Текст книги "В военном воздухе суровом"

Автор книги: Василий Емельяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Потом через огороды под конвоем вели наших военнопленных. Лейтенант-пехотинец повис на плечах двух солдат. Лежит он теперь рядом с Лиманским. Бескровное лицо, глаза прикрыты. Одна штанина оторвана до колена, распухшая, как колода, нога отливает синевой.

Из избы проворно вышел человек в черном штатском костюме. Заговорил на украинском языке. Задавал то одному, то другому вопросы:

– Звидкиля будете?

– Рик нарождения?

– В Червоний Армии служилы?

Допрос был недолгим. Сказал: "На сортировку". ...К вечеру привели под охраной в другое село... На скотном дворе лежало много людей в защитной форме. Вокруг ходили автоматчики. Со скотного двора по нескольку человек уводили в большой дом. Оттуда некоторых приводили обратно, а иных грузили в крытую машину. Машина уезжала, но вскоре возвращалась. Это и была "сортировка". Лиманский шепнул Щетинкину:

– Как стемнеет – надо бежать.

– Куда?

– В лесопосадку, к Танцюре.

Автоматчики, как тени, бесшумно двигались вдоль деревянной изгороди. Двадцать шагов в одну сторону, поворот, двадцать в другую.

Лиманский толкнул курсанта.

– А если заметят?

– Мы вроде по нужде, под изгородь...

Лиманский поднялся, осторожно пошел, переступая через спящих. Уже близко жерди. Вот-вот должен окрикнуть часовой – он скоро повернется в эту сторону. Лиманский бросился вперед, перемахнул через высокое ограждение. Бежал без оглядки, путаясь в картофельной ботве. Треснула автоматная очередь – упал, снова вскочил: "Может быть, по Щетинкину?" В это время тьму осветил бледный, дрожащий свет. Техник увидел впереди свою уродливую тень – повалился как подкошенный.

Какое-то мгновение он лежал неподвижно. Когда открыл глаза, ракета погасла. Он снова побежал вперед. Бежал долго, пока под ногами не захлюпало. Он упал и полз по липкой жиже, жадно глотая пересохшим ртом вонючую болотную воду. Зашуршали камыши, вода по колено, потом – по пояс. Наткнулся на выступавшую корягу, влез на нее. Было тихо, лишь звенели комары, облепившие мокрую рубашку, лицо и руки. Лиманский сидел не шевелясь, прислушивался. Он вздрогнул от всплеска – лягушка нырнула!

Стало светать. Лиманского колотил озноб, жалили комары, а он все еще сидел на коряге. Лицо от укусов распухло, отекшие веки с трудом открывались. Тихо выбрался из болота. Хотел было пробраться к Танцюре, но без карты заблудился.

К вечеру совсем обессилел, забрался в чащобу колючего кустарника, лег... В голову лезли разные мысли, доводившие до отчаяния: возглавлял команду в 13 человек, а остался теперь один. Совершенно выбившийся из сил, лежит он безоружный, без партийного билета, без ордена... На своей родной земле приходится прятаться... Если продолжать так ползать по-черепашьи, то когда же доберешься до Дона?

Лиманский забылся в тяжелом сне. Проснулся оттого, что солнце сильно припекало в лицо. Просушил, почистил одежонку от засохшей болотной грязи, решил про себя: "Надо рисковать и идти в открытую по оживленной дороге. Там должны двигаться не только войска, но и те, кто теперь расходится по домам".

Вышел на дорогу, ведущую из Новочеркасска в Ростов. По ней непрерывно громыхали колонны моторизованной пехоты, а по обочинам в разные стороны брели вереницы беженцев с узлами и котомками. На переодетого Лиманского никто не обращал внимания.

Ни каком-то перекрестке его поманили к себе два мотоциклиста. Подошел. Ему указали на саперную лопату и место, где копать. Принялся за работу. Яма потребовалась небольшая. Немцы водрузили дорожный указатель со стрелами, на которых готическим шрифтом были написаны названия русских городов.

– Век! – сказали фрицы Лиманскому и отпустили на все четыре стороны. Он потел без оглядки в направлении той стрелы, на которой написано "Нах Ростоф".

По дороге пришлось кое с кем заводить разговоры о переправе через Дон. Советовали попытать счастья у станины Аксайской, восточное Ростова. Туда Лиманский теперь и держал путь.

Проходил через какую-то станицу, запруженную немецкими танками, автомашинами, войсками, – там образовался затор. Покрикивали немецкие офицеры – наводили порядок в перемешавшихся колоннах.

Лиманский хотел уточнить у местных жителей дорогу на Аксай и раздобыть какой-нибудь еды. Сколько дней, кроме болотной воды, во рту ничего не было: от угощения краснодонцев отказались, дед Мандрика накормить не успел. Как еще ноги двигаются...

Зашел в первый попавшийся дом – ни души. На столе два яйца, огрызок хлеба. Сунул в карман, вышел во двор, скрылся за плетень – торопливо проглотил яйца со скорлупой. Прошел почти всю станицу, но из жителей никого не увидал. Лишь у крайней избы на скамейке сидели двое с цигарками в зубах. Подсел к ним;

– Местные? – спросил Лиманский.

– Местные... А что? – оба повернулись к нему.

– Как отсюда лучше на Аксай пройти?

– А зачем тебе Аксай? – насторожились дядьки.

– К тестю... – ответил техник.

– А как фамилия твоего тестя? – допытываются.

Лиманский назвал наугад какую-то фамилию, стараясь быть безразличным.

– А паспорт у тебя есть?

"Ну, – подумал техник, – кажется, влип. Если такие, что метят в старосты или полицаи, то от них запросто не отвяжешься".

– Какой там паспорт... С трудфронта иду...

– Где был?

– У Каменска рвы противотанковые копал...

– И глубокие они, эти рвы, получились? – переглядываются дядьки.

В это время послышался нарастающий гул самолетов. У Лиманского дрогнуло сердце. Еще не видя самолетов, он по звуку безошибочно определил – ИЛы. Да, может быть, еще из Кагальницкой! Вот они! Четыре штурмовика приближаются на малой высоте, взмыли вверх и подворачивают так, чтобы сделать заход вдоль забитой техникой улицы, где сидит он с любопытными станичниками. "Здесь они фрицев намолотят!" А когда заметил Лиманский, что носы штурмовиков окрашены в желтый цвет, – у него чуть не вырвался крик: "Так это же наши!" Но в этот миг из-под крыльев переднего самолета с шумом сорвались "эрэсы", из люков черными стайками посыпались мелкие бомбы. Лиманский еле успел шмякнуться в придорожную канаву, и в уши ему ударил громовой раскат. "От своей бомбы не обидно и смерть принять..." – подумал техник. Вслед за первым раскатом еще трижды грохнуло. Техник знал, что это лишь начало: штурмовики развернутся и начнут штурмовать. Поднял голову – двух дядек словно ветром сдуло, небо усеяно черными дымками разрывов зенитных снарядов. Бросился за крайний дом, побежал по огородам меж грядок. Штурмовики уже начали прочесывать улицу с другого конца. Затрещали пулеметы, заухали пушки, загромыхали зенитки. А летчики развернулись снова, потом и в четвертый раз проутюжили скопище войск. Они пронеслись над самыми крышами домов, оглушив неистовым ревом моторов. За последним самолетом тянулась дымная полоса...

Лиманский спешил покинуть станицу, где теперь горели машины, рвались боеприпасы и цистерны с горючим, валялись убитые, ползали, дико тараща глаза, раненые, орали офицеры, собирая разбежавшихся солдат.

Он шел по степи, оглядываясь на столбы черного дыма. Шел на юго-восток, к Дону. Перед глазами последствия штурмовки четырех ИЛов. "Кто же эти храбрецы, атаковавшие фашистов в сплошном зенитном огне? Представляют ли летчики, что они тут натворили? Сейчас, наверное, уже докладывают Холобаеву, что подожгли и повредили два десятка машин, убили и ранили столько-то солдат и офицеров. А начальник штаба при составлении итогового донесения почешет карандашом за ухом да еще уменьшит общий итог, чтобы не поругали "наверху" за "преувеличение".

Лиманский заметил на горизонте островерхие шатры, дымок от костра. Подошел поближе – табор. Цыганка помешивала в ведре какое-то варево. Взглянула черными очами, сказала:

– Садись, дай ручку, погадаю...

"Неужели она насмехается над голодным человеком? Какое тут может быть гадание?" Он устало опустился на рядно, цыганка все же взяла вялую руку, затараторила:

– Ой, да какой же ты красивый был, и девки тебя любили и спереди и вслед... И счастья у тебя было ровно сорок фунтов – теперь золотниками меряешь. Ожидает тебя казенный дом да пиковый интерес. А счастье тебе выпадет через позднюю дорогу... Давай накормлю тебя, красавец... – Проворно поднялась, звякнув серебряными монистами, налила полную миску похлебки с сухарями. Техник хлебал с жадностью, обжигаясь горячим супом. Ему казалось, что ничего вкуснее в жизни не ел.

...Остаток дня пробирался плавнями по камышам, переходя вброд многочисленные заводи и протоки с теплой, нагретой солнцем водой. Он подкрепился в таборе, теперь бы только идти да идти скорее к Дону, но к вечеру его залихорадило. Его кидало то в жар, то в холод, да еще схватили нестерпимые рези в животе. Почти всю ночь корчился в камышах, сдерживая стон, искусал в кровь губы.

К утру полегчало. Долго кружил по камышам. Выбрался наконец на поляну, заросшую лозняком. Присел отдохнуть в тени под кустарником. В этом безлюдном месте вдруг близко зашаркала по траве коса. Техник вздрогнул от неожиданности и встретился взглядом с человеком в темном пиджаке, выдававшем в нем городского. Тот отложил косу, подошел к нему. Поздоровавшись, весело спросил:

– Далече путь?

Лиманский внутренне насторожился: "Снова на допрос попал, – подумал он, только цыганка ни о чем меня не расспрашивала, а лишь нагадала пиковый интерес да накормила".

– С трудфронта иду, домой... – ответил он.

– Не подходящее сейчас время расходиться нам по домам, – сказал ему косарь.

– Вы-то, наверное, в своих краях?

– Края все наши... Вам за Дон? – сразу спросил незнакомец.

– Надо бы в Аксайскую... – ответил техник, уклонившись от прямого ответа.

– Не советую вам через Аксайскую... – Так и сказал: "через Аксайскую" значит, догадывается, что Лиманскому нужно за Дон, а не домой.

– Это почему же?

– Там много наших людей перебили, и почему-то все туда идут. Если уж в этом есть крайняя нужда, то лучше идти в обход Старочеркасской.

– Без нужды не пошел бы...

– Значит, дела у вас поважнее, чем дом?

– Все может быть... – А сам думает: "Ни за что не признаюсь, что мне в боевой полк нужно скорее, чтоб фрицев бить".

– Можете оставаться здесь, дело для таких, как вы, найдется настоящее.

– Сено косить? – осмелел Лиманский.

– Сено косить – это между делом, – улыбнулся человек.

Лиманский решил свернуть затянувшийся разговор. Какая работа ему найдется – догадывался, но уточнять не стал. Его место там, в полку. На всякий случай сослался лишь на отсутствие паспорта, который якобы дома остался.

– Документ достанем, нам нужны такие люди, как вы.

– Мне все же пора, – сказал решительно Лиманский и поднялся.

"Косарь" его удерживать не стал, а только еще раз посоветовал:

– Через Аксайскую не ходите. Лучше в обход Старочеркасской. Хотите, провожатого дам?

– Спасибо, я сам.

– В добрый путь, – протянул ему руку незнакомец.

Лиманский долго лежал в густых зарослях и пристально всматривался в противоположный берег Дона. Косарь хорошую дорогу посоветовал, осталось только переправиться на ту сторону – и конец мытарствам. В километре правее наиболее подходящее для переправы место: река не очень широкая, а берега лесистые – легко укрыться.

Когда перебрался к облюбованному месту, то увидел на той стороне двух голых солдат. Они стояли по пояс в воде, стирали белье, развешивали его на ветках. Лиманский хотел было их окликнуть, но один из них побежал по тропинке на кручу и громко позвал: "Ханс, шнель, шнель!" Значит, немцы здесь захватили плацдарм! Пришлось Лиманскому искать другое место для переправы.

Когда совсем стемнело, он по высокой кукурузе подобрался к рыбацкому домику, стоявшему на берегу. Долго выжидал, пока не скрипнула дверь. Различил женщину, тихо спросил:

– В доме кто есть?

– Никого... Сноха была – ушла за коровой.

Лиманский осмелел.

– А на том берегу кто: немцы или наши?

– Немцев я не видела, а красноармейцы были. Вполдни баржу с овцами несло течением от Мелеховской, они ее перехватили, живность выгружали на том берегу...

– Лодка есть?

– Была, да угнали... На бревнах тоже плыли...

Лиманскому теперь предстояло перебираться вплавь. Плавать он умел, но хватит ли сил? На берегу нашелся небольшой, сколоченный из досок щит. Техник разделся, сложил на него свою одежду, вошел в воду, оттолкнулся ногами от покатого дна, поплыл, толкая одной рукой плотик и подгребая другой. Оглянулся, а рыбацкий домик совсем исчез, другого берега все еще не видно. Плыть надо тихо, чтобы не было всплесков, а силы быстро убывали. Тут еще одежда на плотике намокла, сползала в воду. И бросил бы все это, но как потом появишься перед своими?

Обессилевший техник попробовал достать ногами до дна, но погрузился с головой, хлебнул воды. Оттолкнулся ногами, сделал еще несколько гребков. Заплетаясь ногами в водорослях, тяжело дыша, сделал несколько неверных шагов, оступился и бултыхнулся в воду.

– Встать! Руки вверх!.. – раздался рядом приглушенный окрик.

– Я свой! – откликнулся Лиманский, а для большей убедительности добавил: Я сбитый летчик! – Нагнулся, чтобы подхватить тонувшую одежду, но тут же услышал:

– А ну, гадюка, не крутись, руки вверх, сказано! А то сейчас полетишь у меня на тот свет за картошкой! Бросай шмотки!

Ведут два красноармейца голого "лазутчика", наставив в спину автоматы. Мокрую одежду сами несут.

В землянке, освещенной коптилкой, приказали сесть на земляной пол, дали только мокрые кальсоны надеть. Вошел младший лейтенант, выслушав бессвязный рассказ взволнованного Лиманского о скитаниях по тылам противника, сказал:

– Ладно, сейчас вызовем своего летчика, он разберется быстрее. Позвать Пашку!

Сидит понуро Лиманский на полу в одних кальсонах – дрожь бьет, а в его рубашке и штанах ножом швы подпарывают, что-то ищут. Такого оборота, чтобы свои ему не поверили, он не ожидал. Появился солдат в пехотной форме, но в пилотке темно-синего цвета с голубым кантом.

– А ну-ка, Пашка, узнай, где он летал, как его сбили, – приказал младший лейтенант, по-видимому, здесь самый большой начальник. Пашка сразу приступил к делу:

– Так, говоришь, летчик?

– Сказать по правде, не летчик, а старший техник эскадрильи.

Солдаты, схватившие "лазутчика", переглянулись с ухмылкой: сразу, мол. путать начинает...

– Из какого полка? – продолжал допрос Пашка, не спросив даже фамилии, а сразу хватал быка за рога.

– Из седьмого гвардейского, ордена Ленина...

– Гм... А про четвертый штурмовой, случаем, слышать не приходилось? Лиманский был озадачен осведомленностью Пашки-летчика, удивленно уставился на него.

– Так это же наш полк был четвертым, а потом стал седьмым гвардейским...

– А Селидовку такую знаешь? – последовал более конкретный вопрос Пашки.

– Как не знать? Там наш полк базировался в октябре сорок первого.

– А какое событие произошло в Селидовке?

– Было торжество по случаю награждения полка орденом Ленина... А откуда тебе это известно? – не выдержал Лиманский, силившийся припомнить, не встречал ли он этого летчика.

– А я в Селидовке на бензовозе в БАО работал, ваш полк обслуживал...

– А сюда как угодил?

– А вот на том же торжестве лишку хватил и утром в потемках бензовоз завалил в канаву, и за это послали в пехоту искупать вину.

Теперь все, кто находился в землянке, почувствовали неловкость. Младший лейтенант приказал солдатам посушить одежду и очень сожалел, что нет у них лишнего комплекта обмундирования, чтобы одеть Лиманского по форме. Зато появился полный котелок с вареной бараниной и шкалик. Солдаты, взявшие "в плен" Лиманского, извинились за невежливое обращение:

– Так требует наша служба... Мы давно услышали – плывет кто-то тихой сапой, а его течением сносит. Подумали – фриц. Мы тоже начали продираться по кустам вдоль берега. Надоела нам эта волынка. Тогда я шепнул Алексееву – моему напарнику: "Давай его, суку, прямо на плаву секанем, а то, чего доброго, упустим". Скажи спасибо Алексееву, что удержал... "Давай, – говорит, – живьем возьмем, может, какая важная птица в разведку идет..."

...Впервые за многие дни Лиманский уснул среди своих. Проснулся оттого, что начал задыхаться: рот забит песком, запорошило глаза, а с перекрытия блиндажа сыпалась земля, валились бревна. Когда все стихло, Лиманского взяли под руки солдаты, помогли выкарабкаться.

– Ползи туда, – крикнули ему, а сами с автоматами прыгнули в обвалившуюся щель.

Через Дон на понтонах переправлялись немцы...

Добрался Лиманский до станицы Мечетинской. За крайним домом увидел самолет У-2, а там майор Орыщенко – летчик звена связи, знакомый еще по довоенной службе в Харькове.

– Коля, дорогой, здравствуй! – обрадовался техник, а Орыщенко еще долго смотрел на заросшего бородой оборванца.

– Да я Лиманский Андрей, из седьмого гвардейского... Где наш полк?

– Под Кропоткином.

Летчик доставил Лиманского на аэродром.

Я тоже не сразу признал в бородатом человеке, одетом в почерневшую вышитую рубашку и рваные вельветовые штаны, старшего техника третьей эскадрильи, которой я командовал после гибели Мосьпанова.

Всю ночь мы лежали с Андреем Петровичем на сене, и он мне рассказывал и рассказывал.

Но радость его встречи с боевыми друзьями была омрачена. Начались частые вызовы. В команде было тринадцать человек, а появился один старший без формы, без документов, без оружия.

Кто может подтвердить, что все произошло именно так, как записано в протоколе? Почему бросил личное оружие, а не применил его? Чем докажете, что документы не находятся в руках врага? Потом поступило указание: из партии исключить, к обслуживанию боевых самолетов не допускать. Командир полка стал посылать Лиманского с аварийными командами подбирать вынужденно севшие самолеты, чтобы был подальше от глаз. Чего доброго, еще на проверку отправят.

Лиманскому пришло на память гадание цыганки про казенный дом, пиковый интерес и счастье через позднюю дорогу. Не скоро, как видно, войска освободят Новую Царевку: они отходили к предгорьям Кавказа... Когда же будет эта поздняя дорога?

Переправа

Войска Южного фронта откатывались от Дона к предгорьям Кавказа. Мы уже были на полевом аэродроме Новоселицкое – это восточнее Ставрополя. В нашем полку осталось только два самолета: с бортовыми номерами 8 и 9, словно неразлучная пара.

Самолет с номером 9, как и его летчик, был тогда знаменитостью. Ведь это на "девятке" Михаил Талыков 29 июля вывез меня в фюзеляже из-под самого носа немцев. "Восьмерка" – моя.

Всех "безлошадных" летчиков и техников отправили пешком или на попутных машинах за Минеральные Воды на сборный пункт – в аул Ачалуки.

Был жаркий полдень. Мы с Мишей только что возвратились с боевого задания. Доложив, что били и что видели, поспешили в "холодок", как говорил Талыков, под тень дерева. Сняли ремни с тяжелыми пистолетами, намозолившими бок, расстегнули вороты взмокших гимнастерок, повалились навзничь – руки под голову.

Над нами блеклое, безоблачное небо и трепещущие листья. Наслаждаемся минутами покоя, истинную цену которым познали только на фронте.

В те свободные минуты, когда ты только что вернулся, а новую боевую задачу еще не поставили, стараешься отключиться от мыслей о войне. Чтоб не думать о том, как долго еще мы с Талыковым провоюем и который из двух самолетов "восьмерка" или "девятка" – останется в полку последним.

Но мыслей о войне не отогнать. Перед глазами только что пережитое в боевом вылете. Дороги от Сальска на Ставрополь – сколько глаз видит – курятся пылью. Это движутся механизированные части противника. А из Ставрополя, по дороге на Невинномысск – бесконечный конный обоз вперемежку с грузовиками. На подводах и в кузовах навалом узлы, шкафы и прочий домашний скарб... По обе стороны дороги – людской поток. Пестрые одежды, много детей. Почти у каждого над головой сломанная ветка. Ветками утыканы телеги и грузовики.

Глядя на небо и шелестевшую листву, я думал о беззащитности этих людей, покидающих город.

На той же "волне" размышлял и Миша. Он спросил вдруг:

– Неужели они считают, что этими веточками замаскировались от "мессеров"?

– Значит, считают. Берут пример с военных... Кто-то из техников приволок к нам ящик, перевернул его вверх дном – вместо стола. Девушка из БАО поставила две полные алюминиевые миски с наваристым горячим борщом. Хлебнули по ложке-другой, есть не хочется. Миша, прожевывая кусок хлеба, мечтательно сказал:

Эх, кваску бы сейчас холодненького да в Балтыме искупаться...

– Балтым? Первый раз слышу... Талыков удивленно раскрыл серые глаза:

– Это ж такое озеро, что не всякий его переплывет. А мы вот с братом Алексеем переплывали.

– А где оно?

– Недалеко от Верхней Пышмы.

Оказалось, что это старинный уральский город, недалеко от Свердловска. Чуть ли не Петр Первый медные рудники там открывал. Миша в этом городе учился, а потом подался в Свердловский аэроклуб. Впервые я тогда узнал, где родные места Михаила и как далеко они от фронта...

– Глубокий тыл, – говорю ему, – а вот к моим краям немец уже подбирается...

– Ты откуда?

– Из Сталинградской области...

Сколько вместе воевали, а о том, где кто родился, где учился и работал, друг друга расспросить не успели. Как-то не занимали нас тогда биографии. По-настоящему они у всех начались на войне, где человек в деле выказывал себя. И весь он был перед тобой, словно просвеченный рентгеном.

Начали лениво хлебать остывший борщ, девушка уже спешила к нам с курицей двух летчиков из всего полка кормили сытно. Но ее обогнал посыльный:

– Срочно к командиру!

Швырнули ложки, схватили ремни, планшеты; на ходу застегивая гимнастерки и подпоясываясь, заторопились к землянке.

Командир полка сам нетерпеливо шел навстречу. Почему-то злой и говорить начал не сразу. Пристально посмотрел в глаза каждому, словно видел впервые, потом тихо сказал:

– Севернее Армавира, у станицы Прочноокопской, противник восстановил взорванный нашими войсками мост через Кубань. Сам Буденный приказал разбить его авиацией, чтобы сорвать переправу танков. Задача эта... – Холобаев сделал паузу и, повысив голос, добавил: – Поставлена нашему полку!.. – Он произнес это так, словно перед ним стояло не двое, а, по крайней мере, шеренга летчиков. – Прикрывать вас будут шесть истребителей. Разбить мост во что бы то ни стало! – Он взмахнул рукой, словно шашкой.

Мы выхватили из планшетов карты, линейки, транспортиры, в голове вихрем понеслись мысли: "Как же можно двумя штурмовиками разбить мост? Это же не понтонный, тот и взрывной волной можно повредить. А здесь нужно только прямое попадание. Такая задача под силу по меньшей мере эскадрилье. А может, тот, кто ставил по телефону Холобаеву эту задачу, и не знает, что от нашего полка одно название осталось? Или знает, но обстановка такова, что воевать приходится до последнего самолета, до последнего танка и до последнего солдата. Невыполнимых задач сейчас не признают... Выполнить или умереть. "Ни шагу назад!"

– По самолетам! – скомандовал командир.

Талыков зашагал впереди меня к своей "девятке" с множеством заплат на крыльях. Ступал он с каблука, словно пробовал прочность земли. Видно, злится. Может, его обидела резкость командира?

Вырулили на старт, командир был уже там. Не дождавшись сигнала стартера, стоявшего наготове с флажками. Холобаев сдернул с головы свою пилотку и махнул ею: "Выметайтесь!"

...Летим очень низко над нескошенными полями пшеницы. Куда ни глянь тихое желтое море. Во многих местах по "морю" гуляет багровое пламя, оставляя за собой черную пустошь. Поджигают свои, чтобы не досталось противнику. А на этом море островки – станицы и пруды, пруды... На их синеющей глади словно белые облачка плавают. Скользнула темная тень самолета по этому облачку, ударила гулом двигателя – и стаи белоснежных гусей и уток, словно от ураганного ветра, разлетаются к берегам, панически взмахивая крыльями.

Благодатная Кубань, и до тебя докатилась война...

А вон там, далеко впереди, на желтой полосе хлебов темнеет станица. Она как многотрубный пароход на горизонте: лениво тянутся к небу дымы пожаров. Это наш поворотный пункт на Прочноокопскую.

Развернулись влево, тут же начали набирать высоту. Уже виднеется Армавир, извилистая Кубань. Через реку переброшена узенькая перемычка: это и есть мост. Мы все еще "скребем" высоту на перегруженных бомбами ИЛах, а впереди, будто черное облако, стеной повисли разрывы разградительного зенитного огня. Чем ближе к мосту, тем больше разрывов. Через потрескивание в шлемофонах слышны отрывистые команды наших истребителей: они завязали бой с "мессерами". Мы на боевом курсе, когда маневрировать уже нельзя. Еще чуть-чуть протянуть, не сбили бы до того, как войдем в пикирование... Мост надвигается медленно-медленно, будто скорость у нас уменьшилась.

Время! Самолет кренится, опускает нос. По бронестеклу поплыли и берег и цель. Нарастает свист встречного потока воздуха, мост быстро увеличивается в размерах, самолет подбалтывает, и от этого вздрагивает мост на перекрестье прицела. В голове лишь одна мысль: "Попасть, попасть, попасть..."

Нажатие на кнопку сброса бомб, и в этот же миг сильный хлопок, будто у самого уха лопнул детский воздушный шарик, – самолет тряхнуло. Вывод из пикирования, разворот, мгновенный взгляд назад – там всплески воды, в крутом вираже самолет Талыкова. В шлемофонах сиплый голос истребителя и слова, больно уколовшие в самое сердце: "Мимо, мимо..."

Летим обратно. У меня на левом крыле дыра. Вот почему тряхнуло самолет в момент сбрасывания бомб – зенитный снаряд угодил.

Ровно поет мотор. Талыков идет справа – крыло в крыло, а на душе плохо. Очень плохо. Задание не выполнено.

В эту теплую августовскую ночь лежали мы вдвоем с Талыковым на охапке сена, покрытой брезентовым чехлом от самолета.

Где-то далеко бухали пушки, над Невинномысском отсвечивало зарево. Пролетел, нудно завывая, фашистский разведчик. Вдали воткнулся в небо синий луч прожектора – стоял вертикально, словно прислушиваясь к чему-то. Затем он лениво зашарил, слизывая пушистые звезды. Близко стучали по железу молотками: наши механики Темнов и Логинов латали дыры на "восьмерке" и "девятке". Талыкову тоже досталось осколками по хвосту.

– Интересно, где теперь наши? – сказал Талыков. Наши – это "безлошадные" летчики и техники да девушки-оружейницы, прибывшие к нам в полк незадолго до начала отступления из Донбасса. Да еще восемь сержантов-летчиков, выпускников Ворошиловградского училища, объявившихся у нас под Ростовом. Где-то они?

Пешей братии набралось много, а машин для перевозки их с одного места на другое нет. Двинулись пешком на восток еще из Кагальницкой. Это шествие возглавил командир второй эскадрильи майор Хашпер, тоже прибывший недавно в полк. Указали им конечный пункт сбора – аул Ачалуки. Уже пятнадцать суток мы не знаем, что с ними.

Миша спрашивал о "наших", а думал, конечно, об одной сероглазой Ксении. Да и она, шагая где-то там, по пыльным дорогам, не перестает небось думать о своем рыцаре. Не раз замечал, как она стирала ему подворотнички, носовые платочки – значит, непременно думает.

Ох эти девушки...

Появились они у нас в полку в июне сорок второго. Был как-то звонок из штаба дивизии:

– Отправьте своего представителя на сборный пункт, пусть отберет для зачисления в штат полка шестнадцать девушек. Кожуховский думал, что ослышался, переспросил:

– Девушек, говорите?

– Да, девушек...

– А что мы с ними делать будем?

– Они будут делать все, что положено оружейнику.

Начальник штаба всполошился. Невиданное дело! До сего времени женщины попадались только в штабах на должности машинисток или связисток, а чтоб техниками или оружейниками работать – такого в авиации еще не бывало. Разве у слабого пола хватит сил подвешивать на самолет стокилограммовые бомбы или снимать, разбирать для чистки и вновь устанавливать пушки по 70 килограммов весом?

Кожуховский выделил грузовик ЗИС-5, представителем послал комиссара третьей эскадрильи Якова Квактуна.

– Отбирай там девчат покрупнее... покрупнее... сам понимаешь...

Квактун намеревался выполнить в точности инструкцию нашего Эн-Ша, но ничего из этого у него не получилось. Начал выстраивать в одну шеренгу самых высоких, а вслед за ними без всякой команды потянулись и низкорослые. Все астраханки твердо заявили:

– Поедем только в один полк, разлучаться не желаем!

Шестнадцатой стала в строй Тося Табачная – от горшка три вершка. Ее-то Квактун хотел начисто забраковать, но у той по щекам покатились крупные слезы, а остальные в пятнадцать голосов застрекотали как сороки. И Квактун сдался.

Все летчики и техники исподтишка поглядывали на прибывший грузовик. Около сарая, куда уже натаскали сена вместо постелей, шла разгрузка.

Девушки были и хромовых ботиночках, и подогнанных по фигуре гимнастерках, в юбочках до коленей. Они быстро скрылись со своими пожитками в сарай. Наш "профессор" Максим Иванович Шум тогда не удержался и выразился вслух:

– Девчатки фигуристые...

В сарай к новоявленным оружейникам наведался Кожуховский. Там сержант Шергин уже потчевал их ужином: приволок из кухни большую кастрюлю с пшенной кашей, поставил ее на середину пола и скомандовал:

– Налетай!

Сам вытащил ложку из-за голенища – показал пример, – а девушки с непривычки жеманничали. Посмотрел на все это Кожуховский, не сдержался и буркнул:

– Детский сад... – с тем и вышел. Командиру полка он доложил:

– С такими талиями... не смогут... не смогут они работать.

Наш Эн-Ша, однако, с выводами поспешил. Представители "детского сада" не только быстро научились справляться со своими прямыми обязанностями, но и заметно подняли моральный дух летного состава. Это подметил сам Борис Евдокимович Рябов.

А как резко возросла бдительность при несении караульной службы! Если девушек посылали охранять самолеты, то от добровольцев на роль подчаска отбоя не было. Так что бдительность на постах возросла ровно вдвое, количество нарушений в несении наряда резко сократилось.

Часовой Чернова охраняла ночью самолеты. Заметила приближавшегося к ней ползком нарушителя. Ей бы крикнуть: "Стой! Кто идет?" – и лишь потом дать первый выстрел в воздух, а Чернова пальнула без всякого предупреждения. Жертвы, к счастью, не было по той простой причине, что за нарушителя она приняла клубок перекати-поля.

Случай произошел и с самой маленькой оружейницей – Тосей Табачной (все ее звали "наш Табачок"). При смене часовых Табачной у самолета не оказалось. "Неужели покинула пост?" Тогда разводящий окликнул:

– Часовой!!

– Чего треба? – послышался откуда-то тоненький голосок.

– Ты где, Табачная?

– Я тутычки, – ответила она, выбираясь из-под самолетного чехла на теплом моторе.

– Почему туда забралась?

– Тутычки тепло, та и мыши пид ногами не бигають. Дуже я их боюсь...

Тося Табачная на первых порах не усвоила правил обращения с начальниками. Стоит как-то дневальным по штабу. Проходит командир полка, а она на него только глаза таращит. Командир подал ей руку, назвался: