Текст книги "В военном воздухе суровом"

Автор книги: Василий Емельяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

– Скажите на милость, сестренка, куда это меня занесло?

– В Фонталовскую, в госпиталь.

– Что со мной приключилось?

– Лежите, больной, спокойно, не разговаривайте, – накрыв простыней, ушла.

А соседи по палате – их на полу навалом – предупреждают меня:

– У нас не стонут...

Соседом оказался молодой парень без руки. Он заговорил:

– Мы с тобой на одном санитарном самолете через пролив летели...

Парнишка этот оказался истребителем. Он заметил догонявших меня "мессеров". Бросился на них, но атаковать не успел: по нему раньше ударили сзади, – левую руку оторвало. Упал он, оказывается, рядышком со мной, на северной окраине Керчи, около завода Войкова.

Вдруг в дверях появляется наш полковой врач Борис Кот.

– Вчера с плацдарма передали, что ты погиб, а сегодня узнали, где находишься. Это морячки поторопились тебя в покойники записать. Нашли тебя под бугром: в отломленной кабине вверх ногами на ремнях висел. Высвободили, попробовали из фляги спирта влить – зубы крепко стиснуты. Ну, думают: "Братишки, летчик готов, раз на такое средство не реагирует!.." Потом уж тебя медики подобрали и переправили санитарным самолетом сюда, в Фонталовскую.

– А где Миша Федоров?

– Он в лазарете, – успокоил Борис. – А тебя командир приказал отправить подальше в тыл, в хороший госпиталь.

– Нет, Боря, вези-ка ты меня сейчас же в наш полковой лазарет. В Трактовом для меня климат самый подходящий.

В нашем лазарете Федорова не оказалось. Его похоронили на плацдарме...

Навестил меня командир полка. Приказал никого больше не пускать. Выставил на подоконник у моего изголовья бутылку.

– Принимай, Дед, по потребности и по способностям. Надо тебе вылежаться.

Три дня никакая пища мне в рот не лезла, а водочку понемножку принимал. На четвертый день кашу съел и добавки попросил.

Подкормили малость, и задумал я тикать из этой богадельни. Оделся потихонечку, переступил порог, огляделся одним глазом, второй был закрыт отекшим веком, – вижу, ИЛы взлетают, уходят на крымский плацдарм. Ну я и побрел потихонечку степью – курсом на аэродром...

Десантники на Митридате держались четверо суток. В ночь на 10 декабря 1943 года Люся переходила по траншее то к одному, то к другому трофейному пулемету, установленным на бруствере. В одном месте выпустит короткую очередь, потом в другом: надо было создавать видимость, что десантников много. Боеприпасы кончались.

Неподалеку дежурил у своей огневой точки Женя Терещенко. Какой-то офицер задержался в траншее возле Люси:

– Вот тебе для крайнего случая... – он протянул ей маленький трофейный "вальтер".

Люся поняла.

Ночь была лунная, тихая. Противник не предпринимал вылазок, и эта тишина настораживала. Перевалило за полночь, когда Люся и Терещенко услышали в траншеях по соседству приглушенный говор. Началось осторожное движение. Похоже, смена позиций? Кто-то быстро шел по траншее, где дежурила Люся, с бруствера осыпались комья земли. Проходивший толкнул ее локтем в спину, зло шепнул:

– Чего собираешься, как дохлый? – Видно, принял ее за солдата. Оказавшийся рядом Терещенко спросил:

– Куда собираться?

– К морю, балда... Катера на Тамань отходят.

Люся с Терещенко, захватив трофейное оружие, заспешили к берегу пролива, закрытого густым туманом. Еле успели на последний катер.

Женя Терещенко наконец-то заявился к нам в хутор Трактовый. Его трудно было узнать: исхудавший, оборванный, грязный. Вечерами он рассказывал нам о боях в Эльтигене и на горе Митридат. Из рук в руки переходил погон немецкого подполковника – трофей Жени в рукопашной схватке на горе Митридат.

На встрече Нового, 1944 года он сидел среди наших гостей – героев Эльтигена. А вскоре после этого Женя полетел на штурмовку Митридата. Зенитный снаряд разорвался в кабине воздушного стрелка. Привезли его в Трактовый неживого.

Мы вспоминали об этом с Дедом в гостинице "Керчь".

– ...Последний боевой вылет на керченский плацдарм, – продолжал Демидов, я совершил шестнадцатого марта.

Там почти месяц было какое-то затишье. Фрицы крепко зарылись на высотах, а наши все еще накапливали силы. Мы тоже летали от случая к случаю: то какую-нибудь колонну или батарею проштурмуем, то по барже в море долбанем.

Как-то позвонили нам в Трактовый из штаба дивизии:

– Что-то фрицам вольготно живется, надо бы их потревожить.

– В такую погоду можно только парами ходить у них по тылам на "охоту", ответил тогда командир.

Как только он сказал про "охоту", мне в голову полезли слова нашей песни:

Жил на свете старый ИЛ,

На "охоту" он ходил,

Но однажды под зенитку угодил,

Раз пятнадцать он горел...

А из дивизии речь вели не об "охоте".

– Надо как раз не по тылам, а по переднему краю ударить.

– По какому объекту? – спросил командир.

– В том-то и дело, что конкретного объекта нет. Надо провести разведку боем: пролететь вдоль линии фронта, потревожить фрицев, – они и зашевелятся. Вот тогда отыщется объект. Готовьте-ка вылет, лучших летчиков выделите...

Погода была дрянная: низкая сплошная облачность, дул сильный ветер.

Мне приказали возглавить колонну самолетов.

Повел я ее со стороны Азовского моря, потом взял курс на юг, чтобы до самой Керчи пролететь.

Приближаемся к вражеским оборонительным полосам, но там будто все вымерло. Объекта никакого не вижу – все хорошо замаскировано. Даже зенитки противника почему-то молчат. Но я все ж таки передал команду ведомым: "Маневр, маневр!" Меняем курс и скорость. Вдруг впереди от зенитных разрывов черно стало. Мне, как ведущему, уделялось особое "внимание". Вскоре снизу стукнуло, и в кабину повалил дым. Слышу со станции наведения знакомый голос заместителя командира дивизии полковника Бондаренко:

– Демидов, самолет горит, прыгай!

"Как же я буду прыгать над противником, да еще боковой ветер меня на "зонтике" к ним в тыл унесет". Передал командование заместителю, а сам отвалил влево и давай швырять самолет из стороны в сторону, потом ввел в скольжение на одно крыло... Опять слышу голос Бондаренко:

– Демидов, пожар потушил, выбирай площадку, садись!

Зашарил глазами по плацдарму, снижаюсь. И в это время по самолету забарабанило, он задрожал, пыхнуло пламя, а вперед проскочили два "мессера". Это они подловили меня снизу, – стрелок Вася Поплавский недоглядел. Теперь на самолете начался настоящий пожар, и со станции наведения больше не было никаких команд. Прыгать поздно – высоты нет. Сделал я "горку", завалил самолет в крен, ввел в скольжение на одно крыло – вывел у самой земли. Оглянулся на хвост, – пламя опять удалось сорвать, но перкаль на рулях обгорел.

Мой "Ильюха" стал неуправляемым, пошел вниз, удар... Отлежался я опять в госпитале, отдохнул малость в Трактовом. Как-то ночью услышал такой разговор: "Вот и началась настоящая работа для Деда – по головам у фрицев ходить, а он не сможет..."

На другой день я заявил командиру:

– Если мне летать не дадите, то отошлите куда-нибудь подальше отсюда. Не могу я смотреть на жаворонков, когда наступление в Крыму началось.

– Подожди, Демидов, – успокаивает он, – я вызвал армейскую медкомиссию, она решит. А ты не переживай, война-то на этом еще не закончится.

Комиссия меня вертела по всем правилам.

"Как еще жив остался? – удивляются врачи. – Если бы трещина оказалась чуть поближе к виску, – считай, покойник".

– Поедете на курорт?

– Какой может быть курорт во время войны? Не поеду!

Дали отпуск на 45 суток. Направился в разбитый Сталинград, заглянул на родину под Пензой, прошелся в Москве около Кремля, покатил к родным в Киев. И тут я услышал салют в честь освобождения Крыма, узнал, что нашему полку присвоено наименование "Севастопольский". От радости заревел белугой, побежал в штаб округа.

– Где мне теперь искать свой полк? – Езжайте в Рославль, там где-нибудь найдете, – посоветовала мне в штабе умная голова.

А полк я все-таки догнал в Белоруссии. Вот, Вася, и конец "моей долгоиграющей пластинки", – закончил Дед.

Была ночь. По крутым склонам горы Митридат к вершине движутся колонны молодежи. Колышется на ветру пламя многочисленных факелов, высоко поднятых над головами. И мы, ветераны, поднимаемся в День Победы вместе с нашей сменой, чтобы возложить цветы у обелиска воинской Славы.

А внизу сияли вновь отстроенный город и огни стоявших в порту кораблей, среди которых – освещенный прожекторами белоснежный гигант "Герои Эльтигена", возвратившийся из дальнего плавания в Антарктику. Мы были гостями на этом корабле. Тогда я разговорился с участницей десанта, рассказал ей о Жене Терещенко, Иване Моргачеве. Собеседница пристально взглянула на меня, чуть склонив голову набок – в шее у нее все еще сидел осколок – память Эльтигена.

– Братишка! – всплеснула она руками. – Я же помню их!

С нами вместе с вершины Митридата смотрела на эти огни высокая женщина в темном костюме, облегавшем статную фигуру. На ее груди сверкали боевые ордена. Это Владилена Евдокимовна Токмакова – Люся, – прилетевшая из Краснодара.

Мы побывали с Дедом и Токмаковой в Трактовом.

От нашего аэродрома не осталось и следа. Он распахан. На вершине кургана, где был наш КП, – глубокий провал. Хуторские пацаны играют там в войну.

Невдалеке от железнодорожной насыпи высится пирамидка с жестяной пятиконечной звездой. Это могила Жени Терещенко, с которым когда-то много летали.

Склонив головы, мы долго стояли молча.

Давними маршрутами

Жаль, что не пришлось нашему Деду отпраздновать большую победу под Севастополем, который оборонялся 250 дней и ночей, а наши войска выдворили оттуда фрицев за несколько суток. Не пришлось ему увидеть великого "драпа" из Крыма, когда враги сдавались в плен пачками.

Наш Иван Мальцев в дни наступления совершил вынужденную посадку у Акмонайских позиций. Спрятался со своим стрелком от вражеских солдат в заброшенных укреплениях. Те их искали и горланили:

– Рус, где ты?

А когда увидели наших летчиков со взведенными пистолетами, то приблизились с поднятыми руками. Искали их, оказывается, не для того, чтобы учинить расправу, а хотели добровольно сдаться в плен.

Пришлось нашему экипажу конвоировать в Керчь навстречу наступавшим войскам около сотни румын.

Отход немецко-фашистских войск был поспешным. Керчь была очищена 11 апреля, на следующий день – Феодосия, 14-го – Судак, 15-го – Гурзуф, где для меня замкнулся круг войны. Отсюда я в июне сорок первого спешил на фронт, а вскоре у Севастополя сошлись два наших фронта и две наши воздушные армии: 8-я – генерала Хрюкина и 4-я – Вершинина. Тысяча триста самолетов против нескольких десятков фашистских смертников, базировавшихся на мысе Херсонес.

В небе от самолетов было тесно. Летали целыми полками по строгому графику. Если не успеваешь на цель в отведенные тебе десять минут, тогда поворачивай назад – боевая задача считается невыполненной.

Летали бить противника на Сапун-горе, на Мекензиевых горах, а потом скопище войск на последнем их пристанище – мысе Херсонес. Это было 10 мая.

Сто тысяч убитых и пленных, потеря всей боевой техники – такой ценой заплатили гитлеровцы за долгое отсиживание в Крыму.

Наш полк стал именоваться 7-м гвардейским ордена Ленина Севастопольским!

Был под Севастополем большой банкет победителей.

В огромной палатке за столы рассаживались почти одни генералы и полковники. В отдалении нерешительно топтались приглашенные представители авиационных полков. Это были лучшие ведущие, но воинские звания у них – не выше капитана.

К ним подошел маршал Еременко:

– Что же вы, соколы, не заходите? – Пригласил в палатку, приказал распорядителю: – Рассадите их по всем родам войск, чтоб на этот раз не "в сомкнутом строю" были.

На другой день летчиков повезли на грузовиках осматривать разбитый Севастополь, побережье Крыма.

При въезде в Гурзуф за стройными кипарисами чернели развалины санатория Буюр-Нус. На дороге, по которой мы со знакомым летчиком в июне сорок первого шагали на фронт, колонны наших войск двигались на запад.

Полк готовился к перелету из Крыма в Белоруссию.

Лететь предстояло около 1500 километров на север с посадками в районе Запорожья, Харькова, Курска, Орла и Брянска. Конечный пункт – полевой аэродром невдалеке от Рославля. Как раз в тех местах, где в сорок первом Николай Ворочилин собирал выходивших из окружения солдат и скормил тогда им целый грузовик яиц.

Техники спешили подготовить штурмовики к дальнему перелету. На некоторых самолетах пришлось менять износившиеся моторы, на остальных выполняли регламентные работы, заделывали оставшиеся после штурма Севастополя пробоины. Для техников набралось дел невпроворот.

Штаб тем временем заканчивал составление наградных листов. Полковой фотограф Суранович "ставил к стенке" многих летчиков, делал снимки "девять на двенадцать", – похоже, что будут представлять на Героев. На "мушку" Сурановичу попали Константин Аверьянов, Виктор Горячев, Петр Кривень, Борис Левин, Николай Седненков, Иван Мальцев и, конечно же, Иван Остапенко.

Наш Остап-пуля на перекуре рассказывал летчикам и стрелкам очередную байку о том, как над мысом Херсонес он встретился один на один с немецким асом майором Колобом. Был ли на самом деле такой ас и верно ли, что за вторую мировую войну ему удалось одержать 360 побед, точно никто не знал. Но какой же интерес представлял бы поединок без Колоба – давнего "знакомого" Ивана?

Остапенко "заливал":

– После того как я потопил танкер у Северной бухты, взял я курс домой. Смотрю, навстречу размалеванный под зебру "мессершмитт" несется, дорогу уступает. Фриц меня сразу узнал и по походке, и по орлу, который расправил крылья на капоте моего штурмовика.

– Давненько мы с тобой, сержант, не встречались! – первым сказал мне Колоб. Голос у него осипший, сразу видно, что вчера с горя крепко поддал.

– Неправильно величаешь, – ответил я ему по возможности бодро. – Сержантом ты меня знал еще на Северном Кавказе, а теперь я старший лейтенант, и на капитана скоро пошлют. А не встречались мы с тобой от самого Моздока!

– Извиняюсь, – говорит он, – что по чину не так назвал. А я тем временем потихоньку своего стрелка Пименова спрашиваю:

– Володя, как там твоя пушка?

– Задержку устраняю, – кряхтит он.

– Поскорей устраняй! Сейчас сам Колоб в хвост нам заходить собирается, ты должен встретить его с "почестями"!

– А ты покружись малость, пока устраню, – Колобу несподручно будет в хвост заходить.

В это время к группе слушателей подошел старшина Васильев, тоже прилег на усеянную красными маками траву. Был он, кажется, под маленьким градусом, иначе бы не влез с неуместным вопросом к Пименову:

– А что ж у тебя за задержка такая была, что решил возиться с ней на виражах? – Пименов только ухмыльнулся, а другие цыкнули на Васильева:

– Не мешай! Остапенко продолжал:

– Заложил я крутой вираж, а Колоб на сей раз нетерпеливым оказался покрикивает:

– Вы долго там со своей пушкой возиться будете? У меня горючки в обрез...

– А какой же это бой без пушки? – отвечаю ему.

– Мне до вашей пушки дела нет! – горячится он. – Выходи, Иван Петрович, из виража на прямую, будешь моим триста шестьдесят первым!

– Если тебе так уж невтерпеж, то давай сойдемся на лобовых, чтоб по-честному было: я по тебе врежу из четырех огневых точек, у тебя тоже четыре. Вот и посмотрим, кто кого!

– Нет, Иван Петрович, – возражает он, – так дело не пойдет! Я привык с хвоста заходить.

"Чего, – думаю, – будем эту волынку тянуть: с хвоста так с хвоста". Шепнул Володе: "Приготовь наше "секретное" оружие".

– Ну, заходи, – сказал я Колобу. – Мой стрелок сейчас испытает на тебе новую реактивную установку.

– Вы меня, Иван Петрович, новым оружием не стращайте. Фюрер объявил, что новинка скорее будет у нас, чем у вас, у Иванов.

В это время старшина Васильев опять своим вопросом чуть не испортил всю обедню:

– Так, сволочь, и сказал?

Иван Остапенко не торопясь приближался к развязке своего рассказа:

– Ну, заходи в хвост! – крикнул я Колобу.

И майор Колоб пошел в атаку... Очень, видно, ему хотелось, чтобы перед "драпом" из Крыма я у него был триста шестьдесят первым. Мой Володя подпустил его поближе – железную выдержку показал, – а потом как бабахнул из сигнальной ракетницы. Колоб спереляку мотнулся, переворотом вниз ушел...

Остапенко сделал паузу, потягивал цигарку, видно, в это время обдумывал, как концовку доплести.

Неугомонный Васильев был явно недоволен тем, что упустили Колоба, он бурчал:

– Растяпы, такую крупную рыбу упустили...

Ивану Остапенко, видно, не хотелось окончательно разделываться с майором Колобом в Крыму: незачем обеднять свой репертуар. Рассчитаться с ним никогда не поздно: или он сам, или Володя Пименов, а может быть, даже старшина Васильев его собьет на другом фронте. Поэтому Остапенко сказал:

– И слышу я далекий голос Колоба: "Сейчас мне некогда возиться, – горючка кончилась. Из Крыма надо поспешать. Иваны сильно поднажали. Встретимся в другой раз".

"Прилетай в Белоруссию, если на Херсонесе жив останешься", – крикнул я ему вдогонку.

Штаб готовился к погрузке в вагоны. Транспортных самолетов на этот раз не выделили, на новое место надо было успеть раньше, чтобы встретить полк.

Командир полка был обеспокоен. И штаб на новом месте нужен, и как там обойдешься без технического состава? Сколько потом придется сидеть и ждать, пока они доберутся поездом?

Он сказал инженеру полка Тучину:

– Надо хотя бы половину техников и оружейников вместе со штабом отправить.

– Тогда с вылетом задержимся не меньше как на неделю, – возразил ему инженер. – Регламентных работ накопилось, за последний месяц самолеты сильно поизносились. Мелочь какую упустишь – вынужденная посадка случится, затаскают, и в первую очередь меня...

– Затаскают – это факт. На зенитку или "мессеров" не свалишь, – ведь обычный мирный перелет.

Штурман полка капитан Саша Юрков тоже присутствовал при этом разговоре и думал, как выйти из положения. Не так давно он прочитал в газете об удивительном подвиге летчиков соседнего фронта.

Штурмовики атаковали около Николаева Водопойский аэродром. Зенитка повредила мотор прикрывавшему их истребителю. Летчик Иосиф Стопа, подавлявший зенитный огонь, вынужден был приземлиться прямо на аэродроме. Фрицы бросились было к летчику, но остальные самолеты обстреляли их. На выручку сел двухместный штурмовик. Стопа влез в кабину стрелка, однако взлетавшему штурмовику пулеметной очередью пробило покрышку колеса, он завертелся на месте. Тогда сел еще один штурмовик. Летчик забрал троих: одного поместил со стрелком, а двое уцепились за пирамиды шасси. Так и долетели до своего аэродрома с выпущенными колесами.

Это сообщение мы читали с Юрковым еще в Трактовом. Тогда я и рассказал ему об Иосифе Стопе – моем воспитаннике по Николаевскому аэроклубу.

Это был маленький хлопчик, сирота. При поступлении медицинская комиссия по росту браковала его – не хватало до нормы нескольких сантиметров. Тогда мы с Мишей Ворожбиевым настояли на своем. Стопу зачислили курсантом.

– Какие происходят в жизни совпадения, – говорил я тогда Юркову. – Человек получил путевку в воздух на Водопойском аэродроме, а через три года он там же чуть не нашел себе могилу.

Юрков, вспомнивший об этом случае, размышлял в таком плане: "Двухместный ИЛ, кроме экипажа, может забрать еще троих". Тогда его осенила мысль, и он сказал командиру:

– Штурмовик поднимает шестьсот килограммов бомб. Так вместо них можно же поместить в бомболюки хотя бы двоих техников, да со стрелком еще и третьего?

Идея Юркова командиру понравилась, но вначале он не подумал о тех, кому предстоит совершить полет в бомбоотсеках. Когда о плане перелета стало известно техникам, многие начали высказывать опасения:

– А вдруг летчик нечаянно сдвинет рычаг, раскроются створки бомболюков приятно ли будет испытывать силу притяжения Земли?

– А случись вынужденная посадка на брюхо, тогда отбивная котлета из такого "пассажира" получится...

– Да разве в этот бомболюк втиснешься? Поговорят, и на том дело закончится.

Надо было все проверить, испытать и рассеять сомнения. Рычаг аварийного сброса бомб можно законтрить. Чтобы не случилось вынужденной посадки, надо хорошенько подготовить самолеты. Бомболюки, конечно, не вместительны, значит, придется подбирать "малогабаритных" людей.

Начали делать "примерку". На первых порах пришлось повозиться с укладкой "живого груза". Лежать, оказывается, можно было только на боку, поджав колени к самому подбородку.

Охотников на первый пробный полет не было. Тогда оружейницы Маша Одинцова и Оля Чернова высказали свое горячее желание слетать. Что оставалось делать техникам?

Первым полетел с двумя пассажирками в бомболюках Саша Юрков. Вслед за ним выполнил два полета Иван Остапенко, "перекрывший" Юркова: он поместил со своим стрелком Володей Пименовым самую маленькую в полку оружейницу Тосю Табачную, а двоих техников "прокатил" в бомболюках.

Проект необычного перелета был утвержден.

Пришел день, когда полк стартовал с крымской земли. Перед этим, разумеется, в Запорожье дали телеграмму, в которой сообщалось расчетное время прибытия, чтобы не задерживать заправку самолетов горючим и обед.

Но с обедом в Запорожье вышло недоразумение.

– Мы готовили на шестьдесят человек, откуда же взялось людей в два с лишним раза больше? Пришлось объяснять. Аверьянов тоже вступил в спор с заведующим столовой:

– Если хотите знать, на моем тринадцатом номере летело даже шестеро, – он указал на своего Болтика. А потом последовала его команда: – Болтик, старшина! – Собачонка поднялась на задние лапы и застыла по стойке "смирно". Вспомнила, наверное, того старшину, который в Тимашевской черную кошку в столовой гонял. С тех пор Аверьянов приучил Болтика к чинопочитанию.

...Следующая посадка – в Харькове – колыбели нашего полка. Город дважды был в руках противника. Восемь месяцев назад – в августе сорок третьего – он был вторично освобожден нашими войсками. Коля Смурыгов давно уже получает из дому письма с двумя "подписями" – Клавиной и сына – обведенная карандашом растопыренная лапочка.

На аэродроме под Харьковом не оказалось горючего.

– На два дня разрешаю в город! – объявил командир. И заспешил Коля Смурыгов с Виктором Шаховым в Харьков.

– Не удалось нам перед вылетом на фронт отведать у тебя яишенки с колбаской, – шутил Виктор, вышагивая на своих скрипучих протезах.

Коля Смурыгов на этот раз был в полном здравии. Он пытался брать на руки трехлетнего Юрку.

– Дядя, дядя... – лепетал сынишка, но на руки идти не хотел.

– Я твой папа!

– Папа там, – малыш показывал на фотокарточку. А папа там был красивый, без шрамов на лице. На прощание Коля сказал жене:

– Расти тут сына, а нам надо гнать фрицев дальше на запад. Теперь-то уж скоро вернемся, не плачь...

В Белоруссию долетели без происшествий.

Аэродром Дорогая... Аэродром – это только название. Продолговатая поляна в лесу, на ее краю – болото. Грунт, хоть и укатанный, но мягкий. Зато лес густой – для маскировки хорош. Срубили отдельные деревья, затащили самолеты хвостами в просеки да еще забросали их ветками. Вблизи проходишь – самолетов не видно.

Зато комары облепили так, что невольно вспомнили Гудермес. Там хоть был сарай, в котором разводили дымари, а здесь, кроме нескольких небольших построек, занятых под столовую, склад и штаб, для жилья ничего не нашлось. Землянок не выкопали – скоро, мол, в наступление пойдем. Деревушка с приветливым названием Дорогая отсюда далеко, да и была она сожжена немцами дотла. Так что размещаться на ночлег пришлось под самолетами и в шалашах. В общем, комары от бескормицы не страдали.

– Скорее бы наступать, что ли... – ворчали летчики и техники.

И все же батальон аэродромного обслуживания принял нас, как мог, хорошо. В столовой шел пар от разваристой "дробненькой" картошки. Для нас на скорую руку соорудили баньку "по-черному" – парься сколько влезет.

А еще для всеобщей потехи в этом батальоне был смышленый, хоть и чересчур демократичный, козел. Он бродил около КП, потрясая длинной бородой и огромными рогами. У нашей столовой он выпрашивал лакомые куски, перепадало ему вдоволь. Но упаси бог отвернуться от этого козла! Наш начальник штаба обронил бумажку, нагнулся за ней, и в тот же миг был стремительно атакован с "хвоста" и повергнут на землю.

– Это похлестче твоего майора Колоба! – старшина Васильев подмигнул Остапенко.

Козел начальства не признавал. И уволить его было нельзя – в штате полка он не состоял. Зато воздушные стрелки прониклись к козлу уважением за стремительность атак с задней полусферы и независимость.

Через несколько дней наш козел преобразился: его рога и еще некоторые атрибуты излучали сияние: воздушные стрелки покрасили их бронзой. И это словно его воодушевило на новые "подвиги". С утра он внезапно атаковал давшего зевка Тимофея Тучина.

– Дурья голова, – ворчал инженер. – Ведь не кто другой, а я для тебя такую краску со склада выписывал...

У всех было приподнятое настроение: сообщили о высадке наших союзников в Нормандии, – наконец-то открыт второй фронт в Европе, о котором мы вели разговор еще в Гудермесе в августе сорок второго.

– Теперь с двух сторон будем фрицев давить! И еще был сюрприз: Володя Демидов – наш Дед – объявился в Белоруссии.

К июню сорок четвертого большая часть Белоруссии все еще была оккупирована. Лишь один из десяти областных центров – Гомель – находился в наших руках.

На тысячекилометровом пространстве – от Невеля на севере и до Гомеля на юге – скрытно сосредоточивались войска наших четырех фронтов – 1-го Прибалтийского и трех Белорусских. Готовилась крупнейшая операция "Багратион" по разгрому основных сил группы армий "Центр", преграждавших нашим войскам путь в Польшу и Восточную Пруссию.

Немецкое командование ожидало наступления Красной Армии на юге, а удар готовился на другом стратегическом направлении.

В короткие июньские ночи пехотные, артиллерийские и танковые части совершали стремительные марш-броски и укрывались в белорусских лесах. Бомбардировщики, штурмовики, истребители и разведчики четырех воздушных армий слетались и Белоруссию небольшими группами на малых высотах, садились на полевые аэродромы и тут же тщательно маскировались. В Белоруссии у нас было около 6 тысяч самолетов, а гитлеровцы могли противопоставить свой 6-й воздушный флот, насчитывавший немногим более 1300 самолетов.

Тогда невольно вспомнили любимое изречение Григория Пантелеевича Кравченко: "Еще немножко, и мы им начнем хребет ломать!" Сбывалось его предсказание, но не так скоро, как предполагали. Три года прошло с тех пор, как наш полк вступил в боевые действия на Березине.

И так уж случилось, что 4-я воздушная армия теперь шла в составе 2-го Белорусского фронта, нацеленного на Березину и Минск, туда, где первыми пролетали Холобаев, Спицын и Филиппов.

Командир эскадрильи капитан Иван Остапенко говорил своим летчикам:

– Вот теперь и нам придется полетать над теми же местами, где полк воевал в первые дни войны. Не миновать бить переправы на той же Березине, а может быть, и на Бобруйский аэродром пошлют...

С тех пор в организации боевых действий Военно-Воздушных Сил произошло много изменений. Вместо малочисленных смешанных авиационных дивизий, распыленных по общевойсковым армиям, теперь каждый фронт имел в своем составе воздушную армию. Усилия ее не рассредоточивались равномерно по всему фронту, а нацеливались туда, где решался успех операции. Более того, предусматривалось взаимодействие между соседними воздушными армиями, руководство которыми осуществляли представители Ставки Главный маршал авиации А. А. Новиков и генерал Ф. Я. Фалалеев.

Задачи авиации были четко определены. В ночь перед наступлением на участках прорыва фронтов планировалось совершить около трех тысяч самолето-вылетов для подавления обороны противника и его резервов. С началом артиллерийской подготовки авиация должна была нанести еще один массированный удар по огневым средствам и опорным пунктам противника.

Все цели, заранее выявленные нашей разведкой, были обозначены на картах у летчиков, время ударов тоже определено.

В войсках были развернуты пункты управления авиацией с радиостанциями. Там находились наши авиационные представители. Девушкам из 46-го гвардейского, кроме бомбежки, поставлена необычная задача: на У-2 они по ночам будут освещать войскам маршруты, по которым намечено наступление.

Чтобы в лесистых районах облегчить летчикам выход к участку прорыва, на высоких деревьях были сооружены вышки для дымовых постов. С началом боя там должны гореть шашки: на каждом посту – свой цвет дыма, спутать невозможно.

...В полк снова прибыло молодое пополнение. Перед наступлением необходимо иметь резерв. Хотя у нас и превосходство в воздухе, легкой войны не жди, потери неизбежны.

Молодых летчиков нужно тренировать, но лесной аэродром около спаленной деревушки демаскировать нельзя. Капитан Юрков полетел на спарке УИЛ-2 подальше в тыл – на аэродром в Сещу. Туда отправили и молодых летчиков.

В ведущих недостатка тогда не было: Остапенко, Карабут, Седненков, Аверьянов, Чернец, Левин, Юрков, Чхеидзе, Горячев...

В ночь на 23 июня 1944 года объявили боевую готовность. В темном небе стоял непрерывный гул: это пошли "на работу" наши "ночники". Вскоре на западе замерцали далекие отблески осветительных бомб, оттуда доносилось глухое громыхание.

Приближался рассвет. Около командного пункта выстроили полк. Замер строй: по случаю начала операции был вынос гвардейского знамени. Оно весь день будет стоять на пригорке на виду у всех.

Подполковник Рябов на коротком митинге сказал:

– Это знамя обагрено кровью наших боевых друзей, сражавшихся в этих местах еще в первые месяцы войны. Теперь в строю гвардейцев стоит их достойная смена. На вашу долю выпала честь разбить гитлеровских оккупантов на белорусской земле, а затем уничтожить в самом фашистском логове. Вперед, к победе!

Экипажи разошлись по самолетам.

Наступал хмурый рассвет. Над белорусскими лесами прокатился протяжный гул – заработала наша артиллерия. Пора бы взлетать и штурмовикам, но туман толстым пластом лег на лесную поляну. Вырулившая на старт группа выключила моторы.

Лишь в середине дня потянул западный ветер, сдул с аэродрома молочную пелену. Затрепетало алое знамя на пригорке около КП, стартовали штурмовики.

Летчики 230-й Кубанской дивизии до самого вечера непрерывно кружили и пикировали за передним краем вражеской обороны. Группа за группой шли на запад к Могилеву, подавляли огонь артиллерийских батарей противника, штурмовали выдвигавшиеся из глубины колонны войск, задерживали их на дорогах, жгли машины и танки, рассеивали пехоту. А с вечера в небе снова загудели наши "ночники".

Перед ужином летчики сгрудились на КП. наносили на свои карты изменения линии фронта. 49-я армия генерала И. Т. Гришина на Могилевском направлении прорвала оборону противника, вклинилась почти на 50 километров и передовыми частями с ходу форсировала Днепр. Наши соседи слева и справа, 1-й и 3-й Белорусские фронты, будто мечами, рассекали на части группировку вражеских войск и тоже продвигались на запад.