Текст книги "В военном воздухе суровом"

Автор книги: Василий Емельяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

– Я – Костя Холобаев...

– Брешете, вы не Костя...

– А кто же я, по-твоему?

– Вы командир полка...

Все это сущая правда, но было так только на первых порах...

А как с приездом девушек изменился внешний облик летчиков! Да и не только летчиков; наша "темная сила" вдруг преобразилась. У всех, не исключая и самого Максима Ивановича Шума, появились белые подворотнички. Зато простыни катастрофически уменьшались в размерах.

Уменьшилось количество телогреек. Злые языки говорили, что это дело рук наших девушек, которые потрошили эту амуницию и добывали вату... чтобы пудриться... Мой комиссар эскадрильи Яша Квактун даже философскую базу подвел: "Это, – говорит, – переход количества в качество".

Среди девушек объявилась портниха Клава Калмыкова, которая из трофейной шинели такие мне бриджи пошила, что потом многие в полку на них с завистью смотрели.

Комсорг Нина Алексеева, самая застенчивая из всех, обладала чудесным лирическим сопрано и так проникновенно пела "В землянке", что, на наш взгляд, Клавдии Шульженко, которую нам довелось слушать в станице Тимашевской, трудно было тягаться с нашей полковой певицей.

А чего стоили серые глаза Ксении Емельяновой!.. Однако не буду мешать Мише Талыкову мечтать о них. Ведь он рядом со мной на охапке сена лежит и ворочается с боку на бок... "Где теперь наши?"

Вот уже на горизонте, в той стороне, куда нам скоро снова перелетать на новую точку с механиками в фюзеляжах, заалела полоска неба. Послышалось ровное дыхание Миши. Вслед за ним и я провалился в сон.

На следующий день Холобаев сказал:

– Задачу полку не отменили. Противник переправляет танки и продвигается на Майкоп и Туапсе. Командование требует, чтобы мост был разбит! – и припечатал крепко сжатым кулаком по столу. А сжат кулак был так, что даже кожа на суставах побелела. Пуская вместе со словами махорочный дым, заключил: – В общем, мост на нашей совести... Если и на этот раз не разобьете, придется вам же снова лететь... Сейчас выделят усиленное истребительное прикрытие двенадцать штук полетит, один контролер с фотоаппаратом, чтобы результаты точно зафиксировать. Пока заправляются, идите готовьтесь, думайте...

Ушли с Талыковым под наше дерево. Миша сел на землю, поставил локти на высоко поднятые колени, подпер кулаками скулы. Уставился на лежавший между ног планшет. У меня тоже муторно на душе. "Мост на нашей совести..." Что это: упрек за вчерашний вылет? "Придется ведь снова вам лететь..." А будет ли кому снова лететь?

– Ну как пойдем? – спрашиваю Талыкова, имея в виду маршрут полета.

– Как бы ни идти, лишь бы мост разбить. – Он резко повернул голову, глянул мне в глаза: – Если и на этот раз бомбы мимо, развернусь и врежусь самолетом...

Меня будто в грудь толкнуло. Я поверил его искренности – у Талыкова хватит решимости. Это он уже доказал 29 июля там, у Несмеяновки... Что ему ответить? Если отговаривать – то, чего доброго, заартачится и еще больше утвердится в своем решении. Да и как буду выглядеть перед Талыковым я? Ведомый готов на все, а ведущий дрожит за свою шкуру? Сделал вид, что я ничего не слышал. Крепко задумался. "Погибнуть мы еще успеем... Как перехитрить противника, чтобы он нас не заметил издалека, как вчера? Азбучная истина тактики гласит: старайся не повторять того, что однажды сделал... А если зайти на мост с другого направления?" И тут будто осенило: как раз и получится, что мы будем подходить со стороны солнца! Если идти с пологим снижением и точно в створе между солнцем и целью, мы окажемся в слепящих лучах солнца – это помешает зенитчикам заблаговременно нас обнаружить. Вот только солнце слишком высоко уж поднялось... Ну и что? Мы высоту наберем побольше, снижение начнем издалека на минимальных оборотах, тогда и звук моторов нас тоже не выдаст...

И еще пришла мысль. "Мы ведь вчера не давили огонь зениток, потому что перед атакой не успели набрать достаточной высоты. Теперь же другое дело!"

Сказал Талыкову:

– Я полечу впереди и буду обстреливать дальний от нас берег, а ты оттянешься назад и пали по ближнему. Подавим огонь зениток, а бомбами в это время будем целить по мосту.

Талыков внес свое предложение:

– И бомбы сбросим не по инструкции, а метров с двухсот, а то и пониже... Ну, тряхнет взрывной волной, пусть и дырки от своих осколков будут. Зато точнее попадем...

И вот мы в воздухе. Позади, словно конвой, – четверка истребителей: много выше нее вторая четверка плывет по небу. Это наши защитники. Остальные "ястребки" вырвались вперед, скрывшись в лучах солнца. Их задача расчистить воздух от вражеских истребителей или сковать их боем до нашего подхода.

Армавир обошли стороной, сделав изрядный крюк в сторону станицы Курганной. В этих местах тоже горели посевы, и по всем проселкам ползли немецкие танки. Вот уже куда прорвались со вчерашнего вечера!

Высоту начали набирать далеко от Прочноокопской. Когда закончили разворот и взяли курс на цель, солнце оказалось строго за хвостом самолета.

Снижаться было еще рано, а тут впереди что-то блеснуло на солнце. Навстречу пронеслась "рама" – двухфюзеляжный разведчик "фокке-вульф-189". Я взглянул на своих истребителей – думал, устроят погоню. Нет, не стали трогать эту "каракатицу". Молодцы ребята, удержались от соблазна увеличить боевой счет да еще и полторы тысячи рублей премии получить. Они твердо знают свое дело охранять нас. И летят, соблюдая полное радиомолчание, никто словечком не перекинулся.

Показался мост – медленно наплывает на нас. На обоих берегах – скопище войск. Планируем на малых оборотах, направив носы штурмовиков на цель. Медленно теряется высота. А зенитки молчат. Хорошо... Ну, пора начинать! Выпустил "эрэсы" по дальнему берегу, заработали пушки, затрещали пулеметы, а мост уже в прицеле. Палец ложится на кнопку сбрасывания бомб. Высота четыреста... По привычке чуть было не нажал. "Бомбить ниже!" Секунда, еще одна, еще... Хватит! Вдавил пальцем кнопку и мгновенно ощутил сильный удар снизу. Показалось, что не на парашюте сижу, а на голой доске, и по ней снизу кто-то ударил кувалдой. Самолет на большой скорости низко несется прямо на крутой берег. "Горка" – под мелко вздрагивающими консолями крыльев мелькают танки, автомашины. В их гуще – дорожка багровых вспышек: это, конечно, Талыков при выходе из пикирования добавил туда огонька. В шлемофонах потрескивает, и тут знакомый сиплый голос истребителя:

– Молодцы, "горбатые", попали в цель!

– Вас понял... понял... – ответил я, не торопясь и вроде бы вяло, а сам ведь чуть не сорвался на радостный крик.

Сзади меня "девятка" плавно ложится то в правый, то в левый крен, грациозно выполняя "змейку". Я ценю это и понимаю, как сейчас хорошо на душе у Талыкова.

Ровно поет мотор... Скорее бы аэродром Новоселицкое!

Кавказ подо мною...

Из Новоселицкого перелетели на полевой аэродром Курская и оказались восточнее Минеральных Вод. Действовали по-прежнему двумя самолетами: "восьмерка" и "девятка" оказались на редкость живучими. После бомбежки Прочноокопской переправы мы с Мишей сделали вдвоем десять боевых вылетов.

Восьмое августа 1942 года. Стояла такая жарища, какой в то знойное лето еще не бывало. До брони штурмовика не дотронуться – словно раскаленная сковородка. Пока рулишь на старт, вода в системе охлаждения закипает, и мотор "самоварит" и "коптит". При взлете с бомбовой нагрузкой штурмовики еле отрывались на самой границе летного поля.

Летали мы в легких комбинезонах, надетых поверх трусов: но и в таком одеянии даже при открытых форточках в полете чувствовали себя не лучше, чем в танке. Возвратившись с задания, рулили на стоянку к лесопосадке. Холобаев уже поджидал нас там, у водозаправщика. В руках держал шланг.

– А ну-ка, хлопцы, раздевайтесь! Быстро! Мы сбрасывали комбинезоны, и командир, целясь в нас струей, приговаривал:

– Подставляйте-ка головы! Спины! Животы!..

Приятно хлестала по телу упругая струя, снимая усталость и напряжение. Мы фыркали, смеялись и в эти минуты забывали о том, что пришлось пережить в полете.

Потом мы докладывали о выполнении задачи.

"Канцелярия" нашего штаба размещалась тут же, в лесопосадке, недалеко от водозаправщика. Заместитель начальника штаба майор Гудименко со своей картой и бумагами расположился на ящиках от снарядов. Эти ящики ему заменяли и стол и стулья. Доложишь ему, что за этот вылет подожгли или повредили, сколько фрицев уничтожили, он задает потом неизменный вопрос:

– Что видели?

И тут уж от Василия Тарасовича скоро не отделаешься. Все наши разведывательные данные он отмечал на карте, сопоставлял с тем, что докладывали ему после предыдущего полета, записывал в журнал боевых действий. А пока Гудименко занимается этим вопросом, на наши самолеты снова подвешивают бомбы и "эрэсы", укладывают в ящики ленты со снарядами и патронами к пушкам и пулеметам. Управляются быстро – на каждый самолет по четыре механика. Потом командир снова поставит нам боевую задачу. А мы уже сделали два вылета, чертовски устали. Хочется полежать в тени под крылом самолета, отвлечься от всего.

– Что видели на дороге? – подчеркнуто вежливо и официально спрашивает Гудименко.

– Танки, автомашины, артиллерию... – безразлично отвечаю ему. – Такая махина там прет. – А он все свое: "Что видели?" Знает ведь об этом из предыдущего доклада.

– Где голова колонны?

– Подходит к Минеральным Водам...

– Покажите, пожалуйста, поточнее, – протягивает остро очиненный синий карандаш, которым на картах положено обозначать противника. Я нажал карандашом на то место, где мы с Талыковым видели головные части противника, – проткнул карту. Гудименко недовольно поморщился, отобрал карандаш. Подкладывает под карту папку, сам наносит условный знак – синюю стрелу.

– А где хвост колонны?

Он еще спрашивает, где хвост! Ведь почти от самого Дона нам не приходилось видеть конца колоннам противника – непрерывным потоком двигалась танковая армия Клейста. Вопрос о хвосте колонны уже начинает злить.

– Дорога курится до самого горизонта... – с напускным безразличием отвечаю, чтобы скрыть свое раздражение и как-то досадить Гудименке.

– Сколько видели танков? – невозмутимо продолжает он, склонившись над картой и что-то записывая.

– Трудно сказать. Не считал... – отворачиваюсь и начинаю крутить цигарку.

– Много, очень много! – вставляет запальчиво Талыков, забыв, что такие слова, как "много" или "мало", для Василия Тарасовича пустой звук. Ему нужны цифры, пусть не очень точные, но близкие к истине. Он должен составлять донесение в вышестоящий штаб.

– Давайте, пожалуйста, вместе прикидку сделаем, – уже просящим тоном говорит Гудименко, замечая наше нетерпение. И от того, как он это произносит, становится жаль его. Ведь нашему Тарасовичу и ночью еще сидеть у коптящей снарядной гильзы, составлять итоговое донесение. Потом он будет его кодировать и долго "ворковать" в телефонную трубку, с трудом добившись связи со штабом дивизии. Там еще неправильно раскодируют, начнут уточнять до самого утра. А мы в это время с Талыковым будем отсыпаться...

В те дни меня неотступно преследовали пушкинские строки, запомнившиеся со школьной скамьи:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне...

Оттого, наверное, что синевшие вдали гряды гор и белоснежная вершина Эльбруса, и островерхая шапка горы Бештау мне хорошо памятны и дороги.

Еще в тридцать четвертом я приехал в Нальчикский аэроклуб. За четыре года работы инструктором облетал эти места вдоль и поперек. От рассвета до темноты пропадал на аэродроме, а от темноты до рассвета – на танцах... Прикорнешь, бывало, и телеге по пути на аэродром да под крылом самолета, пока шла заправка бензином.

В этих местах я впервые заблудился в полете и потом садился под Моздоком, чтобы узнать у пастуха, куда меня занесло. Здесь я научил летать аэроклубного конюха Пашку Сазанова. Маршрут нашего аэродромного полета "по треугольнику" проходил недалеко от этой самой Курской.

– "Кавказ подо мною. Один в вышине..." – произношу вслух.

Талыков растянулся рядом на пыльной траве, положив широкий подбородок на скрещенные кисти загорелых рук. Смотрит вдаль, где в знойном мареве синеют отроги Кавказского хребта. Он впервые видит это, а мне все знакомо. Миша поглядывает на лежащий перед его глазами потертый планшет. Там, где на карте красной жилкой тянулась вдоль извилистого Терека Военно-Грузинская дорога, он прочитал: "Дарьяльское". Оживился и спросил:

– Неужели то самое, где "роется Терек во мгле"?

– Конечно, то самое, – отвечаю ему. – И замок там, где "царица Тамара жила". И Лермонтов с Максимом Максимычем ехали по этой дороге. Кажется, в Ставрополь...

– Интересно... Выходит, что писатели не все выдумывают. И сколько же дней они тащились на волах до Ставрополя? – задумчиво сказал Талыков и замолчал. Может быть, упоминание о Ставрополе воскресило в его памяти наши недавние полеты на Прочноокопский мост?

– "Кавказ подо мною. Один в вышине..." – Это говорю я. Талыков вслед за мной добавляет:

– Лечу над снегами у края стремнины...

Заметив низко идущий У-2, мы прерываем свою импровизацию.

Самолет приземлился с ходу, подрулил к лесопосадке. Из кабины вылез наш командир дивизии Гетьман. Обрадовались ему: давно не видели. Он тоже улыбается.

– Он, какие черные! Ну как воюете? Устали? От этих слов да от пожатия руки стало хорошо на душе, и в усталости признаваться не хотелось.

– Да нет...

А у Гетьмана уже сошла улыбка, сдвинулись на переносице выгоревшие брови. Он дает указания Холобаеву:

– Немедленно грузитесь на машину и направляйтесь в Ачалуки. Надо спешить, чтобы успеть проскочить вот по этой дороге... – он показал на карте путь. Посмотрел на наши самолеты – они уже с подвешенными бомбами и "эрэсами". – А вы уж слетайте еще разок на колонну. Сюда не возвращайтесь, посадка в Ачалуках. Следите за ракетами: площадку трудно отыскать с воздуха, вас будут ждать.

...Взлетели, набрали высоту, чтобы издали увидеть колонну. Курс на Пятигорск. Все ближе и ближе к нам шапки Бештау и Машука. Из темных они постепенно превращаются в зеленые. "Кавказ подо мною..." А что это там, вдали? Колонна? Точно, она. Неужели наши отходят к Пятигорску? На всякий случай проверим. Посмотрел через форточку на идущего рядом Талыкова. Он заметил поворот моей головы, качнул с крыла на крыло. Значит, тоже видит колонну. "Лечу над снегами у края стремнины..." Машук зеленый, и никакого там снега. "Не может быть, чтобы противник уже так далеко продвинулся". Машук подплывает под левое крыло... "Орел, с отдаленной поднявшись вершины..." И вдруг по нас стеганула зенитка. Тряхнуло самолет, вокруг появилось множество черных дымков. Противник! Ноги двинули педаль, Машук поплыл в сторону... "Что это я? Крен убрать! Цель впереди!" Взглянул вправо на "девятку" – она идет, чуть оттянувшись назад, как и положено перед атакой. Хорошо иметь ведомого, который не дрогнул в такой момент и не тащится у тебя за хвостом мертвым грузом. С ним забываешь, что нас только двое, а внизу колонна без конца и края...

Бьют вслед зенитки, на дороге горят машины, мечутся солдаты.

Курс на Ачалуки. Взглянул на Талыкова, а тот круто отвернул и сторону, снова пикирует: заметил машину, как тогда, под Лисичанском. Пришлось его подождать...

...Несемся на бреющем. Позади осталась станица Прохладная. Скоро должны быть Ачалуки, где нас ждут друзья... Одна за другой взвиваются красные ракеты. Становимся в круг, а там, где лежат белые полотнища, уже полыхает огонь. Переусердствовал дежурный по полетам: от ракет загорелась пересохшая трава. Но не ждать же нам, пока выгорит полоса: горючего мало.

"Восьмерка", а вслед за ней и "девятка", сбивая винтами пламя, мягко катятся по земле.

Вечером полк выстроился в дне шеренги.

На левом фланге Дремлюк со знаменем. Перед строем, лицом ко всем, – мы с Талыковым. Он в вылинявшей, почти белой, гимнастерке, которую уже успела простирнуть в арыке его сероглазая Ксения. Пилотка сдвинута на правую бровь, на бронзовой шее – белый подворотничок...

Командир полка сам читает приказ, в котором говорится о действиях пары штурмовиков при налете на прочноокопский мост.

Нам с Талыковым – благодарность. Дружно отвечаем:

– Служу трудовому народу!

Леня Букреев рассказывает...

В Ачалуках командир полка решил отметить окончание второго "тура" торжественным ужином. Кроме каши, которая "шептала" в большом котле, должно быть еще и вино. Небольшой бочонок, неведомо кем и где раздобытый по такому случаю, дожидался своего часа около дверей сакли.

Перед ужином к нам на У-2 наведался начальник политотдела дивизии.

– Что в бочонке? – спросил он, ткнув его каблуком хромового сапога.

– Вино.

– Значит, так осмыслили приказ 227? Решили победу отпраздновать? – Не дожидаясь ответа, он вытащил дамский кольт-браунинг, висевший у него на крутом бедре, пальнул в бочонок и улетел.

Так наш бочонок без суда и следствия угодил под расстрел. Но не все из него вытекло – прицел был взят высоковато. Смекалистые ребята принялись из лужиц черпать красную влагу ложками, собранное фильтровали через бинт. Так что на небольшую компанию этого должно было хватить.

Константин Холобаев уселся по-татарски на полу сакли, усадил вокруг летчиков. Консервная банка с вином пошла по кругу.

Не успела она снова вернуться к командиру, как в дверях в комбинезоне, в летном шлеме появился... сержант Леня Букреев! Почти две педели прошло с тех пор, как он полетел на Дон бить переправу и не вернулся в Кагальницкую. Его считали погибшим, а он подоспел на торжественный ужин.

Командир расцеловал Букреева, усадил возле себя, поднес ему банку с вином.

– Выпей, кашей закуси, а потом рассказывай все по порядку. Леня вначале набросился на кашу, а потом выпил и начал свой рассказ:

– ...Взлетели мы тогда звеном часов в одиннадцать. На мост зашли с противоположного берега. Зенитка так била, что небо потемнело.

На ближнем берегу я заметил вспышки – стреляло зенитное орудие. Прицелился по нему – послал одну, второю, третью очередь – не замолкает. Совсем уже снизился, вижу орудийный расчет, но фрицы от моих трасс не разбегаются. Значит, это смертники, которых к пушкам цепями приковывают.

Зенитка скрылась под крыло, начал целиться в мост, чтобы попасть бомбами наверняка, как у Белой Калитвы... На этот раз подвел самолет еще ниже, нажал на кнопку да рычагом аварийного сброса продублировал. Самолет швырнуло взрывной волной, в кабине бензиновый туман, масло хлещет – дышать нечем...

Через форточку увидел на берегу скопление машин с пехотой. Решил: "Врежусь туда, как капитан Гастелло!" Но в это время сильно ударило в крыло, штурмовик накренился. С трудом его выровнял и оказался не над колонной, а над плавнями. Мотор заглох. Не успел опомниться, как плюхнулся в камыши – только брызги во все стороны.

Выскочил из кабины – очутился по пояс в воде. Глянул на самолет – одно крыло к самому хвосту вывернуло. Такое зло взяло: хотел ведь вспыхнуть факелом, а оказался, как лягушка, в болоте. Вскарабкался на крыло, выхватил планшет с картой, саданул сапогом по приборной доске – стекла со звоном посыпались. По часам ткнул пистолетом – ба-бах! – он оказался взведенным. Противник близко, наверное, услышал. Подался я по камышам дальше. Выбрался на сухое. Мотоциклы тарахтят – дорога поблизости. Увидел двух немецких мотоциклистов, упал в высокую траву – не дышу. А при мне ведь секретная карта, ее уничтожить надо. Скомкал, спичку поднес – дым вверх пошел. "Что ж я делаю? Заметят!" Навалился грудью, погасил. Разорвал ее на мелкие кусочки, разбросал. А мотоциклисты меня не заметили, покатили мимо.

Перебежал дорогу, подался на юг. Километров пять гнал по зарослям без передыху. Широкую протоку надо переплывать. Только стянул сапог, а по другую сторону из-за кустов вышел здоровенный фриц: голый по пояс, загорелый, живого барана на горбу прет. "Неужели и сюда просочились? Надо брать правее..."

Вскоре увидел стадо. Подкрался поближе – там два пастушка.

– Что за село виднеется? – спросил я. Хутор Титов. А вы, дяденька, летчик? Летчик... Там немцы есть?

– Не-е...

– А от Титова дорога на Маныч есть?

– Есть, дяденька, есть...

Подхожу к Титову с опаской. У крайней хаты женщины лясы точат, заметили меня – разговор смолк. Я остановился.

– Немцы есть? – кричу издалека, чтобы в случае чего успеть скрыться и кустарнике.

– Подь ближе! манит руками. – Немцы там! – показывают в сторону Николаевской.

Пригласили и сенцы, табуретку поставили. Присел я, мне черпак холодной воды подали. Выпил залпом, еще попросил, на меня почему-то боязно смотрят. А я, оказывается, одной рукой черпак принял, а в другой все еще держу пистолет. Забыл я о нем, неловко стало.

Допивал я второй ковш, в сенцы вбежали два подростка.

– Дяденька летчик, а вам куды?

– На Веселый.

– Айда с нами. У нас и кони есть.

Вышел – во дворе стоят три лошади. Вместо седел – ватные одеяла сыромятными ремнями к спинам привязаны. Пацаны уже уселись верхом, взрослые взвалили лошадям на холки по мешку.

– Чьи лошади? – спрашиваю.

– Приблудные.

– А что в мешках?

– Сахар.

– Где взяли?

– На Дону наши пароход подорвали. Добра там потонуло! А капитан к нашей Анютке в примаки пошел, понарошку. Гутарють, что он партизанить собирается.

– А сахар кому повезете?

– Дедушке, за Маныч.

Тронулись. Дорога вела через хутор Дурновский. По бокам лесочек. Услышал я шелест в кустах – кто-то к дороге пробирался. Выхватил пистолет, крикнул с коня:

– Стой, руки вверх!

– Ты что, спятил? – недовольно проворчал солдат с винтовкой на шее и с ремнем в зубах.

– Где ваша часть? – спросил его строго.

У меня под комбинезоном знаков различия не видно, однако шлем с очками что-то значит. Солдат проворно справился с пуговицами на штанах, затянул потуже ремень, одернул гимнастерку, принял стоику "смирно".

– Извиняюсь, товарищ командир... Наша часть стоит сразу же за Дурновским направо. На бугре против Константиновской оборону держим...

– Почему здесь один болтаешься?

– В разведке, товарищ командир.

За Дурновским действительно был 6угор. За каждым кустом стояли забросанные ветками пушки.

– Где командир? – спросил лейтенанта.

– Командир бригады? – уточнил тот и козырнул.

– Да.

– На том пригорке.

Передал я повод пацанам, пошел на пригорок. В окопе увидел троих с биноклями: в сторону Дона поглядывают. Командир бригады – подполковник, Радичевым назвался. С ним рядом комиссар и начальник штаба. Расспрашивают:

– Штурмовики, значит, работают только днем? А по ночам у нас "кукурузники" тоже жужжат. Где летит – не видно, потом и звук пропадает. Вот тут и берегись: засвистят бомбы – бац, бац! Страху на фрицев нагоняют и нам тоже ночью дремать не дают.

– Пленный фриц нам сказал, что на "кукурузниках" ведьмы летают. В самом деле на них женский персонал? – спросил комиссар.

– Весь женский: и командир, и комиссар, и начальник штаба.

– И что ж, все они в летах, раз ведьмами окрестили?

– Да нет, все молодые, красивые!

– А ты их видел?

– А как же! От самого Донбасса вместе...

– Вот чертяки!.. – довольно улыбнулся комиссар. – Привет им наш казачий передай. А на Веселый тебе лучше вон той дорогой, что правее. Левее вчера фрицы прорыв предпринимали, как бы на них не нарваться.

Сели верхом, поехали дальше. Под вечер заметили у леска дымок. Это была полевая кухня. В стороне сарай, домик. "Не мешает и подзаправиться", – подумал я. Пацаны тоже проголодались, мешки продырявили, сахар сыплют в рот пригоршнями.

Подъехали к кухне, повар оглянулся – бросил черпак, хвать свой карабин, на меня наставил:

– Слезай, да руки повыше! – А сам другому солдату команды подает: Пистолет – сюда, коней вяжи, мешки сваливай, а их в штаб на проверку... Там разберутся, что к чему.

Всех, кто шел тогда от Дона, без разбора задерживали заградотряды. Какой-то зачуханный поваришка мигом меня обезоружил, на гумно под конвоем повели. Закрыли в сарай, звякнули засовом.

– Пусть вызовут в штаб! – крикнул я.

А часовой в ответ:

– Не шуми, придет черед – вызовут.

В сарае сумрак. Казачата прилегли на солому, шепчут:

– Дяденька, а как же мы к дедушке без коней, без сахара?

В другом углу зашуршала солома, началась какая-то возня, слышу бормотание на чужом языке. Подошел туда, чиркнул спичку и обомлел: один в нательной рубашке стягивает с другого китель. Тот, что в кителе, упорно сопротивляется. А китель-то не наш.

Тогда я рявкнул на них:

– Прекратить безобразие!!

Фрицы вскочили, вытянули руки по швам, подбежал я к двери, начал бить кулаками:

– Часовой! Часовой!!

Клацнул засов, приоткрылась дверь.

– Чего шумишь?

– Какое вы имели право помешать меня вместе с фрицами?

– А куда вас деть? – невозмутимо ответил часовой. Сарай-то один... А их не бойтесь, они тихие. – Он пригрозил кулаком рыжему фрицу и пояснил: – Это он опять надумал с румына китель стянуть, его самого-то раздетого привели.

Вскоре повели меня в штаб. Лейтенант проверил документы, вернул пистолет, извинился.

– Тут он, повар наш, пересолил трошки...

– Я требую, чтобы вы его наказали своей властью!

– Не можем наказывать, товарищ летчик, он у нас недавно отличился, за это из поваров в разведроту его переводим на повышение. Важного "языка" привел.

Оказывается, разведчики долго не могли добыть "языка" из-за Дона. Тогда добровольно вызвался повар. Переправился через Дон и на двое суток запропастился. Посчитали, что сбежал. А повар оказался с выдержкой. Подался он километра на три в тыл к противнику. За ночь добрался до какой-то станицы, весь день пролежал в огороде – вел наблюдение за домом, который охранял один солдат. В этот дом несколько раз заходил немецкий офицер. К вечеру солдат начал таскать в баню воду, затопил. Жареного гуся на блюде в предбанник принес, бутылку шнапса. Пришел офицер мыться. Повар тихо снял солдата, зашел в парную, тазиком по темени офицера оглушил, кляп в рот запихнул. Из карманов забрал документы, гуся – под мышку и повел голого фрица к Дону, где была припрятана лодка. "Язык" оказался майором. Только комары его чуть не до смерти заели.

...Коней наших отобрали, казачатам отсыпали по котелку сахару, отпустили к деду, а меня пристроили на попутную полуторку: ехали в пекарню за хлебом. По дороге налетели два "мессера". Еле успели выскочить с шофером и упасть в кювет. Наша машина сгорела...

К вечеру добрался я до хутора Веселого, голодный как волк.

На улице повстречались три девушки в новой милицейской форме. Поравнялись, первые зацепили:

– Здравствуй, летчик!

– Здравствуйте, – отвечаю.

Одна, самая бойкая, блондиночка в фуражке набекрень, предлагает:

– Кушать хочешь? По глазам вижу, что хочешь, чего краснеешь?

– Хочу, – признался я.

– Пойдем к нам в хату, поужинаем на прощанье.

– Почему на прощанье?

– Нас утром должны бросить на Дон.

Предложили умыться, открыли консервы, хлеба нарезали. За ужином рассказали, что все они из Новочеркасска, ученицы старших классов, добровольно пошли в армию.

– Кушай, Леня, кушай, – больше всех беспокоилась беленькая. – Отдохнешь у нас до утра, тебе ведь далеко топать...

В полночь забарабанили в окно: "Срочно грузиться. На улице урчит грузовик. Зажгли лампу, девчата проворно одеваются, я тоже натянул сапоги, комбинезон. Стою и не знаю, что сказать на прощанье.

Беленькая первая подошла ко мне, положила руки на плечи, посмотрела на меня ясными глазами:

– Что ж ты, Леня, такой несмелый? Давай сама поцелую на дорожку...

Полуторка скрылась в темноте, а я зашагал из Веселого.

...На попутной приехал в Мечетинскую, где должен быть штаб 4-й воздушном армии. Станция разбита, валяются обгоревшие вагоны, ветер носит по путям обрывки бумаги, какое-то тряпье. Проходил мимо уцелевшего пакгауза. Двери открыты. Заглянул туда – горы чемоданов, ящиков, а двое шуруют в вещах.

– Руки вверх, мародеры! – наставил на них пистолет.

Вел их через Мечетинскую, чтобы сдать куда следует. Шли по улице, прохожие попались навстречу – шарахнулись, стервецы, через плетни – один направо, другой налево – и по огородам... Удрали, стрелять вдогонку не стал, не с руки было... Разыскал штаб воздушной армии.

– Где кабинет Вершинина? – спросил у дежурного.

Вошел без стука. Мне море по колено – всякого насмотрелся...

– Летчик Букреев из седьмого гвардейского! – доложил, ничуть не робея перед большим начальником. Вершинин пригласил сесть и говорит:

– Ты еще не знаешь, что вчера Мосьпанов погиб... Его над аэродромом сбили истребители. Как не уберегли?.. Полк из Кагальницкой уже улетел в станицу Павловскую. Мы тоже готовимся к перемещению, поедете с нами.

Вызвал подполковника:

– Распорядитесь накормить Букреева, пусть отдохнет...

Уснул я в сарае. Разбудил меня грохот. Не пойму: не то бомбят, не то стреляют. Выскочил, а на окраину станицы пикируют "лапотники". Ни одной автомашины во дворе не вижу, побежал в штаб – там пусто. Припустил я из Мечетинской. Смотрю – на полянке стоит У-2, около него мечется какой-то полковник.

– Ты летчик? – спрашивает он.

– Штурмовик.

– На У-2 летать можешь?

– Еще бы! А ты умеешь винт при запуске крутить?

– Не приходилось.

– Смотри же, сразу отбегай по моей команде, а то лопастью руки отобьет.

Мотор кое-как запустили.

– Куда лететь? – спрашиваю полковника.

– В Сальск.

Карты у меня нет – на Дону уничтожил, сколько горючего в баке – и спешке не проверил. Брею над железной дорогой – она к Сальску приведет.

Лечу около часа. Увидел на проселке большую колонну: наши на юг отходят. И такое меня зло взяло! Начал над ними низко кружить, кулаком машу. Пошарил по карманам – достал карандаш, клочок бумажки. Зажал ручку управления коленями, написал: "Ни шагу назад!" Бумажку бросил над войсками, полетел дальше на восток.

Увидел большой город. Решил, что это Сальск. На окраине заметил самолеты У-2, сел. Подбежал к нам человек в комбинезоне, узнал полковника – моего пассажира.

– А куда девался наш летчик?

– Убило при бомбежке, – ответил тот.

– Где седьмой гвардейский? – спрашиваю я.

– У Владикарса, севернее станции Целины. Посмотрел я на его карту километров тридцать на северо-запад от Сальска.

– Подбросьте меня туда, – прошу.

– Все самолеты в разгоне. Повремени до утра, куда спешишь!..

– Тогда я на попутных, – обозлился я.

Вышел на дорогу, проголосовал. Грузовик притормозил.

– Куда едете?

– На Целину.

– И мне туда.

– Садись.

А в кузове полно медсестер. Стиснули меня со всех сторон, галдят, смеются.

– Как там, на небе, не страшно?

– Садись ближе, не робей!

– Воробышек...

Машина остановилась у пруда.

– Купаться! – загорланили девчата. С хохотом сбрасывали с себя амуницию, прыгали в воду.

– Снимай, летчик, штаны, живо!