355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Емельяненко » В военном воздухе суровом » Текст книги (страница 31)
В военном воздухе суровом
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 09:21

Текст книги "В военном воздухе суровом"


Автор книги: Василий Емельяненко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

– Ну что ж, тогда давай эту ласку подкараулим, – рассудил Лиманский.

С вечера забрались на сеновал, заняли там удобную позицию. При свете фонаря, горевшего по ночам в коровнике, эту ласку разглядеть можно.

Лежали всю ночь, затаив дыхание и не сомкнув глаз, но зверек не появился. Лишь перед рассветом легонько скрипнула дверь, показалась нечесаная женщина. Уселась она около Зорьки начала быстро доить, направляя струю в край ведра, чтобы он не вызванивало. Роменский лежал ни живой ни мертвый.

– Она... – чуть слышно прошептал он на ухо соседу.

– Кто? – одними глазами спросил Лиманский.

– Ведьма...

А "ведьма" проявила присущую своему колдовскому сословию осторожность. Подоив Зорьку, тихо приоткрыла дверь коровника, вначале осмотрелась и лишь потом вышла. Пока техники спустились с сеновала, ее и след простыл.

– Надо было бы ее тут же накрыть... – с досадой сказал главный дояр.

– А мы к ней другой план применим, – успокоил Роменский.

Этот план друзья держали в строгом секрете. В следующую ночь они заняли прежние позиции, но перед этим в коровнике сделали "перегруппировку сил".

"Ведьма" заявилась, как и в первый раз, под утро. Присела на скамеечку, перед доением наскоро ополоснула вымя, но животному такая процедура оказалась не по душе: раздался трубный мык Егорки, он так брыкнул ногой, что ведро с грохотом покатилось к двери, и "ведьма" в испуге отскочила. Сидевшие в засаде фыркнули от давившего их смеха, а "ведьму" будто на метле вынесло из коровника. Но на этот раз ей скрыться не удалось.

Днем всему полку стало известно, как машинистка штаба Мария Бродская наша "игуменья" – доила Егорку и поила парным молочком своего суженого.

Две ночи подряд создателям животноводческой артели не пришлось сомкнуть глаз. Зато в третью ночь они спали богатырским сном в своей комнатушке на третьем этаже.

Проснулись от криков и перестрелки, которая шла на территории пивзавода. Редкие выстрелы вскоре перешли в сплошную пальбу. Лиманский все еще не мог продрать глаза, а услышав предостережение соседа: "Блуждающая группа ворвалась!", – вскочил как ужаленный, распахнул окно во двор, – осколки стекол со звоном посыпались на асфальт... Он отпрянул за косяк, натянул брюки, сунул ноги в сапоги, выхватил из-под подушки пистолет и, согнувшись, бросился к выходу.

Во дворе на Лиманского неожиданно налетел коршуном Костя Юрченко, сгреб его в охапку и повалил на землю. Лиманский лежал внизу, не шевелясь и все еще плохо соображая, что произошло. Друг прижался к его лицу мокрой щекой и всхлипывал, вздрагивал всем телом. "Может, Костя ранен?" Лиманский высвободил голову, взглянул вверх и ошалел: на самом верху заводской трубы трепетал красный флаг. Это старшина Васильев, стоя на трубе, одной рукой ухватился за штырь громоотвода, а другой держал красный флаг, размахивал им и осипшим голосом кричал:

– Победа! Победа!

Только теперь Лиманский понял, что с этой минуты наступил конец войне. Он пружинисто вскочил, поднял высоко над головой руку и выпустил в небо всю обойму – до последнего патрона. Потом устало опустился на ступеньку и заплакал, как когда-то у Новой Царевки...

А во дворе все еще бурлила радостная суматоха: люди что-то выкрикивали, обнимались, целовались. И вдруг – внезапный громовой гул в небе: над самыми крышами пивзавода стремительно пронеслись остроносые самолеты с чуть отогнутыми к хвосту крыльями. Это были новые ИЛы, по виду не совсем похожие на тех "горбатых", что прошли через всю войну.

И двор мигом опустел. Ринулись на аэродром. Впереди всех с радостным лаем бежал Болтик. На его ошейнике гремели фашистские Железные кресты.

Кончилась война...

Двадцать четвертого нюня на древней Красной площади был невиданный за всю ее историю парад Победы.

Строй военных академий замер против Мавзолея. В одной шеренге со мной стоит Иван Остапенко. И еще выстроились сводные полки десяти фронтов – по тысяче человек пехотинцев, артиллеристов, танкистов, саперов, медиков и летчиков. Во главе каждого фронта только 36 боевых знамен наиболее отличившихся частей и соединений.

На Манежной площади 2-й Белорусский фронт, и среди 36 его боевых знамен есть наше – 7-го гвардейского ордена Ленина Краснознаменного Севастопольского штурмового авиационного полка. Его пронесет отважный летчик Вахтанг Чхеидзе.

Близилось время начала парада. Небо темнело, с низких облаков накрапывал дождь. А на подмосковном аэродроме в кабинах штурмовиков сидели в готовности к взлету летчики седьмого гвардейского.

По площади разносится знакомый бой кремлевских курантов. С последним десятым ударом раздался цокот копыт: навстречу друг другу на белых конях выехали маршал Рокоссовский и принимающий парад маршал Жуков.

Звуки гигантского оркестра захлестнули Красную площадь, волной прокатилось ликующее "ура".

Торжественный марш. Вслед за Знаменем Победы, реявшим в канун Первомая на куполе рейхстага, один за другим шли фронты.

Оркестр вдруг смолк. В наступившей тишине послышалась тревожная барабанная дробь... И тогда хлынул ливень. А двести солдат один за другим печатали шаг, направляясь к Мавзолею. У каждого в руках склоненное к земле древко вражеского штандарта – полотнища волочатся по мокрой мостовой. Их швыряли на камни к ногам победителей.

И снова грянул победный марш. Последний фронт вступил на Красную площадь. В замыкающих шеренгах шли девушки-санитарки. Я увидел шагавшую крайней стройную высокогрудую блондинку в пилотке набекрень. Я вздрогнул, вспомнив траншею под Нырковом, двух солдат из батальона Мисарова, сообщивших о том, что медсестра Люда утонула в Дону.

"Люда! Люда!" – чуть не вырвалось у меня из груди. Но мы печатали шаг, держа равнение. Так хотелось, чтобы хоть самолеты напомнили ей обо мне, но воздушного парада из-за непогоды в этот день не было...

Ничто не забыто...

Было это совсем недавно.

Мне снился долгий и хороший сон: будто писал я рассказ для детей.

Писалось невероятно легко, как никогда не бывает наяву. Нужные слова складывались в ясные предложения, ровные строчки одна за другой ложились на белые листы – большая стопка уже лежала на письменном столе, – и я наперед знал, о чем буду писать дальше и как закончу этот рассказ.

И тут я услышал звонок... Открыл глаза и пожалел, что это был только сон. На улице еще стояла морозная темень раннего утра, редкие окна в соседних домах светились за занавесками.

Мелодично вызвонило у двери. Вскочил с дивана, но раньше меня в коридоре оказалась жена. Запахивая халатик, она уже гремела дверной цепочкой

"Что за ранний гость? Может, однополчанин нагрянул проездом или кто из родственников в столицу прикатил? Почтальон со срочной телеграммой?"

Я прошмыгнул в ванную, чтобы успеть наскоро ополоснуть лицо.

– ...Дома, дома, – слышу обрывки тихого разговора. – Проходите сюда...

Послышался щелчок выключателя в моей комнате. Я вышел в коридор, вопросительно глянул на жену.

– Кто-то к тебе, – сказала она тихо. "Значит, не однополчанин: жена знает их всех".

Около письменного стола, на котором в беспорядке лежали исписанные накануне вкривь и вкось, правленные по нескольку раз листы, стоял разутый, в одних носках, приземистый человек с рыжеватыми волосами. Руки – словно рычаги. Лицо его мне не было знакомо.

Нежданный гость при моем появлении не тронулся с места, не проронил ни слова, а только взглянул усталыми глазами.

Я протянул ему руку, почувствовал в своей ладони его шершавую, настывшую на морозе широкую кисть, удивился вялому ответному пожатию, а еще более тому, что он при этом не назвался. Предложил незнакомцу сесть, но он ответил: "Да я уж так..."

Спросить его фамилию и о цели прихода – неудобно, поинтересоваться здоровьем – тоже не подходит... Я протянул пачку сигарет.

Мы стоя закурили, и только теперь мой ранний гость представился. Но его фамилия мне ни о чем не говорила. Я молча сосал сигарету, выжидал, что дальше скажет этот неразговорчивый человек.

– Я проездом, – заговорил он. – Мне скоро на другой поезд, поэтому решился в такую рань побеспокоить по одному важному делу.

– По какому? – спросил его и подумал: "Спешит человек, а гам долго раскачивается".

– Я как-то писал вам, – сказал он. – Помните? Но я, как на грех, не мог вспомнить, когда и о чем писал этот человек. У меня хранится несколько пухлых папок с письмами от однополчан, родственников погибших, юных следопытов, читателей. На письма эти я стараюсь отвечать аккуратно – на конвертах делаю пометки. Но вот заняться сортировкой этих писем никак не доходят руки.

– Ответ от меня разве не получали? – спросил я осторожно.

– Был ответ... Но я на этом все равно не успокоюсь. На Кубани все ж таки нет станицы Поножинской, как вы писали, а есть аул Понежукай...

И только теперь я вспомнил о полученном года два назад письме. Большое было это письмо, написанное крупным почерком на выдранных из ученической тетрадки листках.

В одной из папок я отыскал это письмо, пробежал глазами по подчеркнутым строчкам, где вся суть:

"...Мне не хотелось вас беспокоить, думал все довести до конца сам. Но мои поиски места гибели летчика Слепова зашли в тупик. Ведь в моем письме все ясно сказано, и есть много свидетелей... Лично для себя я выяснил на 100 процентов, что это был именно Сережа... Из края сообщили, что они не могут помочь, а из Москвы долго нет ответа. Но мне обидно за его маму Матрену Ивановну. С какой надеждой она ждет конца этих поисков..."

Письмо это меня тогда обескуражило. Чего добивается этот человек? Допустим, нет на Кубани этой самой станицы Поножинской, как было записано место гибели летчика нашего полка Сережи Слепова в журнале учета безвозвратных потерь, а есть Понежукай. Я и сам как-то весь вечер ползал по карте-"миллионке" с лупой в руках, искал Поножинскую и тоже не нашел. Значит, была описка штабного офицера, опрашивавшего возвратившихся с боевого задания летчиков. Но теперь ведь найдено точное место гибели летчика. Так зачем он пишет в Краснодар, в Москву, какая еще помощь требуется от меня? Я же посылал выписку из журнала учета безвозвратных потерь, где указано, что Слепов не вернулся с боевого задания 9 февраля 1943 года.

Наш полк за войну потерял более двухсот летчиков и воздушных стрелков. И теперь, спустя почти тридцать лет, есть ли смысл заниматься установлением точного места падения самолетов? А разве то, что Сережа погиб в районе Понежукая, а не в другом месте, Матрене Ивановне принесет облегчение?

В таком примерно духе я тогда и ответил. И вот после всего этого человек приезжает ко мне издалека и говорит: "Я на этом все равно не успокоюсь".

Почему его так заинтересовали обстоятельства гибели летчика?

– Вы откуда знаете Сережу Слепова и Матрену Ивановну?– спросил я.

– Довожусь ему двоюродным братом, Матрена Ивановна мне тетка.

Я пристально рассматривал своего гостя и уловил теперь отдаленное сходство с Сережей Слеповым, у которого тоже была широкая улыбка – "рот до ушей, хоть завязочки пришей". Такой, кажется, был и цвет волос.

И сразу же пришло на память, как в Керчи, в день торжественного открытия обелиска нашим погибшим летчикам, ко мне через толпу протиснулась маленькая старушка в темной одежде. Вроде та самая, которой милиционер не разрешил поставить у обелиска зажженную свечку. Старушка назвалась Слеповой, припала к груди, затряслась:

– Спасибо, что и Сереженьку моего не забыли, помянули хорошо...

Матрена Ивановна, оказывается, с Урала приехала в День Победы, чтобы присутствовать на встрече однополчан.

По каким-то чертям лица я признал Сережину маму, поцеловал ее в морщинистый лоб.

И теперь, когда я услышал от своего гостя о родстве с Сережей, стало как-то неловко за сдержанный прием в столь необычный час.

– Хотите кофе? – предложил ему.

– Я вам лучше сейчас все покажу, – вдруг заторопился он. – У меня там в чемодане лежит... – Клацнули замки, большой пакет оказался на столе.

В географической карте Краснодарского края – стопка изрядно потрепанных писем. Среди них и мое. Но сразу же привлекло внимание еще одно: четвертушка бледно-голубой бумаги, расползшейся на сгибах. Я сразу узнал эту бумагу: ее добыл кто-то из наших штабных в январе сорок третьего года на станции Минеральные Воды в брошенных немцами эшелонах. До этого мы штурмовали станцию – много составов с трофеями застряло там. Сережа, помню, участвовал в нашем налете.

Почти до конца войны штаб вел переписку на этой бумаге, мы тоже ухитрялись таскать ее для писем.

Узнал я и побледневшие красные чернила, которыми оно было написано: их изготовляли из содержимого сигнальных ракет.

Читаю письмо:

"Дорогая тов. Слепова!

...Ваш сын, Слепов Сергей Васильевич, бесстрашный сокол нашей Родины, считался одним из лучших летчиков части. За короткий срок он сделал более десяти боевых вылетов на грозном штурмовике, беспощадно громил военную технику и живую силу врага. Там, где проносился штурмовик комсомольца Слепова, на земле полыхали вражеские машины, танки, замолкали пушки, десятки уничтоженных фашистских солдат и офицеров находили себе могилу на нашей священной земле.

В начале февраля командир звена гвардии младший лейтенант Слепов совершал свой очередной боевой вылет. Он бил отступавшего врага. Штурмовик снижался до десяти метров и в упор расстреливал из пушек и пулеметов вражеские колонны. Слепов атаковал до тех пор, пока не израсходовал боеприпасы до последнего патрона. В этом бою товарищ Слепов был смертельно ранен, но все же сумел перетянуть на свою территорию, сделал посадку и умер...

Ваш сын с честью выполнил священный долг перед Родиной и погиб как герой. Мы похоронили его с воинскими почестями и поклялись отомстить врагу за нашего боевого товарища, и это обещание выполняем в бою... Мы вместе с вами разделяем горе, но что можно сделать? Враг цепок и неумолим. Бьем его крепко, но потери среди нас неизбежны..."

Письмо это датировано 26 апреля 1943 года. Подписал его заместитель командира 2-й эскадрильи по политической части Яков Боровиков.

Сережа Слепов вполне заслужил доброго слова. Его имя после гибели было упомянуто в приказе наркома обороны И. В. Сталина, отметившего выдающийся по эффективности удар двух штурмовиков нашего полка по железнодорожной станции Малороссийская. Слепов тогда был ведомым у летчика Смирнова.

Но письмо это и насторожило меня. Конечно, ни Яша Боровиков и никто из летавших в тот раз не могли знать, расстрелял ли Слепов боеприпасы "до последнего патрона": ведь сбитый зениткой штурмовик не дотянул до расположения наших войск и упал по ту сторону линии фронта.

– Мы Сережу не хоронили, Петр Васильевич, – сказал я гостю.

– Я так и думал: ведь место захоронения не указано. Ясно, что написано это для успокоения Матрены Ивановны. Она и сама теперь знает об этом, а все пишет мне. Вот, – протянул он письмо.

"...Петенька, наверное, Сережина кровинка пала тебе на сердце, и ты настойчиво ищешь его следы... Если бы только можно было, я бы на крыльях сейчас улетела в те места, где ходили ноженьки моего Сережи... Так, значит, его и не хоронили... Постарайся, Петенька, все установить, найди его косточки, я до гроба буду за тебя молиться..."

Стыл наш кофе, в комнате было накурено, будто штурмовик поставил дымовую завесу.

– Я вам сейчас все покажу... – Петр Васильевич начал водить пальнем по карте. – Вот он, Понежукай, – указал он на маленький населенный пункт километрах в тридцати юго-западнее Краснодара.

– Значит, здесь упал самолет?

– Нет. Его подбили зенитчики над Сливной, но он долетел до хутора Красно-Зеленого.

– Где этот хутор?

– Его уже не существует, поэтому и нет на карте. Семей десять из этого хутора живут теперь в Суздальской, кое-кто переехал в Урмы...

Мы отметили на карте то место, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый. Я прикинул расстояние до Усть-Лабинска – там был наш раскисший от дождей полевой аэродром – и подумал: "Минут пять ведь оставалось лететь Сереже до своей базы, а до линии фронта и того меньше..."

– Вы были в этих местах? – спросил я Петра Васильевича.

– Не раз. Там выяснил важное для меня, поэтому и начал писать в разные учреждения... Многие жители до сих пор помнят о летчике. Рассказывают, что он выбросился из самолета. Парашют раскрылся, но купол зацепился за макушку высокого дерева. Пока он распутывал стропы, к нему кинулись два местных полицая. Привели безоружного в хутор. Сбежались жители, а полицаи перед всеми выхвалялись: "Мы к нему – он висит, как на качелях, и отстреливается еще! А нам-то его живьем нужно взять! Стрелял он, стрелял, а потом приложил пистолет к виску – клац! – а выстрела-то и нет! Вот тогда мы его и сграбастали. Он, наверное, еще и счет своим выстрелам вел, только последний патрон дал осечку! Вот так-то, наша взяла!"

Пистолет этот показывали и патрон с осечкой...

– А не помнит ли кто из жителей фамилию летчика?

– Не назвался, говорят. Полицаи вроде бы допытывались, а он им только и ответил: "Я – советский летчик!" Есть слухи, что он документы успел изорвать и по ветру пустить.

– Может, хоть цвет волос кто запомнил?

– Шлем, говорят, на голове был, с разбитыми очками... а из-под него чубчик белобрысенький...

– Фотокарточку жителям показывали?

– Нет у меня его фотокарточки времен войны. Я высыпал из папки фотографии фронтовых лет. Нашел три групповых снимка с Сережей Слеповым.

– Вот он, и вот, и вот, – показывал Петр Васильевич, а я припоминал, где и когда мы фотографировались.

...Осень сорок второго года. Мы базировались около Грозного. У Орджоникидзе и под Моздоком шли сильные бои. Наш полк нес большие потери. Поэтому на групповом снимке среди нас уже не было Феди Артемова, Володи Зангиева, Васи Шамшурина, Гриши Снопко, Илюши Михайлова, Вартана Геворкяна, Петра Руденко... Зато пришло пополнение – человек семь летчиков, еще не освоивших ИЛ-2. Среди них крайний слева Сережа Слепов: в бриджах, в длинной гимнастерке, с непокрытой головой; руки за спиной, подбородок поднят, глаза прищурены от солнца.

На другой фотографии он с группой молодых в летных доспехах: собачьи унты, меховой комбинезон, а вместо шлема остроконечная буденовка с большой звездой.

А вот последняя, февральская: несколько летчиков расселись на ступеньках полуразрушенного дома. На коленях Сережи Слепова закутанный в лохмотья пацан. Это было в освобожденной от немцев, спаленной станице Гетьмановской – западнее Ставрополя. Освобожденная земля, освобожденные из впервые увиденного нами лагеря ребятишки, которых мы подкармливали... И через несколько дней, когда мы перелетели в Усть-Лабинскую, Сережи не стало. И теперь – спустя столько лет! выясняются обстоятельства гибели Сережи Слепова...

– А почему вы так уверены, что это был именно Сережа?

– Дата-то совпадает! Когда полицаи посадили его со связанными руками в телегу и тронулись в Понежукай, то хуторские женщины заголосили. Летчик оглянулся и крикнул: "Не плачьте! Наши придут не позже как через десять дней, вот увидите!"

Теперь многие вспоминают: "Летчик словно в воду смотрел: девятнадцатого февраля в нашем хуторе появились красноармейцы". А раз так, то произошло это девятого...

– А полицаи, наверное, с немцами драпанули?

– Не успели... Живут и теперь в тех же местах: один в станице Суздальской – фамилия такая странная, что натощак и не выговоришь, тошнит от нее. Другой обосновался в станице Саратовской. У этого отчество Юдович, вполне к нему подходит по его нутру. Повидал я их обоих, побеседовал малость...

– Какие же они из себя, интересно?

– Первый – здоровенный мужик, для полицая комплекция подходящая была: видно, умел руки крутить... Как завел я разговор о летчике, который на дереве повис, так он сразу закурил, а папироска в руке ходуном заходила. "Не я брал летчика, – говорит, – я побежал искать самолет. Брал его другой..." А другой этот самый Юдович, неказистый такой, хилый, соплей перешибить можно, но за словом в карман не лезет, и руки у него не трясутся. Нашелся как по-своему ответить: "С меня уже за все спросили, за все ответил, травой поросло!" И вроде бы никакого летчика в плен он не брал.

– Значит, они были наказаны?

– Отбыли срок... Но в их делах – я это проверил – про пленение летчика ничего не значится. А недавно я встретил одного бывшего жителя хутора Красно-Зеленого, так он мне рассказал, что полицаи расстреляли летчика в хуторе Кочкино – не довезли его, оказывается, до Понежукая...

Слушал я Петра Васильевича, и мне на память пришли слова, которые в каком-то кинофильме были показаны крупным титром:

"– Что такое война?

– Когда люди убивают друг друга.

– Нет! Война – это когда убивают друг друга враги".

Я тогда сказал Петру Васильевичу:

– Будем искать концы. В этом деле нам помогут.

Мой гость заспешил к поезду.

На автобусной остановке он сказал:

– Хоть эти два подлеца и живут от меня в ста сорока километрах, а все же в голову лезут разные мысли...

– Не посмеют они теперь, – успокоил я его, и мы на прощанье по-братски обнялись.

– Пишите! – успел я крикнуть, и тут же захлопнулись дверцы автобуса.

Вскоре с Кубани пришло письмо. Петр Васильевич сообщал мне: "Наконец-то за полтора года получил дельный ответ: будут расследовать...".

Прислал он и копию письма из одного учреждения. Там есть такое место: "По учету офицерских кадров значится: младший лейтенант Слепов Сергей Васильевич, 1921 года рождения, в Советской Армии с 1939 года. Окончил военную школу летчиков в Перми в 1940 году. 9 февраля 1943 года, будучи командиром звена, не вернулся с боевого задания, пропал без вести... Результаты расследования сообщить и в наш адрес для внесения новых данных в учетные документы".

И все же не верится, что Сережа Слепов пропал без вести...

Меня неудержимо потянуло в те места, где давно не был, куда так желает "улететь на крыльях" Матрена Ивановна.

Весной там будет все в цвету, и у хутора Кочкино есть, наверное, осевший бугорок, который тоже порастет зеленой травой... И может быть, в глухом лесном краю, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый, удастся найти что-либо от Сережиного самолета.

Нет, мы не забыли подвигов комсомольца Сережи Слепова.

И ничто не забыто...

Поиск без вести пропавшего продолжается.

Послесловие

В 1932 году по стране прокатился клич: "Комсомолец – на самолет!"

И я, студент композиторского факультета Московской консерватории по классу Виктора Аркадьевича Белого, поступил в летную школу.

С тех пор всю свою жизнь я связал с авиацией: инструктор аэроклуба, военный летчик, преподаватель тактики авиации в военной академии имени М. В. Фрунзе.

Уже давно позади остались годы летной работы. Самые сильные впечатления из двадцатилетнего "крылатого" периода относятся к военной поре. Они врезались в память, оставили рубцы на сердце, до сих пор бередят душу и не дают покоя...

Я давно собирался написать книгу о боевых друзьях-летчиках, техниках, воздушных стрелках, оружейниках нашего прославленного штурмового авиационного полка. О людях, чье место с первых дней войны было на самом кончике стрел, которыми на военных планах изображают направление главного удара.

У меня сохранились фронтовой дневник и летная книжка с описанием всех боевых вылетов. Есть краткие записи о том, что сам видел и пережил. Но ведь многое прошло и рядом, но в стороне.

Тогда пришла мысль обратиться к живой истории: к тем, кто остался жить. Но время безжалостно и к ним. Где они? Что сохранила их память?

Итоги розысков однополчан – список 130 адресатов, размноженный в типографии и разосланный каждому.

Завязалась переписка, а вслед за письмами начались радостные встречи. Вначале от случая к случаю ("С фронтовым приветом"), а потом и специально организованные.

Первая встреча была в шестидесятом в День Победы. В маленьком кабинете "Арагви" – рядом с местом наших традиционных встреч у памятника Юрию Долгорукому, – нас собралось человек десять. Леонид Букреев поднялся и сказал:

– Друзья! А помните аул Ачалуки? Гнутая алюминиевая миска пристроена на ящике из-под бомб, доппаек плещется на донышке консервной банки... Разве мы думали тогда, что доведется когда-нибудь собраться за таким столом, где полыхают цветы, а в руках звенят бокалы? Ну, за Победу! За память о тех, кого нет среди нас! За то, чтобы мы каждый раз встречались в День Победы!

Встречи становились все многолюднее. Они были волнующими и в то же время хлопотными. Надо было оповещать товарищей, размещать их, готовить программы наших вечеров.

На встречах мы не только вспоминали о прошлом. Наши мысли были заняты настоящим и будущим. Многое в судьбе товарищей радовало. Они умели не только воевать. Многие теперь стали прекрасными учителями, комбайнерами, учеными, инженерами, писателями, партийными работниками. Кое-что и огорчало:

у одного неважно с жильем, у другого – со здоровьем, у третьего – с пенсией. Напоминать о своих заслугах неудобно – они ведь в прошлом.

Писали просьбы. Они не оставались без внимания. Л. И. Брежнев, будучи Председателем Президиума Верховного Совета СССР, лично решил вопрос о персональной пенсии Виктору Шахову. Зина Фролова и Галя Каширская из Астрахани, Маша Одинцова из Ростова, Герой Советского Союза Владимир Демидов (наш Дед) – из Киева, Миша Ворожбиев и другие наши друзья не раз присылали радостные весточки: "Ура! В новой квартире со всеми удобствами. Отдельная! Хожу и не верю, что это мне". А мы здесь, в Москве, тоже на седьмом небе и кричим "ура!".

Работы становилось больше. Создали полковой комитет ветеранов и его филиалы в Харькове и Астрахани. Решили собрать средства на сооружение обелиска погибшим друзьям.

– Рубль в месяц в состоянии каждый отложить. Годовой взнос – двенадцать рублей – так решили однополчане.

Открыли текущий счет. Назначили казначеем Героя Советского Союза, кандидата военных наук, доцента полковника Бориса Савельевича Левина.

Ездили по местам боев, восстанавливали забытые могилы и увековечивали память боевых друзей на их родине.

В Верхней Пышме Свердловской области теперь есть школа и улица имени Михаила Талыкова, в Горловке – школа имени Георгия Бондаренко, в Дмитрове и в Удельной улицы носят имена Героев Советского Союза Константина Аверьянова и Виктора Горячева, в далекой Удмуртии в школе No 56 создана пионерская дружина имени Василия Шамшурина. В Темрюке пионерами восстановлена забытая могила отважного летчика Николая Галущенко, в Галюгаевской – Героя Советского Союза Петра Руденко, в Кагальницкой – Героя Советского Союза Ильи Мосьпанова.

К 20-летию Дня Победы в Москву из разных городов страны съехались более ста однополчан и родственников погибших. Собрались в актовом зале академии имени Жуковского. Уже немолодые люди, почти все в штатском. На груди сверкают боевые награды.

Грянул марш летчиков. Ветеран полка Николай Смурыгов вносит в зал наше гвардейское знамя, украшенное орденскими лентами. Он первым проносил его перед строем полка на фронте в сорок втором. Рукоплескания заглушили звуки оркестра.

А потом было прощание со знаменем. Полк расформирован, и знамя тоже в запасе. Один за другим подходили к нему седовласые ветераны – бывшие летчики, техники, воздушные стрелки, оружейники. Они преклоняли колено, целовали его край. А рядом со Смурыговым – два молодых солдата с карабинами – наша смена. Они застыли в стойке "смирно".

Только ради этой минуты, торжественной и волнующей, стоило начинать длительные розыски однополчан и на время отложить книгу.

9 мая 1968 года ветераны встретились в Керчи, чтобы открыть сооруженный на собранные средства обелиск погибшим друзьям.

Спадает покрывало. Пять белых крыльев вздыбились к небу, и там их консоли сомкнулись, как в крепком рукопожатии. Пять крыльев – пять братских полков 230-й Кубанской штурмовой дивизии. На каждом из них высечены наименования.

Вот он, наш 7-й гвардейский ордена Ленина Краснознаменный Севастопольский...

У обелиска мы посадили платан – дерево фронтовой дружбы и доблести. Под его корни сыпали драгоценную землю, взятую у кремлевской стены в том месте, где на мраморной плите сияет имя Гагарина; землю, привезенную из Ленинграда с Пискаревского мемориального кладбища; землю с Мамаева кургана из Волгограда; с аэродрома в Богодухове, откуда наш полк вылетел по тревоге на фронт; землю из двадцати шести городов, где теперь живут однополчане, приехавшие в Керчь.

Долго расти этому дереву...

Под трехкратный воинский салют и Гимн Советского Союза г, нишу опустили капсулу с именами погибших друзей. Их 717. На стене у обелиска засветились бронзовые буквы эпитафии:

Ваш грозный строй летит в века,

Сердца волнуя вечным зовом,

Крыло – в крыло, к руке рука,

В военном воздухе суровом.

Перед отъездом мы пришли к обелиску поздней ночью. Он был подсвечен красным огнем.

Город, который стал для нас вторым домом, уже спал. Мы стояли молча.

По кругу пошел граненый стакан с красным вином – вино привез из Тбилиси Вахтанг Чхеидзе. Перед тем как его пригубить, каждый называл имена тех, с кем дружил, с кем летал крыло в крыло в военном воздухе суровом.

Я слышал, как назвали Федю Артемова, Мишу Талыкова... Их вспомнили бывшие оружейницы, матери семейств, которых мы по-прежнему называем "наши девушки".

Друзья мне тогда сказали:

– Погибшие должны жить в книге. О них должны знать не только мы. И пиши только правду.

Это прозвучало как боевое задание, когда не спрашивают, хватит ли у тебя сил и умения выполнить его.

Почти каждое лето я провожу в Изюме. Езжу к Красному Шахтарю и к Снежковке на лесные озера таскать окуньков. Брожу по тем местам, где упал штурмовик Шахова. Ничего от самолета мне не попалось. Нашел только старую гильзу да сплющенную солдатскую каску... Очень хотелось отвести душу с лесником, который спас Шахова. Сказали – давно умер, а домик его сгорел еще в войну.

Недавно я нагрянул к Виктору Шахову в Тбилиси. На настенном ковре в его квартире висели балалайка и гитара, занимая то почетное место, которое отводится ружьям и кинжалам.

Когда-то коронным номером нашего дуэта был вальс Крейслера "Муки любви". И так, оказывается, мы его отрепетировали на фронте, что через несколько лет сыграли его без особой подготовки. Жена Виктора Лили прослезилась, а он ее успокаивал по-грузински...

Москва – Изюм

1958 – 1971 гг.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю