит, что только пехота и кавалерия воюют...

– Тогда уж и пушку и танк надо, чтобы артиллеристам и танкистам не обидно было, а где это все тут разместишь? – решил я защитить свою награду. За поддержкой повернулся к Ворожбиеву.

Тот сидел себе с ухмылочкой, поблескивая неподвижным стеклянным глазом.

– Давай, Васек, я его тебе привинчу.

В это время на подмостках раздвинули брезентовые самолетные чехлы, заменявшие театральный занавес, начался концерт. Выступали самодеятельные певцы, танцоры, поэты и фокусники. Но гвоздем программы был наш скетч. Майор Галущенко, изображавший попавшего в окружение под Гизелыо фашистского генерала, был в ударе. Он настолько перевоплотился, что комиссар моей эскадрильи Яков Квактун, выступавший теперь в роли адъютанта, вместо Феди Артемова, прямо-таки трепетал перед ним... Уж больно грозен был генерал, учинивший разгром адъютанту за утерю штанов и за поздний доклад об окружении...

Далеко за полночь закончился концерт. Потом на подмостки вышел командир полка и объявил:

– Завтра готовиться к перелету на новый аэродром в Галюгаевскую!

Вот это новогодняя новость! Нам предстоит совершить 100-километровый прыжок на запад. Это будет наш первый с начала войны аэродром на освобожденной от гитлеровцев земле.

Прощай, "точка номер три"!

Илья Мосьпанов

На фюзеляже некоторых штурмовиков была сделана надпись: "Отомстим за Мосьпанова!"

Это самолеты лучших летчиков нашего полка, заслуживших боевыми делами особое поощрение командования.

На таком самолете отомстил врагу за Мосьпанова Герой Советского Союза Василий Шамшурин – летчик 3-й эскадрильи.

Об Илье Мосьпанове особый рассказ.

Помню, как после моего прибытия в полк Холобаев объявил:

– Пойдешь в третью эскадрилью, к Мосьпанову.

Такому назначению я очень обрадовался. Фамилия комэски была знакома по фронтовой газете – не раз читал статьи о храбрости летчика-штурмовика. Хотелось поскорее представиться, но старший лейтенант Мосьпанов в это время был на другом аэродроме, где теперь базировался полк.

В капонире стоял один ИЛ. На нем только что закончили смену мотора. Мы с заместителем командира полка майором Николаем Антоновичем Зубом ожидали обещанный У-2, который должен был доставить нас по очереди на новый аэродром.

Николай Антонович растянулся на зеленой траве в тени около аэродромного домика – решил вздремнуть.

Я тем временем посматривал на свой планшет и изучал район Донбасса. Нелегко было разобраться в этой путанице дорог, которые переплетались паутиной на карте.

Над нами низко протарахтел У-2. В задней кабине сидел пассажир. Зуб вскинул голову и сказал:

– Это для перегонки ИЛа летчика доставили. Самолет закончил пробег, с крыла спрыгнул щупленький летчик в коротком – до коленей, потертом кожаном реглане. В нашу сторону шел вразвалочку, косолапя внутрь носками просторных кирзовых сапог.

– Здорово! – крикнул ему Зуб, приподнявшись на локтях. Тот шага не ускорил, не откликнулся, а только приветственно поднял руку. На смуглом небритом лице его различались темные крапинки. Я подумал, что это следы оспы, а когда присмотрелся, увидел: пятнышки зеленые. Похоже, медики обработали зеленкой...

– Где это тебя так разукрасили? – спросил Зуб.

– Вчера над Артемовским аэродромом... – ответил летчик и протянул сначала Зубу, а потом мне небольшую темнокожую пятерню. Присел, скрестив по-татарски ноги, зашарил по карманам ободранного реглана, вытащил измятую пачку "Беломора". Заклеил на папиросе надлом, лизнул и закурил.

– "Эрликон", понимаешь ли, в бронестекло влепил, – неторопливо продолжал он рассказ, – мимо уха пролетел и не взорвался. С ведро стеклянной крупы в кабине привез... – Он лукаво поглядывал на нас, показывая белые зубы.

– А вот к тебе в эскадрилью пополнение, – кивнул в мою сторону Николай Антонович.

Я, наконец, понял, что это Мосьпанов. Мой будущий комэска скосил на меня веселые цыганские глаза и протянул пачку "Беломора".

Когда Зуб улетел на У-2, Мосьпанов оказал:

– Давай сделаем так: полетишь со мной в фюзеляже, а "кукурузник" вторым рейсом прихватит технаря. Чего здесь томиться?

– С удовольствием... – ответил я, покривив душой. Лететь в фюзеляже штурмовика – удовольствие маленькое: в люк сильно задувает, сидеть приходится на корточках.

– Карта этого района у тебя есть? – спросил он.

– Есть. – "Зачем карта, если я за пассажира, да еще задом наперед полечу?.."

– Попробуй-ка ориентироваться. Те места, которые опознаешь, отметь крестиком и время их пролета запиши.

Мосьпанов задал мне задачу не из легких. Придется торчать из люка лицом к хвосту. В таком положении ориентироваться трудно, так как видишь не то, что ожидаешь. При полете на малой высоте времени на опознавание ориентиров мало. К тому же перед глазами нет никаких навигационных приборов. Одни лишь наручные часы. Да и маршрут полета комэска почему-то не сообщил, а спросить я посчитал неудобным. Поплелся Мосьпанов принимать самолет, и тут у меня мелькнула догадка: "Полетит-то, наверное, по прямой". Приложил линейку к карте, соединил чертой два аэродрома. Успел еще сделать поперечные засечки, равные пятиминутным отрезкам полета. "Вот тебе и внезапный экзамен по штурманской подготовке".

Взлетели. Мосьпанов "брил" очень низко, не меняя курса. Чтобы видеть мелькавшие за хвостом штурмовика безлюдные поля, пришлось приподняться. Ноги быстро онемели. Прошло минут десять, но я так и не успел зацепиться глазом за что-нибудь приметное. Впечатление было такое, словно сидишь в морском прогулочном катере лицом к корме: видишь только быстро убегающую назад вспененную поду. "Ну, – подумал я, – наверное, придется показать комэске чистую карту, без единой пометки".

Вскоре, однако, увидел я в стороне деревню, а под хвостом самолета промелькнула почти пересохшая речушка с извилистым, вроде петли, поворотом русла. Глянул на карту – речка эта там обозначена, и петля такая есть, а прочерченная линия пути проходит как раз через нее. Ориентировка восстановлена! Начал делать отметки чаще, совсем воспрянул духом.

После посадки Мосьпанов отвел меня на перекур и, будто между прочим, сказал:

– На карте что-нибудь отметил?

– Отметил... Вот, – я протянул ему планшет. Мосьпанов с нескрываемым любопытством посмотрел на карту:

– Ориентироваться, сидя в самолете задом наперед, мне и самому еще не приходилось. Это, наверное, все равно что книжку с конца читать... А как воз с соломой опрокинулся, когда мы пролетали, – заметил? – вдруг оживился он.

– Заметил...

– И место это можешь показать?

– Вот здесь, за этим бугром, – я указал карандашом на нарте.

– По-моему, тоже тут, – ухмыльнулся Мосьпанов. – Лошадь-то к авиации оказалась неприученной!

...Ведомым у Мосьпанова мне пришлось быть только однажды, с пятого боевого вылета заставили самого водить группы.

Полетели мы двумя четверками бить железнодорожные эшелоны на станции Чистяково. Проносились низко над бурой степью. До цели нас ни "мессеры" не перехватили, ни зенитки не обстреляли. Хитро вел группу Мосьпанов.

Мы уже приближались к Чистяково. Из-за рощи, что раскинулась слева, не было видно ни населенного пункта, ни станции. Это нам как раз на руку. Вдоль опушки – дорога. По ней ни одной машины не проследовало. Впереди, где кончался лес, дорога круто сворачивала влево – к Чистякову, и терялась за деревьями. И вдруг я увидел, как к этому повороту мчится мотоцикл с коляской. Наверное, фрицы заметили нас и спешили скрыться за поворотом.

Ходили слухи, что Мосьпанов питал слабость к легковым машинам. Он не упускал возможности "срезать" с ходу такую цель, если она подвертывалась под руку. Он даже доказывал необходимость жечь легковушки: "На них ведь начальство катается! Разве стоит одной очереди жалеть, чтобы какого-нибудь оберста ухлопать?"

И. надо сказать, Мосьпанов, рассуждая таким образом, попал в самую точку. Через год, в сорок третьем, вышел приказ наркома обороны специально "охотиться" за легковыми машинами в тылу противника.

Сейчас от нас удирала не легковая машина, а всего-навсего мотоцикл. Ведущий вдруг взмыл, чуть довернул самолет влево и начал полого снижаться. В тот самый момент, когда мотоцикл уже сворачивал в лес, брызнул сходящийся у земли веер двух пулеметных трасс, и там, словно кто спичкой чиркнул о коробок, блеснуло, мотоцикл кубарем покатился в сторону от дороги, подпрыгивая, как резиновый мячик.

Меня тогда поразила эта снайперская очередь, уничтожившая такую маленькую цель, да еще на быстром ходу.

Не успело улечься мое восхищение, как Мосьпанов пошел на высоту, и тут же открылась железнодорожная станция с несколькими товарными составами на путях. Зенитки поставили перед нами заградительный огонь. Первая четверка во главе с Мосьпановым перешла в пикирование, а я – крайний правый во втором звене, увидев разрывы около своего штурмовика, шарахнулся в сторону. Это была мгновенная реакция на опасность. Всего какой-то миг прошел, и я оказался в стороне от цели. Еле успел довернуть влево и сбросить бомбы на противоположном конце станции.

На аэродроме Мосьпанов отозвал меня и, роясь в карманах реглана, спросил:

– А что это ты перед атакой один в стороне болтался?

Собирался было ему объяснить, что засмотрелся на кувыркавшийся мотоцикл, да тут вдруг залп зениток... Молчал, подыскивал нужные слова.

– Струхнул? Так и скажи...

Я утвердительно кивнул.

– Учти: один раз вздрогнешь, а в другой – резьба сорвется... Бомбы твои, я сам видел, взорвались на станции, поэтому разговор для ясности замнем...

...Скверное это дело, когда у летчика "срывается резьба".

Повел я как-то группу штурмовиков жечь фосфором немецкие танки. Полетел вначале к аэродрому истребителей, чтобы забрать прикрытие. Почувствовал что-то с мотором неладное. "Разработается", – подумал я и возвращаться не стал. Сделал над аэродромом истребителей круг, другой, третий. Вижу – взлетать никто не собирается: несколько самолетов стоят между сосен, да и те не расчехлены. Запросил свой КП по радио, можно ли лететь без истребителей, но ответа не последовало. Мы уже опаздывали с выходом на цель, горючее попусту расходуем, и я решил лететь без истребителей. "Один раз вздрогнешь, а в другой – резьба сорвется", – вспомнилось мне...

Лег на курс, мотор совсем стал плохо тянуть, греется, показания приборов ненормальные. Пришлось передать командование группой Феде Артемову (в первый и последний раз), а самому вернуться на аэродром. Оторвал взгляд от приборов, осмотрелся, с удивлением увидел, что за мной увязался еще одни штурмовик. Этого еще не хватало! Откомандовал ему вернуться к группе – летчик не реагирует, будто оглох.

Над аэродромом мотор начал совсем сдавать. Перед заходом на посадку пришлось аварийно сбросить выливные приборы с фосфором в полтонны весом. Сел нормально, и тут началось...

– Почему вернулся с боевого задания?

– Мотор плохо тянул.

– Проверим. А почему истребителей не взял?

– Потому, что они не взлетели. Я же об этом по радио запрашивал, а вы не слышали.

– Слышал!

– Так почему отмалчивались? – я начал уже злиться.

– Ведущий должен сам принимать решение, нечего ждать подсказок, когда находишься за тридевять земель.

– Вот я его и принял...

– Дурацкое решение. Собьют "мессеры" Артемова – будешь за это в ответе. Выливные приборы шуранул на свою зенитную батарею... А Неретина почему с собой притащил?

– Я его не тащил...

Стоит рядом бледный Неретин и не знает, что сказать. Нет у него никаких оправдании: пошел за ведущим, вот и все.

Мой самолет уже облепили техники, ищут дефект. Если он произошел по их недосмотру, то с техников строго взыщут за срыв боевого полета. Если же дефекта не обнаружат, меня обвинят в трусости. Инженер полка Тимофей Тучин забрался в кабину, запустил мотор, газует, а мотор, к моему удивлению, работает, как зверь. Я стою поодаль от самолета, не хочу быть на глазах у техников. Услышал за спиной:

– А может, вам только показалось, что мотор плохо работал?

Я обернулся, посмотрел на человека, всегда державшегося от летчиков особняком, и сразу не мог понять: то ли в этом вопросе участие, то ли подозрение. "А может, вам только показалось?" Сказать ему о падении наддува, о росте температуры воды? Но он ведь все равно в этом не разбирается: человек без технического и без летного образования, даже петлицы другого цвета. Я молчал, сдерживался. Смотрю – Мосьпанов вразвалочку подходит. Тронул моего собеседника за локоть:

– Отойдем-ка в сторонку, покурим...

– Я некурящий, – отвечает тот, уходить не собирается.

– У меня к тебе важное дело есть. – Мосьпанов увлек его к самолету. Издали догадываюсь по жестам, что мой комэска какие-то указания техникам дает, а к этому человеку нет у него никакого дела. Уже раскапотили мотор, оседлали его сверху, гайки отвинчивают.

Долго тянется время. Дефекта в моторе не находят. Загудели вернувшиеся с задания штурмовики. Одного недосчитываюсь: нет "двадцатки" – самолета Феди Артемова... Сколько за один взлет свалилось: потерял друга. Неретина привел на аэродром, на свою зенитную батарею фосфор сбросил, да еще, дефекта в моторе не находят...

Ко мне несмело подошел Неретин.

– Вы уж извините... Я подумал вначале, что все за вами пойдут. А команду вернуться не выполнил потому, что группу потерял, заблудиться боялся.

Что ему скажешь? По-своему он прав.

Идут ко мне Мосьпанов с Тучиным. Инженер улыбается, а комэска издали кричит:

– Нашелся!

– Артемов?! – встрепенулся.

– Де-фект! – провозгласил Тучин своим тягучим голосом. – Перемычка головки блока лопнула, воду в цилиндры гнало! Производственный дефект...

– А зенитчиков только напугал, – добавил комэска, взяв меня под руку.Пойдем подкрепимся на сон грядущий.

– Не хочу...

– Не кисни, такое с каждым может случиться. Мотор не варежка – внутрь не заглянешь...

Сидели за столом. Мне боевой вылет не засчитали, поэтому и сто граммов не выписали. Мосьпанов отдал свою долю, ему от кого-то тоже перепало...

Ужин был в самом разгаре, как вдруг в дверях появился Федя Артемов: жив-здоров. Ура! Федя улыбается, веселенький – пехотинцы попотчевали за отличную работу. Подбитый зениткой, он шлепнулся к ним.

Все хорошо, что хорошо кончается, но после этой истории у меня вдруг расклеилось дело... со взлетом. Каждый раз при разбеге нагруженный бомбами самолет перед отрывом уводило вправо, я чуть не скатывался с полосы. Это опасно. Командир полка меня даже предупредил:

– Ты со взлетом что-то мудрить начал... Смотри у меня! – и погрозил пальцем. Не подумал ли, что я делаю это умышленно, чтобы получить передышку в полетах?

Мосьпанов тогда сказал:

– Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Я вот тоже как-то поднимал самолет с передовой и начал сам себе мозги туманить: "А вдруг как развернет меня на разбеге?" И представь себе: от того, что так думал, так меня крутануло, чуть в ящик не сыграл...

Слова Мосьпанова пошли впрок – взлет у меня действительно наладился.

А про то, как Мосьпанов поднимал самолет с передовой, рассказать стоит.

...Подбитый штурмовик приземлился, едва перетянув линию фронта. Летчик добрался до аэродрома на попутных. Для эвакуации самолета послали группу техников.

ИЛ-2 с поврежденным мотором стоял на колесах в лощине, хвостом к оврагу, до которого было с километр. А по ту сторону оврага проходил передний край обороны противника. Посвистывали пули, изредка рвались мины. К штурмовику техникам вместе с сопровождающим пехотинцем пришлось пробираться ползком.

Местность перекопана траншеями, заминирована, поэтому нет возможности отбуксировать самолет от передовой. Для спасения машины оставался один выход: после смены поврежденного мотора взлететь с того места, где он стоял. Но можно ли это сделать?

На место вынужденной посадки прибыл Мосьпанов. Он долго ползал у передовой и, возвратившись к техникам, сказал:

– Если мотор замените, попробую взлететь.

Взлететь, оказывается, можно было лишь в сторону противника: только оторвется самолет – и уже окажется за линией фронта, под огнем. Для взлета пригодна узенькая полоска: малейшее отклонение на разбеге – и угодишь колесами в траншею. Менять мотор почти на виду у противника – тоже дело опасное; если обнаружит немецкая "рама" – дотошный разведчик, – минами накроют как пить дать.

Самолет забросали ветками. Ночью техники прикрылись брезентовыми чехлами и при свете переносной лампы принялись снимать мотор. Во вторую ночь поставили исправный мотор, а наутро следующего дня снова на У-2 доставили Мосьпанова.

Лег Илья Петрович около замаскированного самолета на свой обшарпанный реглан, с которым редко расставался даже в жаркие дни, закурил, посматривает на дымок от папиросы. Ветер тянет со стороны противника. Это хорошо: при взлете против ветра разбег будет короче. Посмотрел Мосьпанов на бугорок замаскированного блиндажа – это единственный ориентир, по которому нужно выдерживать направление при взлете. Ветер получался встречно-боковой, и оттого, что боковой, у Мосьпанова засосало под ложечкой: "А вдруг поведет вправо? Тогда катастрофа неминуема..." Мысль эту отогнать никак не удавалось. Мосьпанов швырнул окурок.

– Ну как, все готово? – спросил он у техников. Три пары глаз пристально смотрели на летчика. Обратился он ко всем, а отвечать должен один, старший команды, круглолицый и проворный Петро Семенович Глущенко. И говор у него быстрый, успевай только схватывать.

– Все шланги и трубопроводы присоединены, гайки на подмоторной раме зашплинтованы, – сам проверял, – водой и маслом заправили, горючим тоже...

– Постой, постой, Петро Семенович, – остановил его летчик, – не трещи как пулемет. Ты скажи: лететь можно? – и посмотрел на техника в упор, забыв на время о боковом ветре. Тот заерзал, будто с кочки хотел пересесть на ровное место.

– На аэродроме я бы его не выпустил... – мотнул техник головой на самолет.

– Это почему же?

– Мотор ведь не опробовали, тросик регулятора оборотов установили на глазок... А вдруг раскрутка винта будет?

– А ты еще раз проверь хорошенько на свой глазок, а чтобы раскрутки не было, полетишь со мной в фюзеляже. – Мосьпанов глянул на техника.

– Есть лететь с вами, товарищ старший лейтенант, – сказал Глущенко. – А как мы мотор перед взлетом прогревать будем?

Вопрос резонный.

В этот утренний час, когда немцы по заведенному распорядку завтракали, на переднем крае установилась тишина. Противник не стрелял, а наши тоже попусту боеприпасов не расходовали. Но стоит только запустить мотор да пока температуру воды доведешь до 80 градусов, как противник непременно начнет палить по самолету... И Мосьпанова осенила мысль: надо, чтобы заговорила наша артиллерия, тогда "под шумок" можно прогреть мотор. Разыскал какого-то артиллерийского начальника, изложил просьбу. Тот сказал:

– Хорошо, пошебаршим малость с запасных позиций, будто бы пристрелкой целей займемся. Только предупреди, когда начинать.

Мосьпанов вернулся к техникам:

– Ну как, Петро Семенович, тросик регулятора оборотов проверил?

– Проверил.

– Раскрутки не будет?

– Не должно...

– Вот и хорошо... Развернем самолет носом на тот бугорок, – показал летчик в сторону переднего края.

Налегли на хвост все разом, повернули штурмовик, как нужно, летчик полез в кабину. Глядь, а на сиденье парашюта-то нет. Севший вынужденно летчик, оказывается, его забрал, а Мосьпанов свой привезти не догадался. Техники заволновались:

– Вылет отложим?

– А парашют мне бы понадобился как подушка, чтобы сидеть не низко: все равно ведь на бреющем полечу, не прыгнешь.

Мосьпанов сложил свой видавший виды реглан пакетом, сунул в чашу сиденья, уселся, вытянул шею, но из-за капота мотора ориентира для взлета не видит: ростом летчик не вышел, сидит низко. И тут снова засверлила мысль: "Выдержать бы направление при боковом ветре..." Пришлось еще куртку техника под себя подложить. Теперь вроде бы нормально. Пристегнулся привязными ремнями к сиденью.

– Петро Семенович! – крикнул Мосьпанов. – Беги на батарею, пусть начинают!

– Так мне же лететь, я другого пошлю... – засуетился тот.

– Один полечу, зачем лишний груз...

Заработала наша артиллерия. Мосьпанов запустил мотор, начал прогревать. Вывел на максимальные обороты – раскрутки нет, за мотор спокоен. Одна только мысль: не развернуться бы на взлете и проскочить мимо блиндажа. Он спустил штурмовик с тормозов, взвихрилась увядшая зелень, которой был замаскирован самолет, и только облако пыли осталось позади.

Но то, чего он больше всего опасался, в один миг и произошло: только на разбеге поднял хвост, как самолет повело вправо.

Он теперь бежал прямо на блиндаж, а там – траншеи... Прерывать взлет поздно, штурмовик на виду у противника... Мосьпанов включил форсаж и у самого блиндажа хватил ручку на себя...

Гул двигателя замер где-то за линией фронта. И вскоре штурмовик низко пронесся над нашими войсками, качнув с крыла на крыло.

Вот об этом случае и вспомнил Мосьпанов, когда внушал мне на аэродроме у хутора Смелого:

– Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Будешь думать об этом обязательно развернет.

Я ему благодарен за это внушение: оно мне куда больше помогло, чем поднятый перед моим носом палец...

Во время отступления наших войск за Дон летом сорок второго года командиру третьей эскадрильи капитану Мосьпанову приходилось летать особенно много. Были дни, когда он по четыре, а то и по пять раз водил группы бить вражеские колонны. Возвращаясь с задания, передавал по радио на аэродром:

– Готовьте другого "коня", корм есть!

После приземления он сразу пересаживался в самолет с подвешенными бомбами и вел другую группу. Командиру полка говорил:

– Я знаю, где сейчас эта колонна, и лучше выведу группу, чем тот, кто там еще не был.

Пересадку ведущего с одного самолета на другой кто-то тогда назвал "конвейером Мосьпанова". Много он летал в те дни, а усталость вроде бы и не коснулась этого на вид физически не очень сильного человека. За ужином он еще и шутки отпускал:

– Начпрод уравниловкой занимается. Нет бы выписать четыре раза по сто, а он опять на донышке выставил...

А потом еще на сон грядущий усаживался сгонять партию в шахматы. Шахматы были страстью Мосьпанова. Играл без спешки, подолгу обдумывая ходы. И уж если Илья Петрович садился против партнера, то даже самые неуемные подсказчики крепко держали язык за зубами, суфлеров не терпел. Не прощал ошибок и партнеру, заранее его предупреждая: "Уговор – не смыкать!"

Двадцать пятого июля на полевом аэродроме около станицы Кагальницкой, близ Ростова, выдался жаркий день. Летали бить переправы на Дону.

Мосьпанов был в боевом расчете. В ожидании своей очереди он сидел в тени около землянки за шахматной доской, обдумывая свой ответный ход на выпад достойного противника – Хаима Янкелевича Хашпера. Тот "смыкать" тоже не любил и умел ставить хитрые ловушки. Эта интересная партия была неожиданно прервана: над КП взвилась ракета – вылет!

– Не рушь фигуры, – сказал Мосьпанов. – Я тебя на этой "завлекалочке" еще припечатаю... – и заспешил к дежурному грузовику.

Начальник связи Нудженко крикнул Мосьпанову:

– Буду давать настройку, слушай!

– Вас понял, пр-рием! – улыбнулся ему Мосьпанов и тряхнул шлемофоном.

Недолюбливал Мосьпанов несовершенное тогда радио за шум и треск в наушниках, поэтому в полете частенько выключал приемник... К тому же от ларингофонов, застегивавшихся кнопкой ниже подбородка, на шее у него оставались синяки – бритвой прикоснуться больно. "Отрежу их к чертям!" сказал как-то Мосьпанов при Нудженке, и тот после этого весь день ходил за ним по пятам: "Та хиба ж це можно отрезать?" Вот и теперь, провожая Мосьпанова в полет, начальник связи решил напомнить ему о настройке.

Самолеты порулили на старт. Нудженко стоял у рации с микрофоном в руке. "Р-раз, р-раз, как слышишь?" Ведущий не отвечал. "Может быть, хочет позлить?" Штурмовики пошли на взлет, оторвалась первая пара, стала набирать высоту, и в это время кто-то закричал:

– Худые! Худые!

Все вскинули глаза к солнцу, а там, словно хищные щуки, плавали два истребителя с тонкими фюзеляжами – "мессеры".

Нудженко снова закричал в микрофон, предупреждая об опасности, но ответа по-прежнему не было. Летчику не до ответов сейчас. Самолет ведущего летел не шелохнувшись, без маневра.

"Мессеры" ринулись вниз. От их крыльев рванулись дымные трассы "эрликонов". Вздрогнул штурмовик Мосьпанова и тут же круто опустил нос... На окраине Кагальницкой взметнулось пламя, хрястнул взрыв.

...Вечером хоронили Илью Петровича Мосьпанова. В легком гробу вместе с останками комэски лежал спекшийся в огне кожаный шлем без ларингофонов.

Хутор Зубово Курской области значится только на картах старого издания. Теперь это хутор Мосьпанов. В центре его на высоком постаменте стоит бюст бывшего вожака деревенской комсомолии, Героя Советского Союза капитана Ильи Петровича Мосьпанова. Это звание было ему присвоено 23 ноября 1942 года посмертно.

Мы были в то время на Северном Кавказе, на "точке номер три". Тогда на фюзеляжах штурмовиков появились выведенные белой краской слова: "Отомстим за Мосьпанова!"

Особое задание

Пятого января 1943 года мы приземлились на раскисшее от дождей летное поле недалеко от Моздока. Колеса глубоко увязали в грунт. Во время рулежки пришлось пристально всматриваться в стоявшие тут и там указки с надписью: "Разминировано". Здесь до нашего прилета успели уже поработать саперы.

Как-то не верилось, что совсем недавно отсюда взлетали на перехват штурмовиков "мессершмитты" и вражеские зенитки встречали нас плотным заградительным огнем. А теперь мы увидели здесь кладбище немецких самолетов. С любопытством рассматривали продырявленные снарядами фюзеляжи и крылья, исковерканные лопасти винтов.

– Дров-то они, оказывается, наломали порядочно... – говорили летчики.

Фрицы оставили нам в целости добротно сделанный блиндаж. Стены и потолок его были обиты фанерой, так что от шуршащих мышей земля нам за воротники не сыпалась. Немцы также об "эстетике" побеспокоились: на стенах намалевали разные "картинки".

Вблизи нашего нового аэродрома находилась почти дотла сожженная станица Галюгаевская. В пепелищах шныряли одичавшие черные кошки. Повстречался нам первый житель Галюгаевской – сухонький старичок в рваном малахае. Редкая белая борода, давно не стриженные волосы – до плеч. Он был похож на отшельника.

– Здравствуйте, дедушка! – окружили мы его, и каждому хотелось расспросить о житье-бытье при немцах.

– Здравствуйте, детки, – он снял малахай и смотрел на нас, часто мигая бесцветными, слезящимися глазами. Мы наперебой предлагали папиросы и шарики шоколада "Кола", который выдавал летчикам полковой врач Борис Кот. Это бодрящее средство нужно было принимать в умеренных дозах, а кто, бывало, за один присест сжует с десяток этих шариков, тот терял и покой и сон. Дедушка охотно принимал подарки, а сам с любопытством рассматривал наши теплые комбинезоны, трясущейся рукой потрогал у кого-то меховой воротник.

– А они тут слухи распускали, – говорил он, – что Красная Армия разута-раздета, только кислицами в горах питается и с голоду мрет: "Капут, капут..." А вы вон какие красавцы, все справные, даже сладости водятся...

– Дедушка, а вы тут все время при немцах были?

– А куда деться? Вступили они дюже быстро...

– Что ж у вас станичников не видно?

– Почитай, всех перед отступлением согнали на станцию, увезли куда-то окопы рыть.

– И девчат? – поинтересовался кто-то.

– И девчат...

– Ваш дом уцелел?

– Подпалили ихние зажигалыцики...

– Где ж теперь жить будете?

– А мы и при них в погребах да в норах жили: всех из хат повыгоняли.

– Как в норах?

– Выкопаешь себе лопаткой в овражке пору и живешь...

– И долго так пришлось?

– Почитай, полгода, как они сюда вступили. Оно бы и в норе жить можно, да мыши заели: такая пропасть их в этом году расплодилась! Тучами по полям бегают, а исть нечего. У сонных кожу на пальцах до мяса пообщипали, ногти пообгрызли, – пуговицу теперь не застегнуть, – и старик показал нам свои руки. Кончики пальцев розовые – словно у новорожденного, казалось, с них вот-вот брызнет кровь.