Текст книги "В военном воздухе суровом"

Автор книги: Василий Емельяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Мише Ворожбиеву надоело быть в этом УТЦ. После Кировограда он оказался под Днепропетровском. На аэродроме появился серебристый двухмоторный самолет СБ. По старой памяти (образец 1933 года) именовался он скоростным бомбардировщиком. Все-таки боевая машина! Ворожбиеву, как и другим инструкторам аэроклубов, дали всего лишь по десятку провозных полетов и выпустили в рекордно короткий срок самостоятельно. Но и этот единственный самолет куда-то забрали.

Зимовать пришлось в Котельникове – под Сталинградом. Там Ворожбиеву пришлось изредка летать то на СБ, то на СУ-2. К весне УТЦ перебрался в Миллерово. Овладевшие самолетом летчики числились в резерве Южного фронта.

Хоть и известные истины повторял комэска, а слушать его надо очень внимательно. Вдруг последует контрольный вопрос – отвечать невпопад неудобно.

Но в этот погожий день и с той самой минуты, о которой сейчас шел рассказ, на Миллеровском аэродроме начали развертываться с неимоверной быстротой неожиданные события.

Комэска еще говорил, а один из летчиков шепнул что-то соседу, тот толкнул локтем следующего, и сигнал этот волной прошелся по шеренге. Все, как один, перестали слушать комэску, отвернув от него головы в одну сторону.

А там, куда все пялили глаза, над самой крышей сарая бесшумно несся к аэродрому темный остроносый самолет. Обогнув сарай, он еще ниже прижался к земле над летным полем да так "пробрил" над "Т", что финишер, втянув голову в плечи, с перепугу упал. Летчик резко "переломил" самолет, он с ревом круто пошел вверх – посадочные полотнища сдуло струёй от винта. Штурмовик завалился в крен и, сделав круг над аэродромом, эффектно приземлился в положенном месте на три точки.

Такое вторжение было дерзким вызовом порядку на аэродроме УТЦ. Во-первых, самолет прилетел неожиданно, без предварительной заявки, – не положено. А во-вторых, сколько недозволенных "номеров" выкинул летчик в воздухе за считанные минуты! Даже на стоянку рулил не со скоростью быстро идущего человека, как положено, а несся, словно автомобиль. У самолетов СУ-2 штурмовик резко затормозил, крутанул хвостом на месте, обдав стоявших в строю летчиков пылью, и стал в рядок с другими машинами, ничуть не нарушив симметрии...

Неизвестный летчик покорил всех лихостью и точным расчетом. Афанасьев заметно побледнел. "Интересно, как комэска будет снимать "тонкую стружку" с незваного гостя?" – подумали летчики.

Дальше события развивались еще быстрее, так что наблюдавшие еле успевали следить за происходившим.

Как только винт на штурмовике сделал последний оборот и встал, из фюзеляжного лючка позади кабины летчика проворно выскочил чумазый механик в промасленном комбинезоне. Самолет одноместный, а прилетело двое – тоже нарушение! Механик сразу начал копошиться у мотора. Из кабины на крыло быстро выбрался летчик. Маленький ростом, щуплый, уже немолодой. Сбросил с себя парашют, сдернул с головы шлем, швырнул небрежно на парашют. Сунул руку за пазуху гимнастерки, извлек оттуда пилотку и туго напялил ее на седеющую шевелюру, почти на самые уши. Разогнал под ремнем складки, одернул сзади гимнастерку, сделал пушистый "хвост".

На груди у летчика орден Ленина, большой парашютный значок мастера с подвеской, а в петлицах – две "шпалы". Звание, как и у нашего комэски, – силы, значит, равные...

Афанасьев стоял выжидающе, не сходя с прежнего места. В руке у него красный и белый флажки – символ власти руководителя полетов, которому на данном аэродроме должны подчиняться все без исключения.

Летчик соскочил с крыла, быстро зашагал к Афанасьеву.

– Кто здесь старший? – строго спросил он еще на ходу.

– Руководитель полетов майор Афанасьев, – ответил комэска, приложив руку к головному убору. Майор с орденом Ленина козырять не стал, сунул Афанасьеву руку, тряхнул за кисть. Комэска сделал вид, что не заметил этой фамильярности.

– Разрешите узнать: откуда, кто и по какому делу? – официально спросил он.

– С фронта. Холоба-а-ев! – растянул гость. – А о деле я буду разговаривать в вашем штабе с начальником УТЦ. – И, не дав Афанасьеву рта раскрыть, требовательно сказал: – Мне машину, в город, срочно...

– Машина только дежурная, а у нас сейчас начнутся полеты...

– Давайте дежурную, я быстро отпущу... – И, не дожидаясь согласия, властно махнул рукой водителю. Заскрежетал стартер, машина подкатила, майор вскочил в кабину, хрястнул дверцей, и полуторка запылила в город. Словно вихрь пронесся на наших глазах: только был человек – и нет его. И "стружки" никакой не получилось: ни тонкой, ни толстой.

Полеты не начинали до возвращения дежурной машины, а летчики тем временем обступили штурмовик. Механик Кожин охотно отвечал на всевозможные вопросы.

– Этот самолет воевал?

– А как же! О нем даже в "Правде" статья была. Читали?

– Нет... А по какому это случаю писали? – заинтересовались окружившие.

– Так это же единственный у нас в полку самолет, который на боевой работе ресурс двигателя выработал полностью.

– А разве другие не вырабатывают?

– Не успевают... И этот много раз с дырками возвращался, Подлатаем – снова полетел. И номер его в той статейке называли: No 0422.

Номер Кожин произнес, как фамилию знаменитости, а о самолете рассказывал, будто о разумном существе.

– Это вот зениткой крыло повредило, – показал он на большую дюралевую заплату, – а вмятина на капоте – осколком угодило... А вон то, на хвосте, "мессеры" клевали...

– А кто на нем летал?

– Разные летали летчики, а я у него один. Отсюда в мастерские погоним мотор менять, греется, начинает стружку гнать...

...Боевой самолет со следами многих ранений... Не один летчик сидел в его кабине, нажимал пальцами на гашетки... Так сколько же он фрицев уничтожил, сколько сжег танков и машин? Над какими местами проносилась эта, прозванная фашистами "черная смерть"?

Боевой самолет... А рядом с ним стояли чистенькие, без царапинки, пузатые, тупоносые СУ-2, которые именовались то ближними бомбардировщиками, то штурмовиками. Какие из них штурмовики? Брони нет, горят, как спички, четыре пулеметика...

В этот день Михаил Ворожбиев со своим штурманом летал на этом самолете бомбардировать цементными бомбами. Штурман что-то напугал с прицелом, и задымили разрывы далеко за мишенью – белым кругом с крестом посредине. Мазанули...

Летчики УТЦ жили на частных квартирах. После полетов обычно все разбегались по домам. А в этот день многие летчики допоздна околачивались возле штаба. Откуда-то пошел слух: "Купец" прилетел!" "Купцами" тогда называли тех, кто прибывал из действующих частей отбирать летчиков.

Непохоже на то, что майор Холобаев явился за этим: штурмовиков в УТЦ не было, никто на них летать не умел... Но вскоре "разведка" доложила точно: майор сидит у кадровика и листает личные дела.

Время было позднее.

Наконец с крылечка сбежал Холобаев – и прямо к летчикам:

– Тут, случайно, нет Ворожбиева и Артемова? – Пока летчики переглядывались в темноте, он снова: – А Зангиева?

– Только что ушли, – ответил кто-то.

– А твоя фамилия?

– Младший лейтенант Бойко.

– Ага, ты-то мне и нужен. Где живешь?

– На квартире, товарищ майор.

– Местечко переночевать гвардейцу найдется? Хозяюшку не стесним? С начальством вашим поцапался, просить не хочу...

– Найдется, товарищ майор...

Ивану Бойко стало неловко. Заслуженный командир прилетел с фронта и ищет, где бы ему приткнуться.

...Иван Бойко сидел с Холобаевым за столом в чистенькой комнатке, заставленной фикусами да геранями. Набожная хозяйка Александра Ивановна к выставленной банке консервов добавила большую миску квашеной капусты с яблоками, чтобы получше угостить дорогого гостя.

– А под капусту в этом доме не водится? – спросил Холобаев, лукаво скосив на Бойко синие глаза.

И тот подумал: "Ишь ты, хитер... Проверить хочет склонность к употреблению". И потому ответил неопределенно:

– Вообще-то бывает, товарищ майор...

– За столом – я тебе Костя, а ты мне не младший лейтенант... Если есть, так выставляй!

Пришлось-таки Ивану Бойко извлечь из-под кровати маленький запас.

– Так бы и сразу! Устраиваете здесь из этого подпольщину, – недовольно ворчал Холобаев, набрасываясь на редкостную закуску.

Потом Александра Ивановна одному разобрала кровать, другому постелила на полу, принося извинения. Холобаев с нескрываемой завистью взглянул на пышную перину, высоко взбитую белоснежную подушку и заявил категорическим тоном:

– Старший по званию ляжет на кровати, а подчиненный на полу. Надоело на прелой соломе в землянках... – И тут же уснул.

А Бойко еще долго размышлял над последней фразой: "подчиненный"? Что бы это значило? Почему он тогда, около штаба, назвал несколько фамилий? Может быть, уже отобрал? А не плохо бы в подчиненные к такому попасть. Простой человек, славой не кичится.

Утром в шесть ноль-ноль отобранные Холобаевым летчики были у штурмовика. Майор сказал:

– Каждого из вас я пока знаю только по личному делу. Меня интересовали те, у кого большой налет. Среди вас осоавиахимовские инструкторы, опытные летчики. Но душу человека по бумажкам не узнаешь. Предупреждаю: перин на фронте не будет, ордена достаются нелегко. Кто не хочет воевать на штурмовике – скажите честно, обижаться не буду. Работа у нас адова, не все так гладко, как о нас пишут.

Мог бы о перинах не предупреждать и насчет наград тоже. Летчики на его орден смотрели с величайшим уважением, понимали, что он ему достался не за синие глаза. А что касается души, то тут он прав. Но ни Бойко с Артемовым, ни Зангиев с Ворожбиевым не кривили душой, когда подумали: "Да неужели же нам такое счастье подвалило – воевать на штурмовиках?"

Холобаев, собрав всех около себя в кружок, объяснил порядок работы. Он говорил, а летчики украдкой обменивались недоумевающими взглядами. За один день предстояло изучить кабину, овладеть запуском мотора и сдать зачет. А что такое сдать зачет? Для этого надо знать на память расположение всех кранов, переключателей, рычагов, приборов, их нормальные показания...

По очереди садились в кабину. Одному объяснял Кожин, остальные стояли рядом на крыле и слушали. Усвоение шло довольно быстро...

Вечером, когда спала жара, началась тренировка в запуске и пробе двигателя. Холобаев стоял на центроплане, ухватившись за борт кабины, каким-то чудом его не сдувало ураганной струёй воздуха от винта. Оглушительно ревел двигатель, а Холобаев наклонялся в кабину и кричал на ухо: "Давай форсаж!" Куда еще форсаж?! И без этого казалось, что около двух тысяч лошадиных сил, бушующих в моторе, вот-вот разнесут его вдребезги... После каждой такой пробы вода в моторе закипала, ему давали остыть.

День промелькнул незаметно. Летчики радовались, что за такое короткое время изучили новую машину. Правда, Холобаев не требовал запоминания практически ненужных цифр, к примеру, таких, как размах крыла, высота киля. А когда Бойко из простого любопытства поинтересовался, какая длина средней аэродинамической хорды крыла, Холобаев сам спросил:

– А ты видел на каком-нибудь самолете эту самую хорду?

– Нет...

– Ну и выбрось эту чепуху из головы! Вечером он объявил:

– Завтра полеты. С рассветом быть здесь, чтобы успеть по холодку. – А что успеть – не сказал.

...Утром Холобаев подозвал Ворожбиева и приказал:

– Надевай парашют, пристегнись к сиденью и выруливай на старт. Я буду там.

– Есть! – сказал летчик, а сам думает: "Вырулю, а потом он всем расскажет о тонкостях полета на штурмовике. А что парашют велел надеть да пристегнуться – так это для порядка".

Подрулил на линию старта и собирался выключить мотор, но Холобаев сказал:

– Зажмешь тормоза, сунешь газку побольше, чтобы свечи прожечь, а потом отпускай – и на взлет. Перед, отрывом сбрось газ, притормози до полной остановки и зарулишь обратно. Не взлетать! Понял?

– Понял... – отвечает Ворожбиев, а сам еще переваривает то, что услышал.

Проделал он все, что было велено, зарулил обратно и хотел освободить кабину для Ивана Бойко, ожидавшего своей очереди, но Холобаев опять вспорхнул на крыло:

– А теперь сделай полет по кругу. Думай, что летишь на СУ-2, получится еще лучше! Вот увидишь... Выруливай!

Ворожбиев полет по кругу сделал, как во сне. Вспомнил, что сидит на ИЛе лишь после точной посадки у "Т".

Зарулил. Холобаев руки скрестил над головой: выключи мотор!

– Закипел, – пояснил летчикам подоспевший Кожин...

Ворожбиев лежал на зеленой травке. Уже возился с парашютом Иван Бойко. Ворожбиева окружили летчики из УТЦ:

– Ну как?

– Нормально... – ответил он с напускным безразличием. А в голове у старого инструктора Осоавиахима мысли о двух системах обучения: Холобаева и той, что здесь, в УТЦ.

За неделю были переучены пять летчиков, отобранных Холобаевым. Переучены на выработавшем ресурс мотора штурмовике, у которого после одного полета по кругу закипала вода. Прошли программу боевого применения: бомбили не цементными, а боевыми бомбами, по мишеням пускали "эрэсы", стреляли из пушек и пулеметов. Впервые летчиков не ограничивали в расходе боеприпасов. Наверное, поэтому все мишени, долго служившие УТЦ, были разбиты вдребезги. Белый круг, в который недавно не попали Ворожбиев со штурманом, изрядно побурел.

Настал день, и майор Холобаев сказал:

– Теперь вы будете зачислены в седьмой гвардейский.

– Такие бы "купцы" почаще наведывались! – говорили летчики из УТЦ.

В ту пору фронт требовал не только самолеты, но и летчиков. До войны их готовили военные авиационные училища, аэроклубы. Теперь организовывались еще запасные авиационные бригады и учебно-тренировочные центры при ВВС фронтов. Подготовкой летных кадров занимались и сами части.

С того света

Давно висит в блиндаже гитара – нет ее хозяина. Моя балалайка тоже пылится под нарами без первой струны.

Досталась она мне, подростку, от старшего брата Александра. Играл я вечерами на крыльце хлопцам и девчатам в своей слободе Николаевской. Но первым парнем на деревне не был. Кузнец Колька Безкаравайный – парень с огромными бицепсами и кривой на один глаз – меня переигрывал. "Светит месяц" он мог бренчать без перерыва до первых петухов. И еще славился тем, что умел одновременно перебирать струны и выбивать ногтями по деке барабанную дробь уму непостижимо! Зато Колька не умел сочинять ни полек, ни вальсов. Тогда я твердо решил, что быть мне только композитором.

В двадцать девятом году я с этой балалайкой совершил первую в жизни поездку на колесном волжском пароходе в Саратов держать вступительные экзамены на композиторский факультет.

Сколько лет прошло, и вот балалайка оказалась со мной на фронте. Не хотелось появляться с ней в полку, чтоб за скомороха не посчитали, но Холобаев повелительно напомнил: "Балалайку-то не забудь!"

И хорошо, что так сказал. Объявился и гитарист Виктор Шахов. На концертах полковой самодеятельности мы с ним потом исполняли не только "Светит месяц", но и "Муки любви" Крейслера.

Висит теперь гитара... С того самого холодного и хмурого дня, когда Шахов не вернулся с боевого задания. Это был по счету его сорок четвертый боевой вылет.

Много прошло времени, а Шахова почему-то ждали.

– Вернется он, вот помянете мое слово! – говорил Коля Смурыгов, и всем хотелось, чтобы его предчувствие сбылось. Но случилось еще одно несчастье: не вернулся сам Коля.

На Барвенковском плацдарме танки противника теснили нашу пехоту к крутому обрыву Северного Донца у Красного Шахтаря. Готовых оказалось только три ИЛа. Истребители еще не заправлялись горючим, не успевали вылететь вместе со штурмовиками для прикрытия. ИЛы пошли одни.

Они были над целью. Сбросили бомбы на танки, пошли по кругу, вновь начали снижаться и обстреливать противника. Смурыгов увидел, как вспыхнул передний штурмовик. А в это время ему самому на хвост сели три "мессера". Внезапно они ринулись вниз из-за облаков, ударили в упор. Стойку антенны, как ножом, срезало с фюзеляжа, задрожал самолет – в крыле большая дыра, пушку вывернуло стволом на кабину.

Смурыгов развернулся, потянул через Северный Донец, где стояли наши войска. Мотор давал перебои, а внизу густой лес, вековые дубы. Увидел поляну, довернул на нее. Самолет загромыхал по ямам, ткнулся в пень. Смурыгова выбросило из кабины.

Летчик лежал ничком. Левая рука неестественно вывернута выше локтя. Подбежали два пехотинца из похоронной команды.

– Наповал... – сказал один.

Перевернули летчика – на гимнастерке два ордена.

– Заслуженный, – сказал другой, нагнулся пониже. – Бездыханный.

– Сходи за носилками. А я пока ордена отвинчу, заберу документы...

Прибежала медсестра. Припала на колени, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к груди – сердце стучит!

– Живо в медпункт! – крикнула она.

Открытый перелом руки – лубки, гипсовая повязка, переливание крови. Летчик открыл глаза.

Долго везли куда-то в санитарном поезде. Разгрузка была в Сталинграде, потом пароходом в Астрахань – город тыловых госпиталей.

За длинную дорогу Коля совсем высох, а теперь понемножку прибавлял в весе. Рука срасталась медленно. Написал письмо на полевую почту, из полка ответа не было. Хотел узнать, что с Клавой и сыном Юркой, но в Харькове немцы, туда не напишешь.

...Две девушки, сестры Мальцевы, ежедневно после работы ходили во Дворец пионеров, где был госпиталь. Как и большинство женщин-астраханок, они ухаживали за тяжелоранеными. Больше времени они проводили около кровати молодого летчика по имени Виктор. Обе ноги у него чуть ниже коленей были ампутированы. Он тоже писал на полевую почту, но ответа не получил.

Как-то Виктор сказал:

– Девушки, а нет ли у вас гитары?

– Достанем! В следующий раз принесем обязательно! Виктор потихонечку бренчал. Иногда рассказывал девушкам про войну. С особым интересом слушали они о последнем боевом вылете Виктора.

...Было тогда очень холодно. Волочились низкие облака. Под самолетом снег, снег... Около села Долгенького летчик заметил обоз – подвод пятнадцать с фашистскими солдатами держали путь на передовую. На санях уложены ящики. Конечно же, с боеприпасами. Дал очередь – рвануло снаряды, лошади – вскачь с дороги, оказались по брюхо в снегу. Долго кружил летчик – ни одни сани к передовой не дошли...

Взял курс на аэродром. Летел низко над лесом в сторону Камышевахи. Может, там что-нибудь подвернется? Кончался лес.

Над опушкой вдруг сильно тряхнуло, самолет провалился так, что летчик головой ударился о фонарь. Оглянулся – артиллерийская батарея на огневых позициях; никак под ее залп угодил? Такое зло взяло! Развернуться да чесануть по ней! Но в это время навстречу пронесся "хейншель-126" – разведчик с высоко расположенным крылом и неубирающимся шасси. Первым дал по нему очередь, у того от хвоста какой-то ошметок оторвался, закружил, а самолет резко вильнул, пронесся мимо с дымком, словно ошпаренный. И тут же в кабине штурмовика брызнуло осколками плексигласа, летчик перестал слышать гул своего мотора. "Значит, воздушный стрелок успел послать вдогонку меткую очередь". Винт завращался медленнее – значит, мотор сдает... Начал двигать сектором газа винт дал большие обороты, скорость стала понемногу расти, но слева от мотора повалил густой, едкий дым. Загорелся масляный бак. Через разбитый фонарь в кабину проникал дым. Вскоре пламя показалось на полу кабины, оно лизало унты. Но виден уже Красный Шахтарь. На обрывистом берегу Северного Донца траншеи передовой линии противника. Штурмовик пролетел над ними так низко, что немецкие солдаты, как суслики, нырнули в свои укрытия и потом стреляли вслед...

За рекой мотор заглох, пришлось садиться в лес. Крылом повалило сосну, она рухнула на мотор. Самолет пропахал по глубокому снегу, дым прекратился. Летчик вывалился из кабины, зашипели на снегу подшитые войлоком унты. И тут с кручи, от Красного Шахтаря, начали бить минометы. Всю ночь он брел по глубокому снегу на восток, к Изюму. Начали отваливаться подошвы обгоревших унтов. На одну ногу намотал шарф, на другую– ремень от планшета.

К утру выбрался на опушку леса. Что за крики? "Шнель! Шнель!" Летчик замер: он увидел на пригорке батарею. Женщины таскали на позицию ящики, а немецкие солдаты отпускали им пинки: "Шнель! Шнель!" Надо же было так заблудиться... Назад бы теперь податься, да опасно выбираться из зарослей вдруг заметят. Пришлось до вечера пролежать в засаде. Промерз до костей.

Когда стемнело, побрел обратно, с трудом отыскивая свои следы. Повалил снег. Летчик кружил, кружил, попал в осинник. Из-под снега проступала вода, промокли ноги.

Захотелось есть. Ведь вчера без обеда пришлось лететь. Вспомнил про аварийный бортпаек. Лежит в самолете в металлической коробке от взрывателей: шоколад, галеты, сгущенное молоко...

К самолету все же кое-как вышел лишь к утру. В висках стучало, знобило, лоб горячий – прикладывал озябшие руки. Достал бортпаек, забрал парашют, снова брел к Изюму. Тяжелая ноша, ноги одеревенели. И есть уже не хотелось. Сунул две плитки шоколада в карман, остальное выбросил.

Потом полз по сугробам, мучила жажда. Ел снег, а он с привкусом хвои стошнило. Чудилось, что он в жарко натопленном блиндаже ведет долгий разговор с Борисом Горбатовым, а тот курит одну папиросу за другой. Открыл глаза светло. Сквозь стволы сосен увидел домик. Крикнул слабым голосом – в ответ залаяла собака, а больше не помнит ничего.

Очнулся в Изюмском госпитале. Лесник на розвальнях туда доставил. Ступни обмороженных ног пришлось ампутировать. Потом госпиталь в Россоши. Там ампутировали до коленей.

...Адъютант командира 7-го гвардейского полка Слава Мальцев бегал на аэродроме по стоянкам самолетов, размахивал конвертом.

– Шахов нашелся!

Письмо было от его сестер из Астрахани.

Тогда Гетьман вызвал командира БАО майора Воронова.

– В лепешку разбейся, дорогой мой, а завтра чтоб была посылка. На сто килограммов – и не меньше. Все летчики отказываются от своей дневной нормы фронтового доппайка – будет, значит, вино. И чтоб шоколад, и печенье, и сгущенное молоко было.

– Да еще сало, – подсказал Кожуховский.

Посылку и пакет с письмами от фронтовых друзей погрузили на У-2, а делегатом полетел Мальцев. И Шахова навестит, и у родных побывает.

– Вот еще выписка из приказа о награждении, – напутствовал его Гетьман. Проследи сам, чтобы там в палате при всех зачитали, а то могут бумажку сунуть в руки – и дело с концом!

Виктор Шахов уже научился ходить на протезах. Шел он со Славой Мальцевым в гости к своим сестрам милосердия. По дороге встретилась группа ходячих раненых из соседнего госпиталя. У одного рука на перевязи.

– Коля! – крикнул Шахов.

– Витя! – бросился к нему Смурыгов и чуть не свалил едва державшегося на ногах друга.

От друзей на новую полевую почту в полк пришло письмо. Шахов писал: "Уже научился ходить, скоро вернусь. А летать я сумею – честное слово гвардейца!"

Когда в полку прочли письмо от Шахова и Смурыгова, Кожуховский сказал:

– Как с того света пришло.

Заветный камень

Как-то в жаркий июньский день я повел группу на штурмовку аэродрома. Аэродромы – цель очень сложная. Они далеко за линией фронта. К тому же район, над которым нам предстояло лететь, густо населен, и все населенные пункты забиты вражескими войсками. Значит, нужно обходить их стороной, чтобы не обнаружили задолго до цели. И лететь надо как можно ниже.

Ориентироваться в таких условиях очень трудно. Выручает компас.

...Летим бреющим – на высоте до 25 метров. Я часто поглядываю на компас, часы, карту, потом – на землю и на ведомых. Радуюсь, что опознаю опорные ориентиры, помеченные на карте перед вылетом, и что время их пролета точно совпадает с расчетным.

Какая умная штука компас! Не доверяйся своему чувству, когда тебе вдруг покажется, что ты уходишь в сторону от намеченной на карте линии пути. Верь компасу – и он приведет тебя куда нужно. Только веди правильный счет путевому времени – тогда не потеряешь ориентировку. Страшная вещь – потеря ориентировки...

Еще задолго до войны я испытал, что значит заблудиться в полете. Именно тогда я доверился чувству, а не компасу.

Возвращался один на У-2 из Пятигорска в Нальчик. Погода была отвратительная. Пробившись через затянутые пластами тумана проходы между горами Бештау, Змейкой и Машуком, я вырвался наконец на степной простор. Над равниной низко висела сплошная пелена облаков – будто натянутое солдатское одеяло.

Полет над железной дорогой с курсом на Прохладную был однообразным. От скуки решил потренироваться вслепую, вне видимости земли и горизонта. Зашел в облака, назначив себе десять минут слепого полета. Минуты эти показались бесконечно долгими... Не удержался я тогда от соблазна подправить показания компаса: чудилось, будто самолет все время отклоняется от курса вправо. Время наконец истекло, я вышел под облака – но... не увидел ни железной дороги, ни ожидаемого населенного пункта. Начал беспорядочно метаться в разные стороны в поисках ориентира. Внизу была безлюдная степь: ни хутора, ни живой души...

Немного успокоившись, взял какой-то курс и пошел по компасу, куда прямая выведет. Летел долго, пока не вышел на какую-то железнодорожную станцию. Увидел на буграх нефтяные вышки. Куда же это меня занесло? Пытался, снизившись, прочитать наименование станции на вокзальной вывеске – безуспешно.

День был на исходе, бензин в баке тоже. Решил садиться и восстанавливать ориентировку самым надежным методом – опросом местного населения...

Вдали от станции на ровном поле паслось стадо коров. Полетел туда, сел.

Пастухом оказался сухонький старик. Стыдно мне было признаваться, что заблудился, – разговор начал издалека:

– Не найдется ли у вас, дедушка, закурить? – спросил, будто только потому и приземлился, что оказался без курева. Другого повода завязать непринужденный разговор я не придумал.

– Самосад уважаете? – протянул он кисет, не проявляя, к счастью, ни малейшего любопытства по поводу истинной причины приземления.

– Еще как уважаю! – отвечаю.

Закурили. Какие только разговоры я не заводил с пастухом в надежде на то, что он назовет хоть какой-нибудь населенный пункт в этой окрестности. Собеседник говорил охотно и о чем угодно, но только географии, как назло, не касался. Время меня, однако, поджимало, я начал терять терпение и наконец, будто из простого любопытства, спросил его:

– А вы, случайно, сами не из этой деревни будете? – и показал в сторону железнодорожной станции.

– Не деревня это, а город Моздок! – обиделся старик. У меня под шлемом волосы зашевелились: я оказался настолько далеко от Нальчика, что со своим запасом бензина уже не мог туда долететь. Дело закончилось тем, что пришлось давать телеграмму.

Горючее мне доставили на другой день самолетом. С тех пор я и зарубил себе на носу: верь компасу!

...Выдерживая курс на Артемовский аэродром, мы пролетели над глубоким оврагом. Впереди на горизонте возвышался холм. Судя по времени, за ним должна быть наша цель. А вдруг мы уклонились в сторону? И от такой мысли будто жаром обдало. "Верь компасу!" Разгоняю скорость, косясь на ведомых – они рядом.

Под самолетами подвешены выливные приборы с гранулированным фосфором. Чтобы поджечь самолеты противника, приборы эти нужно открыть на очень малой высоте, иначе огненный дождь погаснет, не достигнув земли: фосфорные шарики при падении быстро сгорают в воздухе.

Перед самым холмом чуть подбираю ручку, и перегруженный штурмовик плавно идет вверх. Все шире панорама, и вдруг взору открываются стоящие в два ряда бомбардировщики. Почти прямо по курсу. Значит, вывел группу на цель!

Сейчас атака... Начал опускать нос штурмовика, и тут что-то оглушительно хлопнуло, самолет тряхнуло, он резко накренился. В правом крыле зияет дыра. А руки и ноги действуют рефлекторно. Крен убран, штурмовик продолжает послушно снижаться. Перебоев в моторе не слышу. Впился глазами в наплывающий на сетку прицела бомбардировщик с крестами. Из-под крыльев моего штурмовика рванулись к нему "эрэсы". Заработали пушки и пулеметы. Очередь, вторая, бомбардировщик вспыхнул. А земля уже близко. Вывод из пикирования, нажатие на кнопку, мгновенный взгляд назад. Мои ведомые несутся с огненными хвостами горящего фосфора, словно сами пылают. Белый дым окутал стоянки самолетов...

Впереди, где кончается аэродром, стеной стоят высокие сосны. Капот моего штурмовика ниже их вершин. Делаю "горку", и тут же снарядом ударило по мотору, в лицо, как из пульверизатора, полетели водяные брызги. Сбавил обороты, чтобы не перегружать поврежденный двигатель, скорость резко уменьшилась. Мои ведомые один за другим проскочили вперед, и вскоре я потерял их из виду.

Стрелка давления масла медленно двигалась к нулевой отметке, а температура воды неумолимо росла: повреждены маслопровод и система охлаждения. Мотор скоро заглохнет, а лететь до линии фронта более пяти минут... Пока мотор кое-как еще тянул, я набрал немножко высоты, чтобы можно было спланировать на подходящее место, когда двигатель откажет. Лобовое бронестекло помутнело, впереди ничего не видно. Очки забрызгало маслом, сдвинул их на лоб. Смотрю через открытую боковую форточку, от потока воздуха слезятся глаза.

Лечу уже совсем низко, мотор все еще живет, хотя работает натужно, на "последнем дыхании". Но с каждым оборотом винта я нее ближе к линии фронта. Затеплилась надежда: может, дотяну до своих? Высота уже два-три метра, скорость критическая, самолет плохо слушается рулей. Заглох двигатель. "На фюзеляж или на колеса садиться?", а рука уже рванулась к рычагу выпуска шасси. Два характерных толчка – вышли колеса, и штурмовик со скоростью более ста километров в час покатился под уклон по каменистому грунту. И вдруг – треск: самолет рухнул на фюзеляж и со скрежетом пополз...

Тишина. Поднятая пыль на время скрыла высокое солнце. Я сдвинул назад фонарь кабины. Легкий ветер медленно относил пыль в сторону. "Где же приземлился? У своих или у немцев?" Впереди, метрах в двухстах, стоит сильно накренившаяся металлическая опора высоковольтной линии с повисшими обрывками проводов. Около самолета голое место, лишь впереди, недалеко, островок высокой травы с метелками желтых цветов. "Что же предпринимать дальше?" И тут длинная пулеметная очередь вспорола тишину. Пули зацокали за спиной по бронеплите, а я пригнул голову к коленям. После короткой паузы очередь снова резанула по дюралевой обшивке крыла рядом с кабиной. Пулемет бил откуда-то сзади, с близкого расстояния. Методически через равные промежутки он посылал одну очередь за другой. Оставаться в кабине было опасно – добьют. Лучше уж лежать на земле, за мотором.

Не поднимая головы, приготовился к прыжку. Жду следующей очереди. Опять полоснуло. В одно мгновение я выскочил из кабины и распластался на земле. Теперь затрещали и автоматы. Значит, меня заметили...